Командировка

      Я сказал, что чувствую себя великолепно, а вот ему советовал бы подлечить мозги, пока не поздно. Он не принял этого тона, был необычайно деликатен.
      - Что-то ты мне утром не глянулся, Втек... Какое у меня есть предложение хорошее, послушай. Давай вечерком в баньку? Как раньше. Попаримся, душа отмякнет...
      - Я с тобой никуда не могу ходить, ты весь в рваных штанах.
      - Залезем на полок, Витя. Очистимся, воспарим...
      Все пустое, все пустое, кроме баньки. Ты просто забыл, Витек. За делами забыл о главном. Так что - идем?
      - Сегодня не могу, занят сегодня.
      - Давай в субботу.
      - Созвонимся...
      Повесив трубку, я спросил у Коростельского, кто звонил первые два раза - мужчина или женщина.
      Мужчина, конечно. Наталья не звонила. Ее упрямство походило на тучу. На большую черную осеннюю тучу, которую никакой ветер не в силах сдуть с неба. До обеда я составлял докладную директору, увлекся, отвлекся, только вздрагивал при каждом звонке. Сначала у меня получилось шесть страничек, где я довольно подробно и живописно описал свои приключения в Н. Затем ужал текст до полутора страничек, оставив суть дела, переписав в столбик фамилии тех, кто может подтвердить (готов ли?) мои выводы. Никаких эмоций, ни единого восклицательного знака, но в подтекст удалось хитро вогнать мысль о необходимости срочной официальной рекламации. Перечитав, я остался доволен. Убрал еще несколько лишних придаточных предложений. Сам перепечатал на машинке (первую страничку на нашем фирменном бланке).
      Проставил число и расписался. Дал оценить свой труд Коростельскому и Окоемовой. Оба сказали, что здорово, и в один голос посоветовали порвать докладную, а клочки сжечь. "Почему?" - "Потому что, обращаясь с этим к директору через голову Перегудова, ты тем самым подписываешь заявление об уходе по собственному желанию". - "Я Перегудова предупредил". - "Ничего не значит". Я видел, оба желают мца добра, и был им благодарен за это. Обедать я не пошел. Как только комната опустела, сел к телефону и набрал Наташин номер. Занято. Значит, она дома.
      Ни к селу ни к городу я вдруг вспомнил, что заболела Мария Алексеевна. Об этом час назад во всеуслышание рассказывала Кира Михайловна, причем с такими нотками, словно Кондакова не просто заболела, а решила по примеру жен великих владык уйти следом за Анжеловым. Набрал номер Наташи, она ответила.
      - Здравствуй, Наташа. Это я.
      - Здравствуй, Виктор.
      - Наталья, нам надо встретиться и поговорить...
      Чуткое молчание.
      - Откуда ты знаешь про Каховского?
      - Это не телефонный разговор. Неужели не понимаешь?
      - Витя, милый, все ведь теперь бесполезно.
      Слово "милый" прозвучало как обращение по имени отчеству.
      - Бесполезно или нет, а мне надо с тобой поговорить. Кое-что передать. Я тебе привез подарок. Куда его деть?
      - Подари другой своей девушке.
      - У меня нет других девушек. Ты это прекрасно знаешь.
      - Витя, мне пора бежать на прием.
      - Когда мы встретимся?.. Я не буду к тебе приставать. Давай вечером у меня? Годится?
      Наташа издала странное междометие, похожее на клекот чайки.
      - Только не у тебя и не сегодня.
      Я легко согласился. Я уже решил, что надо делать.
      - Хорошо, когда?
      - Ну... может быть... ах, зачем все это. Ну, позвони во вторник.
      - Утром?
      - Пусть утром.
      - До вторника. Целую тебя, любимая.
      Раньше я отпрашивался всегда у Анжелова. Теперь у него не отпросишься. Номинально я подчинялся начальнику лаборатории Перфильеву. Его обнаружил в столовой. Он пил компот и жевал творожный сочник. На мою просьбу уйти с обеда в городскую библиотеку он ответил энергичным кивком.
      Я вернулся в отдел за портфелем и ушел скрытно, ни с кем не попрощавшись. В поликлинику явился около четырех. Перед тем забежал домой и захватил коробку с платком и деньжат. Еще на всякий случай наспех прибрал на кухне, в комнатах - подмел и вынес помойное ведро.
      Около кабинета Наташи небольшая очередь: пять человек. Четыре женщины и мужчина, который мне не понравился: уж слишком красив, и глазами шарит беспокойно. Симулянт, сразу же видно. Но Наталья даст ему больничный. Она всем дает больничные.
      Кроме пьяных. Если является на прием пьяный (такое, кстати, случается нередко), она выпроваживает его из кабинета с угрозами. Одному водителю автобуса даже написала на работу, а потом боялась, что тот ее подловит как-нибудь вечерком и пристукнет. Милое добросовестное дитя. Перед моим платком она не устоит, должна смягчиться. Кто же устоит перед таким платком. Я уж и не знаю - кто. Разве совсем бесчувственное и оголтелое сердце. Очень я рассчитывал на свой платок. Представлял, как разверну его в гордом и обиженном молчании, как она всплеснет руками, как меня обнимет и скажет: "Ладно, Витя, чего уж там". И я скажу: "Конечно, чего уж теперь". Мы пойдем ко мне и будем жить у меня. Мы поженимся, я удочерю Леночку, а потом Наташа родит сына. Смешная она будет ходить с круглым животом.
      До шести, до конца приема, оставалось полчаса, когда она зачем-то вышла из кабинета, увидела меня, ничего не сказала и прошла мимо. Я не сразу как-то смог встать. Вообще пригрелся на стуле: тепло, уютно, пахнет мазью Вишневского. Но встал, догнал ее у лифта. Бледное лицо, прозрачная кожа, тугой белоснежный халат, фонендоскоп на груди, как брошь, - вот она Наталья.
      - Целую вечность мы не виделись, правда?
      - Ты давно тут сидишь?
      - Часик всего.
      - Будешь ждать?
      - Конечно.
      Хоть бы одну искру я увидел, хоть промельк волнения: ничего.
      - Не ходи за мной.
      Я вернулся на свой стул. Минут через пять она прошла обратно в кабинет. Мужчина - красавец с шустрым взглядом - пробыл у нее дольше обычного.
      Выскочил довольный: в руке больничный. Ну, рожа симулянтская, нет на тебя карболки.
      Трудно это объяснить, но в те минуты, в ожидании у кабинета, где хозяйничала Наталья, я чувствовал себя таким счастливым и безмятежным, как, пожалуй, никогда прежде. Несколько часов назад я чуть не лопался от раздражения: полно неприятностей на работе, Ьаташа неизвестно почему не открыла дверь и только что разговаривала со мной, как с посторонним; с утра я не держал крошки во рту - и вот на тебе:
      сижу, точно ребенок в теплой ванне, окруженный блестящими игрушками, и от радости пускаю слюну. Я на вершине блаженства, таю, и пушистый платок нежит мои руки через дно берестяного туеска. Около шести появился очень больной человек. Его, селедкообразного пожилого мужчину, вела под руку старушенция в черном платке. И как только она его ввела, все помещение заполнилось чиханием, кашлем, насморком и одышкой. А мне стало еще лучше, чем было. Очень больной человек упал на стул прямо напротив меня и, с усилием прорываясь сквозь немыслимо скрипучие, перхающие, удушливые звуки, спросил:
      - Вы чему улыбаетесь, юноша? Вы разве не видите, в каком я состоянии? Вам следует пропустить меня помимо очереди.
      - Пропускаю охотно, - сказал я. - Улыбаюсь же я потому, что недавно оправился от еще худшего гриппа. Врачи уж было меня похоронили.
      Старушенция увела его в кабинет, он пробыл там с полчаса, и все время казалось, что за закрытой дверью происходит ведьмин шабаш. Я трясся от бессмысленного, беззвучного хохота.
      Через минуту после ухода этого больного вышла и Наташа. Увидев меня, все еще сотрясаемого остатками смеха, спросила подозрительно:
      - Успел набраться?
      - Нет. Старикан уморительный. Красиво болеет.
      - У него аллергия. Ничего смешного.
      На улице накрапывал дождик, мелкий и липкий, Наталья беспомощно оглядывалась: у нее не было зонта.
      - Хочешь, побудь здесь минут двадцать. Я сбегаю за плащом.
      - Перестань паясничать. Говори, что ты хотел?
      - Не здесь же...
      - Почему бы и нет?
      - Наталья, бросать бывшего возлюбленного тоже надо со вкусом. Правда, у нас в России, я знаю, принято напоследок побольнее хряснуть в ухо.
      Она подняла ладошку вверх и решительно шагнула с крыльца. Дождик и впрямь был еле ощутимый, бутафорский. Наталья двигалась целеустремленно в сторону метро. Я любовался ею: ее походкой, строгим, надутым профилем, как мог я безумствовать, уходить от нее, что и кому пытался доказать. Умнее было лупить кулаками собственное отражение в зеркале.
      Я так долго жил один, без любви, без сильных привязанностей, и вот появилась Наташа, а я ее сразу не признал, свое спасение не разглядел. Ничего, теперь все пойдет по-иному.
      - Куда ты так спешишь, Наташа?
      - Я еду к подруге. Можешь меня проводить немного, если хочешь.
      Месяц назад она бы ни за что не позволила себе такой тон. Сколько в ней все-таки силы и упорства, которых я тоже не удосужился заметить. Да и что я мог заметить, чурбан, упоенный единственно своими настроениями. Я чуть не потерял ее, чуть не потерял навсегда.
      - Талочка, - сказал я. - У меня в животе солдаты стреляют из ружей. Не завтракал и не обедал. Давай перекусим где-нибудь. Это займет не больше часа, с дорогой вместе. А потом поедешь к подруге.
      Видел, как борются в ней противоречивые чувства.
      Она не хотела уступать, но и отказать не могла, потому что я говорил, как умирал: тихо, печально, безнадежно.
      - Ни к чему все это, - сказала она.
      - Другие же все люди питаются.
      - Ах, ну все равно. Даже так лучше.
      Мы зашли в одно из типовых общепитовских заведений, коих за последние годы развелось в Москве видимо-невидимо, особенно в новых районах. Это заведение представляло собой комплекс из столовой, называвшейся "кафе", и бара. Главная отличительная черта комплекса - полнейшее отсутствие индивидуальности. И в этом есть своя прелесть, так как, побывав в одной такой "столовой-баре", во всех других вы уже будете чувствовать себя завсегдатаем.
      Там, куда мы пришли, слева, из столовой, едко и мощно пахло подгорелыми щами, а справа, из бара, доносились чарующие звуки устаревших битлов. Мы стояли посередине перед высоким зеркалом и дверью, на которую почему-то были наклеены сразу и женская и мужская фигуры.
      - Направо пойти - живу не быть, налево пойти - голову сложить! козырнул я знанием фольклора. - Ты хочешь в бар, родная?
      - Нет.
      - Напрасно. Шампань-коблер твой любимый, приятная музыка, полумрак...
      Она покосилась на свои часики.
      - Хорошо, - вздохнул я. - Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.
      Наташа отказалась есть что-либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с бифштексом и, начав хлебать суп, небрежно толкнул его к Наташе:
      - Это тебе.
      Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.
      Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.
      - Должен заметить, Наташа, - сказал я, - что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.
      - Откуда ты знаешь про Каховского?
      - Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.
      Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.
      - Где ты его видел?
      - Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.
      - Ой! - сморщилась она. - С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?
      - Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.
      - Зачем он к тебе приезжал?
      - Это ты его посылала.
      - Я?
      - Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.
      - Витя, я пойду. До свидания.
      Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.
      В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.
      - На это ты способен, я знаю.
      На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо-серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.
      - Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?
      - Посмотри, какой красивый платок!
      - Платок безвкусный... Ешь быстрее, я спешу.
      Я глотал ложку за ложкой под ее пристально-изучающим взглядом.
      - Витя! - сказала она вдруг потеплевшим голосом. - Мне не хочется делать тебе больно, но пойми Же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.
      Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.
      - Пошли!
      Дождик истощился, смеркалось. Было свежо, и земля слегка покачивалась под ногами.
      - Посидим немного?
      Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.
      - Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь - не было... Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по-моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович...
      - Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой...
      - Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.
      Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.
      - По-настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.
      - Ты его жалела, он сам сказал.
      Прожурчал ее грудной, струящийся смех.
      - Его жалеть? Все равно что жалеть бога.
      - Женщины способны на это.
      - Может быть, но только не я.
      - А Каховского ты не любила?
      - Наверное, нет.
      - И меня?
      - Тебя уж точно - нет.
      Если у меня и оставалось какое-то желание, так это встать поудобнее, навалиться на нее и задушить. Проделать все быстренько, чтобы ей не было слишком больно. Это было даже не желание, а жгучая потребность.
      - Когда я буду умирать, - сказал я, - то и тогда буду тебя ненавидеть.
      - Вот и отлично.
      Вставая, Наташа слегка, по-дружески, коснулась моей руки: попрощалась. Я устремился за ней.
      - Провожу тебя к подруге.
      - Это далеко.
      - Тем более.
      Она пожала плечами. В метро у меня не оказалось пятака, а у Натальи был проездной. Пока я разменивал двухгривенный в автомате, она уже спускалась по эскалатору. Даже не оглянулась, где я. Но я догнал ее, догнал. Несколько остановок мы проехали молча.
      - Значит, ты меня никогда не любила?
      - Нет.
      Упустив момент задушить ее на укромной скамейке, теперь я, конечно, не мог этого сделать на виду у пассажиров.
      - Тебе не надоело ломать комедию? - спросил я.
      - Я не ломаю комедию, Витя. Я говорю тебе правду, пойми... И говори тише, пожалуйста.
      На "Площади Ногина" сделали пересадку. Я брел за ней как в тумане. Видел только ее светлый жакет, бежевую юбку, прядь волос, прыгающую над маленьким розовым ухом. То и дело натыкался на людей.
      Главное, я не мог представить, как вернусь домой и что там буду делать. В моей голове жужжал рой пчел.
      Некоторые, побойчей, пытались выпрыгнуть через уши.
      - У тебя так бывает, Ната? - спросил я. - Как будто в голове пчелы?
      - Ну-ка, тряхни головой резко.
      Я тряхнул, щелкнув зубами.
      - Есть такие беленькие искорки?
      - Есть.
      - Это давление. Тебе надо побыстрее домой, выпить чаю и лечь в постель.
      - Вот у твоей подруги и лягу на раскладушке.
      Мы подъезжали к "Текстильщикам".
      - Я тебя не приглашаю к подруге, Витя.
      - Как же клятва Гиппократа? Я болен, ты должна мне помочь. Ты врач.
      На остановке вышли. Наталья глядела на меня в раздумье. Я с безразличным видом разглядывал колонны. Потом сказал:
      - Очень плохо. Чувствую, что сейчас упаду на каменный пол. Я ведь много ночей почти не спал. Все думал о тебе. Как устроимся, как будем жить. Я бы хотел завести второго ребенка не откладывая. Чего ждать?
      Мы уже не молоды. Верно?
      Наконец-то я вывел ее из себя. Глаза ее сузились, и она покраснела.
      - Юродивый!
      Тут как раз подоспел поезд, идущий в мою обратную сторону. Задыхаясь, я пересек долгое пространст"
      во, по пути швырнул туесок с платком в урну и еще успел втиснуться в зашипевшие двери. Оглянувшись, еще раз увидел ее светлый жакет. Кажется, и лицо увидел, прекрасное, обыкновенное, святое. Она стояла у колонны...
      "Нет! - подумал я. - Нет! Нет!"
      Закрыв глаза я тщательно перебирал весь разговор: каждое ее слово, каждая интонация источали отраву. Эта отрава была чудодейственным напитком, который я пил, все более опьяняясь. Наталья меня не провела, нет. Так просто меня не проведешь. Хорош бы я был, если бы меня могла обвести вокруг пальца такая простушка, как наш участковый врач.
      "Ты думала меня провести, Натали? Ха-ха-ха! А у тебя ничего и не вышло. Как маленькая! Даже стыдно слушать. Мужа люблю, бога люблю. Люби себе на здоровье. Но меня-то зачем обманывать? Я же еще тебе не муж. Вот поженимся, тогда другое дело. Но сейчас-то зачем?.. Наташа! Запомни! Когда человек не любит, он не умеет ужалить каждым словом. Нипочем.
      Так разве, случайно найдет два-три слабых места, но не каждым же словом. Поняла?"
      Вдруг, открыв на мгновение глаза, я заметил, соседи почему-то приглядываются ко мне, а некоторые пытаются отодвинуться, и сообразил, что говорю вслух.
      Громко к тому же. Встал, на остановке вышел, дождался следующего поезда и поехал дальше.
      Дома, только отпер дверь, звонок телефона, бросился к нему и на ходу спохватился: нет, сегодня она не позвонит. Хотя почему - нет? Она же, может быть, поверила, как я болен. Схватил трубку - Мишкино добродушное "бу-бу-бу". Чуть не разбил аппарат, но сдержал себя.
      - Чего тебе?
      - Витя, Витя, ты как? Жив, здоров?
      - Ты что ко мне привязался, балда? Я спать хочу, спать!
      - Так рано? Витя, с тобой в самом деле все в порядке?
      Я повесил трубку.
      28 июля. Пятница
      Кира Михайловна, будь она неладна, все утро утешала по телефону Марию Алексеевну. А ведь мне каждую минуту могла позвонить Наташа. В комнате никто не работал: волей-неволей все прислушивались к зычной скороговорке Селезневой, ниспосланной в наш отдел не иначе как самим сатаной. Обычно, правда, ей не давали размахнуться на всю катушку, но сегодня она разговаривала по слишком деликатному поводу, чтобы кто-то рискнул ее одернуть. На прием к директору я записался у секретарши на одиннадцать тридцать, перед тем надо было, как договорились, загляруть к Перегудову. Видимо, утренний обмен приветствиями с Наташей не состоится.
      Вот как Кира Михайловна утешала подругу в ее большом человеческом горе:
      - ...И было. А что?.. Думала, сама сойду в скорбную могилу. Нет, нет, нет. Дети, дорогая моя, дети и только дети... Они - всякие, хорошие и плохие... Я уж знаю, Маша. Ты не мне говори... Которым крест нести, так нам, простым бабам... не им, нет... Забудь и не плачь... Он никогда. А я бы на таком месте ни за что не согласилась. Куда там. Это же все равно дрова ножом рубить... В Индии береза, и у нас береза. Не стоит своей всей жизни... сроки и сроки. Только тогда начинаем понимать и сочувствовать, когда теряем бесконечно дорогое...
      Долго слушать Киру Михайловну опасно. В ее суматошном словоизвержении есть что-то оеобенное: чем больше вслушиваешься, тем томительнее начинает проникать в мозг некий мистический символ. Дух потустороннего присутствия. Ведь вот сейчас, кажется, уловил какую-то нить, какой-то общий смысл, и вдруг - он исчез, выскользнул, растворился в новом потоке фраз, уже не несущих вообще никакого смысла, но знакомых, вызывающих болезненную мешанину ассоциаций. Иголка, которую осторожненько, но упорно проталкивают тебе под кожу, почти без боли, и всетаки если долго терпеть, забыться, не стряхнуть разом оцепенение - иголка неминуемо вопьется в самый мозжечок.
      Коростельский. Окоемова, Лазарев, Печенкин и другие слабонервные сотрудники давно ушли в коридор, а я все что-то сидел, открыв рот, и слушал, завороженный. Дело в том, что ровное и страшное нервное напряжение, в каком я сейчас находился, сталкиваясь с бессмысленным гудением Киры Михайловны, как бы получало исход, ослабевало, вытягивалось в пустоту.
      Не знаю, как Марии Алексеевне, а мне действительно было легче от утешений нашей дьяволицы, и я вишел из комнаты только когда она повесила трубку и сказала: "У-у-ф!"
      Товарищи окружили меня.
      - Ага, не выдержал, ага! - приплясывала несолидно Окоемова, обернулась к Коростельскому заговорщицки. - А ты говорил: Семенов все выдержит. Не заблуждайся в следующий раз. Героев среди нас нет, Лазарев и Печенкин, суровые мужики, стояли плечом к плечу, омраченные тяжелой думой.
      - Может, ей в чай чего подсыпать? - сказал Лазарев.
      - Ее колом надо. Колом по башке! - ответил Печенкин, человек близкий к природе, охотник и рыболов.
      - А ты куда, Витя? - спросил Коростельский.
      - Як начальству.
      - Зачастил, зачастил ты что-то...
      - Ой, что будет! Ой, что будет! - подхватила Окоемова. Судя по всему, роман их развивался стремительно и дошел до стадии, когда слова одного кажутся другому исполненными глубокого, обращенного только к нему смысла.
      К Перегудову я вошел с забавным чувством своей неожиданной значительности. Владлен Осипович разговаривал по телефону, увидев меня, приветливо махнул рукой: проходи, мол, садись. И даже скривился на трубку - надоели, черти. Ничего от вчерашней ярости и несдержанности. Кончив телефонный разговор, стал расспрашивать меня о каком-то давнем деле, пустяковом, мне для того, чтобы ответить, пришлось напрягать память, и все я пытался свернуть Перегудова на сегодняшнее, актуальное. Но он не давал передышки, вопросы сыпались из него, как горох из прорвавшегося пакета. Да все какие-то малозначительные, затейливые вопросики.
      И тут - звонок внутреннего телефона.
      - Да. Пришли? - спросил Перегудов в трубку, продолжая добродушно сверкать мне глазами. - Так пускай входят. Жду.
      Отворилась дверь, и в кабинете возникли Никорук и Капитанов, как говорится, собственными персонами.
      Друг за дружкой, сияющие, южные, впереди Никорук, сзади и выше Капитанов. Никорук обрадовался встрече шумно, сочно, с задорными выкриками: "Мирто тесен! Мир-то тесен!", Капитанов держался более скованно (с оттенком приятной застенчивости провинциала), но видно было, что и он с трудом сдерживает душевную симпатию ко мне. Все у них было срепетировано. Они малость переиграли, потому что кинулись сразу ко мне, а не к Перегудову. Точно я тут был главный, а Владлен Осипович состоял при мне в неизвестно каком качестве. Мне стало немножко даже обидно: не слишком высоко они меня ставят, если не учли такую малость. Опытные же люди. Бывалые. Не скажу про Капитанова, а эти двое очень опытные, очень. В отместку я тоже изобразил бурное кипение чувств: вскочил, расшаркался, спросил, по-прежнему ли жарко в Н., посетовал, что не привезли они с собой Петю Шутова, с которым мы успели крепко подружиться. Сцена, была, в общем-то, свинская. Наконец все успокоились и расселись вокруг журнального столика, где секретарша Перегудова быстро расставила бутылки минеральной воды и дымящиеся чашечки кофе. "Сколько, интересно, времени отвел Владлен Осипович на процедуру вправления мозгов охамевшему сотруднику?" - подумал я.
      Мы расположились за столиком так: с одной стороны Перегудов и я, напротив - гости. Это важный штрих. Получилось, будто мы с Владленом Осиповичем единомышленно ведем переговоры с приезжими.
      По моим наблюдениям, такие мелкие внешние детали влияют на исход дела, бывает, покрепче самых веских аргументов.
      Поначалу Перегудов в пастельных тонах обрисовал общую ситуацию. Говорил он очень проникновенно и кофе прихлебывал по-домашнему, вкусно. Никорук и Капитанов, слушая, согласно кивали, поддакивали в нужных местах и вообще вели себя, как две воспитанные обезьянки. Время от времени Никорук солидно вставлял: "Конечно, никаких проблем", а один раз вежливо вмешался и рассказал поучительный случай аналогичного содержания из своей прежней практики.
      Мизансцена была построена так удачно, что, если бы я сейчас вылез опять со своим диким ультиматумом, это выглядело бы как приступ белой горячки.
      Представьте, собрались актеры, все на главных ролях, начитывают текст хорошей современной пьесы, о хороших современных людях, и вдруг один из актеров встает и спрашивает: "Товарищи, а кто будет платить за разбитые в прошлом сезоне лампочки?" Боюсь, этого актера недолго бы в театре видели. Еще одна подробность. Товарищи догадываются о склонности этого актера к несуразным выходкам и, любя его, всячески оберегают, оставляя на его долю минимальное количество реплик, да и те чуть ли не хором ему подсказывают.
      - Что-то я не понимаю, - сказал я. - Хоть убейте- не понимаю. Значит, получим премию, а потом начнем работать? Вроде премию как бы авансом? Так, что ли?
      Никто не ответил. Крупная зеленая муха спикировала на стол Перегудова. Он проследил за ней взглядом, а потом посмотрел на меня. Я понял значение его взгляда.
      - У вас можно курить? - вежливо спросил Капитанов.
      - Конечно, - разрешил Перегудов.
      Что-то повисло в комнате, какая-то душная, томная тишина. Мне было почти совестно, но что я мог поделать. Ничего не мог.
      - Вы, Виктор Андреевич, к директору можете не ходить, не затруднять себя, - кисло заметил Перегудов. - Он в курсе и, к сожалению, не разделяет вашей точки зрения. Да и занятой он человек, чтобы заниматься ерундой. Кстати, о премии. Это ведь не вам ее дают, а совсем другим людям. Которые работали.
      - Схожу все-таки к директору, - ответил я. - Иначе получится, действую за его спиной.
      - Не придавайте большого значения своим действиям.
      Заговорил Капитанов, выдувая дым сквозь зубы, от того разрывая фразы на части.
      - Я, простите, не понимаю... что происходит?
      Никорук, который понимал, доброжелательно жмурился.
      - Виктор Андреевич хотят быть святее папы римского, - объяснил Перегудов. - Честно говоря, его поведение для меня полная неожиданность. Я давно его знаю - это дельный, способный работник с трезвым взглядом на вещи. Отнюдь не истеричка.
      - Почему вы говорите обо мне в третьем лице, Владлен Осипович?
      - И я не думал, что вполне обычной производственной ситуации он постарается придать такой размах. Не знаю, может быть, его тешит сознание, что он поступает более честно, чем мы. Так это же глупо.
      Впрочем, у меня складывается впечатление, будто уважаемый Виктор Андреевич не совсем здоров...
      Никорук добавил озабоченно:
      - В самом деле, Виктор Андреевич, я еще там, помните, на даче заметил, вы были какой-то взвинченный, издерганный. В каких-то странных синяках. Мне говорили, что вы упали с лесенки в гостинице? Возможно, хороший врач...
      Внес свою лепту в обсуждение моего здоровья и Капитанов, выглядевший сам утомленным и невыспавшимся. Он заметил все тем же тоном застенчивого провинциала, обращаясь, естественно, к Перегудову, но и на меня кося удалой глаз:
      - Товарищ Семенов с самого начала повел себя необычно. Мы не знали, что и думать. Представьте, встретился первый раз с Шацкой, нашим инженером, очень уважаемым человеком на предприятии, первый раз ее увидел и сразу начал пугать судом и тюрьмой.
      Ни больше ни меньше. Она даже сгоряча написала жалобу, но мы посоветовались с Федором Николаевичем и решили не давать ей ходу. Жалобе то есть... Не обижайтесь, Виктор Андреевич, но поставьте себя на наше место. Мы попросту растерялись от ваших демаршей...
      Вы обычно как переносите смену климата, обстановки?
      - Плохо, - сказал я.
      - Вот видите. А тут еще - вы понимаете, здесь все свои - эти ночные кутежи с Шутовым. Он-то человек привычный, а на вас могло повлиять. Картина смазалась, предстала в неверном освещении. По-житейски это так понятно...
      Как я полюбил их всех за эту остроумную интермедию! За то, что они могли все это говорить с серьезными лицами и никто не выдал себя даже улыбкой.
      - Спасибо, - сказал я. - Вы так все ко мне добры.
      Спасибо, ей-богу... Я и сам заметил что-то такое в себе неладное... Какие-то навязчивые идеи. Вы знаете, я же холостяк. Не разведенный, а просто холостяк. А тут, уже два дня, только и думаю о том, как бы поскорее жениться. Ни с того ни с сего. Взбрело в голову, как блажь какая. И в самом деле, наверное, придется жениться...
      - Девушку-то приглядел, Витя? - спросил Перегудов.
      - Приглядел, Владлен Осипович. Совсем молоденькая, невинная. С ребенком, правда. Ну так что ж, что с ребенком,верно?
      - Ты вот что, Виктор Андреевич, - предупредил, - не зарывайся все же слишком... Здесь не гостиная. Ты объясни, зачем тебе все это?
      - Да, да, - подхватил Никорук.
      Они все трое были мне чужие люди, и одновременно я чувствовал с ними неразрывную свою связь, общность.
      - Мне кажется, - ответил я, - что если я приму ваши правила игры, то подведу не только себя, но и вас, да и многих других. Больше мне и сказать нечего
      Перегудов смотрел в сторону. Капитанов курил.
      осыпая колени пеплом. Никорук уныло чмокал губами.
      Я не сумел высказать то, что хотел, что должен был.