Командировка

      В какой раз за сегодняшнее утро я увидел вариацию презрительно-ироничного понимания.
      - Блок, который вы делаете для нашего прибора, Елизавета Марковна, слов нет - всем хорош. И его заслуженно выдвинули на премию. Я бы с удовольствием уже сегодня поздравил вас с успехом и почестями, если бы не одна мелочь. Из-за этого блока прибор не работает. Ну, не совсем, конечно, не работает, а как бы сказать - не тянет на полную катушку... - тут я сделал паузу и откушал пару ложек борща. - Иными словами, Елизавета Марковна, блок-то с брачком.
      Попросту говоря, обмишурили вы заказчика, на мякине провели.
      Шура Порецкая поперхнулась густо наперченным помидором.
      - Запейте лимонадом! - сказал я и поспешил подать ей стакан, который она не заметила, заглядевшись на лицо Елизаветы Марковны. И было на что заглядеться. За секунду до того очаровательно светская, по-хорошему насмешливая улыбка вдруг заморозила щеки и уголки губ и окружья бровей инженера Шацкой, и весь ее облик напоминал теперь зимний каток на Чистых прудах.
      На мгновение я почувствовал себя виноватым, но только на мгновение. Шацкая, конечно, была в курсе неисправности узла - она правая рука Капитанова.
      Кто угодно, но не она. И поэтому я должен был каким угодно способом вывести ее из состояния благодушной созерцательности.
      Разумеется, нагловатый наскок - не лучшее, что можно придумать, так ведь и времени у меня мало.
      - Повторите, пожалуйста, что вы сказали? - попросила Елизавета Марковна.
      - Бракованный поставляете нам комплект, - повторил я с большой готовностью. - Хуже некуда.
      - Вы можете это доказать?
      - Смогу, если вы мне пособите, Елизавета Марковна. А без вашей помощи вряд ли. У меня не семь пядей во лбу. Мои товарищи не смогли доказать, и я не смогу. Но ведь это ничего не значит. Обмануть можно даже Перегудова Владлена Осиповича - а это, замечу в скобках, замечательный в своем роде специалист, - государство нельзя водить за нос... Вы почему не кушаете, Шура? Такой вкусный супец...
      За столом воцарилось гнетущее оцепенение, молчание нарушало только мое смачное интеллигентное прихлебывание.
      - Вы отдаете себе отчет? - спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.
      - Отдаю, - сказал я. - Вполне.
      Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.
      - Вы странный товарищ, - сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему-то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем-то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник.
      Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут... Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром.
      К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.
      - Вы же знаете, что я прав.
      Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому-то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, - это было посвоему красиво, но оставляло привкус горечи.
      - Виктор Андреевич, а вы не псих? - беспомощно спросила Шура. - Вам не кажется?
      - К сожалению, нет, милая девушка Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.
      - Почему же несчастный?
      - Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.
      Шура сказала без прежнего отчуждения:
      - Наверное, все-таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто-нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.
      - Ничего. Я переживу.
      Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по-детски причмокивает, обсасывая косточки слив.
      Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.
      - Куда теперь? - вздохнула Шура, допив компот.
      - На сегодня достаточно. Поедем купаться?
      - Нет, - ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.
      - Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов - холостяк?
      - Опять вы начинаете...
      - Да нет, это я по делу.
      Она предупредила, округлив глаза; - Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.
      - Все учтено могучим ураганом, - сказал я. - Против лома нет приема.
      Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно...
      Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.
      В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.
      Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.
      Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.
      Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по-прежнему дивно, мы - молоды, удачливы, и мир - прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.
      Смех - привилегия молодости, как поэзия.
      Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила - страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они, чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный - страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой-то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.
      Не все и неодинаково боятся смерти. Одни, большей частью женщины, живут припеваючи в каком-то младенческом неведении; вид самого мрачного кладбища, куда они периодически попадают, провожая своих близких, только на короткий миг прерывает их чириканье - так птицы умолкают на время грозы; других спасает от страха первобытная дикость души, а точнее, полное ее отсутствие, такие живут в обособлении от человечества, не разделяя и не чувствуя общей судьбы, - пираты моря житейского, из которых, как ни странно, частенько выходят и преступники и герои; третьих страх смерти заманивает в свои железные силки от случая к случаю, обрушивается на них, подобно малярии, и, чувствительно потряся, выпускает до следующего приступа; четвертые, гордецы и фанатики, обладают настолько мужественным складом ума и такой проницательной, твердой волей, что находят в себе силы бестрепетно переносить любые душевные перегрузки, для них предпочтительнее умереть, чем обнаружить в себе заячью трусость, они и умирают, когда подходит очередь, улыбаясь и не жмуря глаза, доказывая всем, что человеческая душевная стойкость выше элементарных биологических превращений.
      И все-таки - как мы смеялись! Как ликовали от опьяняющего ощущения бесконечности жизни, принадлежавшей нам. Не мы явились в жизнь, а она пришла в нас, чтобы развлечь, распотешить, разбросать и снова соединить в дружеских и любовных объятиях.
      Сладостная вакханалия чувств, торжество юного ума, не ведающего границ своей деятельности.
      И когда же мы были правы -тогда, расточительные и сумасшедшие, или теперь, умудренные житейским опытом, научившиеся смаковать доступные нам маленькие радости? Тогда ли, когда не дорожили, целым светом, или теперь, дрожащие над каждым сладким глотком из чаши повседневности?
      Я отвечу: конечно, тогда. Жить надо молодым и азартным, желать надо истину, а не пряник, или, если не сумеешь, достойнее подойти к первому попавшемуся столбу (их теперь повсюду хватает) и расшибить об него тупую башку.
      Жизнь - состояние творческое, смерть - всего-навсего передача транзитного билета желающим тоже прокатиться по тесной дороге. Из ниоткуда в никуда.
      Прокаженного в дом привожу,
      По квартире его провожу.
      Провожу, а в глаза не гляжу,
      В золотые глаза не гляжу
      Прокаженный мой друг и больной,
      Он всегда так любезен со мной.
      Целовался с моею женой,
      Мы не знали, что был он больной...
      Это мои стихи, я написал их в десятом классе.
      Тогда у меня не было жены, и не было прокаженного друга, как их нет и теперь. Зато в нашем классе, моем классе, который рассыпался впоследствии, как перезревшая виноградная гроздь, свирепствовала эпидемия стихотворства.
      Мы все писали стихи, почти все, и читали их на переменах, после школы, везде, всюду, в любой час дня.
      Кому и как открыть свое сердце? Мы открывали свои сердца друг другу.
      Почему я об этом вспомнил?
      Так ведь это же диво дивное, что все сразу взялись писать стихи. Такое не забывается.
      Стишата сочинял толстый мальчик из семьи киномеханика, глубоко почитаемый вплоть до шестого класса за эту свою косвенную принадлежность к миру кино, а потом потерявший всяческое уважение за патологическую трусость, - Жора Киселев, опора и надежда всех классных руководителей, какие у нас были. Он сочинял нерифмованные сонеты, полные туманных намеков на раннюю интимную близость с некоей Генриеттой В.
      Петька Воронцов, любимец дам, красавец с нежным певучим голосом и энергией черепахи, - никто из наших девочек не избежал его чар, а он отмахивался от записочек и сувениров, как от мух. Все годы, что мы проучились вместе, он просидел на одной и той же ларте у окна с одним и тем же выражением лица, выражением "спящего красавца", С этим же томным и мечтательным выражением он выходил к доске, небрежно бубнил несусветную чушь, с достоинством получал очередную тройку и засыпал на полдороге к своей парте Эпидемия пробудила его от спячки, и Воронцов всего за три месяца сочинил две строчки.
      "Повторю сто тысяч раз, я плевать хотел на всех на вас". Свой шедевр он огласил как-то на большой перемене, а потом носил бумажку со стихом в кармане пиджака, и уголочек ее торчал оттуда, как платок.
      Петьке Воронцову сулили славу Алена Делона, он и не скрывал, что готов принять заслуженный успех, как очередной презент судьбы. Где он теперь не знаю.
      Мой лучший друг Толик Пономарев сочинял длинные сказочные баллады, в которых действовали наяды и нимфы с именами наших одноклассниц. Эпидемия застала его в расцвете первого чувства, он влюбился в некрасивую девочку из восьмого класса и сходил по ней с ума. Баллады, созданные моим другом в состоянии первого чувства, были замечательны, ничего более смешного я в жизни не читал. Помню, в одной из сцен нимфы и наяды, заманив подлой своей красотой в лес директора школы, делали ему профилактический укол от бешенства. Уморительная подробность, хотя сейчас я и не возьмусь объяснить, в чем тут дело, почему это было так смешно. Может быть, потому, что слишком было глупо и никак не вязалось с автором - хмурым, близоруким, меланхоличным Толиком, а тем более с героем - тихим, доверчивым старикашкой, который вел неравную борьбу с районом, доказывая, что он не пенсионного возраста, а почти юнец. Так и вижу этого добрейшего человека, объясняющего старшеклассникам несуразности закона о пенсиях.
      Зиночка Бушель, идол девичьего царства, девочка с властным сердцем амазонки, грациозная, как восточная статуэтка, с задорным желчным лицом, умевшая нагнать страху даже на англичанку Кирхирмовну.
      Стремясь доказать, что времена переменились и равноправие докатилось и до поэтического цеха, она состряпала длиннющую поэму неизвестно о чем. Изучив поэму, Толик Пономарев заметил с грустью, что, видимо, литературой Зинка Бушель заниматься не должна, но зато из нее может вылупиться хорошая акушерка. Он ошибся, Зина как раз стала журналисткой, вышла удачно замуж и как-то родила четырех близнецов сразу - я видел фото уникальной семейки в каком-то журнале.
      Однажды прочитал свои стихи Генка З. Мы выслушали их молча, без визга и подначки, и тихонько разошлись кто куда, по своим надобностям. Это были истинные стихи, чистые, как ручей, и жалобные, как полет вальдшнепа. Генка пронзил одной стрелой тридцать сердец. Эпидемия стихотворства исчерпала себя.
      Если бы среди нас случайно не очутился один поэт, может быть, мы все стали бы ими. Он убил нас всех, свирепый Генка З. Я не называю его фамилии, потому что он известен.
      Как получилось, что та жизнь, длившаяся вечность, канула в Лету?
      Как-то, по примеру многих, я заглянул в свою тихую школу, разыскал свой класс, побродил по коридорам - ничего. Ничего там от нас не осталось. А на душе было такое ощущение, точно я чудом попал внутрь карточного домика, и, если неловко шевельнусь, он развалится.
      Сколько же еще жизней удастся нам прожить, аг Наталья? Какая из них будет единственной?
      19 ИЮЛЯ. Среда (продолжение)
      Портье, администратор или кто уж он там - дебелый мужчина с пышными гвардейскими усами, встретил меня в холле, угадал, хотя на мне нет нагрудного знака.
      - Извините, вы ведь из тридцатого номера?
      - Да.
      Удовлетворенный кивок.
      - Вы ведь ключ не повесили, уходя?
      - Нет, я его брал с собой.
      - Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, - он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.
      А ведь это - нехороший признак. Печальный признак.
      Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как-то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.
      - У меня такая привычка, - сказал я, радостно улыбаясь, - я всегда ношу ключ с собой.
      - Да, но тут ведь, извините, учреждение, а не ваша личная жилплощадь.
      - Больше не повторится никогда.
      - Понимаете, если все наши постояльцы начнут...
      - То что будет?
      - Как это - что будет?
      - Ну что тогда случится? Какая беда?
      - Видите ли, я работаю в гостинице уже двадцать лет...
      Я его не дослушал, извинился, обогнул и пошел к лестнице.
      В номере принял душ, сделал кое-какие записи в блокноте, переоделся (джинсы, пестренькая рубашка), покурил у окна, бездумно любуясь солнечными кронами деревьев, и отправился на пляж. Администратор, или портье, стоял на том же месте, где я его Оставил.
      - Вот, - показал я ему издали ключ и аккуратно повесил его на гвоздик. - Рады стараться!
      День, как уже до меня кто-то писал, клонился к закату. Время предвечерних хлопот и отдохновения.
      Я пересек игрушечную булыжную площадь, камни которой переговаривались с подошвами звуком шр-шр-шр, и углубился в парк. Высокие густые ели, дикорастущая травка (кое-где), ухоженные аккуратные дорожки, выложенные мелкой галькой, урны для мусора в готическом стиле, прямые стрелы аллей и воздух, густой от солнца и аромата хвои, как останкинское пиво, - вот куда я попал. Скамейки, на которых делали передышку отдыхающие, не торчали на виду, а заботливо укрыты под сенью елей.
      Но чудеснее всего было озеро, открывшееся минут через десять ходу овальным зеркалом с матово-темной поверхностью, выпуклое, как линза. Озеро стояло тихо, спокойно, величаво - брошенный с неба сувенир, - стройные ели, как веера, нагоняли, покачиваясь, серебристый ветерок, чуть рябили темную кожу воды.
      Там и сям (но не густо) лежали и сидели - на одеялах, на шезлонгах люди, некоторъге барахтались в воде, группка парней и девушек швыряла над матовой гладью яркий пляжный мяч.
      Призрачная тяжелая красота этого места оказывала, видимо, мистическое воздействие: не было слышно обычного для пляжа визга, крика, азартных возгласов ныряльщиков, громкой музыки. Дивная замедленность, чарующая незавершенность, присущая высшим проявлениям искусства, ощущалась даже в поведении детей. Кстати, детей почему-то было мало:
      я увидел двух мальчиков, один из них с суровым выражением лица топил другого в воде у самого берега - он был покрупнее и с каждым разом засовывал приятеля все глубже, - да пяток совсем уж пузырей с упоением возводили вечный замок на песке.
      Да, в этот город стоило приезжать в командировку. Есть такие чудные места на свете, которые, едва увидев, уже жалеешь оставить, как есть и такие, куда подъезжая, уже чувствуешь разочарование, и железная пружина тянет тебя сзади за штаны. Мне большей частью попадались последние.
      Бросив на песок одежду и полотенце, стараясь ни на кого не глядеть, я быстренько спустился к воде, и она приняла меня прохладным податливым телом, как покорная любовница, заждавшаяся встречи. Я поплыл к центру, рассекая темное серебро бережными взмахами, погружаясь в него с ушами и с каждым мгновением чувствуя, как смывается с меня, уходит в глубину, на дно, сухая шелуха усталости, зноя и тоски.
      Как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому, ради которых можно жить сто, двести, тысячу лет.
      Накупавшись до мурашек, одеревенев и истомившись по тверди, я выбрался на берег, покачиваясь, добрел до своего полотенца, лег на спину и закрыЛ глаза.
      Я предчувствовал, кого сейчас увижу. И она тут же явилась.
      "Да, Наталья, - сказал я ей. - Именно так. Я лежУ на песке, счастливый первобытным счастьем, умытый как ангел, а ты бродишь среди адовой Москвы и не знаешь, куда себя деть. Это естественно, потому что я добродетелен и чист в помыслах, а ты вот возьмешь и уедешь, не спросясь,. якобы к подруге".
      Поговорив с Натальей, я немного поразмышлял и о деле. Размышлял сказано неточно. Я восстанавливал в памяти лица, интонации, оттенки фраз весь сегодняшний день. Фактов я никаких не собрал, да их и не могло быть во множественном числе. Факт мог быть только один, крупный и значительный, как бугор на гладкой тропе. Чтобы ему обнаружиться, еще не приспело время. Как рыбак, закинувший сеть, я должен терпеливо ждать.
      Я и ждал, пока на пузо мне не шлепнулся волейбольный мяч. Неприятное, скажу вам, ощущение для полузадремавшего разомлевшего человека. За мячом приковылял загорелый мальчуган лет десяти, смело потребовал:
      - Дядя, отдайте мой мяч!
      - Не отдам, - сказал я. - Умру, а не отдам. Из принципа не отдам,, раз ты меня так напугал во сне.
      - А вы разве спали?
      - Представь себе. Я видел прекрасный сон, и вдруг - на тебе! - мяч в живот. Заикой можно остаться. Ты случайно не диверсант?
      - Вот мои папа и мама, - мальчик в раетеряннооти повел плечами. Неподалеку загорала молодая семейная пара, когда я пришел, их тут не было. Мужчина приветливо помахал мне рукой, крикнул:
      - Простите нашего оболтуса.
      Мальчуган поддернул плавки. Я катнул ему мяч.
      Он ступив на него пяткой и не уходил.
      - Дяденька, а что это у вас за шрам?
      - Это, любознательный юноша, след сабельного удара.
      - Не считайте меня придурком, - мальчик презрительно скривился. - Я сначала подумал, это аппендицит, но тогда бы было справа. А у вас слева.
      - Шурик! - окликнул мальчугана отец. - Иди сюда немедленно!
      Шурик даже бровью не повел.
      - Мне тоже хотели делать какую-то операцию, - продолжал он стройно развивать свою мысль. - Но я наотрез отказался. Каждое лишнее вмешательство в организм опасно. А хирургам, им только и давай резать. Знаете почему?
      - Почему?
      - Им сдельно платят с операций. Чем больше операций, тем они богаче живут. И вас они, наверное, обманули. Можно было лечиться таблетками, а они разрезали.
      - Я им поддался, - с горьким сожалением подтвердил я. - На их уговоры и лживые обещания клюнул.
      - Чего же они обещали? - заинтересовался мальчик не на шутку.
      - Здоровье, видишь ли.
      - Ну и как?
      - Обманули. Подло обманули.
      Мальчик, выражая искреннее сочувствие, присел рядышком на песок, открыл было рот, но возникший за спиной отец положил ему руку на плечо.
      - Ты что, не слышал, тебя зовут? - спросил, дружески мне улыбаясь. Видный мужчина, лет тридцати трех, со скульптурным телом и нежной белесой бородкой.
      - Не ругайте его, - попросил я. - У вас очень умный мальчик. Он мне на многое открыл глаза.
      - Трепать языком он мастер, - согласился мужчина, - только дай волю заговорит любого до родимчика.
      Шурик обиженно вскинул голову:
      - Папа!
      - Что - папа? Тебя зовут, а ты как глухой. Неприлично приставать к незнакомому человеку. Извинись и пойдем... Вы откуда приехали, товарищ, не из Москвы случайно?
      - Из Москвы.
      - Земляки! - воскликнул мужчина с внезапным воодушевлением. - Слышь, Зина (жене), тут из Москвы товарищ!
      Зина восторженно захлопала в ладоши. Эмоциональная какая семейка.
      - Здесь, пожалуй, полпляжа москвичей, - - холодновато урезонил я земляка. Я не искал знакомств. Он не обратил внимания на мою холодность, представился: - Юрий Кирсанов.
      Через пять минут я как-то ненавязчиво был перемещен ближе к пледу и обласкан вниманием Зины Кирсановой, женщины, про которую в тридцать лет можно было точно сказать, какой она будет в восемьдесят- такой же добродушной, румяной пышкой; а еще через десять минут мы с азартом резались вчетвером в подкидного дурака. Попутно Юрий с увлечением рассказывал про свою жизнь.
      Я верил каждому его слову, верил, что он настоящий топковый работник и у него масса рацпредложений, и понимал, клокочет он несколько легкомысленно оттого, что не привык отдыхать, не умеет отдыхать, бездельничать не умеет, как не умеют отдыхать многие истинные работники, мастера и первопроходцы.
      Не научились, времени не было. Пустопорожнее затянувшееся лежание на брюхе трепало нервы начальнику смены Юре Кирсанову, и он рад был любой разрядке.
      Я не понимав только, почему я должен перекидываться с ним в подкидного дурака. Тем не менее мы в паре с Шуриком легко выиграли четыре партии подряд, отчего доблестный пионер впал в триумфальный шок.
      Расстались мы добрыми друзьями, на той стадии, когда еще не меняются адресами, но догадываются, что непременно придется.
      В девятом часу я спустился ужинать в ресторан.
      До этого ватялся в номере, читал газеты и изредка блудливо поглядывал на белый чешский телефон. Но все-таки удержался, не заказал Москву. А если удержался в первый вечер, то удержусь и дальше.
      Я уже не избегал разговора с Натальей, не боялся, что левая рука онемеет.
      "Ну-с, - обратился я к ней, изучая меню, - что мы выберем такое вкусненькое и не слишком дорогое?
      Что ты предпочитаешь, минтая, рыбу или мясо? Вот, смотри - филе под грибным соусом, и всего-го стоит рубть шестьдесят. Ах, Наташа, - форель! Смотри, форель по-осетински. Любопытно Значит, где-то неподалеку водится форель Не думаешь же ты, и го ее привозят из Осетии. Это с лишком накладно, милая. А пить что ты будешь? Сухое грузинское - по-бутыли, а?
      Купим бутылку и располовиним. Вот, пожалуйста, саперави. Укрепляет сосуды, любовь моя... Я бы еще попробовад вон того останкинского пива в маленьких пузырьках, но боюсь, получится ерш. Ты так не думаешь, нет? Скажу тебе прямо, Натали, твоя склонность к противоречиям меня порой бесит. Ты ведь даже когда соглашаешься, с этой своей фальшивой угодливостью, то по глазам видно, что несогласна и готова все сделать наоборот. Разве не так? Хорош бы я был, если бы ты все делала по-своему. Да пожалуйста, делай. Но предупреждай! Существуют санитарные нормы поведения, любовь моя, ты должна о них знать, у тебя же диплом врача. Пусть липовый, но диплом".
      - Две бутылки пива, - сказал я подошедшему официанту, - салат из помидоров и лангет. Будьте добры!
      - Салата нет и лангета нет, - ответил официант, расплываясь в лунатической улыбке.
      - На нет и суда нет. Тогда вот порцию форели.
      - Форели давно нет. Это так она обозначена, неизвестно зачем.
      Повеяло столичным обхождением, я внимательнее всмотрелся в официанта. Нет, этот добродушный толстячок не станет нервничать и обвинять меня в неуважении к его труду. Нипочем не станет. Доброе лунатическое лицо с легкой дымкой сожаления о бездумно прожитых годах.
      - А что есть, посоветуйте.
      - Всего много. Возьмите биточки. Или еще лучше - куриную котлету. Фирменная... Можно на заказ сделать рагу из куриных почек...
      - Рагу не надо. Биточки, пиво. И кофе.
      К девяти часам, когда я по-прежнему сидел за чистой скатертью, ресторан заполнился до отказа, зашумел, задымил. Ко мне за столик подсели две барышнипенсионерки, в меню не заглянули, а сразу интимно зашушукались о ценах на абрикосы и таком прочем.
      Па эстрадное возвышение, откашливаясь и поплевывая в саксофон, выползло музыкальное трио. Через некоторое время к ним прибавился пианист - человек во фраке, и тут же грянуло в уши бравурное вступление.
      Стало веселей ждать.
      От скуки у меня зачесался бок, но я не хотел смущать бабушек нетактичным движением, наоборот, обратился к ним с вежливым вопросом:
      - Скажите, вы местные?
      - Да.
      - А вот в вашем ресторане не бывало случая, чтобы официант принял заказ, а потом пропал без вести, как на фронте?
      Бабушки ласково поглядели на меня, потом друг на друга. Одна сказала:
      - Не волнуйтесь. Михаил Алексеевич самый лучший тутошний официант. Обходительный, не пьяница.
      А что его долго нет, так у нас все медленно двигается.
      На отдыхе люди, и от жары разморенные.
      Несколько пар танцевало между столиками, и среди них Петя Шутов с красивой высокой девицей.
      В моем списке он числится под порядковым номером два. Книголюб. Я его заметил минут тридцать назад, когда он только вошел, и понял, что рабочий день сегодня затянется, потому, собственно, и спешил поужинать и выпить глоточек. Я был голоден, а какая работа на пустой желудок. Когда Шутов входил, я как раз беседовал с расторопным Михаилом Алексеевичем.
      С Петей Шутовым пировали двое его друзей, один из них мне очень не нравился, потому что безотрывно пялился на наш стол и мог напугать бабушек своей квадратной физией и чернильным синяком во всю щеку.
      Рождает же господь хари для устрашения рода людского, прямо срывайся с места и беги за милицией.
      Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, Поэтическая, как хризантема.
      - Михаил Алексеевич, - обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, - нельзя ли чутьчуть поторопиться?
      Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.
      - А вам что же, спешно?
      - Очень. Боюсь не успеть.
      - Тогда я мигом, не сомневайтесь, - и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.
      Одна бабушка мне сообщила:
      - Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело... Это уж никто не скажет, что хорошая.
      Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.
      - А вы между собой тоже родственники?
      Обе заохали смущенно:
      - Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем.
      Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.
      - Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.
      Тихий, доверительный разговор, любо-дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам - графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.
      - Горячее подавать? - спросил у меня официант.
      - Подавайте с богом.
      Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.
      Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.
      Да и я поглядывал. Красивая девушка - ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной - все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.
      Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры - каждая помидорина с голову ребенка - вяленую рыбу, крупные темно-синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.
      - Кушай и ты, солдатик, - сказала мне. - Все свое, не купленное. Угощайся!
      Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.
      - Ты откуда же будешь, сынок?
      - Из Москвы. Из самой первопрестольной.
      - Ое-ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя?
      Дома осталась?