Командировка

      Была комиссия, был разбор. Перегудов, посеревший, точно его самого коснулись ожоги, развил бурную деятельность. Таким озабоченным его раньше не видели. Я зашел к нему на третий день подписать какие-то бумаги. Подписал он не читая, чего никогда не бывало. На лице - свинцовая печать.
      - Не переживайте так, - посочувствовал я. - Не вернешь человека. Чего уж...
      Он поднял глаза:
      - Человека? Ты знаешь, какие могут быть последствия? Суд, понимаешь?
      - Но вы же не виноваты...
      - Виктор Андреевич, дорогой мой, я много старше тебя и видел больше. Сколько раз на моей памяти за героизм выдавали обыкновенное разгильдяйство, а самоотверженностью прикрывали неумение работать.
      - При чем тут это?
      - А при том, что легче всего произносить красивые слова на крови. И нет большей подлости, чем наживать на этом капиталец. Ты обрати внимание, кто сейчас раздувает страсти вокруг этого дела. Самые бесполезные люди. Редкий для них случай зарекомендовать себя морально, ничем не рискуя... А мальчика жалко, искренне жалко...
      Он это добавил, но я-то видел, что он страшно обозлен. Я ушел от Перегудова раздавленный, потому что знал, больше не смогу им восхищаться. В нервической недосказанности его фраз была та правда, которую я не хотел понимать. Более того, я не хотел иметь дело с теми, которые слишком хорошо понимали эту правду.
      С того дня началось мое охлаждение к Перегудову...
      Проснулся я от стука. С ровными паузами, сначала несильно, но с каждым разом все громче кто-то колотил в дверь. Я взглянул на часы - около семи утра.
      Комната, как в тумане, и ощущение такое, что стены вибрируют и, того гляди, обвалятся. А стук продолжается- упорный, требовательный. Может, пришли уже за мной звать на страшный суд.
      Кое-как сполз с кровати, дошлепал до двери, защелку еле-еле отомкнул. Ох ты, какие дорогие гости ко мне! Горничная в фартучке и с ней тот тип, который запретил ключ от номера уносить.
      - Чему обязан? - спросил я, деликатно поправляя трусы. Женщина топталась, опустив глаза, а тип явно норовил заглянуть через мое плечо в номер. Ах, вот в чем дело.
      - Разрешите нам войти! - сказал тип, вытягиваясь на носках. Очень забавно он слегка подталкивал горничную в спину.
      Женщина от очередного толчка чуть не перевалилась через порог.
      - У вас посторонние в номере, - заявил тип.
      - Нету никого.
      - Это мы сейчас посмотрим. Антонина Васильевна, входите, прошу вас...
      Но женщина не могла войти, потому что я загораживал дверь.
      - Требую понятых и ордер на обыск, - объявил я.
      - Чего?
      Горничная соскользнула в сторону, и ретивый администратор остался со мной как бы один на один.
      - Ордер у вас есть? - повторил я.
      - Мы имеем полное право проверить. При исполнении служебных обязанностей.
      - Где это сказано, что вы имеете право?
      - В инструкции.
      - Покажите.
      Мужчина оказался в затруднительном положении и взглянул на потолок, словно оттуда ожидал явления инструкции. Горничная потихоньку пятилась и уже была на довольно большом от нас расстоянии. Я бы еще продолжал игру, да уж слишком скверно себя чувствовал.
      - Хорошо, входите, - пригласил я. - Но прошу отметить в протоколе, что при аресте я не оказывал сопротивления.
      Мужчина ввинтился в комнату ужом, заглянул под кровать, в шкаф, потом побежал в ванную, где почему-то задержался. Горничная сделала в его сторону презрительный жест.
      Из ванной он вышел разочарованный и несколько смущенный.
      - На вас я буду жаловаться, - успокоил я его, - - но не туда, куда вы думаете. Совсем в другое место. Боюсь, что у вас скоро будут неприятности по службе.
      - К нам поступил сигнал, - угрюмо сообщил сыщик.
      - Это вы объясните прокурору. Кстати, что это у вас в кармане, не моя ли мыльница?
      - Чего?!
      - Подождите, я проверю, все ли на месте...
      С этими словами я отправился в ванную, умылся, принял душ. Слышал, как хлопнула дверь. "Хоть часик еще бы поспать", - подумал я.
      Лег, нацедил в воду тридцать капель валокордина, похмелился. И попробовал уснуть.
      Я не уснул, а погрузился в унизительное ощущение собственной неполноценности. Тело скользило на тугих волнах, растягивалось в разные стороны, как резиновое, давление газа, казалось, с секунды на секунду вдребезги разнесет череп. "Это возраст дает себя знать, - подумал я. Никуда не денешься. Но это еще не конец".
      Под моими закрытыми веками всплыл на мгновение сплошной багровый блеск и тут же исчез. Было очень плохо, тягуче, неопределенно. Я попытался думать о Наталье - какое там. Она устала от меня и не появлялась больше. Не сумел я ей ничего объяснить.
      А себе - сумел?.. Себе, любимому?
      Я лежу сейчас на какой-то койке, в каком-то доме - точке пространства, больной, голову мою пучит, - где я, что я? Напрягаю - невмочь! бесцельные, крохотные крупицы чего-то, что есть мой ум, и легко представляю себя то ли эмбрионом, предтечей чего-то, то ли трупом, чем-то давно бывшим, отвалившимся куском коры...
      Кто я? Зачем? Что со мной? - в страдальческой наивности этих вопросов зудящая боль веков. Кто я, человек - величавая насмешка некоей высшей духовности - или самоценный плод? Если мне не дано бессмертия, то кому тогда понадобилась эта минутная звездная мутация - моя жизнь? А если бессмертие существует - конечно же существует! - то почему мне никак не удается ухватить и потрогать его змеиный хвост? Какой я, и какие мы все? Игра воображения не всесильна, и она горький утешитель.
      Кто я, в конце концов, утрата или обретение, течение или бледная точка в галактической карусели?
      За что невозвратность мгновений?
      Разумно ли, не убийственно ли, не подло ли играть бесконечно в одну и ту же игру, сознавая, что никогда не выиграешь, и все же нося под сердцем веру в чудо.
      Кто я? Кто?! Утрата или обретение? Процесс или искра? Звон эха или излучатель звона?
      Поганые никчемные мыслишки - прочь, прочь!
      Мало вы попортили мне крови в молодости?
      Я перевернулся с бока на спину, сел и затряс головой. Это было больно, но необходимо. Часы показывали начало десятого. Значит, я все-таки спал.
      А вроде и не спал. Ладно, начнем утро вторично.
      Я пошел в ванную, опять стал под душ и долго чередовал горячую воду с холодной.
      И тут начались звонки, один за другим, я не успевал вешать трубку. Первой позвонила Шурочка Порецкая, мой юный гид, спросила, понадобится ли она мне утром, так как собирается отпроситься до обеда по своим личным делам; но если понадобится, то она готова отложить свои личные дела на неопределенный срок. Вникнув в эти сложные обстоятельства, я дал благосклонное согласие, заметив между прочим, что сердце мое разрывается на куски от разлуки. Вторым позвонил товарищ Капитанов, выразил желание повидаться. Я пообещал зайти, как только прибуду в институт.
      Третьим возник через междугородную Перегудов.
      - Что нового, Виктор Андреевич? - Его голос с трудом просачивался из хлопающих и повизгивающих помех.
      - Плохо слышно, громче говорите...
      - Что нового, Витя? Слышишь? Как идет расследование? - теперь на голос шефа наложилось бархатное мурлыканье Анны Герман, кто-то из телефонисток наслаждался шлягером.
      - Выключите музыку! - крикнул я. - Владлен Осипович, выключите патефон, ничего не слышно...
      - Виктор, ты что - оглох?
      - Я сам вам позвоню.
      После паузы, заполненной лирическими откровениями певицы, Перегудов сказал:
      - Я тебя категорически предупреждаю, Виктор Андреевич! Никакой самодеятельности быть не должно. Я знаю, ты меня прекрасно слышишь... Повторяю:
      никакой самодеятельности!
      - Самодеятельности? Вы сказали - самодеятельности?
      В хор помех добавился чей-то кашель.
      - Подожди, Виктор, милый дружок. Ты еще вернешься в Москву. Тут мы тебя сразу вылечим от глухоты... Будь здоров!
      Перегудов там у себя шлепнул трубку на рычаг и, наверное, оглядывался на чем бы сорвать гнев. Он срывал гнев на предметах, к людям был объективен.
      Да и гневался он редко, что говорить.
      В буфете опять торговала кустодиевская красавица. Меня она признала по характерным синякам, потусторонняя мечтательность ее лица преобразилась в подобие земной улыбки. Я был тронут.
      На радостях выпил целую бутылку кефира и с каждым кислым глотком чувствовал, как по капельке возвращается жизнь в мое бренное тело. Будь благословен напиток богов! О вы, великие зодчие, сжигающие себя в творческих муках, ищущие, кого бы обессмертить, - где ваш памятник корове, обыкновенной буренке, жующей травку сонными губами? Разве не заслужила она, делающая из младенцев богатырей, возвращающая силы больным, благодарности человечества?
      Возвращаясь в номер, я столкнулся со своими земляками- четой Кирсановых и их сыном Шуриком.
      - Давай, Виктор, - сурово сказал Юрий, - все дела по боку, и шпарим на пляж.
      - Пойдемте с нами, - поддержала Зина, - такая чудесная погода.
      Я сказал:
      - Подождите внизу, ага? Я только полотенце возьму.
      В вестибюле я подошел к знакомому администратору, который стоял на своем обычном месте у газетного киоска и, развесив губы, пялился на дверь.
      - Извините, до сих пор не знаю вашей фамилии.
      Рыбьи его глаза заволокло туманом.
      - А зачем?
      - В жалобе получается прочерк. Я же на вас жалобу пишу, без фамилии никак нельзя. Вы что, скрываете свою фамилию?
      Он смотрел на меня не мигая.
      - Зачем жалобу? Мы инструкции выполняем.
      Был сигнал, наше дело отреагировать. Сами посудите, обязаны мы за порядком наблюдать?
      - Вы почему фамилию не говорите?
      - Буренков моя фамилия. Чего такого. Я не скрываюсь. Только зря вы это затеваете, толку все равно не будет.
      - Вы рассчитываете, Буренков, на защитников, на тех, кто вам велел за мной приглядывать? Но они вам не помогут.
      Он забеспокоился и невзначай сморгнул пару раз, как сплюнул.
      - Кто велел? Вы тоже, знаете, лишнего на себя не берите. Не таких видали и целы. Пишите куда хочете.
      Неприятный это был человек, я видел. Исполнитель чужих желаний. Безвольный и готовый укусить по приказу. Из вечно обиженных. Маленький человек навыворот.
      - Буренков, - сказал я, - вы думали найти в моем номере женщину, как же вы ошиблись. Меня, к сожалению, женщины избегают. Я уж и так и сяк - не идут в номер. Не утруждайте себя понапрасну.
      - Чего говорите-то, к чему? - буркнул он с плохо сдерживаемой досадой.
      Ох, боюсь я таких. Ох, боюсь!
      Поджидая меня, семья Кирсановых лакомилась мороженым.
      Мы пошли по светлой аллее, где было ни сыро, ни душно, а в самый раз. Крутолобый сменный инженер, измученный ностальгией по родному заводу, был настроен сентиментально и даже взял меня под руку.
      - Посмотрите, Виктор, красотища какая - эти ели. По тыще лет стоят, зеленеют, дышат. Нам с вами отпущено значительно меньше. Зато и тратим мы свое время куда как глупо. Мечемся все, куда-то стремимся, кого-то обгоняем. Нет бы вот так-то окопаться и заглереть. Царственно, на века...
      - А прогресс как же?
      - Прогресс и беготня - разные вещи. Белке, когда она колесо крутит, тоже ведь, наверное, кажется, что куда-то она мчится, к какой-то цели заветной.
      - У тебя хандра, Юра. От жары это. Пройдет.
      После купания я почувствовал себя превосходно.
      Голова совсем прошла. Я забыл, зачем я здесь и как оказался на этом пляже. Не хотел ни о чем думать и вспоминать. Сидеть, играть в картишки, перехватывать лукавые взгляды, в которых не могло быть подвоха, - какая удача, чудо! Вернусь в Москву загорелый, как эфиоп. Приду к Перегудову, скажу... Стоп.
      В шутках, купании, ничегонеделании быстро пролетело время. Обедать мы поплелись в гостиницу. Из окошка администратора меня окликнули:
      - Вы - Семенов?
      - Я.
      - Вас просили позвонить по этому телефону.
      Я взглянул на протянутую бумажку - номер директора, товарища Никорука.
      Бас Никорука в трубке звучал ласковым рокотом прибоя.
      - Не скучно вам у нас, дорогой Виктор Андреевич?
      - Никак нет.
      - Задание выполнили?
      - Почти.
      - Надеюсь, к нам нет никаких претензий?
      Это он взял быка за рога.
      - Выводы я еще не сделал.
      В трубке ободряюще-сочувственный смешок, уместный в беседе мудрого наставника с расшалившимся, но любимым учеником.
      - Рад слышать, Виктор Андреевич, что не спешите с выводами... Знаете ли что, завтра ведь суббота, выходной?
      - Да, кажется.
      - Уверяю вас, именно суббота... Приезжайте-ка вы ко мне обедать на дачу. Поговорим, расскажете поподробнее, как поживает мой друг Перегудов... Много не обещаю, но настоящего украинского борща, какой моя хозяйка варит, вам вряд ли где еще удастся отведать.
      - Не знаю... неудобно беспокоить. Все-таки - суббота.
      - Не беспокойтесь. Записывайте, как доехать...
      Хотя я за вами машину пришлю. К десяти ноль-ноль.
      Устраивает?
      - Спасибо, Федор Николаевич, но...
      - Никаких "но". Не ломайтесь, дорогой мой. Мы законы гостеприимства соблюдаем по старинке. Все, до завтра. Да... плавки захватите.
      - Спасибо, Федор Николаевич!
      Да, скоро закончится моя командировка.
      Я пообедал остатками вчерашней роскоши, выхлебал стакан тепловатой воды из-под крана и отправился в институт...
      Сегодня и курортная, игрушечная часть города раскалилась добела. Что уж говорить про "индустриальный массив". Ничем не защищенные от солнца коробки блочных домов, казалось, вдавились, влеклись в асфальт, как в тесто. Полкилометра от спасительной тени деревьев до проходной я преодолел, точно муха, угодившая в щи и ползущая к краю кастрюли. Пропуск мне не заказали, пришлось из проходной звонить Капитанову. "Долго спите, заметил он раздраженно. - Сейчас позвоню насчет пропуска, и валяйте прямо ко мне!" - "Слушаюсь!"
      Видимо, он не поверил моему солдатскому отзыву, потому что буквально через две минуты - я еще возился с пропуском - появилась Шурочка Порецкая.
      Да какая нарядная - с двумя нитями янтарных бус на шее и с толстыми золотыми серьгами в ушах.
      - С тобой, Шурочка, опасно ходить темным коридором.
      - Почему? - она сразу покраснела.
      - Бандиты! - пояснил я. - Налетят, золотишко сорвут и меня заодно кокнут. Как свидетеля.
      - Все шутите, Виктор Андреевич, - сказала она, щурясь от солнца. - Все вам весело.
      - А чего грустить-то, чего грустить? День-то какой разгулялся. Эх!
      Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.
      - Вам весело, а всем другим грустно.
      - Кому грустно-то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так - чего грустить-то, Шурочка?
      В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:
      - Почему вы со мной так разговариваете?
      - Как?
      - Дурашливо. Вы меня не уважаете?
      - Полно, Шура. Я боюсь тебя.
      - С чего бы это вам меня бояться?
      Я состроил гримасу печали и закатил глаза.
      - Ты - молодая, красивая, вся в золоте, а кто я?
      Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.
      - Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.
      - Говори.
      Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо - все ее веснушки можно пересчитать.
      - Всех вы у нас переполошили... Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно... Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот... московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.
      Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.
      - Кому он это сказал?
      - Шацкой...
      - Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?
      - Перестаньте!
      - Шура, - сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. - Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?
      Она ответила взглядом, полным странной тревоги.
      - Почему ты ко мне так добра?
      - Мне жалко, - сказала она. - Вы один, а нас много.
      - Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.
      Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.
      - Ты куда, Шурочка?
      - Как куда? К Капитанову. Он ждет.
      - Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.
      - Но Капитанов ждет! - Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.
      - Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.
      Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто-то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.
      Страшная кара человеку - утоленное любопытство.
      К Горжецкому (в моем списке номер шесть) идти было рядом, он работал на первом этаже. Человек с такой пышной актерской фамилией оказался тщедушным мужичком неопределенного возраста. Весь вид птичий, несолидный, даром что давильщик. В комнате-мастерской, где он работал, было шумно, накурено и пахло газом. Шурочка из дверей показала мне пальчиком на Горжецкого и тут же отступила в коридор.
      Увидев, что к нему приближается незнакомый человек, Горжецкий выскочил из-за стола с явным намерением скрыться.
      - Як вам, к вам, Эдуард Венедиктович, - окликнул я приветливо.
      Он беспомощно оглянулся на своих товарищей, один из которых, багроволикий медведь в кожаном фартуке, неожиданно захохотал и ткнул его кулаком под ребра.
      Я никак не мог уразуметь, в чем дело?
      - Ну чего? - сказал Горжецкий капризно. - Чего надо-то, говорите.
      - Я по делу, Эдуард Венедиктович!
      Медведь в фартуке, заухав - у-ах, у-ах! - вторично ткнул его под ребра. И остальные, кто был в комнате, стали похохатывать. Неужели Капитанов подготовил мне такую встречу?
      - А нету у меня делов с вами, - заявил Горжецкий. - Никаких делов не может быть вообще.
      - Маленькое дельце! - я пальцами изобразил, какое маленькое дельце.
      - У-ах! У-ах! - ухал кожаный фартук, начиная приседать. - Влип Эдик. Прижучили!
      Горжецкий, полоснув меня ненавидящим взглядом, под громкий хохот комнаты, поскакал к двери. Я - за ним. Шурочка изучала стенную газету "Глобус мира". Горжецкий резко повернулся ко мне, прошипел:
      - Ты чего, чего? Не мог конца смены дождаться?
      Приперло тебе, да? Приперло?!
      - Приперло, - сказал я уныло. - Сроки поджимают.
      - Т-сс! - он умоляюще прижал палец к губам и кивнул на Шурочку.
      - Да что такое, в конце концов?! - не выдержал я. На повышение тона Горжецкий ответил спокойно и деловито.
      - Ты учти, - сказал он, - я ей ни фига не должен.
      Это никакой суд не докажет! Я ушел - и кончено.
      В благородном смысле. Как люди. Черта ей лысого с меня взять... Зря только ходите. Так и передай. Финиш теперь. Я никого не боюсь. Пущай в суд подает, пущай. А я адвоката найму. На Горжецкого где сядешь, там и слезешь...
      - Подождите, - перебил я. - Вы за кого меня принимаете?
      Но Горжецкий увлекся, он уже не обращал внимания на Шурочку:
      - Мало она меня помытарила, да? Сколь я истерпел, другому во сне не приснится. Какое низкое коварство! У меня две справки в наличии. От врача. В смысле нанесенных увечий. Могу выдать на предъявителя.
      Это ей мало? Ты спроси. И нечего ходить зазря. Черта лысого выходишь... А за такие угрозы запросто могу привлечь. Там люди тоже понимают. По справедливости... Хошь, четвертную дам? Больше ни гроша. Бери и уходи!
      Горжецкий пошарил в кармане халата и извлек скомканный кулечек трешек и рублей, перевязанный белой ниткой, видимо заранее приготовленный. Я понял, что стал невольным свидетелем какой-то житейской драмы. Или комедии.
      - Успокойтесь, Эдуард Венедиктович, - сказал я, отстраняя деньги и в свою очередь протягивая ему служебное удостоверение. - Я командированный, из Москвы. Зовут меня Виктор Андреевич. Вот мандат.
      Горжецкий разглядывал удостоверение долго, несколько раз сверялся с фотографией. Лицо его прояснилось.
      - Значит, ты не от Маньки?
      - Я ее знать не знаю.
      - А почему сразу не назвался?..
      Я с сожалением развел руками.
      - Шурка! - крикнул он Порецкой. - Из Москвы, что ли, правда, гражданин?
      - Правда.
      Внезапно Горжецкий пригнулся, как при артобстреле, и побежал к лифту, давая мне знаками понять, чтобы я следовал за ним. Я взглянул на Шурочку она злорадно усмехал-ась. Горжецкого я обнаружил в укромном уголке вестибюля, за выступом у окна.
      - Не хочу, чтобы слышали, - сообщил он, досадливо поджимая губы. - Она, зараза, до чего меня довела. Шизоидом скоро стану... И что характерно, везде у нее агенты. Видал в комнате бугая? Ее агент. Да, точно. Ты не сомневайся.
      - По нему сразу видно, что агент.
      - Такая гадина! - обрадовался Горжецкий. - В Москве, я слышал, восемь миллионов граждан, а и там такую не сыщешь. И не ищи. Я тебе говорю, ты верь. Горжецкий врать не умеет. Что было, то было.
      Жил с ней два года. Теперь - ша! Вчера подослала брательника - во-о, будка! - убийца. Думаешь, меня он испугал? Черта лысого! Горжецкий человек уступчивый, но не дави ему больную мозоль. Не надо. Голый по миру пойду, а с ней жить не стану. Шабаш!
      Как благородный человек. С ума спятить. Отравить хотела. Слышь, в водку подлила скипидару. Я выпил, ничего... Брательнику говорю - лучше в могиле живому гнить, чем с твоей сеструхой. И он понял.
      - Эдуард Венедиктович, я к вам по поводу... Мне сказали, только вы можете сделать как надо.
      Вернувшись в будничный мир с высот любовного экстаза, Горжецкий горестно поник - Чего?
      - Приборчик, говорю. На вас вся надежда.
      - Не надейся, парень. Зазря не надейся. Ко мне все подходили. Сам Капитанов уговаривал. Черта лысого. Я не бог. И никто не сделает. Потому что нет условий технологии. Ты Горжецкому верь, и он тебе всю душу откроет. Как благородный человек. Она сама себя делает - деталька эта.
      - Не понимаю, Эдуард Венедиктович.
      - То-то, что понять трудно. А вот пример. Привези ты в тундру лимон и посодь. Будет он расти? Не-ет.
      Потому что условия не годятся для роста. И шабаш.
      Сто лимонов посодь, пять вырастут. Почему? Тут тайна, которая доступна не нам.
      - Теперь я вас вроде понял. Спасибо.
      - Я ей сказал: еще раз мне пакость придумаешь- уйду насовсем. Что дальше? Берет она бидон с пивом и льет его в раковину. Оскорбление личности?
      Да. Льет и хохочет. Надо мной. Что я сижу с пустым стаканом. А я за этим пивом чуть в очереди не угорел.
      У меня давление - сто сорок на шестьдесят. Можно жить?
      Горжецкий проводил меня по коридору до Шурочки. На прощанье посоветовал:
      - Женщина - враг людского рода. Пусть у ней груди, мордафон, а в сердце - червь. Ты мне поверь, я постарше тебя. Никаких оков. Живи свободно, как парящий орел... Будет случай, заходи, товарищ.
      - Непременно. Удачи вам, Эдуард Венедиктович.
      Шурочка моя, озорной ребенок, давилась от смеха. Первый раз я видел, как она смеется от души, без остановки. В коридоре, в лифте. Волосы струятся, щеки горят, зубы щелкают. Маленькая чародейка! В лифте я схватил ее за плечи, чтобы привести в чувство, потряс слегка, и она не отстранилась.
      И в смеющихся очах ее отразилось то выражение, которое прямо противоположно растерянности. Оно общее у всех женщин, я видывал его и раньше. Чем реже его видишь, тем спокойнее жить.
      - Такой смех не украшает молодую девушку, - сказал я.
      - Какой?
      - Будто тебя в муравейник посадили.
      - Фи, как пошло! - это уже с оттенком торжества. Милая девушка, я давно, как опытный дворовый пес, не беру в рот отравленную приманку.
      - Он что - известная тут у вас личность?
      Шурочка, не отвечая и не мигая, смотрела на меня расширенными, потемневшими зрачками. На наше счастье, лифт остановился.
      Капитанов встретил меня против ожидания любезно. Достал из сейфа чайник, стаканы, заварку. Сунул в чайник самодельный кипятильник - две припаянные друг к другу стальные пластинки. Как и в первый раз, я поразился несоответствию его богатырского облика с крохотным казенным кабинетиком. Его ловкие, собранные движения навевали мысли о просторе, земных дубравах, сереброструйных протоках.
      - Что же это вы совсем пропали? - приветливо поинтересовался Капитанов. - Не нуждаетесь, значит, в нашей помощи?
      Я ответил неопределенным жестом.
      - Вижу, вижу, время зря не теряете. Ха-ха-ха!
      Это намек на мою разукрашенную физию, на гульбу. Намек одобрительный: завидую, дескать, не скрою, завидую. Сам такой.
      - Что-то я Шутова там не приметил, в комнате.
      Не заболел ли? - спросил я.
      - Отпросился. С обеда отпросился. Подружились с ним?
      - Хороший парень...
      - Хороший парень что-то зашибать стал не в меру. Как талант, так и с вывихом. Не дает бог человеку просто талант, просто ум. Обязательно с нагрузкой.
      Вы замечали?
      - Я об этом пока не думал.
      Капитанов смотрел на меня все ласковее, все одобрительнее. Интересно, какой у него самого вывих?
      Лишь бы не склонность к членовредительству.
      - Вам заварки побольше, поменьше?
      - Все равно.
      - В нашем климате чай - спасение. Берите стакан, вот сахар, прошу. Не стесняйтесь!
      - Спасибо, спасибо!
      От неприязни ко мне, изгадившей нашу первую встречу, не осталось и следа. Он ухаживал за мной, как за желанным, дорогим гостем.
      - Не торопитесь, горячо. Осторожнее, Виктор Андреевич, обожжетесь!
      Сам он пил кипяток большими глотками, как квас.
      После каждого глотка шумно и глубоко выдыхал.
      В благолепном молчании, обмениваясь улыбками искренней приязни, мы чаевничали.
      - Эх, хорошо! Вот уж истинно хорошо! - говорил он.
      - Великий напиток! - вторил я. - Великий!
      - Живая вода. Истинное слово, живая вода!
      - Кофе там, какао - это Запад. А мы - чаевники, Никуда не денешься. Азия.
      - Верно. Так уж верно, Виктор Андреевич.
      В комнату заглянула Шурочка.
      - Тебе чего, милая?
      - Мне ждать, Владимир Захарович?
      - Иди к себе, Шурочка. Понадобишься - позовем.
      Я правильно говорю, Виктор Андреевич?
      - Конечно.
      "Сколько еще он собирается ломать комедию?" - подумал я. Капитанов точно услышал мой немой призыв.
      - Ну-с, - он отодвинул стакан, всем своим видом показывая, как ему неприятно переходить к делам, как скучно. - Не хочется вас огорчать, Виктор Андреевич, а немножко придется. Есть одна маленькая неприятность.
      Я в изумлении вскинул брови.
      - Впрочем, пустяк. Женская экзальтированность, и все такое. Я думаю, ничего серьезного. Шацкая Елизавета Марковна. Впрочем, очень уважаемый на предприятии человек, заслуженный работник.
      - А что с ней? - встрепенулся я, в свою очередь с неохотой выпуская стакан из рук. - Не захворала ли?
      - Здорова, вполне здорова. Не волнуйтесь... Но вот она говорит шантажировали вы ее. Чуть ли не судом пугали. То есть прямо-таки в тюрьму грозили упечь принародно. Как же так, дорогой Виктор Андреевич? Я-то, конечно, не верю, но она собирается с жалобой идти по инстанциям. Такая петрушка.
      - Елизавета Марковна?
      - Увы... Женщина. Привыкла все на свой аршин мерить. Я ее утешаю, говорю, может, еще обойдется, не посадят в узилище, а она в слезы. Очень вы запугали ее, Виктор Андреевич. Очень.
      Я взглянул внимательно в богатырские глаза Капитанова и увидел, что роль дается ему с трудом.
      Может, первый раз в жизни пришлось ему играть такую роль. Он был удивительно сейчас похож на чистопородного скакового коня, которому пришлось потрудиться на уборке территории. Изо всех сил сохраняя достоинство, он гордо похрапывает, бьет копытами, но липкий пот унижения струится по его морде.
      Я не чувствовал ни раздражения, ни обиды. Мне его было почему-то жалко. И тошно мне было от его кривляний.
      - Зачем решетка на окне, Владимир Захарович? - спросил я рассеянно и не к месту.
      - Для конспирации, - тихо ответил Капитанов. - Да черт с ним, с окном-то... Тут такой казус, что не одну Шацкую вы запугивали. Инженер Прохоров тоже ведь на вас в обиде. Чудно даже. Двух дней не пробыли, а столько успели. Энергичный вы, судя по всему, человек.
      - Хочу всегда как лучше, а выходит... - пожал я плечами, - Прохоров, надо же... Что же мне теперь делать?
      Уже большим усилием сохранял Капитанов выражение чайной приязни. Перегнулся ко мне, посоветовал заговорщицки:
      - Уезжайте, Виктор Андреевич. Поезжайте в Москву, остальное доверьте мне. Я все потихонечку улажу. Без всяких последствий. Самый разумный выход из положения.
      Я встал - тягуче саднило в висках. Развезло меня от чая. Смотреть на богатыря мне было стыдно.
      - Прекрасный вы специалист, - сказал я, - и так себя роняете. Зачем, Владимир Захарович?
      Стоит ли...
      Капитанов тоже встал и повис где-то вверху красным лицом. Не глядя, я видел, как бешено подрагивали его губы. Дипломатия - псу под хвост, все роли - в мусорный ящик. В комнате стало шумно от нашего дыхания.