Только самим поэтам, да еще тем, которые почему-то воображают себя поэтами. Это одно из следствий научно-технического прогресса. Увы! Стихи, множество стихов продолжают печатать по инерции, по традиции. Их читают юнцы, экзальтированные девицы, а зрелым людям они ни к чему. Люди спешат. Скорость превыше всего. Как только люди заспешили, как только утратили вкус к божественной медлительности, нужда в поэтах исчезла. Полагая, что, чем быстрее бежишь, чем больше освоишь наукообразных истин, тем быстрее очутишься в райских кущах, человечество приблизило себя к катастрофе, к самоуничтожению. Ослепленное, оно не замечает преградительных знаков на краю пропасти - фосфоресцирующих черепов погибших и никому не нужных поэтов.
      Тут Иннокентий ненароком ударил себя в грудь кулаком.
      - Какие верные и страшные вещи он говорит! - обернулась ко мне соседка Люда.
      - Выпьем! - предложил я громче, чем следовало. - Выпьем за никому не нужных поэтов. За их предупредительно фосфоресцирующие черепа.
      Многие на меня оглянулись с неодобрением, а Иннокентий указал на меня вилкой, как на иллюстрацию к его трагическому откровению. Но рюмку охотно поднял.
      Девушка слева подала ему тарелку с маринованными огурчиками и держала ее на весу, пока он пил.
      Я сказал громче прежнего:
      - Да, вот и дворники тоже нынче без надобности.
      Стоило появиться уборочным машинам, как нужда в дворниках резко сократилась. Собственно, дворник стал фигурой анекдотической. Нет для него больше поля деятельности.
      Михаил сбоку сипло захохотал, тесня меня бедром.
      Иннокентий расстроился окончательно:
      - Вы ничего, видно, не поняли, молодой человек.
      Я высказывал очень серьезные вещи.
      - Отмирают древние профессии, - согласился я. - Тут не до юмора.
      Иннокентий, всматриваясь в меня, слишком надолго задумался, и я испугался, что он собирается швырнуть в меня надкусанным огурцом. От греха поднялся и вышел на кухню, словно бы имел там надобность.
      Люда почему-то вышла следом. Стоя у окна, мы закурили. У нее было невыразительное, милое, чуть одутловатое, капризное лицо, и в глазах горели веселые звездочки. Она мужчин изучала и поэтому к ним приглядывалась.
      - Что это вы так прицепились к Иннокентию? Вы ИЗ МИЛИЦИИ?
      Я ее тоже стал разглядывать и увидел, что у нее изумительно выточенные руки с длинными розовыми ноготками, а тонкую талию перехватывает солдатский ремень с широкой латунной бляхой, видимо, признак принадлежности к чему-то. Я подумал: забавно бы было ее неожиданно схватить и поцеловать. Что такого.
      - А как фамилия Иннокентия?
      Она назвала довольно известную, по крайней мере я ее слышал не первый раз. Но никаких поэтических ассоциаций эта фамилия у меня не вызвала.
      - Я не из милиции, нет. Просто меня раздражают фарисейские пророчества. Я их, Люда, много наслушался.
      - Вас раздражает его откровенность?
      - Это не откровенность, а способ воздействия на детские умы наивных девочек. Такая откровенность - род провокации.
      - Может быть, вы завидуете ему?
      - Если вы в него влюблены, то да.
      Этот смелый пассаж Люда встретила журчащим горловым смешком.
      - У него и без меня достаточно поклонниц, слава богу, - сказала она. Ужас, сколько у Иннокентия поклонниц.
      - Он женат?
      - Какое это имеет значение.
      - В самом деле, - глубокомысленно кивнул я. - Поэт, в сущности, принадлежит всем и никому. Я понимаю.
      - А вы мне нравитесь, - задумчиво сказала Люда. - У вас очень изящная манера излагать гадости.
      На самом интересном месте в кухню вошел крокодил Гена, то биучь хозяйка дома.
      - Гости хотят горячего. Каково? - зубастая улыбка мне персонально. - Вы что тут уединились. У вас роман?
      - Этот товарищ заводит Иннокентия, - пояснила Люда. - Думает, очень умно. А Иннокентий, может, самый несчастный человек на свете.
      - Завтра он будет еще несчастней. С похмелья.
      Пьет как резиновая губка.
      - Мы не имеем права судить.
      - Сейчас устрою яичницу, - объявила хозяйка горделиво. Она достала из шкафчика сковородку, поставила ее на газ и бросила туда огромный кусок масла. Из холодильника вынула коробку с яйцами.
      - Помидоры у вас есть? - спросил я.
      - Конечно.
      - Хотите, я приготовлю яичницу с помидорами?
      - Пожалуйста.
      Я знал один кулинарный секрет, которому научила меня мама. Я пользовался каждым случаем, чтобы приготовить яичницу с помидорами. Женщины с некоторым недоверием следили за моими приготовлениями, а я пытался загородить от них сковородку спиной.
      Секрет есть секрет. Такая же ценность, как золотой в кубышке. По кухне заструился кисло-сладкий аромат масла, яиц и помидоров. Сковородка вспыхивала желтыми яичными искрами. Спотыкаясь, на кухню забрел Михаил.
      - А-а! - сказал он. - Значит, так. Там люди с голоду помирают, а тут обжираловка. Конечно, это Витькины штучки.
      Миша протиснулся к хозяйке и полуобнял ее за плечи:
      - Полюбуйся, Тамара, какой у меня друг. Хозяйственный, непьющий, а главное - холостой.
      - Вы неженаты? - удивилась Люда.
      - Да, я одинок.
      В комнате, куда мы вскоре вернулись, было все попрежнему, только Иннокентий вроде бы совсем отключился.
      - Неразумные хазары! - басил он себе под нос, но так, чтобы все слышали. - Ямщики с бубенчиками.
      Красивые песни, красивые слова, а в жизни - мат, хамство, запах пота и мочи. Ненавижу! Все ненавижу, что воняет. Хочу, где чисто и светло. Вы понимаете?
      Где чисто и светло!
      Он уставился на меня. Должно быть, перепутал с кем-то из своих давних обидчиков.
      - Понимаю! - ответил я. - Если это ко мне вопрос, то понимаю и сочувствую.
      Но Иннокентий не успокоился. Возможно, он опытным взглядом заметил наши с Людой тет-атетные делишки и решил погубить меня навеки в ее глазах.
      - Все вы понимаете, умные мальчики! - заметил он проникновенно и мудро. - У вас на все готовы ответы и шуточки. Но вы даже не представляете, как пусты со своей иронией и мерзкими подковырками.
      Я напился, и вы готовы оплевывать поэта. Что ж, ликуйте! Топчите ногами! Такова ваша роль в этой пьесе. Роль палачей, которым не дано понять, кто их жертва.
      Пробудился задремавший было у меня на плече Миша Воронов. Я и то недоумевал, почему он так долго не вмешивается.
      - Ты чего, Кеша? - сказал он с холодным, трезвым предостережением. - Ты перед кем выпендриваешься?
      Ах, друг дорогой!
      - Извиняюсь! - сказал поэт, продемонстрировав интеллектуальную гибкость психики. Инцидент был бы исчерпан, но соседка Иннокентия, подававшая ему раньше маринованные огурчики, вдруг взвилась:
      - Как вы смеете рот человеку затыкать?! Пусть говорит, что хочет. Вы... Говори, милый, говори!
      Иннокентий, возбужденный непонятным гулом, куда-то засобирался. Он не умел уйти сразу, как подобает мужчине, а мялся, пыжился, делал вид, что никак не может выдвинуть свой стул, беспомощно озирался. Трудно, понятное дело, уйти за здорово живешь от дармовой выпивки. Но ничего другого ему не оставалось, раз уж он начал вставать. И никто его, против ожидания, не утешал, не уговаривал, если не считать соседку, камнем повисшую у него на плече.
      Храни бог преданных женщин! Никто не приходил ему на помощь, и он вдруг оставил свои попытки, сник, тупо уставясь в тарелку.
      В этот вечер еще танцевали, придвинув стол к стене. В жуткой, дымной тесноте несколько пар топтались на месте. Я танцевал с Людой. Она говорила:
      - Вы таинственный человек, Семенов. Я не пойму: добрый или злой. Я обычно это чувствую нервами.
      Ее тело пульсировало в моих руках, извивалось, отталкивалось и притягивало. Привычное бесстыдство возможного быстрого сближения не привлекало меня, как в иные времена. Но я держался за этот танец, за эту ниточку пустого разговора, потому что знал, если она оборвется, будет совсем худо.
      За весь вечер я вспомнил о Наталье всего два раза, зато мысль о том, что я вспомнил о ней всего два раза, укрепилась в сознании, как шуруп в доске.
      - Жениться очень охота, - говорил я, пытаясь выковырнуть шуруп, но лишь сбиваясь с танцевального ритма. - Всегда мечтал встретить такую девушку, как вы. Красивую, изящную, умную и без предрассудков.
      Это какую же жизнь можно устроить, назло всем. Свободную, чистую, святую жизнь. Каждый сам по себе и все-таки всегда вместе - душой, помыслами, стремлениями...
      - Стоит ли над этим смеяться?
      - Что вы, Люда, я делюсь самым сокровенным.
      Бывает, сидишь в квартире, как медведь в берлоге, кругом не прибрано, грязь, в углах паутина, а ты мечтаешь, мечтаешь и все об одном и том же. Где друг мой единственный? Существует ли лучезарный образ, созданный воображением? Не плод ли он больной мечты?
      - У вас отдельная квартира?
      - Двухкомнатная. Со всей обстановкой. Много красивых дорогих вещей... Но зачем все это? Я готов все отдать за одну чистосердечную привязанность, за одно ласковое словечко...
      - Актер вы никудышный, - сказала Люда грустно. - Или считаете меня круглой дурой?
      - Почему круглой? Откуда это взялось, что дурак обязательно круглый. Почему не квадратный? А я вот, например, чувствую себя треугольным дураком.., Посмотрите, бедный Иннокентий уснул.
      Поэт мирно посапывал, положив голову на угол подставки для телевизора. Его сон охраняла все та же соседка, сторонница свободных дискуссий. Она грудью загораживала его от неосторожных прикосновений, и на лице у нее было страдание. Она не понимала, как можцо продолжать танцевать, пить и разговаривать, если пророк уже уснул.
      - Вы проводите меня домой? - спросила Люда деловым тоном.
      - Вряд ли, - сказал я. - Придется Мишку вез г и.
      Он очень скандальный, ко всем пристает. А меня он уважает, слушается. У меня ведь разговор короткий, чуть что - ив рыло.
      Люда высвободилась из моих объятий, села на дчван, сразу к ней обернулся тип с бородой, и они оживленно защебетали. Мишу я отыскал на кухне, где он беседовал с хозяйкой дома и ее супругом.
      - Поедем домой! - позвал я друга. - Уже поздно, завтра на работу...
      Мы с Мишей пошли пешком, потом поймали такси.
      Я уговорил его заехать ко мне, потому что чувствовал, мне не надо оставаться одному. Мне очень хотелось остаться одному, но я чувствовал, что лучше не надо.
      Вечерняя Москва прокрутилась пятнадцатиминутной кинолентой, знакомой до мельчайших подробностей, до каждого электрического пятнышка. В приемнике стонали модные западные мелодии, дошедшие до нас с опозданием в десяток лет. Миша дремал. Водитель сонно дымил сигаретой. Я подумал, что, пока мы едем, ничего с нами не может случиться. Упоительно мчаться в четырехколесной капсуле через ночь, через заботы, через собственную хмарь. Музыка, дым, сквозняк, темный город в гирляндах огней - остановись мгновение, куда нам спешить...
      Около дома Натальи я расплатился с таксистом.
      - Здесь проживает одна моя знакомая, - сказал я Мише, - мы к ней зайдем на минутку.
      Воронова в машине укачало, и он не хотел идти ни к какой знакомой. Он хотел спать. Внезапно вырвал у меня портфель и с размаху зашвырнул далеко в кусты.
      - Зачем ты это сделал, Мишка?
      - Пока ты его разыщешь, я убегу.
      Я взял его за ворот рубашки, потряс и сказал:
      - Пойми, сгарина, для меня это очень важно!
      Он понял, извинился и сам полез в кусты за портфелем. Там вляпался в лужу, упал, ругался, я, не видя его в темноте, звал: "Выходи, Мишка!" Он появился из кустов весь в глине, и морда в глице, но вполне довольный собой, и с портфелем...
      После звонка очень быстро раздались Натальины легкие шаги. Она рассматривала нас через дверной глазок.
      - Открой, Наташа! - попросил я.
      - Уходи, Витя! Пожалуйста, уходи! - сказала она пренебрежительным злым голосом.
      - Наташа, давай поговорим.
      - Уходите, я не открою.
      - Что-о?! Моему лучшему другу не открывают?! - взревел Михаил и бухнул в дверь кулаком со всей силы. Я не )спел задержать его руку. Тут же началось движение в соседней квартире. Я уже понял, Наташа не откроет. Эта тоненькая деревянная перегородка разделяла нас надежней, чем сотни километров.
      - Открой, прошу тебя! - взмолился я, отталкивая, оттесняя от двери Михаила, который норовил приладиться ногой.
      - Я не одна, Виктор. Уходи.
      - У тебя Каховский?
      - Уходи!
      Я подтянул Мишку к лесенке и пихнул вниз так, что он чуть не покатился по ступенькам. Он все никак не мог понять, как это нас куда-то не пустили, таких двух интеллигентных, добродушных ребят.
      До моего дома добрались весело, с песнями. Мы пели "Дан приказ ему на запад..." и "Арлекино - значит смех". Я обратил внимание, что небо почти приплюснуто к крышам домов. Когда я сказал об этом Мише, он в испуге прикрыл голову руками и предложил спрятаться в смотровой канализационный люк.
      Однако попытки открыть люк с помощью деревянной палки нам не удались. Я сломал ноготь на большом пальце, а Воронов ухитрился разодрать брюки. По этому поводу он обрадованно заметил, что это его лучшие выходные штаны.
      Миша остался у меня ночевать и полночи храпел, а полночи каждые полчаса ходил на кухню пить воду...
      27 июля. Четверг
      Время - река забвения. Я в ней никудышный пловец, потому что слишком много помню всякого вздора.
      А надо больше забывать. Если постоянно помнить некоторые вещи - легче легкого сбрендить. То, как Наталья мне не открыла, лучше бы сразу выбросить из головы. Постараться. Мало ли что может померещиться в полуночный час. Мало ли какие химеры подстерегают нас, когда мы возвращаемся с дружеской вечеринки.
      И кто это у нее там мог быть? Никого там не было и быть не могло. Мне стало легко думать, что у нее никого не было. Не было - и точка.
      - Мы к какой-то женщине вчера ходили? - спросил Миша, чуть только отодрав от подушки свою опухшую, бледную физию.
      - Не знаю! - сказал я. - И знать не хочу.
      - Не знаешь? - но тут вид собственных порванных и грязных брюк придал его мыслям иное цаправление. Сидя на кровати и вертя в руках свои праздничные штаны, Михаил был похож на индусского мудреца, занятого осмыслением космической модели мира. Я сказал ему об этом поразительном сходстве.
      - У меня никогда не было таких хороших кримпленовых брючат! - заметил он с какой-то даже поэтической одухотворенностью.
      - Теперь их у тебя, можно считать, уже и нету.
      - Ты не задумывался ли, Виктор Андреевич, почему нам так много радости доставляют несчастья ближних?.. И ведь это из-за тебя я порвал штаны?
      - Как это?
      - Если бы я сразу поехал домой и потом не лазил в кусты за твоим портфелем - все было бы о'кей.
      - Ты сам зашвырнул портфель.
      Я принес ему иголку и нитки.
      Странно, но вид его - а сейчас он выражал полное благодушие и олимпийское презрение к мелочам быта, - вид моего лучшего друга, утреннего, растрепанного, самозабвенно погруженного в починку штанов, что-то вдруг опасно стронул во мне. Точно разом и сильно заныли все зубы, и эта сосущая, оглушающая боль мгновенно и беспощадно растеклась по всему телу, спустилась до желудка. Осторожно поднявшись, я выскользнул на кухню, не отдавая себе отчета в том, что делаю, выпил стакан воды из-под крана, зажег газ и поставил чайник, но тут же его выключил.
      Нет, я не смогу пить чай и разговаривать с Вороновым. Мне необходимо остаться одному, вслушаться в боль и понять, что она озцачает.
      Тихо лег я на кухне на пол, лицом в линолеум, и пролежал так не знаю сколько. Каждая минута тянулась бесконечно и одновременно жалила, как пчела.
      Я потерял и не мог ухватить нить происходящего, нить вырвавшегося из-под контроля бытия. От пола шел сладкий запах тления, и казалось, будто мое тело расклеилось и заполнило собой всю кухню. "Если такая смерть, подумал я, - то она ужасна". И потом еще подумал с ненавистью, какой не мог в себе подозревать: "Наталья, ты испорченная, развращенная, невыносимая тварь".
      Мысль о Наталье н,а короткий срок все вернула на свои места. То есть боль никуда не делась, но я сообразил, что если постараюсь удержать себя в зоне этой спасительной ненависти, то можно сохранить остатки здравого смысла.
      - Витька, иди принимать шитье! - крикнул из комнаты Михаил.
      Он стоял перед зеркалом и любовался на зашитую штан.ину, которая изогнулась у него на ноге наподобие слоновьего хобота.
      - Отлично! -сказал я. - Тебе бы в цирке выступать коверным... А теперь поторопись, мне уже надо быть на работе.
      - А завтрак?
      - Обойдешься.
      На улице в лицо хлынула тусклая зелень раннего московского утра, и глазам стало щекотно, словно в них попало мыло. Я плохо различал фигуры идущих людей, машины проносились мимо с утробным урчанием, к горлу подступали комочки тошноты.
      Мишкино унылое бормотание доносилось будто через плотную штору. Он рассуждал о человеческой неблагодарности, о том, как трудно сохранить порядочность, общаясь с некоторыми типами, о разниге между утренней яичницей и божьим даром, нес всякую такую чепуху, но, когда мы расставались у входа в метро, вдруг быстро и ласково заглянул мне в лицо, взял под руку:
      - Что с тобой, Виктор? Тебе плохо?
      - Все в порядке.
      - Может, мне тебя проводить?
      - Отвяжись.
      Как бы ни выглядел я со стороны, сколь бы ни был жалок, во мне еще сохранилось достаточно гордости, чтобы не сразу смириться перед кем-то, выше всех нас стоящим, и от нечего делать, что ли, наславшим на меня эту беду. Уголком светлого сознания я помнил:
      бывают вещи пострашнее любовной горячки. То есть я по-прежнему знал, что жизнь все-таки есть благо и отвратительна в ней единственно наша горькая уязвимость.
      Миша спустился в метро, и я посмотрел ему вслед без горечи. Мне надо было в автобус, если вообще куда-то было надо.
      А в автобусе оказалось, что я забыл кошелек в кармане пиджака. Но из этого положения удалось выйти с честью. В тесноте, опуская в щель автомата протянутые со всех сторон пятаки, я попросту оторвал себе лишний билет. Девушка, прижатая к кассе, с птичьей любознательностью просчитала оторванную мной синюю невесомую ленту и взглянула с испугом и неодобрением. Я был небрит и раздувался от обиды и боли. Она поняла и покраснела.
      Мне захотелось сказать ей что-нибудь добродушнощедрое, но слова не шли с языка. Вскоре она вышла, оборвав уходом что-то неуловимое и драгоценное.
      "Не надо иллюзий, - думал я. - Сколько можно ими тешиться. Надо жить, работать, потихоньку забывать Наталью Олеговну. Не так уж это и сложно ее забыть. И часу не прошло, как я лежал на полу расплющенным ужом, а уже еду, уже готов заговорить с незнакомой девушкой, уже чувствую раздражение от таких пустяков, как толчея и удары по коленкам. Так все и покатится обычной чередой. Откуда знать, не хуже ли, не тяжелее ли во сто крат, когда сбывается, когда упорно достигаешь померещившегося бтаженства и втруг убедишься, силы и время потеряны на погоню за призраком..."
      Я позвонит Наташе из автомата у входа в проходную. В ответ - длинные гудки.
      Часов в одиннадцать вызвали к Перегудову. У него в кабинете, с видом часового по неизвестной причине снятого с поста, сидел Битюгов Дмитрий Вагранович, по мнению наших дам, один из вероятных кандидатов на место Анжелова.
      - Герой наш, - указал на меня Перегудов с насмешливой улыбкой. - Рыцарь справедливости. Обратите внимание, Дмитрий Вагранович, на следы кровопролитных схваток на его прекрасном одухотворенном лице. Трудненько ему пришлось в командировке. Не жалел живота своего.
      Битюгов любезно покивал, но руки мне никто из них не подал. Тогда я сам схватил руку Владлена Осиповича и долго, радостно ее тряс.
      - Что ж, Виктор Андреевич, по вашей просьбе я полночи читал мемуары Прохорова. Любопытно, весьма. И Дмитрий Вагранович с ними уже ознакомился.
      У него такое же мнение. Весьма любопытно. Дельно.
      Прохоровская папка лежала на столе поверх материалов, подготовленных в архив. Я слушал с вниманием. Перегудов был спокоен и слегка (кажется) чемто опечален. Возможно, тем, что расчеты Прохорова "весьма любопытны".
      - Что же из этого вытекает, друг мой, Виктор Андреевич? Давайте разберемся. Давайте вместе разберемся, но, прошу вас, без эмоций и фанаберии. Вопервых, вопрос следует разделить. Я имею в виду прохоровские записи. Одно - прибор, другое - предлагаемая им новая тема. С прибором, думаю, все ясно.
      Что? - он остро взглянул на шкаф для бумаг, словно лишь оттуда и мог ждать возражения. - Узел нам Никорук доведет, детали мы обсудим, короче ясно и решено. Теперь - второе. Дмитрий Васильевич Прохоров предлагает очень перспективную тему по смежной области. Но предлагает, разумеется, не в качестве подарка, а с некоторыми условиями. Условий не так много, вот они. Он возвращается в Москву, получает здесь квартиру - заметьте, двухкомнатную на одного, детали у него точно взвешены, - кроме квартиры получает лабораторию с новейшим оборудованием, половину которого надо покупать за валюту, ну и совсем мелочь - штат сотрудников из тридцати человек. Недурно, да, Виктор? Возвращение блудного сына на современный манер. Да?
      - Смотря какая тема, - вставил я. - Если тема соответствует, то почему бы и не рискнуть. Вы же любите расширять горизонты.
      Перегудов засмеялся, а Битюгов осторожно покашлял в кулачок.
      - Тема, голубчик мой, такая, как и большинство гипотетических тем. Лет через пять она может дать превосходные результаты, а может лопнуть как мыльный пузырь...
      - Не совсем такая... - елейным голосом заметил Битюгов.
      - Не в этом суть, - отмахнулся Владлен Осипович. - А суть в том, что с товарищем Прохоровым я уже, как вам известно, имел честь работать и уже имел честь с ним расстаться. Вроде бы навсегда.
      - Ну и что?
      - А то, Виктор Андреевич, что довольно нелепо выглядит человек, бросивший свою жену, а через много лет снова ца ней женившийся, но уже по расчету.
      Вы не находите?
      - В зависимости от обстоятельств...
      - Какой вы дипломат, однако. Я и не знал. Обстоятельства таковы: я не верю этому человеку, и если я не верю человеку, то не поверю в результаты его работы.
      - Но...
      - Вдобавок у меня нет времени на красивые ошибки. Не могу их себе позволить. - Лицо его сделалось мечтательным. - Но не могу, к сожалению, позволить себе поставить крест на возможно - возможно! - блестящем открытии. Такова ситуация. Какой выход?
      Можно, конечно, обратиться к помощи специалистов, создать соответствующую комиссию и прочее такое...
      Можно, но не нужно.
      - Почему?
      - Комиссия любого уровня состоит из таких же людей, как мы с вами. Более того, она будет состоять из людей ни в коей мере не заинтересованных брать на себя ответственность. И поэтому через определенный промежуток времени, связанный с определенными финансовыми затратами, мы услышим неопределенные выводы, где на каждый аргумент "за" будет приведен веский контраргумент. Пожалуй, больше всего в жизни я мучился от поразительной способности людей, причастных к науке, уходить от прямого ответа.
      - Вам очень жалко потерять свою голову? - спросил я с чисто житейским любопытством.
      - Да, представьте себе. Инстинкт самосохранения штука поразительно упорная. Но еще больше, чем свою голову, мне жалко тысяч государственных денег, а также нервы, труд и время специалистов, которые будут долгие годы заниматься разработкой мыльного пузыря.
      Удивительно было не то, что говорил Перегудов, а удивительно было, что я заранее предугадывал каждое его слово. Я знал этого человека наизусть. И если встречал позабытую деталь, то приходил в нездоровое возбуждение. Сейчас меня поразило желание Владлена Осиповича вернуть Прохорова в институт. После его шифрованных пассажей я в этом не мог сомневаться.
      - Вы хотите предложить Дмитрию Васильевичу ставку старшего научного сотрудника? - спросил я.
      - Младшего, - поправил Перегудов и добавил с бесшабашным озорством: Предлагаю пари - он согласится.
      - Да, согласится, - кивнул я. - У него же нет выбора.
      Битюгов вздохнул с облегчением и завозился в кресле. Как порой невесело в этом мире, где такой избыток хороших и доброжелательных людей... Перегудов взглянул на часы. У него много дел, и он любит порядок. Что только заставило его пойти вчера в закуток Марии Алексеевны? Впрочем, это было в нерабочее время.
      Битюгов уже вставал, а я крепче вдавился в свой стул, на мгновение прислушался к утренней боли, которая затаилась в области поджелудочной железы.
      - Мне со вторым вопросом все ясно, Владлен Осипович, - сказал я. - А с первым неясно. С Прохоровым ясно, а с прибором - нет.
      Через кабинет, невидимая, пролетела шаровая молния, и явственно запахло расщепленным кислородом. Один Битюгов ничего не почувствовал и продолжал скованно улыбаться. Владлен; Осипович хищно вздрогнул ноздрями и вскинул голову, подбородком нацелившись мне в переносицу. В его горле клокотнуло, но вместо рычания оттуда выкатилась обыкновенная круглая фраза:
      - Что именно вам неясно, Виктор Андреевич?
      Заговорил я красиво, протокольно:
      - Будучи в командировке, я установил факт выпуска предприятием бракованного узла. Установил путем индивидуального опроса причастных к делу лиц.
      Мне также известно, что бракованный узел выдвинут на премию за научную разработку темы, и остались лишь формальности для ее утверждения и получения.
      Я вижу во всем этом грубейшие нарушения этических, моральных и прочих норм нашего общества, а также нахожу данный материал подходящим для публикации в соответствующем разделе журнала "Крокодил".
      - Все? - спросил Перегудов таким тоном, точно его гортань оказалась заключенной в консервную банку.
      - Пожалуй, да.
      - Жаждете крови, Семенов? А не боитесь, что ваша прольется тоже?
      - Я не хочу быть пешкой, как Прохоров. Не хочу быть пешкой, как Шутов, Иванов, Давыдюк и еще множество других. Не хочу, чтобы люди были пешками в производственном процессе. Это так просто понять. Неужели нет, Владлен Осипович?
      Комната стала тесна Перегудову. Нервическими движениями он отмахивал невидимых мух от своих щек.
      - Вам предпочтительней иметь вместо пешек - обвиняемых? Не хотелось бы мне оказаться на скамье подсудимых, где вы будете прокурором. К счастью, до этого не дойдет, уверяю вас.
      Я видел перед собой не гнев, не раздражение, а замороженную брезгливость. Битюгов инстинктивно встал и отодвинул себя к окну, чтобы нам было пройторней разговаривать. Но мы-то уже не разговаривали, а лаялись, повизгивали.
      - Я не судья, а сотрудник, старающийся честно выполнить оперативное задание института. И вы не король, а тоже сотрудник этого института.
      - Который по ошибке доверил вам ответственное поручение.
      - Который думает, что может отделить человече~ ское от производственного.
      - Кто дал вам право?! Кто дал вам право вставлять палки в колеса... разработчикам, каждого из которых вы ногтя не стоите, вы...
      - Право голоса мне дала Конституция.
      Перегудов отмахнул от себя всех мух, которых не было в кабинете, и начал давить несуществующих мошек на стекле письменного стола. Передавив с десяток, он устало поинтересовался:
      - Что вы намерены предпринять?
      - Сегодня составлю докладную, а завтра пойду с ней к директору. Потом выше, если окажется, что он разделяет вашу точку зрения.
      - Дойдете? Не споткнетесь?
      - Надеюсь дойти.
      - Хорошо, ступайте, - он сделал героическую попытку дружески улыбнуться. - И все-таки, когда составите докладную, загляните ко мне еще раз.
      - Завтра?
      - Хоть через год. Хоть через сто лет.
      Битюгов стоял спиной к нам, разглядывал пейзаж за окном. Две трубы и водонапорная башня так его заинтересовали, что он, видно было, готов простоять у окна до поздней ночи. Я вышел молча, таща за собой, как кандалы, прощально-дружеский взгляд Перегудова.
      Сердце не болело, ничего не болело. Хорошо высказать начальству хотя бы часть того, что о нем думаешь. Плохо при этом сознавать себя выскочкой.
      Мимо, низко нагнув голову, прошагал маленький Битюгов. Задержался все же, обернул ко мне пылающее лицо. Сказал четко, как воин:
      - Если дело обстоит так, как вы излагаете, Виктор Андреевич, значит, вы правы. Я хочу, чтобы вы знали мое мнение.
      - Правда иногда растягивается, как резиновая спираль, - ответил я.
      - Не думаю так.
      - Я так думаю. И все равно - спасибо!
      - Пожалуйста.
      Прямой, выше своего роста, он ухитрялся перешагивать вверх через две ступеньки.
      Зачем же я настаиваю, оскорбляю человека, который, каков бы он ни был, много лет опекал меня.
      Отчего? Из чувства самоутверждения, что ли? Не знаю. Не только.
      Может быть, потому, что мой отец умел отстаивать правду, какой бы сиюминутно невыгодной она ни была? Потому что понятия правды и выгоды несовместимы. Но разве никогда не кривил я душой, не отступал, не изворачивался? Ого-го! Бывало, сто раз на дню. В чем же дело?
      Синяки, нанесенные яростной рукой Шутова, разуверившегося в людях, еще горели под моей кожей.
      Это да. Еще смотрели на меня весенние глаза милой Шурочки Порецкой, завороженной близкой тьмой бездны. Это да. Еще дрожала в воздухе слабая надежда окаянного Прохорова, протягивающего свой пакет, где разрывали бумагу чернила его будущего, которое должно оставаться у каждого человека. Это да. Но этого мало. Что же еще?
      Или во мне говорит гаденькое желание доказать товарищу Перегудову, что я не только честнее его, но могу быть и сильнее?
      Или наступает срок, когда ты должен пойти на рожон, либо отступить в тень, откуда уже не вылезешь до конца дней, как крот из норы? Но я не чувствую никаких сроков... Нет, не чувствую.
      Сигарета обожгла пальцы, я швырнул ее в урну и пошел в отдел. И только я вошел, как Коростельский позвал меня к телефону.
      - Уже третий раз тебе звонят, - окликнул он.
      Телефон у нас общий и стоит на столе у Окоемовой. Пока я шел к нему, щенячья радость клубилась во мне: запел бы, да не дал бог голоса. Все-таки позвонила! Ага! Все-таки... Это был Миша Воронов. Он интересовался моим самочувствием. Какого черта!