'Одиссей' за 1996 год

Как уже подчеркивалось выше, проблемы, волнующие нас ныне, претворенные в теме исследования, служат основанием вопросника историка, с которым он обращается к изучению источников, имея в виду попытку завязать "диалог" с людьми, их создавшими, и, в конечном итоге, с их эпохой и культурой.
      Но попробуем начать это интеллектуальное путешествие с другого конца - из прошлого, в той или иной мере выразившегося в избранных нами памятниках. Традиционное отношение историка к памятнику прошлого имеет в своей основе убеждение, что этот памятник становится источником наших знаний, поскольку он кажется тем "окном", через которое мы только и можем разглядеть черты прошлого. Поэтому, если предварительный анализ памятника показывает его добротность, убеждает нас в том, что он не представляет собой подделки и сохранился в неискаженном виде, то мы как бы возводим его в достоинство исторического источника и делаем предметом нашего анализа. Но здесь таится целый комплекс сложностей и противоречий, подчас трудно преодолимых, и поэтому наш источник, прежде чем он окажется способным раскрыть нам какието аспекты прошлого, нуждается еще и в критике иного рода. Мы ожидаем от него информации о событиях или феноменах, имевших место в изучаемую эпоху, но в какой мере источник оправдывает наши ожидания относительно того, что он правдиво ответит на наши вопросы? Первое, с
      А Я. Гуревич. ^Территория ucropukib 89
      чем встречается историк на страницах облюбованного им источника, это личность его создателя, содержание и структура его сознания, тот мир представлений, который был присущ его творцу и, может быть, разделялся его современниками или какой-то частью их. Иными словами, исторический источник "непрозрачен", и к фактической информации, которая в нем содержится, прибавляются мысли, идеи, образы, присущие автору или составителю данного текста, с которым вынужден работать историк. То и другое- сведения о происшедших событиях и их субъективные оценки и освещение, идущие от создателя текста, неразрывно сплавлены воедино, следовательно, историк сталкивается с огромной трудностью дешифровки, демистификации источника.
      ...В 1087 г. скончался английский король Вильгельм 1 Завоеватель. Об обстоятельствах его смерти и погребения сохранилось несколько свидетельств. Первое представляет собой рассказ анонимного автора, который был записан в начале XII столетия и, следовательно, отстоит от момента смерти короля на одно или два поколения. Согласно этому повествованию, построенному в значительной мере по образцу "жития", король скончался как добропорядочный христианин, в окружении членов своей семьи и придворных, он отдал последние распоряжения, касавшиеся управления государством и наследования престола, попросил прощения у близких и получил отпущение грехов. Если вспомнить соответствующие страницы книги Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти" ", сцена смерти Вильгельма Завоевателя гармонично вписывается в набросанную этим историком картину того, что он называет "прирученной смертью": умиротворенное расставание отца, главы семьи со своим непосредственным окружением. Критики уже указывали на то, что Арьес, опиравшийся в этом анализе преимущественно на литературные источники, с излишней смелостью перенес зафиксированный в них литературный мотив на конкретную историческую действительность. Это соображение пришло мне на память при рассмотрении рассказа об обстоятельствах смерти Вильгельма 1. Ведь анонимный автор не был очевидцем этого события, совершенно не ясно, мог ли он использовать показания свидетелей кончины короля, а потому остается открытым вопрос: что перед нами в данном случае - действительные обстоятельства ухода в "лучший мир" этого могущественного монарха или же следование некоему довольно распространенному житийному канону? На этот вопрос можно ответить, если обратить внимание на то, что приведенное сообщение почти буквально повторяет рассказ о смерти франкского императора Людовика Благочестивого (840 г.). Судя по всему, составитель интересующего нас текста следовал установившейся традиции изображения кончины монарха, руководствуясь мыслью, что именно так должен расставаться с жизнью христианский король. Вспомним, что жизнеописание Карла Великого, отца Людовика, было составлено его приближенным Эйнхардом таким образом, что в него были включены целые фрагменты повествования о римских цезарях, сочиненные Светонием: следовало не
      90 Ucmpuk в nouckax метода
      столько описывать индивидуальное и потому случайное в жизни государя, сколько подчинять это повествование установившимся представлениям о должном. Знакомство с текстом, повествующим о смерти Вильгельма 1, едва ли приближает нас непосредственно к имевшему место событию. Но этим данное сообщение вовсе не обесценивается в глазах историка. Оно переключает его внимание с факта смерти короля на рассмотрение представлений и литературных условностей, которые были содержанием сознания многих средневековых авторов, и тем самым способствует пониманию ментальности человека той эпохи.
      Несколько позднее, еще через два или три поколения, известный историк Ордерик Виталий создает более развернутую картину кончины и погребения Вильгельма Завоевателя. Из его "Церковной истории" мы узнаем о том, что, когда Вильгельм умер в Руане, его придворные, ограбившие и оставившие без присмотра обнаженное тело короля, разбежались. Мало того, в городе вспыхнул пожар, и жители, озабоченные спасением своих домов и пожитков, позабыли о смерти короля, и лишь архиепископ предпринял меры для того, чтобы устроить достойное монарха погребение. Но одно бедствие сменилось другим. Новые зловещие обстоятельства, сопутствовавшие похоронам, заключались в том, что, когда тело монарха стали укладывать в саркофаг, последний оказался недостаточно просторным, труп Вильгельма пришлось силою в него вталкивать, и при этом туловище распалось надвое, живот покойника лопнул, и распространилось невыносимое зловоние. В конце концов Вильгельма похоронили. Сообщение Ордерика Виталия разительно отличается от рассмотренного выше повествования, оно содержит множество новых подробностей, Но можно ли довериться хронисту? Если рассматривать сообщение Ордерика в общем контексте "Церковной истории", то мы придем, скорее, к заключению, что и Ордерика менее всего заботило собирание информации о том, как в самом деле умер Вильгельм и каковы были обстоятельства его погребения. Церковный автор противопоставляет грешную земную жизнь радостям небесных чертогов; плоть обречена смерти и гниению, независимо от того, тело ли это монарха или простолюдина, ибо смерть уравнивает всех. Ордерик переключает внимание с факта смерти и похорон короля на созерцание противоположности небес и земли, вечности и скоропреходящего. Если его рассказ представляет собой источник сведений, то это сведения не об однократных и в высшем смысле малозначительных фактах земного бытия, а об извечном противостоянии жизни и смерти, о бренности человеческого существования, и именно в этом смысле этот текст опять-таки заслуживает внимания историка прежде всего как указание на картину мира средневекового монаха.
      В обоих описаниях доминируют определенные идеологические штампы, их авторы явно озабочены тем, чтобы следовать хорошо им знакомым литературным канонам и религиозным установкам, но вовсе не тем, чтобы воспроизводить историческое событие в том виде, как оно в действительности произошло и каким его могли видеть непосредствен
      А Я. Гуревич. ^Территория ucropuka" 91
      ные свидетели. Дело не столько в том, что они понимали под исторической истиной. Последняя должна была соответствовать неким априорным критериям, и под историческим фактом средневековые люди разумели совсем не то, что ныне таковым считается в научной истории *.
      Сказанное сейчас подводит нас к более общему вопросу о технике раскрытия смыслов в средневековых текстах. Известно, что богословы и другие мыслители эпохи последовательно прибегали к "четырехсмысленному" истолкованию Библии: в повествованиях Ветхого завета наряду с историей народа Израиля искали и находили предвосхищение и провозвестие событий жизни Христа. Симметрия обоих Заветов сочеталась с нравоучительным их истолкованием и с поиском высшей трансцендентной истины. Если теологи отрицали правомерность применения "четырехсмысленной" интерпретации к иным текстам, помимо библейских, то на практике тенденция раскрывать символический смысл явлений была широко распространена. Историческое повествование как правило несло в себе и этот символический смысл; его нужно было раскрыть, и именно он придавал внутреннее единство ходу истории.
      Поэтому историк-медиевист не может не подвергать изучаемые им повествовательные или философские тексты расчленению с тем, чтобы выделить в них разные уровни содержания и смысла.
      Отправляясь на поиски данных о конкретной исторической действительности, мы сталкиваемся в изучаемых источниках со своего рода преградой, которая сплошь и рядом затрудняет или вовсе препятствует постижению этих фактов. Но это отнюдь не обесценивает значимости подобных источников, нужно лишь отдавать себе отчет в том, что даже в тех случаях, когда источники не позволяют проникнуть на уровень событий, они могут дать нам немаловажную информацию о представлениях и убеждениях авторов этих текстов и, следовательно, вводят нас в круг их идейных установок, т. е. помогают нам осознать характер духовной жизни эпохи. Необходимо еще раз подчеркнуть, что исторический источник - создание человека, и это его творение, - будь оно продуктом деятельности хрониста, поэта, теолога, законодателя или писца, либо купца, ведущего приходно-расходную книгу, или судьи, допрашивающего преступника, - неизменно и всякий раз по-своему несет на себе отпечаток его взгляда на мир, его психологии, равно как и установок сознания людей его времени, к которым он и обращался с текстом, превращенным в исторический источник современным историком. То обстоятельство, что историк, стремящийся восстановить фактическую сторону дела, неизменно наталкивается на незримую ментальную и языковую преграду, не должно повергать его в отчаяние. Но, очевидно, он должен осознать неизбежность "сопротивления материала" и отчетливо понимать, что ментальная среда, в которой, может быть, затем и удастся распознать факты прошлого, должна быть превращена им из препятствия к их познанию в новый источник сведений, но уже не об этих фактах и событиях, а об их интерпретации участниками исторического процесса и в особенности те
      92 ___ Hcropuk в nouckax метода
      ми, кто оставил нам эти тексты. Историк находится в постоянном единоборстве с источником, ибо последний представляет собой одновременно и единственное средство познания и ту преграду, природу которой необходимо по возможности глубоко исследовать.
      Постмодернисты вновь настойчиво подчеркнули "непрозрачность" исторического источника, сосредоточив внимание преимущественно на повествовательных жанрах. А как обстоит дело с источниками, анализируя которые историки пытаются раскрыть сущность тех или иных институтов?
      В сагах о конунгах начального периода истории Норвежского государства рассказывается, в частности, о том, как Харальд Прекрасноволосый, первый объединитель страны, утверждая свое господство, якобы отнял земельные владения у всего населения. В саге о Хаконе Добром, сыне Харальда, сообщается, что этот государь возвратил жителям Норвегии их земли, чем и объясняется его прозвище. Эта информация, содержащаяся в сочинении исландца Снорри Стурлусона "Круг Земной", в свое время вызвала оживленную дискуссию среди норвежских историков, которые предлагали различные интерпретации. В конце концов возобладала точка зрения, что рассказ об "отнятии одаля" (так назывались наследственные земельные владения) не имеет под собой реальных оснований и не может внушать доверия, тем более что описываемые события относятся к концу IX-началу Х в., тогда как "Круг Земной" был составлен в первой трети XIII в. По мнению современных скандинавистов, Снорри едва ли мог располагать подобной информацией, относящейся к периоду, когда в Скандинавских странах еще не существовало письменности. Подобная критическая установка кажется обоснованной и в должной мере осторожной. Но прежде чем давать окончательный отвод рассказу об "отнятии одаля", следовало бы, на мой взгляд, возвратиться к обсуждению того, чтб представляла собой эта форма землевладения. Одаль - владение, которое переходило в семье из поколения в поколение и по сути своей было неотчуждаемым. Даже тогда, когда земля одаля передавалась в руки другого владельца, прежний собственник или его наследники сохраняли право выкупить его. Для этого достаточно было доказать в суде, что на протяжении трех (в одних областях Норвегии) или пяти (в других ее районах) поколений по прямой нисходящей линии земля оставалась в собственности одной и той же семьи.
      Изучение памятников древненорвежского права и других источников убеждает в том, что связь между владельцем и его семьей, с одной стороны, и их одалем, с другой, была, по сути дела, нерасторжимой. Можно пойти дальше и утверждать, чтО между семейной группой и ее одалем устанавливались отношения, которые выходят за рамки права, ибо эти отношения несли на себе явственный эмоциональный отпечаток. Не только земля принадлежала семье, но и ее владелец как бы принадлежал одалю, распространяя на него свою "субъективность". Одаль и семья, члены которой из поколения в поколение с незапамятных времен ("со
      А. Я. Гуревич. ^Территория ucropuka, 93
      времен, когда хоронили в курганах") населяли его и возделывали, представляли собою органическое единство, и человек, владевший одалем, так и назывался "одальман". Его социальный статус, т. е. совокупность его прав и обязанностей, его положение в обществе, его личное достоинство и самосознание, самооценка находились в непосредственной и неразрывной связи с обладанием одалем. Разве не показательно то, что наряду с термином o5alma5r в древнескандинавских памятниках права фигурирует термин e5elma5r, "человек благородного происхождения", "знатный", "полноправный"? Свободное происхождение индивида теснейшим образом переплетается с обладанием неотчуждаемой земельной собственностью. При этом нужно подчеркнуть, что в среде одальманов преобладали не представители знати, а полноправные рядовые свободные люди.
      То, что право одаля не ограничивалось сферой владения, пользования и распоряжения земельным участком, но охватывало куда более емкую сферу социальных отношений и идеальных представлений, доказывается анализом одной из эддических песней- "Песни о Хюндле". Некий молодой человек по имени Оттар готовится к судебной тяжбе из-за "отцовского наследства". Для того чтобы выиграть спор о земельном владении, он обращается за помощью к языческой богине Фрейе. Та, в свою очередь, пробуждает великаншу Хюндлю и велит ей поведать Оттару о его предках. Великанша начинает с перечисления пяти поколений непосредственных предков Оттара. Как мы уже знаем, именно перечисление пяти поколений владельцев одаля требовалось для того, чтобы доказать право на него. Однако, и это самое интересное, Хюндля не ограничивается перечнем одальманов, - она называет далее огромный ряд имен легендарных героев и знатных людей, приговаривая время от времени: "Таков род твой, неразумный Оттар". В этот перечень попадают и имена скандинавских военных предводителей и конунгов, а завершается он упоминанием языческих богов - асов. Если "первоначальный список" одальманов, прямых предшественников Оттара, можно принять за фактическое сообщение, то все дальнейшее безграничное перечисление славных имен переводит речь великанши на мифопоэтический уровень. Оттар должен явиться на тинг - судебное собрание, на котором будет разбираться его тяжба об одале, вооруженный знаниями о том, что весь "срединный мир" - Мидгард выступает на его стороне.
      Как видим, земельная собственность не оставалась у древних скандинавов только лишь предметом правовых и имущественных отношений, но охватывала несравненно более широкий круг явлений, и в том числе эмоциональных, эпических и мифологических. Обладание одалем было одновременно и признаком свободы и полноправия владельца и символом его человеческого достоинства.
      Возвратимся теперь к упомянутому выше сообщению об "отнятии одаля" в свете изложенных соображений о природе этого института. Историки имели основания усомниться в достоверности рассказа Снорри Стурлусона, поскольку трудно себе представить, что Харальд Прекрасно
      94 Hcropuk в nouckax метода
      волосый, только еще начинавший объединение Норвегии, был в состоянии конфисковать земельные владения, принадлежавшие всему населению страны. Но если мы примем во внимание, что, осуществляя объединение, Харальд, по свидетельству car, применял насилие по отношению к непокорным и даже якобы поставил многих перед необходимостью покинуть страну, переселившись в только что открытую Исландию, то, может быть, рассказ об "отнятии одаля" стоило бы истолковать несколько поиному. Харальд посягал на собственность лишь некоторых знатных лиц, с которыми находился в конфликте, но его насильственная политика объединения страны должна была восприниматься как недопустимое посягательство на независимость, полноправие и свободу бондов - сельского населения; Харальд отнимал или, во всяком случае, угрожал нарушить вольности свободного населения. Несколько позже его сын Хакон Добрый пошел на уступки и отказался от самовластной политики своего отца. Вот эти-то посягательства Харальда и могли восприниматься бондами как угроза их одалю, т. е. их свободе и полноправию. То, что, на мой взгляд, должно привлечь внимание историка, заключается в невольной подмене Снорри Стурлусоном понятия свободы понятием одаля. Такого рода подмена могла произойти только потому, что одаль, как я старался подчеркнуть, представлял собою не просто наследственное земельное владение, но и ядро личных, эмоциональных и даже мифопоэтических представлений, далеко выходящих за рамки обычного понятия земельной собственности. Перед нами одна из центральных и всеобъемлющих категорий мировоззрения скандинавов эпохи раннего средневековья.
      Оба приведенных примера (первый - о смерти Вильгельма Завоевателя заимствован из статьи немецкого историка Александра Пачовского, второй принадлежит мне ") при всем очевидном несходстве имеют, на мой взгляд, нечто общее. Они свидетельствуют о том, что при изучении самых различных аспектов истории, будь то история событий или история институтов, исследователь не должен уклоняться от анализа того, что является, собственно, сферой ментальных, идеологических отношений. Он по необходимости погружается в область представлений авторов исторических источников, в ту систему культурных стереотипов и ходов мысли, которая была неотъемлемой стороной их творчества. Иными словами, для того чтобы расшифровать дошедшие до него послания из прошлого, историку не избежать проникновения в культуру изучаемой эпохи, в культуру, понимаемую в историко-антропологическом смысле. Вне этого поистине всеобъемлющего универсума невозможно правильно оценить никакое сообщение источника. Несомненно, это обстоятельство крайне усложняет анализ, вводя в него новые и в высшей степени сложные параметры. Но вместе с тем такой поворот только и способен возвратить историка к попытке мысленно реконструировать то целое, вне которого отдельные фрагменты исторической действительности не могут быть представлены и поняты с должной глубиной.
      А Я Гуревич. территория ucropuka" 95
      Древнескандинавские памятники, записанные на родном для их носителей языке, несравненно более богаты информацией относительно жизни и самосознания рядовых свободных людей, нежели памятники, которые были записаны на латыни в начале средневековья на континенте Европы. Что мы знаем о свободных франках? В повествованиях историков и хронистов эпохи Меровингов и Каролингов о них почти вовсе нет упоминаний, ибо эти авторы обращали свое преимущественное внимание лишь на высший слой общества. Зато в записях обычного права, известных под названием leges barbarorum, речь идет в значительной мере как раз о свободных соплеменниках, и в этих судебниках рассматриваются самые различные виды проступков (убийства, членовредительство, грабежи, кражи), за которые полагается платить вергельды и другие возмещения. Бблыыая часть титулов "Салического закона" ("Lex salica") начинается словами: "si quis..." Кто этот "quis", который был повинен в правонарушении или явился жертвой такового? В ряде случаев можно установить или хотя бы предположить его социально-правовую принадлежность. Но мы- ничего не знаем о причинах или побудительных мотивах противоправных поступков, которые, видимо, были весьма частыми во франкском обществе VI в. Если обратиться к "Истории франков" Григория Турского, в центре внимания которого короли и их ближайшее окружение, но отнюдь не простолюдины, то может создаться впечатление, что франкская знать была поглощена раздорами и борьбой за власть и богатство, не считаясь ни с какими нравственными, религиозными или правовыми нормами. Сопоставление рассказов турского епископа, как и других хронистов, с постановлениями "Салического закона" может привести к выводу, будто и в среде рядовых свободных царили такие же необузданные жестокость, и произвол.
      Но, как мне кажется, эти исторические источники могли бы выглядеть несколько иначе, будучи подвергнуты следующему мысленному эксперименту. Существует известное основание для того, чтобы сопоставить франкское общество VI-VII вв. со скандинавским обществом, как оно рисуется в сагах и записях древнего права, ибо при различии во времени их фиксации налицо, несомненно, типологическое сходство. Оба эти общества были родственны, являя два варианта развития германских народов. Если подобное сопоставление допустимо, то оно дало бы историку возможность несколько глубже понять, какого типа индивиды скрывались за расплывчатым "quis" "Салического закона" и других "leges". Анализ исландских саг показывает, что описываемые в них распри между отдельными лицами и семьями, сопровождавшиеся кровопролитием и актами мести, которые нередко длились на протяжении поколений, вовсе не были признаком якобы царивших в обществе анархии и разнузданности или господства "кулачного права". Напротив, принципом, на котором основывалось это общество, было признание господства права: "На праве страна строится, неправьем разоряется".
      96 ___________ ИсгорчЛ в nouckax метода
      Вражда между индивидами и группами, которые их поддерживали, вызывалась не столько борьбой за собственность или власть, сколько стремлением свободного человека защитить свою честь и личное достоинство, к малейшим посягательствам на которые северные германцы проявляли чрезвычайную чувствительность. Индивид, чье доброе имя было поставлено под сомнение в глазах окружающих в силу причиненного ему ущерба (пусть совершенно незначительного) или оскорбления, стремился во что бы то ни стало восстановить нарушенное равновесие. Скандинав эпохи саг как бы смотрел на себя глазами представителей своей социальной среды. В одной из песней "Старшей Эдды" читаем: "Гибнут стада, // родня умирает, // и смертен ты сам; // но знаю одно, // что вечно бессмертно: // суд над умершим". Этот "суд над умершим" был не чем иным, как оценкой индивида, его поступков и поведения, оценкой, даваемой его социальной средой при его жизни и после смерти. Более всего свободный человек страшился причинить ущерб своей общественной репутации, собственному моральному и социальному статусу, именно в этом отношении его реакции на оскорбление были особенно острыми и болезненными. Отсюда - месть или судебная тяжба.
      Нельзя ли предположить, что за убийствами, членовредительством и другими преступлениями, о которых говорится в континентальных leges barbarorum, нередко скрывались подобные же эмоциональные состояния? Если это предположение правомерно, то франкский "quis" перестал бы быть только лишь юридической и социологической абстракцией, представителем того или иного разряда населения, и выступил бы перед нами как человек со своей психологией и системой нравственных ценностей.
      Я рискну высказать еще одно предположение. Как уже упомянуто, франкские историки меровингского периода, рисуя события, происходившие при Хлодвиге и его преемниках, почти неизменно акцентируют распри, раздиравшие королевский род. Из их повествований явствует, что причиной цепи кровавых злодеяний были неуемная жажда богатства и власти. Франкская знать предстает на страницах их сочинений в виде буйных, неукротимых насильников и убийц, лишенных каких бы то ни было моральных ограничений. Я не ставлю под сомнение достоверность сообщаемых фактов, но хотел бы высказать следующую гипотезу: не являлась ли эта поистине удручающая картина плодом столкновения двух разных религиозно-культурных традиций? Григорий Турский, выходец из галло-романской аристократии, христианский епископ, описывает историю германского племени франков, носителей совершенно иной культуры. В какой мере этот прелат и образованный человек был способен и склонен проникнуть в строй мыслей и представлений народа, который он пытался наставлять на путь истины Христа? Ведь и из других источников той эпохи мы знаем, что церковные миссионеры как правило не понимали смысла язычества и скрывавшихся за ним духовных ориентаций тех, к кому они обращались со своей проповедью. Первоначальная и в высшей степени поверхностная христианизация Хлодвига, его окружения и пре
      А Я. Гуревич. .Территория ucropuka" ___ 97
      емников едва ли могла покончить с издревле культивировавшейся у германцев системой ценностей и жизненных установок. Не могла она сразу разрушить и тот мощный мифопоэтический пласт сознания, который и в гораздо более позднее время порождал германский героический эпос.
      Но знакомство с эпосом германцев свидетельствует: распри, вражда, кровавые деяния находили свое объяснение в контексте известных нам песней и преданий. То, что на поверхности выглядит как безудержная варварская алчность, при более углубленном анализе оказывается стремлением утвердить "удачу", "везение", "счастье", в свою очередь обусловленные судьбой индивида. Восприятие германцами богатства, прежде всего золота и других сокровищ, имело важные особенности: в этих ценностях материализовались качества, органически присущие вождю и воину, и драгоценные предметы, которыми они обладали и которых домогались, не были чем-то внешним по отношению к их человеческой сущности '". Будучи изъяты из контекста верований и императивов поведения, поступки германских и, в частности, франкских вождей утрачивают свой подлинный смысл и выступают в изображении христианских авторов как череда злодеяний, диктуемых одними лишь низменными побуждениями. Если бы в то время нашелся свидетель, способный проникнуть во внутренний мир варваров и описать его в своем сочинении, то, как я полагаю, перед нами предстала бы существенно иная картина.
      Франкские источники, как правило, скрывают от нас внутреннюю природу индивида, и для того чтобы к нему пробиться, надобны, как мы видим, обходные пути. И в данном случае работа с источником органически связана с изучением культуры. Источниковедение из вспомогательной исторической дисциплины перерастает в нечто совершенно иное - в изучение культуры, в недрах которой возник исторический источник. Вместе с тем источниковедческий анализ перестает быть некоей предварительной стадией исторического исследования, ибо единоборство с источником не может не пронизывать это исследование от начала до конца.
      Знакомство с трудами постмодернистов, работающих на поприще историографии, приводит к заключению, что они концентрируют внимание на трудности, если не на невозможности пробиться сквозь текст источника к породившей его исторической действительности. Соглашаясь с тем, что подобная процедура и в самом деле подчас головоломна, я все ^ке-склонен утверждать: памятники прошлого способны дать нам информацию о нем, сколь ни сложно то преломление, в каком оно предстает в источниках. Сталкиваясь с герметичностью того или иного сообщения, историк вынужден расширять поле своих наблюдений и исследовать не изолированные тексты, а их комплексы, ибо только в более широком контексте разрозненные свидетельства могут обрести свой смысл. Иными словами, в историческом источнике мы имеем дело с определенной интерпретацией. Его версия служит для современного историка материалом для новой, вторичной интерпретации.
      4 Зак. 125
      ЙЙ
      98 Hcropuk в nouckax метода
      Все эти процедуры, как может показаться, все дальше уводят нас от события в его "первозданном" виде. Но историческая наука, основывающаяся на нарративе, на рассказе о событиях, всегда неизбежно сопряжена с указанными трудностями. Историки, сосредоточивающие свое внимание на событиях, поступках людей, на хаосе повседневной жизни с ее бесчисленными течениями, неизбежно остаются в зависимости от своих информаторов, точно так же, как сами эти информаторы - лица, некогда писавшие об этих событиях, в свою очередь зависели от широты или узости собственного кругозора, от системы взглядов и ценностей, которой они были привержены, от случайной констелляции доступных им сведений.
      Не потому ли Марк Блок и Люсьен Февр, порывая с традициями позитивистской историографии, столь решительно отвергли "историюрассказ"? Противопоставляя повествованию о событиях исследование глубинных пластов исторической действительности, они стремились докопаться до таких явлений, сообщения о которых не подвластны или в меньшей мере подвержены воздействию индивидуального сознания или намерений автора исторического текста. Помимо того, о чем прошлое устами хронистов намеревалось сообщить, в текстах источников можно обнаружить немало такого, о чем оно, это прошлое, вовсе и не собиралось рассказать; это ненамеренные, непроизвольные высказывания источников, это то, о чем авторы исторических текстов проговаривались помимо собственной воли. Этот "иррациональный остаток", не подвергшийся цензуре сознания создателей текстов, - наиболее драгоценное и подлинное историческое свидетельство. На самом деле, этот остаток и представляет собой наиболее рациональное содержание исторического источника.
      Предостережения постмодернистов, адресованные историческому нарративу, в гораздо меньшей мере затрагивают историю культуры, быта, повседневной жизни, систем ценностей, ментальностей и картин мира. Именно здесь, в этом пласте исторической действительности в первую очередь можно получить новые знания.