'Одиссей' за 1996 год

      Сохранение внутренней целостности сообщества обусловливалось острым ощущением того, что основные установки его участников формировались из отрицания аксиомы объективной исторической реальности, которая определяла самосознание традиционных историков (независимо от их принадлежности к генерализирующему или индивидуализирующему направлениям).
      Новые интеллектуальные историки позволили себе усомниться в основополагающем для новоевропейской историографии постулате: "пусть прошлое само заговорит", который подразумевал уверенность познающего субъекта в самодостаточности реальности. Ф. Анкерсмит воспроизвел логику конструирования этой формулы следующим образом: "Включение историцизмом самого себя в трансцендентную традицию имело два следствия. Во-первых, если существует трансцендентальный (исторический) субъект, который гарантирует надежное (историческое) знание, то это ведет к фиксации (исторического) объекта или (исторической) реальности, о которой это знание получено. Реальность выражает себя в том знании, которое мы имеем о ней. Эпистемологическая фиксация таким образом стимулирует онтологическую фиксацию, в данном случае, представления о минувшей реальности - неизменной и существующей независимо от историка, которую можно изучать как объект. Второе следствие состояло в том, что было придано правдоподобие прозрачности исторического текста относительно прошлого. Исторически неиспорченный, трансцендентальный познающий субъект вглядывается "сквозь текст" в ушедшую реальность, которая простирается перед ним" ".
      Объективной исторической реальности новые интеллектуальные историки противопоставили образ реальности или эффект реальности - речевую конструкцию, введенную в оборот постструктуралистами в полемике с методологами-"традиционалистами" . Новая историография сконцентрировала внимание на феномене самого исторического текста - предмете, который оставался на втором плане рассуждений объективистов - как философствующих историков, так и тех, кто стремился избегать генерализаций.
      В соответствии с тезисом о том, что не существует исторической реальности вне текста, "новые интеллектуалы" интерпретировали исто
      /~ И. Зверева. Реальность и исторический нарратив _____________1"?
      рическое свидетельство как текст (вербальный или невербальный), который обладает своими специфическими формальными признаками при сравнении его с историческим нарративом. Тем не менее их объединяет общее свойство: и то и другое - не что иное как выражение образа реальности.
      Широко используя для обоснования своей позиции положения, заимствованные из постструктуралистской литературной теории, "новой риторики" и теории коммуникации, концептуалисты новой интеллектуальной истории ввели в дискурсивную практику историков построения, казавшиеся на первый взгляд реанимацией устаревших тезисов, отодвинутых во внепрофессиональное пространство. В их числе - утверждение о родовой общности литературы и истории (историографии) как письма, несмотря на существование жанровых различий и особых правил дискурса, определяемых двумя разными профессиями. Значительная роль в возрождении и принципиальном обновлении этого тезиса принадлежит нарратологии - междисциплинарной области гуманитарного знания, утвердившей себя в 60-70-е годы ".
      Постановка и теоретическая разработка новыми интеллектуальными историками проблемы сходства и отличий исторического нарратива от литературного нарратива позволили им определить "территорию" исторического исследования и - в процессе метакритики - выделить из "логики письменного знания" (Ч. Бэйзмэн) своеобразие "логики исторического нарратива" (X. Уайт, Л. Минк, Ф. Анкерсмит).
      Их рассуждения исходят из принятого в современной нарратологии тезиса о процессе письма как временном модусе, который отличается от пространственных способов описания. Формулируя концепт в процессе письма и выражая его определенным образом лингвистически, автор текста - нарратор выражает не реальное время, а условную темпоральность, органично включенную в современный культурный контекст. Эта временная линия проходит через весь нарратив. Время выглядит как последовательность дискретных пунктов (событий), с постоянной отсылкой читателя к референту (условной, означаемой реальности), на который автор ориентируется и по отношению к которому он располагает все события. Сложившийся нарратив имеет начало (общую ориентацию), середину (постановку проблемы, ее оценку и разрешение), конец (коду и возвращение к настоящему). Таким образом, утверждается мысль о согласительности и коммуникативности нарратива, включенности читателя в условную историю, в создаваемую реальность.
      Признание того, что нарратив как история (story) представляет собой целостность, конструируемую автором и читателем, побуждает исследователей специально обращаться к выяснению того пути, способа, каким идет читатель по авторскому тексту и какова репрезентация знания в результате глубокого (по выражению Р. Барта) прочтения. Активное использование "новыми интеллектуалами" теорий чтения, применяемых в современной нарратологии, обусловливает новации в способе
      ^ Hcropuk в nouckax метода
      изучения авторского намерения . В их основе - изначальное недоверие к авторскому тексту (линейному его прочтению). Исследование намерения предполагает деконструкцию текста читателем, преодоление языка, содержащего согласованную истину, взрыв стандартных смыслов фраз-клише, акцентирование многомерности семантики речевых конструкций текста, коннотаций, т. е. своеобразное "плавание" читателя по тексту. В способе изучения авторского намерения, предлагаемого "новыми интеллектуалами", заложено также недоверие к авторской саморефлексии. В нем содержится осознание относительности конструирования намерения автора a posteriori, по созданному и отчужденному от автора тексту. Наконец, в этом способе изучения, - сознательное привнесение себя, киота/иеля-интерпретатора, в намерение автора.
      Важнейший для нарратологии вопрос "как это происходит" стал главным для новых интеллектуальных историков. Стремясь понять правила построения текста при письме и правила его чтения - восприятия и интерпретации, - они сосредоточивают внимание на обнаружении свойств исторического нарратива. Это предполагает специальное изучение семантики языка исторического текста. Концепт традиционного гуманитарного дискурса - "истинность (или ложность)" исторического нарратива - трактуется в новой интеллектуальной истории как не имеющий смысла, поскольку и то и другое, с точки зрения логики, - не более чем утверждение-заявление говорящего. В вопросе о "реализме" истории новаторы неизменно отстаивают позицию о том, что существует лишь реальность нарратива. Доказательство автономности нарратива от прошлого строится на утверждении, что прошлое присутствует в тексте в терминах целостностей, несвойственных вещам или аспектам, которые ему принадлежат ("отсутствующее присутствие" по формуле Ж. Дерриды).
      Исторические нарративы, по мнению X. Уайта, - это "не только модели событий и процессов прошлого, но также метафорические заявления, устанавливающие отношения сходства между этими событиями и процессами и - типами историй, которыми мы согласительно пользуемся, чтобы связать события нашего существования со значениями, закрепленными культурой... Исторический нарратив служит связующим звеном между событиями, которые в нем описаны, и общим планом - структурами, конвенционально используемыми в нашей культуре, для того, чтобы наделять смыслами незнакомые события и ситуации" ^
      В своих рассуждениях на ту же тему Д. Лакапра идет дальше. По его мнению, исторический нарратив не может определяться как медиум для передачи (в какой бы то ни было форме) послания прошлого - читателю, поскольку историк работает не с прошлым, а с документами (образом реальности). Более того, нарратив не есть только передача собственного (авторского) опыта понимания прошлого, несмотря на то, что на язык нарратива влияют разнообразные культурные, экономические, социальные и другие (личностные) факторы, вносимые в текст автором в процессе письма. Момент "предъявления", представления, изображения нар
      Г. И. Зверева. Реальность и исторический нарратив 19
      pamuea (то, что подразумевается под словом репрезентация), равно как и совокупность символов, образов, правил, формы и способы концептуализации, - все совершается при творческом соучастии читателя нарратива ^.
      Рождение философии исторического нарратива в начале 70-х годов в большой степени обусловливалось неудовлетворенностью интеллектуалов-гуманитариев традиционной философией истории, которая, по их убеждению, не уделяла должного внимания вопросу о том, как историк нарративно интерпретирует результаты исторического исследования. По мнению Ф. Анкерсмита, именно процесс когнитивизации гуманитарных дисциплин в последней трети XX в. обусловил новую постановку проблемы природы исторического знания и содействовал формированию нарративной философии истории, которая стала основанием для конкретноисторических трудов новых интеллектуальных историков ".
      ТЕКСТ И ЧТЕНИЕ: ОПЫТ САМОПРОЧТЕНИЯ-ПИСЬМА
      Противоречивое намерение реформаторов историографии войти в круг конвенционального общения гуманитариев и в то же время разрушить сложившийся внутри исторической профессии эпистемологический консенсус, не могло не вызвать негативной или, по крайней мере, настороженной реакции у большинства традиционных историков. Внимательное прочтение текстов новых интеллектуальных историков убеждало профессионалов (членов исторического сообщества) в том, что в этой среде формируется "другая" культура понимания задач и возможностей исторического познания, складываются иные нормы историописания, выходящие за пределы допускаемого сообществом теоретико-методологического многообразия '^
      В ходе дискуссий в историческом сообществе об этом феномене обнаружилось стремление части высоких профессионалов попытаться понять логику рассуждений "новых интеллектуалов", более того, использовать некоторые новации в собственной исследовательской практике. Дань "новой интеллектуальной истории" отдают Роже Шартье, Линн Хант, Карло Гинзбург, Дэвид Холлиндер, Питер Новик и некоторые другие авторитетные историки Запада '^.
      Появление новой интеллектуальной истории заметно повлияло на тех профессионалов, которые занимали маргинальное положение в академическом сообществе (левые радикалы, феминистки, цветные и пр.). Постструктуралистские находки "новых интеллектуалов" используются ими в целях "отвоевания пространства", преодоления сложившихся внутри этого сообщества (репрессивных в их представлении) норм общения и правил выражения результатов исследований.
      Потребность новых интеллектуальных историков в самоидентификации и самооправдании и повышенная саморефлексия побуждают их к обоснованию своего происхождения, корней в новоевропейской высокой
      ~~ Hcropuk в nouckax метода
      культуре. Это выражается в устойчивом желании заявлять о своих интеллектуальных истоках и предшественниках.
      Отстаивая свою позицию, они часто обращаются к рассуждениям профессионалов, авторитетных для исторического сообщества. Ссылаясь на заявления Я.Буркхардта, Р. Коллингвуда, Б.Кроче, К. Беккера, Г. Адамса, Л. Февра, М. Оукшотта и других известных историков прошлого о специфике исторической реальности (воссоздаваемой или конструируемой исследователем в процессе работы с источниками), "новые интеллектуалы" устанавливают тем самым определенную преемственность своих суждений с интеллектуальным опытом, который соответствует модернистской культурной парадигме.
      К числу своих интеллектуальных источников они относят философов, историков, антропологов, лингвистов, представляющих основные направления культуры XX в.: "философию жизни", аналитическую философию, психоанализ, структурную антропологию, семиологию и пр.
      В круге "любимых" тем исследования "новых интеллектуалов", по их собственному признанию, - творчество известных историков, философов, литераторов европейского средневековья и Нового времени. При выборе исследовательских областей предпочтение отдается эпохе Ренессанса, Просвещению, Французской революции конца XVIII в" и в особенности европейскому романтизму, свое родство с которым "новые интеллектуалы" неизменно подчеркивают,
      В этом поименовании мира новой интеллектуальной истории, во многом носящем ритуальный характер, можно заметить некоторую ироничность и своеобразную отстраненность, поскольку "новые интеллектуалы" сознают необходимость предъявления профессиональному сообществу респектабельной "родословной" и демонстрируют готовность "изобретения традиции".
      Момент своего рождения новая интеллектуальная история определяет достаточно четко - 1973 год - появление книги X. Уайта "Метаистория". Этапы взросления и самоопределения - дискуссии в европейских и американских периодических изданиях теоретико-методологического направления в 70-80-е годы. Зрелость - появление конкретноисторических работ в 80-90-е годы, написанных в соответствии с установлениями новой интеллектуальной истории.
      При внимательном прочтении "парадной" коллективной биографии оказывается, что ее вехи не вполне соответствуют согласительной истине. Здесь уместно напомнить о любопытном суждении Л. Госсмэна по поводу структуры исторического нарратива, он обращает внимание на соотношение двух "этажей" авторского текста', "нижнего" - "вертикального", систематического (подстрочные примечания и отсылки к источникам) и "верхнего" - "горизонтального", синтагматического (последовательность событий, сюжет, тип дискурса). Рассуждая о свойствах французской романтической историографии первой половины XIX в., Госсмэн отмечает сложную взаимосвязь этих "этажей" в авторском текс
      Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 21
      me, черты их родства, определяемые общностью заявленной темы, и в то же время известное противополагание и даже противоречие друг другу. "Верхний текст, - пишет Госсмэн, - очевидно не есть то же самое, что нижний. История не говорит недвусмысленно собственными устами, так как сам текст означает множество голосов" ^.
      Такой тезис вполне применим к изучению теоретических и конкретно-исторических текстов "новых интеллектуалов". Глубокое, медленное чтение этих текстов, к которому они постоянно апеллируют, позволяет высказать предположение о присутствии в "нижнем этаже" отдаленных голосов, несколько меняющих представление о "примерной" историографии новой интеллектуальной истории.
      В подстрочных примечаниях к текстам "новых интеллектуалов" и в их библиографических обзорах нередко встречаются работы европейских и американских гуманитариев 50-60-х годов с короткой оценкой "базовая", "блестящая", "ценная" работа. Специальное обращение к этим исследованиям дает основание говорить об определенной преемственности принципиальных построений модернистских и постмодернистских авторов. Интересно, однако, отметить, что в числе авторов упоминаемых (и почитаемых) работ практически не встречаются историки-профессионалы. Абсолютное большинство этих работ по проблематике истории новоевропейской историографии выполнено литературоведами-историками или теоретиками литературы. Среди них - труды О. Пиза ("История Паркмэна. Историк как литературный мастер"), Б. Реизова ("Французская романтическая историография"), Д. Левина ("История как искусство Романтизма" и "В защиту исторической литературы"), Л. Броуди ("Нарративная форма в истории и литературе"), П. Франса ("Риторика и истина во Франции. От Декарта до Дидро") и ряд других ".
      Распространение практики междисциплинарности в гуманитарном знании середины XX в. и размывание границ профессиональной историографии существенно облегчили задачу реформаторов исторической дисциплины. Некоторые историки, принимавшие участие в становлении объективистской новой социальной и новой культурной истории, оказавшись читателями-интерпретаторами внепрофессиональных текстов, осознали необходимость выхода в иное языковое пространство, туда, где привычные слова-концепты неожиданно наполнялись новыми смыслами.
      В частности, перенесение ими академичных рассуждений литературоведов-структуралистов о свойствах новоевропейской высокой культуры (литературы, истории, философии, искусствознания) в профессиональное поле историографии дало сильный импульс творческой энергии тем, кто работал в областях, пограничных с "нормальной наукой" (по выражению Т. Куна).
      Появлению книги X. Уайта "Метаистория" предшествовал ряд работ (монографий и статей), в которых ставились примерно те же проблемы (например, статья А. Лоуха "История как нарратив" в журнале "История и теория", 1969, статья С. Бэнна "Круг исторического дискурса" в журна
      ^ Hcmpuk в nouckax метода
      ле "Исследования XX века", 1970, и др.) ^. Нельзя сказать также, что Уайт стал восприниматься профессионалами родоначальником нового направления в историографии тотчас же после опубликования своей книги. Новаторский характер его работы был осмыслен историческим сообществом далеко не сразу. Это заметно по первым откликам на книгу и даже по содержанию дискуссии в журнале "История и теория" (1980), посвященной исследованию X. Уайта ^ .
      Эта ситуация, как представляется, подтверждает тезис антиобъективистов о том, что конструирование авторского намерения совершается ретроспективно при участии читателя текста (в данном случае, "новых интеллектуалов", созидающих и осмысливающих собственную историю). В этой связи не следует, на наш взгляд, искать в деятельности реформаторов историографии следов заранее спланированной акции произвести постмодернистский переворот внутри профессионального исторического сообщества.
      Значительный интерес для читателя коллективной биографии "новых интеллектуалов" представляет выбор ими проблемных полей конкретно-исторических исследований. Повышенное внимание авторов к наиболее ярким персонажам истории новоевропейской историографии XVIII-XIX вв., создателям культурного феномена, который в пределах модернистской парадигмы носит название "история исторической науки", само по себе мало оригинально. Однако смысл обращения к подобной тематике иной по сравнению с целями изучения этого периода истории в традиционном историческом знании.
      В течение 70-х - начале 90-х годов в русле новой интеллектуальной истории сформировались массивы текстов о письменной и визуальной культуре Французской революции конца XVIII в. и французской историографии XIX в. как наследнице этой революции. В числе наиболее изучаемых авторов оказались Ж. Мишле, О. Тьерри, Л. Блан, А. Тьер, Ф. Гизо, А. Ламартин, Э. Кине, А. Токвиль.
      Среди наиболее известных трудов новых интеллектуальных историков (помимо книги X. Уайта "Метаистория", содержащей фундаментальное положение история как письмо и принципиальные рассуждения о стилистике письма историков-романтиков), следует отметить книги и статьи Л. Госсмэна, Л. Шайнера, Л. Орр, чаще других цитируемые в новом гуманитарном дискурсе ^. Работы этих авторов (заметим, как и большинство "новых интеллектуалов", пришедших в историческую профессию из литературоведения) посвящены изучению текстов французской романтической историографии. Герой исторического нарратива Госсмэна - тексты Опостена Тьерри, Шайнера - текст "Воспоминаний" Алексиев де Токвиля, Орр - тексты Жюля Мишле, Луи Блана и ряда других историков, сформировавших, по ее выражению, "безголовую историю" (историю, которая писалась от имени "народа" и потому претендовала на объективную истинность, соответствие исторической реальности).
      Г. И. Зверева. Реальность и исторически нарратив 23
      Основную привлекательность для "новых интеллектуалов" представляет деконструкция авторских текстов - выявление структуры исторического нарратива, типов и особенностей исторического дискурса, референтов, коннотаций, голосов в тексте, жанровых свойств исторического нарратива в сравнении с литературным (чаще всего идет сопоставление с текстами Г. Флобера) и аналитическим (обычно - с текстами К. Маркса), наконец, культурного контекста. Имя историка-автора текста выглядит в дискурсе "новых интеллектуалов" как знак, индекс.
      В основу подхода к изучению произведений европейских романтиков положен метод внимательного, бесконечного чтения - слова за словом, с желанием понять, как выбирались для текста речевые конструкции, как из текста возникал эффект "двойного объекта" (в данном случае соотнесенность темы Французской революции XVIII в. и контекста французского общества второй трети XIX в.), наконец, каким образом определенная (романтическая) текстуальная стратегия оказывала воздействие на фабулу, формируя сюжет и стилистику нарратива.
      Свою задачу реформаторы историографии видят в том, чтобы показать читателю, как построен текст их предшественников, основателей "научной" профессиональной историографии, и как строится их собственный текст. Иначе говоря, каким образом можно представить в виде исторического нарратива темы, которые в традиционном историческом знании, как правило, не было принято обсуждать.
      Повышенное внимание к читателю - наличие в текстах "новых интеллектуалов" глав и разделов, содержащих обстоятельный рассказ о своем подходе и работе с историческими нарративами - порождает мысль о намерении этих авторов утвердить свою власть над читающим текст. Однако в процессе "следования" авторскому тексту возникает устойчивое ощущение того, что "новые интеллектуалы", создавая текст о тексте, исторический нарратив о нарративе, осознанно стремятся стать и первыми читателями отчужденного от них текста, первыми интерпретаторами и со-авторами его.
      Феномен новой интеллектуальной истории побуждает историков, которые соотносят себя с профессиональным сообществом, к критической саморефлексии и переосмыслению содержания своей работы, заставляет осознать условность основополагающей историографической установки - говорить, писать от имени прошлого.
      ' Foucault М. The Archaeology of Knowledge. N.Y., 1972; Idem. Language, Counter-Memory, Practice. N.Y., 1977; Derrida J. Writing and Difference. Chicago, 1978; Postmodernism. ICA documents / Ed. L. Appignanesi. L., 1989.
      ^ Gardner H. The Mind's New Science. A History of The Cognitive Revolution. N.Y., 1989. ' Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions (2nd ed. enlarged). Chicago, 1970; Foucault М. Power / Knowledge: Selected Interwiews and Other Writings, 1972-1977. N.Y., 1980; RortyR. Consequences of Pragmatism. Minneapolis, 1982. " Барт P. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 566. ' Барт P. S/Z. М" 1994. С. 11-28.
      ^ Hcmpuk в nouckax метода
      ' CM. подробнее: Derrida J. Op. cit. Ch. 10: Structure, Sign, and Play in the Discourse of the Human Sciences; Ankersmit F. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Lan-" guage. The Hague, 1983.
      " Leitch V. Deconstructive Criticism. L., 1983. P. III. Critical Reading and Writing. * Post-Structuralism and the Question of History / Ed. D. Attridge et al. Cambridge, 1987. " Textual Strategies: Perspectives in Post-Structuralist Criticism / Ed. J. Harari. lthaca, 1979; Derrida J. OfGrammatology. Baltimore, 1976; Morris Chr. Deconstruction: Theory and Practice. L" 1982.
      '" While H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore, 1973; Idem. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore, 1978; Idem. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L., 1987; Darnton R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us: Contemporary Historical Writing in the United States / Ed. M. Kammen. lthaca; N.Y., 1980; Modem European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Languages, lthaca; N.Y., 1983; Idem. History and Criticism, lthaca; N.Y., 1985; The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982; The Politics of Interpretation / Ed. W. Mitcheli. Chicago, 1983.
      " Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History: The dinamics ofhistoriographical topology. Amsterdam; N.Y., 1989. P. 7-8.
      ^ Барт P. Эффект реальности / Избранные работы. С. 392-400; Gombrich E. Art and Illusion. L., 1977; Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History.
      " Dijk Teun A. van. Text and Context: Explorations in the Semantics and Pragmatics of Discourse. L., 1977; Wallace M. Recent Theories of Narrative, lthaca, 1986; Textual Dinamics of the Professions. Historical and Contemporary Studies of Writing in Professional Communities / Ed. Ch. Bazeman, J. Paradis. L., 1991.
      "* RuthrofH. The Reader's Construction of Narrative. L., 1981. Eco U. The Role of the Reader. Explorations in the Semiotics of Texts. Bloomington, 1984.
      White H. The Historical Text as Literary Artefact // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison; L., 1982. P. 51-52.
      ^ LaCapra D. Rethinking Intellectual History and Reading Texts // Modem European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan. lthaca; L., 1982. P. 4-85.
      '" CM.: Knowing and Telling History: The Anglo-Saxon Debate / Ed. F. Ankersmit. History and Theory. 1986. В. 25; The Representation of Historical Events // History and Theory. 1987. В. 26.
      " CM. подробнее: Novick P. That Noble Dream. The "Objectivity Question" and the American Historical Profession. Cambridge, 1990. P. 573-629.
      '" CM. об этом: Novick P. Op. cit.; The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, 1989. P. 1-24; 154-175.
      ^ Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography // History and Theory. 1976. В. 15. P. 55.
      ^ Pease 0. Parkman's History. The Historian as a Literary Artist. New Haven. 1953; Реизов Б. Французская романтическая историография. Л., 1956; Levin D. History as Romantic Art. Stanford, 1959; Mem. In Defense of Historical Literature. N.Y., 1967; Braudy L. Narrative Form in History and Fiction. Princeton, 1970; France P. Rhetoric and Truth in France. Descartes to Diderot. Princeton, 1970.
      " Louch A. History as Narrative // History and Theory. 1969. N 8. P. 54-70; Ват S. A Cycle of Historical Discourse: Barante, Thierry, Michelet // 20th Century Studies. 1970. № 3. P. 110-130.
      " CM: Metahistory: Six Critiques // History and Theory. 1980. В. 19.
      " Gossman L. Augustin Thierry and Liberal Historiography; idem. Between History and Literature. Cambridge, 1990; Shiner L. The Secret Mirror. Literary Form and History in Tocqueville's "Recollections", lthaca, 1988; Orr L. Headless History. Nineteenth Century French Historiography of the Revolution, lthaca, 1990 и др.
      Л. П. Репина
      ВЫЗОВ ПОСТМОДЕРНИЗМА И ПЕРСПЕКТИВЫ НОВОЙ КУЛЬТУРНОЙ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
      Историческая наука переживает в конце XX в. глубокую внутреннюю трансформацию, которая ярко проявляется и на поверхности академической жизни - в трудной смене поколений, интеллектуальных ориентаций и исследовательских парадигм, самого языка истории. Современная историографическая ситуация все чаще и все уверенней характеризуется как постмодернистская '. Если сравнить некоторые аспекты историографической ситуации конца 60-начала 70-х годов с современной, то контрасты между ними бросаются в глаза. Это прежде всего и главным образом принципиальные различия в понимании характера взаимоотношений историка с источником, предмета и способов исторического познания, содержания и природы полученного исторического знания, а также формы его изложения и последующих интерпретаций исторического текста. Одним из наиболее заметных знаков перемен стало интенсивное использование в исторических работах источников литературного происхождения с помощью теорий и методов, заимствованных из современного литературоведения.
      Наряду со словом "кризис", которое практически не сходит со страниц научно-исторической периодики последнего десятилетия, на них замелькали ставшие не менее "популярными" фразы "лингвистический поворот" и "семиотический вызов", В научной периодике появилось множество публикаций, обзоров, полемических выступлений, зачастую весьма эмоциональных, а иногда просто панических. В самом конце 80начале 90-х годов прошли серьезные теоретические дискуссии в журналах "History and Theory", "American Historical Review", "Speculum", "Past and Present", "The Monist" и многих других ^ Споры продолжаются и сегодня. В них принимают активное участие и философы истории, и сами историки. В этих научных дебатах оттачиваются новые концепции, совершенствуются формулировки, создается платформа для будущего консенсуса.
      Материалом для моих наблюдений послужили все эти многочисленные публикации в периодике, а также монографические исследования и коллективные сборники статей, вышедшие в последние годы и отразившие не только те вызовы времени, с которыми столкнулись историки на рубеже двух веков и эпох (и даже тысячелетий), но и весь спектр реакций на эти вызовы.
      Главный вызов постмодернизма истории направлен против ее представления об исторической реальности и, следовательно, об объекте исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется язы
      26 Hcropuk a nouckax метода
      ковой и дискурсивной практикой. Язык рассматривается не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. Вслед за семиотическим отрицанием "невинности" малых лингвистических форм по отношению к описываемой ими внеязыковой действительности, подвергается сомнению "естественность" исторического дискурса как такового, проблематизируется само понятие и предполагаемая специфика исторического нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого. Подчеркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временнбй ряд.
      По-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля со стороны исследователя над собственной творческой деятельностью. От историка требуется пристальнее вчитываться в тексты, использовать новые средства для того, чтобы раскрыть то, что скрывается за прямыми высказываниями, и расшифровать смысл на первый взгляд едва различимых изменений в языке источника, анализировать правила и способы прочтения исторического текста той аудиторией, которой он предназначался, и многое другое.