Пленники зимы

      Он сидел, свободно разбросав натруженные ноги, прислонясь к тёплому, почти горячему боку валуна.
      "Как на сковородке, – решил Максим. – Жарит со всех сторон: снизу – грунт и камни, по сторонам – разогретые горы… Конечно, под кондиционером вездехода приятнее путешествовать. Вот только где он, вездеход"?
      – Ну, что? – осторожно поднимаясь на больную ногу, спросил Герман. – Пошли?
      – Куда? – спросил Максим. – Куда это ты собрался?
      – Что значит "куда"? – забеспокоилась Светлана. – К машине.
      – К машине… тогда присаживайтесь обратно. Уже пришли.
      Светлана тут же вскарабкалась на валун, с которого минуту назад спустился Максим.
      – Точно! Герман, дошли! Я вижу бочки, которые ты с Игорем укладывал…
      При упоминании имени Дзю она немного сбавила голос.
      "Вот-вот, – подумал Максим. – И теперь так всю жизнь: неловкость и стыд перед теми, вместо кого получилось вернуться".
      – А вездеход? – живо откликнулся Герман. – Далеко ещё?
      Светлана молчала, пристально вглядываясь в изломанный камнем горизонт.
      – Ладно, Светка, – прикрикнул Максим. – Побереги глаза и не испытывай судьбу.
      Нет там вездехода.
      Она послушно спустилась вниз.
      Максим горько усмехнулся. "Выходит, сперва нужно обжечься, чтобы потом всё-таки сообразить: когда говорят "горячо" – не надо трогать"!
      – Как это "нет"? – поинтересовался Герман. – А куда он делся?
      – Сейчас подойдём к бочкам и поищем следы, – неохотно пояснил Максим. Он закрыл глаза и, как мог, расслабился. – Думаю, наш специалист по эпитафиям и охотник за блиндажами решил никого не ждать. Да и поехал себе.
      – Охотник за блиндажами?
      – Да. Калима рассказывала, как он вождение сдавал.
      – Он что же… нас бросил? – неуверенно спросила Светлана.
      – Почему "бросил"? – примирительно протянул Максим. – Лучше сказать – не дождался… да ну его. Без вездехода даже лучше. Тяжёлая неповоротливая дура.
      – Нет-нет, Максим, – запротестовал Герман. – Наличие всегда лучше отсутствия.
      – Ну, да, – насмешливо прервала его Света. – Особенно, что касается долгов и увечий.
      Максим открыл глаза:
      – Что это с тобой? Так и сыпешь афоризмами.
      – С кем поведёшься…
      – Эй, молодые люди, – крикнул им со своего места Герман. – Уверен, что с вашим остроумием возвращение через пустыню пешком, без воды и пищи, покажется не тяжелее предобеденной прогулки.
      Максим промолчал.
      – Но что мы будем делать? – настаивал Герман.
      – Мы ляжем спать, – уверенно ответил Максим. – Доберёмся до наших бочек, посмотрим на следы вездехода и хорошенько выспимся.
      Y
      Весь путь к реке я мечтал только о том, как подойду к берегу и с размаху, с грохотом, так чтобы эхо от одного горизонта до другого докатилось, ударю своей поклажей по песку.
      Я чувствовал себя вьючным животным.
      Я изнемогал под тяжестью бочек и якорей.
      Бочек было шесть. Мы их расположили в ряд, боками друг к другу, связали лентами от наших рукавов, штанин и остатков разделанного на полосы рюкзака. Получилась довольно крепкая конструкция, у которой я сразу обнаружил два крупных недостатка: она имела немалый вес и немилосердно жгла голову и плечи. Для моей ненависти этого было больше чем достаточно. Отсюда и такие странные желания…
      Но, как всегда, всё вышло совсем иначе. Я сделал один единственный шаг в реку, и тут же по пояс погрузился в ледяную воду. Течение сбило меня с ног, и мне удалось лишь частично исполнить свою мечту: эффектным броском освободить плечи от тяжести. Нам повезло, что с плота упал один из якорей: двадцатиметровый трос быстро размотался, плот ещё метров десять протащил за собой камень и остановился.
      Я вылез на берег и вместе со всеми прошёл эти тридцать метров. Конечно, Герман – мот. Сорок метров превосходного троса у него ушло на обвязку двенадцати пустых, брошенных нами бочек. Как это Дзю разрешил?
      Я смотрел на подрагивающий под напором мощного течения плот и надеялся, что импровизированные верёвки выдержат: кожа, брезент, прочная синтетика. Они не могли размокнуть и дать слабину на узлах и обвязах. Так что за крепость самого плота я не опасался.
      Больше сомнений вызывало управление. У нас не было ни шестов, ни вёсел. А мне совсем не улыбалось выбирать из двух зол: быть затянутым в конце пути течением в тоннель, или спасать в ледяной воде инвалида Германа и Светлану, которая, по её словам, плавала не намного лучше, чем готовила. Пришлось изобрести якоря: два тридцатикилограммовых булыжника размером чуть больше футбольного мяча, обвязанных сеткой троса.
      Мы подошли к плоту, но Светлана не остановилась – прошла дальше по течению, скрылась за камнями.
      Воспользовавшись её отсутствием, мы с Германом немедленно разделись и, вздрагивая от ледяных брызг, осторожно вошли в воду.
      Когда Светлана выпорхнула из-за камней, мы уже успели разложить на гофрированной палубе плота обувь для просушки и облачиться в комбинезоны: шорты и рубашки с короткими рукавами. Детский сад после водных процедур…
      Бутербродов больше не было, таблеток спецпитания тоже. Светлана в последний раз обработала мне лицо остатками мази, и мы разместились на плоту: каждому по две бочки.
      Я поднял якорь. Течение быстро затянуло нас на середину реки, и оставалось только наблюдать, как стремительно уносятся назад изрезанные многочисленными фиордами и заливами берега. Теперь от нас ничего не зависело.
      – Не проморгать бы палатку… – проговорил Герман.
      – И не утонуть, – не удержался я. Как же не подбодрить товарища? – И чтоб не съели…
      – Перестань, – попросила Светлана. – Всё хорошо…
      Она сидела на корме, к нам спиной, и смотрела на горы.
      – Ниже голову, Света, – я всё никак не мог разобраться, чего во мне больше: злости или страха. – Может показаться, что всё позади. Это не так. Пока есть живые – есть, кому умирать.
      – Да ты оптимист! – натянуто рассмеялся Герман.
      – Мне всё равно, – неохотно выдавливаю из себя. – Я лишь пытаюсь спасти остатки экспедиции.
      – Раньше ты лучше подбирал слова, – обижено заявила Света.
      – Раньше я надеялся, что вы, когда слушаете, слышите.
      Я обрываю себя на полуслове, досадуя за нечаянную вспышку гнева. И в самом деле – ничего не кончилось. А значит, по-прежнему от психологического климата будет многое зависеть. И мне ещё не скоро можно будет поделиться с ними своими оценками последних событий.
      Они молчат.
      Правильно. А что они могут сказать? Что из-за их азарта погибли люди? Всего лишь спортивный интерес: мы сбегаем и посмотрим… и четыре человека долой.
      Я беру канистру, наклоняюсь к воде и наполняю её. Потом поднимаю повыше и всю, без остатка выливаю себе на голову. Прямо на кепку.
      "Остынь, Максим, – говорю себе. – Они не виноваты. И тебе это известно".
      – Ты не можешь нас винить в гибели Наташи и Сергея, – нерешительно подаёт голос Герман. – Как получилось, что погибла Маша, мы не знаем. Но Игорь сам виноват.
      Монстры погнались за нами только после его стрельбы…
      – Замолчи! – чёрная злоба, поднимаясь изнутри, сбивает дыхание и распускается удушливым цветком ненависти. – Исключительного мужества был человек. До самого последнего мгновения боролся со своим страхом. В одиночку. Никто ему не помог!
      Я задыхаюсь. Опять разболелись раны на лице. Слёзы туманят такой ясный всего минуту назад горизонт.
      – Дзю – настоящий боец! – я опускаю голову; чувствую подавленность и пустоту.
      Приступ бешенства уходит, отпускает, открывает дорогу разуму. Стыдно…
      – Извините, – бубню себе под нос. – Погорячился.
      – Бывает, – снисходительно соглашается Герман, и моя злость немедленно вспыхивает с новой силой.
      Света молчит.
      Мне приятно её молчание. Оно даёт надежду, что она что-то понимает, или хотя бы пытается понять. Ко мне опять вернулся мой давешний приятель – одиночество. И сразу потеснил вчерашнюю любовь и позавчерашнюю дружбу…
      Натали – милая, ласковая, нежная… Сергей… И Дзю ушёл; он мог быть мне братом, и Маша ушла – она хотела стать для меня всем.
      – Максим, – зовёт Герман.
      – Что тебе?
      – Извини, неудачно пошутил…
      "Будь ты проклят со своими шутками", – думаю я, но вслух говорю совсем другое:
      – Ребята, держите головы ниже. Ещё лучше, ложитесь лицом вниз, спите, думайте, пойте… Что угодно, только не смотрите на купол.
      Они послушно укладываются навзничь, устраивают лица на согнутых локтях. От этого места на плоту, конечно, не становится больше. Мне остаётся только краешек передней бочки, но я доволен. Хоть что-то происходит по моему.
      – А ты?
      – Я буду нести вахту. При нашей скорости движения, думаю, часов за десять доберёмся.
      – Так быстро? – удивляется Света.
      – Да, – я пожимаю плечами. – Большая скорость течения, русло почти прямое, не думаю, чтобы нас отнесло к берегу и пришлось терять время на рулёжку якорями… да, часов десять. Ну, может, двенадцать.
      – А почему Сергей не решился сплавляться? Ему на амфибии даже удобнее…
      – Не додумался, – глухо отвечает Светлане Герман. – Максим, я, кажется, знаю, почему тебя жуки не тронули.
      Я молчу. Плохая тема. Я и без него знаю почему. Вот только вспоминать ничего не хочется. Забыть. Всё забыть. И хорошо бы умереть. Вот отправлю этих двоих наверх и умру.
      Обязательно!
      – Помнишь, ты раздавил одного такого, когда Светкин вездеход останавливал?
      Царапина на ноге… это была прививка! Ты переболел и в крови выработался нужный фермент. Теперь для них твой запах – родной.
      Я припоминаю семейку, о которой он говорит, и мне становится дурно.
      Много времени, чтобы отыскать пропавший вездеход не понадобилось. Его увидела Света с вершины одного из огромных булыжников, стоящего неподалеку от брошенных пустых бочек. Когда мы с ней направились к вездеходу, Герман забился в истерике, категорически отказываясь оставаться одному. Тогда мы предложили ему подняться на тот же камень, с которого только что спустилась Света, чтобы он оттуда мог наблюдать за нами. Герман было заупрямился, но я твёрдо стоял на своём, и ему пришлось уступить.
      Едва мы приблизились к вездеходу на расстояние прямой видимости, сложилось ощущение, что он шевелится, раскачиваясь в чёрной болотистой луже. Ясно были видны поблёскивающие пятна грязи на бортах. Сбивало с толку, что эти пятна были подвижны. Они ртутью перемещались по плоскостям корпуса, да и сам вездеход раскачивался отнюдь не с той осмысленностью, с которой водитель пытается выехать из трясины.
      Тяжёлое предчувствие усилилось, а ещё несколько шагов спустя стало понятно почему: "озеро грязи" превратилось в живой ковёр из множества чёрных тварей, беспорядочно снующих по всем направлениям, комья грязи на бортах – те же жуки, только исхитрившиеся подняться повыше.
      Мы сделали ещё несколько шагов, вездеход глухо ухнул и накренился: спустило очередное колесо. Света всхлипнула и опустилась на колени. Я не стал останавливаться, чтобы её утешить, и подошёл ближе.
      Тварь, раздавленная мною, была изуродована до неузнаваемости, но во мне росла уверенность, что передо мной её многочисленная родня. Это они обглодали тот древний вездеход, а теперь, значит, едят резину нашего. Машина опять ухнула, чуть шевельнулась, осела. Из полуоткрытого водительского люка выкатились несколько жуков, соскользнули вниз и тут же смешались со своими родичами, копошащимися на грунте.
      Светлана вцепилась мне в рукав и с силой потянула назад.
      – Нет. Не ходи. Не надо.
      Я высвободил руку, а Света, потеряв опору, тяжело опустилась на жёсткую траву.
      – Сиди здесь, – пробормотал я, в полной уверенности, что она меня не слышит.
      Она, похоже, к этому времени уже вообще ничего не воспринимала: закрыла глаза ладонями, раскачивалась и то ли стонала, то ли пыталась завыть.
      Я оторвал её руки от лица и влепил ей звонкую пощёчину, как тогда, в КАМАЗе. Что-то легко мне даются такие приёмы. Она широко раскрыла глаза, жадно хватая ртом воздух.
      – Иди назад, – громко и отчётливо сказал я, для верности указывая направление рукой. – Иди туда, к Герману. Он зовёт тебя. Ему что-то нужно.
      Её взгляд стал более осмысленным, она даже кивнула. Я поднял её на ноги, с силой встряхнул, развернул в нужную сторону и для верности увесисто шлёпнул ладонью по ягодицам.
      Полный справедливого негодования вскрик обнадёжил, что она всё-таки приходит в себя.
      Ну, а мне было в другую сторону.
      Приблизившись к остаткам вездехода, я увидел, что он уже прочно покоится на дисках, лишённых и следа резины; что пластиковой гармошки, тамбуром соединявшей секции, не существует; что никаких следов Сергея или Наташи в зоне прямого обзора не видно; и смерть их, по всей видимости, была мучительной и жестокой…
      Светлана, конечно, была права. Всё было ясно и отсюда. Водительский люк не закрывался, это я сам сорвал петли. Твари погнались за ребятами, те укрылись в машине, попытались уехать… Проклятье!
      Я не был героем. Просто как-то стало всё равно. Я сделал шаг, потом ещё один, а при следующем моя нога оказалась в самой гуще чёрных подвижных насекомых с огромными, острыми и твёрдыми как скальпель хирурга, жвалами. Они хрустели под моими ногами, толклись о них, пытались вскарабкаться наверх, цепляясь за ткань брюк, мельтеша своими членистыми подвижными тельцами…
      Нет. Я не ждал боли, и почему-то был далёк от мысли, что меня съедят. Почему-то вспомнился Чекерез со своими аэрозондами. Сюда бы парочку. Их подъёмной силы вполне хватило бы, чтобы перелететь этот чёрный ковёр смерти и опустится прямо на крышу вездехода.
      С непонятным самому себе спокойствием я пробрался к машине, давя каждым шагом чёрных тварей, но они не возражали, а я не останавливался, чтобы принести извинения.
      В кабине управления, вернее, внутри металлической ёмкости, служившей мне когда-то кабиной, жуков было по колено. Металлические трубки обглоданными ветвями сиротливо торчали на месте кресел водителя и штурмана, а я обнаглел от безнаказанности настолько, что погрузил обе руки в шевелящуюся массу чёрных хищников и после нескольких минут поисков нашёл то, что искал. У меня почему-то не было и тени сомнения о том, как следует поступить. Оба серых, влажных черепа я насадил на торцы трубок глазницами друг к другу, повернулся и стал пробираться к выходу.
      Здесь больше делать было нечего.
      Снаружи по-прежнему было светло и ярко. Тварей под ногами оказалось на удивление мало. Присмотревшись, я понял почему: вытянувшись тонким чёрным ручейком, они двигались вслед за Светланой. А она спокойно шла себе, не оборачиваясь.
      Перейдя на бег, я быстро обогнал колонну, развернулся и ударил ногой по первым рядам.
      – Назад, – рявкнул я. – Назад, черти, – и подтвердил свою команду ещё одним могучим ударом ноги.
      Несколько секунд спустя я уже топтал их, не переставая. Я катался по грунту и давил их десятками и сотнями тяжестью своего тела. Наверняка, я был немного не в себе. Потому что даже сейчас не могу вспомнить, как и когда появились Герман со Светланой. Они навалились на меня, потом отлетели прочь, но вернулись и вновь вцепились, сковывая мне руки…
      – Они ушли, – кричал Герман.
      – Их нет, – вторила ему Светлана.
      Как-то им всё-таки удалось меня остановить, потому что сознание вдруг прояснилось. Тогда я перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, уставился в размалёванные небеса…
      Назойливый голос Германа выводит меня из оцепенения, возвращает к плоту на реке, к жизни.
      – А что значит рулёжка якорями?
      – Придёт время – увидишь, – скриплю в ответ. Голос не слушается, дрожит. – Ещё нарулимся.
      – Максим, – не успокаивается Герман. – А есть такие системы управления, с которыми бы ты не справился?
      Я понимаю, что он всеми силами пытается отвлечь меня от тяжёлых раздумий, и спешу выказать свою благодарность за участие:
      – Конечно! С ослами у меня, обычно, большие затруднения.
      – С ослами? – теперь он размышляет: обидеться или сделать вид, что не понял. – Если ты такой умный, то как Виктор сумел отобрать у тебя оборудование?
      Спиной чувствую, как настораживается Света.
      Интересно, что она об этом знает?
      – Зачем "отобрал"? – любит Герман "простые" вопросы. – Ничего он у меня не отбирал. Я сам ему отдал.
      – Почему? – это уже голос Светы.
      – Потому что обещал.
      Они молчат. Ждут продолжения. Не дождутся: пока прямо не спросят – ничего не скажу.
      – Максим, расскажи, пожалуйста, как получилось, что ты пообещал Виктору маслобойку, пекарню и мельницу? – спрашивает Светлана. – Выполнил своё обещание, а сам остался только с КАМАЗом?
      Вот меня и спросили.
      "Ну, что, Максим? – говорю себе. – Давай! Другого случая пожаловаться, может, и не представиться. Расскажи им, как Виктор сидел на мели и не знал, как кормить семью. Расскажи, как сам шёл на подъём, и до этой мелочёвки не было никакого дела. Как в припадке благородства дал слово. А когда через неделю выяснилось, что судьба привела на край пропасти, Виктор ни слово не простил, ни руки не подал".
      – Почему ты молчишь? – спрашивает Света.
      – Потому что теперь это уже не важно. Главное: дал слово и сдержал его. И остался один на необитаемом острове. Посреди зимы.
      – И ты обиделся за своё благородство? – уточняет Герман. – Когда ты поймёшь, что глупости никто не прощает?
      – Герман, а ты сам понимаешь, что говоришь? Ты и в самом деле полагаешь благородство – глупостью? И с каких это пор благородство нуждается в прощении?
      – Ты своей жизнью доказал глупость благородства, – насмешливо отвечает Герман. – Это не Виктор, это жизнь тебя наказала за твои иллюзии. А Виктор… он следует законам нашего мира. Как и все. Это ты пытаешься эти законы изменить.
      – Мир должен становиться лучше!
      – Мир никому ничего не должен. Он – сам по себе. И выбор за тобой: или принимаешь его законы, тогда он – твой, или мудришь с его законами, а он сопротивляется, мстит, и вот уже ты – не от мира сего, отщепенец, изгой…
      Герман замолкает. Наверное, ждёт от меня каких-то слов. Что ж, не буду обманывать его ожидания:
      – Неужели ты сам не видишь противоречия?
      Повисает продолжительная пауза.
      – Нет, – недовольно бурчит Герман. – Не вижу.
      – Где же здесь противоречие? – недоверчиво спрашивает Светлана. – Он всё правильно сказал!
      – С каких это пор тот, кто диктует законы, принадлежит тому, кто эти законы принимает? – теперь я не могу сдержать улыбки: – Кто хозяин мира: тот, кто принимает его жестокость, или тот, кто настойчиво приучает его к человечности?
      Но на Германа мои доводы не производят впечатления:
      – Философия! – ворчит он. – Фиговый листочек слабости. Будь у тебя возможность, ты бы не пускался в рассуждения.
      – Месть? Вендетта? – уточняю я.
      – Само собой, – соглашается Герман. – Думаю, будь у тебя сила, ты бы от Виктора мокрого места не оставил.
      Я будто слышу наш разговор со стороны, и странное двойственное ощущение становится всё навязчивее: мы спорим и горячимся при обсуждении вопросов, которые к нашему положению не имеют никакого отношения. Вместо того чтобы искать выход, мы вспоминаем своё прошлое, будто оно – главное, а не вопрос, как спастись, как выбраться отсюда.
      А потом я подумал, что, может, так оно и есть: важнее быть человеком на пороге своего дома, чем нелюдем достигнуть самых далёких звёзд.
      – Максим, – встрепенулся Герман. – До меня только сейчас дошло: если я правильно понял, то деньги появляются у тебя прямо в карманах. Тогда зачем тебе был нужен весь этот утиль: маслобойка, КАМАЗ, молоко? Зачем было работать? Ты и сейчас мог бы быть самым богатым человеком в мире.
      Я улыбаюсь нечаянному созвучию наших мыслей.
      – Самым богатым? Возможно. Но человеком рукосуйством из кармана в карман не станешь.
      – Не понимаю, – после минутной паузы признаётся Герман.
      Его искренность меня радует. У парня сбылось: стал-таки "тем самым", а вот гонора и чванливости не прибавилось.
      – Не придумано для человека однозначного определения, Герман. Только признаки. В том числе: хлеб зарабатывать в поте лица своего. Соблазн страшен, а наказание – ещё страшнее. Душа погибнет за то, что она приобрела. Мне ещё повезло: я быстро понял, что достаю из карманов не деньги, а кирпичи для ограды от жизни. И всё равно, хоть и быстро остановился, да ограду высоко вознесло. Я ответил на твой вопрос?
      – Не уверен, – растерянно отвечает Герман. – Наверное, это как раз тот случай, когда чтобы понять, нужно пережить.
      – Максим, а что было самым страшным в твоей жизни? – спрашивает Света.
      – Понимание, что никто не поможет. Никто не придёт, что6ы убить моё одиночество.
      Я замечаю удивительную нежность, с которой она произнесла моё имя. Её стройные глянцевые ноги лежат рядом, но мне почему-то совсем не хочется их погладить…
 

Часть 5. ПИЛОТ

 
      Шёл одиннадцатый час сплава, когда на правом берегу показались две серые точки.
      Я бы с радостью принял их за наши палатки: одна – штаб, другая – склад, она же спальня; но чуть дальше, ниже по течению, была третья точка – белая, у самой кромки воды. Только поэтому я чуть замешкался, пытаясь разобрать, что же там такое.
      Потом я подумал, что в любом случае необходимо остановиться или, хотя бы, замедлить движение. Тогда можно будет взвешенно, не спеша, принять решение, к какому берегу двигаться: навстречу неизвестности, или подальше от неё.
      Герман со Светланой раздвинулись по краям плота, освобождая место для манёвра, и вцепились руками в леера – верёвки, стягивающие плот. Мы подошли ближе, и стало понятно, что серые точки – это и в самом деле палатки, а рядом с ними – наш четвёртый, последний батискаф с сейнера.
      Тогда, уже не раздумывая, я ухватил первый камень и изо всех сил, как можно дальше, бросил его в сторону правого берега. Наверное, это был неплохой бросок.
      Света захлопала в ладоши, Герман покачал головой. Камень, как ему и положено, ушёл на дно, потянув за собой трос с привязанным к нему нашим плотом.
      Я взялся обеими руками за трос и, упираясь ногами, подтянул плот к якорю. Камень лёг на дно, но сильное течение нас всё равно сносило. Впрочем, времени ещё было много. Закрепив выбранный трос посередине плота, я поднял второй камень и повторил бросок. Только теперь, прежде чем выбирать трос второго якоря, поручил Герману вытравливать конец первого. Дело пошло. Даже с двумя якорями плот не остановился, но теперь это было не важно: мы сошли со стрежня и уверенно двигались в сторону "своего" берега.
      Неприятности начались, когда течение снесло нас ниже палатки. Люк батискафа был открыт, людей на берегу не было видно, и я почти не сомневался, что они либо внутри аппарата, либо в палатке: мёртвые и каменные. От невесёлых прогнозов меня отвлёк Герман. Вскрикнув, он выпустил трос и протянул мне левую руку с кровавой полосой через всю ладонь. Я выругался. Руки у меня были заняты концом второго якоря, а попытка наступить на стремительно уходящий в воду брошенный Германом трос не удалась: он выскользнул из-под ноги, плот разогнался, нас крепко дёрнуло, и через мгновение мы со Светланой были в реке.
      Я немедленно отпустил свой трос и нырнул за Светой. Мне повезло: угадав направление, я с первой же попытки схватил её за волосы и поднял на поверхность.
      Сделав судорожный вдох, она захрипела и полезла мне на голову. Я был готов к этому.
      Я ударил Свету, успев отметить, что это начинает входить в привычку. Потом перевернул её на спину и, придерживая левой рукой, поплыл в сторону берега. Ноги в такт загребающим движениям правой руки без устали молотили воду. Вернее, это я надеялся, что работаю ногами, согласовано с рукой. Что там на самом деле происходило, мне было не очень понятно. Первый глоток я сделал примерно через пять секунд после начала буксировки. Ещё через несколько секунд пришлось глотнуть ещё. Потом я начал захлёбываться, не сомневаясь, что иду ко дну.
      Пресная вода в лёгких опаснее морской, потому что солёная вода не так быстро проникает в альвеолы, навсегда отрезая кровь в капиллярах от поступления кислорода. Разница лишь в двух-трёх минутах, но умереть можно за куда меньший срок. Эти размышления о физиологии дыхания не давали запаниковать. В глазах темнело; всё тяжелее было бороться с рефлексами, но нам опять повезло. Нога коснулась грунта, я выпрямился и вдохнул воздух.
      Божественные ощущения.
      Я замер, приводя в норму дыхание и плотность адреналина в крови. Оценил состояние Светы: голова над водой, дышит. Потом осмотрелся: я стоял в двух-трёх метрах от берега, но пройти это смешное расстояние будет не просто. Вода была мне по шею, и я чувствовал: достаточно оторвать от грунта ногу, чтобы течение вновь превратило меня в маленького мальчика, неосторожно вывалившегося из лодки посреди бурной реки. Чтобы противостоять напору, мне приходилось сильно наклоняться спиной ему навстречу. Теперь Светлана была передо мной. Я всё ещё удерживал её на спине, по возможности выше поднимая её голову.
      Было холодно. "Новая напасть", – подумал я.
      Я замёрз. Ещё минута, может, две и начнутся судороги. Отдышавшись, я решился сделать первый шаг. Вроде бы обошлось, потом второй, третий. Я шагал по течению, смещаясь на расстояние не больше длины ступни, а в сторону берега и того меньше.
      Я двигался с осторожностью, с которой верблюд выбирается из зыбучих песков… или лошадь из болота, кому что ближе.
      Когда уровень воды опустился ниже пояса, я уже был готов праздновать победу.
      Никогда ещё так не радовался одной из основных жизненных аксиом: всё, что когда-то началось, рано или поздно заканчивается. Всё правильно. Вот только ключ к оценке результата прячется в выборе: "рано или поздно"? В зависимости от исполнения первого или второго, финал истории разный.
      Я решился поднять Светлану на руки – подумал, что с неё достаточно ледяной купели, и собрался сделать последние два шага к берегу, как почувствовал неладное: сердце, сорвавшись с ритма, застучало в бешеном темпе.
      Удары слились в мерзкую, отвратительную дрожь, от которой заныла грудь и закружилась голова. Я тряхнул головой, попытался сделать полный вдох, и понял, что падаю…
 

***

 
      Только когда бессмысленный набор звуков начал складываться в слова и предложения, я понял, что жив. Удивительное чувство. Там, с той стороны, всё иначе.
      – Мы не можем здесь его оставить, – знакомый голос, похоже, Света о ком-то заботится.
      – У нас приказ немедленно вернуться и доложить…
      Приказ! Одно из немногих волшебных слов, придуманных самим человеком. Что-то вроде "сим-сим, открой дверь"! Ссылаешься на приказ, и невредимым проходишь сквозь сито неразрешимых моральных и этических проблем. Впрочем, наверное, где-то что-то "застревает". Во всяком случае, многие потом жалуются: голова болит, бессонница, или, бывает, по ночам застреленные вражеские солдаты у изголовья кровати на совет собираются…
      Страшная штука – потревоженная совесть.
      У кого она, конечно, есть…
      – Светлана, – похоже, Герман говорит. – Он в таком состоянии уже сутки. Большой беды не будет, если мы его оставим. Ребята отвезут нас наверх и сразу вернутся с врачом.
      – Уходите втроём, – перебивает она его. – Я останусь с ним.
      – Тебе нельзя, – едва ворочая языком, хриплю в ответ. – Ты у своего фюрера разрешения не спросила.
      Открываю глаза. В палатке пятеро: двое незнакомцев, Светлана и Герман. Пятый – это я, лежу на земле, заботливо укрытый пледом. Кто бывал в таких переделках – поймёт, что я хочу сказать: есть разница, кто укрывал: мужчина или женщина.
      Я пошевелился. Сел. Покрутил головой.
      Они повернулись ко мне. Все в кепках, между прочим! Никто не сдвинулся с места, а Светлана заплакала. Ну, дела: Светка кого-то пожалела! Что "с людями жизнь делает"!
      Вроде бы ничего не болит. В голове – ясность, как ранним январским утром, когда вся влага из воздуха морозом выпита, и звёзды колючие глаза царапают.
      Глаза… Болят. Слезятся. Будто и в правду поцарапанные.
      – Эй, парень, что у тебя с лицом? – это один из незнакомцев спрашивает. – Твои приятели не знают.
      – А что такое? Всё нормально… – сбрасываю плед и поднимаюсь на ноги.
      – Какое к чёрту "нормально", ты же порезанный весь!
      – Не обращай внимания, я всегда так хожу.
      Я делаю шаг к столу и чувствую, как раскачивается земля под ногами. Кто-то помогает мне сесть на походный брезентовый стул. Опять Света! Стоит за спиной.
      Кладёт руки мне на плечи. Ну, тогда одно из двух: или я очнулся не в том мире, или я – не я.
      А может, и первое, и второе…
      – Что со мной было? – спрашиваю, не в силах избавиться от наваждения, будто слишком поторопился придти в себя, и где-то ошибся дверью. – Я что-то пропустил?
      – Переохлаждение, истощение, усталость… – сказал тот, что моим лицом интересовался. – Вам повезло, что мы из палатки вышли, вовремя подоспели. Меня зовут Валентин.
      Смотрю на Германа.
      – Как ты?
      – Плот на якорях удержался. Ребята батискафом меня сняли. Похоже, теперь я с тобой никогда не рассчитаюсь. Из-за меня вы оба чуть не погибли.
      – Ребята на батискафе… – задумчиво повторяю за ним и перевожу взгляд на незнакомцев. – Парни, а вы откуда взялись?
      – Виктор Николаевич приказал.
      – Давно?
      – Трое суток назад. Вот только указание было немедленно возвращаться…
      – Виктор Николаевич?.. Понятно.
      Я уже полностью пришёл в себя. Наверное поэтому сообщение о том, что мой совет Виктору поспешить с батискафом и вправду дошёл до адресата, вызвало дрожь. Об этом стоило поразмыслить.
      Я недоверчиво прислушался к своим ощущениям: мне, конечно, досталось. Сильно болели ноги и спина, но в остальном, вроде бы, порядок.
      – Сколько человек сможете взять на борт?
      – Двоих, – заторопился с ответом Валентин. – Только двоих.
      – Значит, кто-то из вас останется здесь, – заявляет Светлана.