Пленники зимы

      Время и не думало лечить его раны, забыло о них.
      – Тебе всё-таки открыли визу? – спросил Максим.
      – Да, конечно, – не сбавляя темпа, она умудряется чуть качнуть головой. – Я пропустила только Европу, но это была восполнимая потеря. Как тебя зовут на этот раз?
      – Максим.
      – А меня?
      – Светлана.
      – И как успехи?
      – Как всегда.
      – Понятно… – он поворачивает к ней голову и видит, что она улыбается. – Исключение из комсомола и пожизненный волчий билет?
      – Что-то вроде этого.
      – А знаешь, кто на тебя тогда настучал?
      Максим чувствует досаду.
      – Не знаю, Галка, и знать не хочу. Мы уже давно умерли, с нами умерла и та обида.
      – Это не так, Костик. Люди могут умереть, но их обиды остаются. Ходят привидениями среди живых, выбирают новых участников и снова разыгрывают свой сценарий, в надежде всё-таки разрешиться… Они убили нашу любовь, Костик. Какой в этом был смысл? Какой вообще смысл в разрушении? Почему люди делают плохо друг другу? Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Я всю жизнь о тебе думала, внукам своим о тебе рассказывала. А они смотрели на мои морщины и думали: "что эта старая вешалка может понимать в любви"? Почему они с нами так поступили?
      – Галка, – откликается Максим. – Физику помнишь?
      – Причём тут физика?
      – По-другому не объяснить. Тело, поднятое над землёй, обладает энергией относительно земли. Так и любая конструкция содержит энергию относительно окружающего её беспорядка. Чем выше тело над землёй, тем больше его энергия. Чем сложнее конструкция, не важно какая: самолёт, город, или счастье влюблённых, тем больше в ней энергии. Понимаешь?
      – Кажется, да, – отвечает Галина. – И что?
      – При падении потенциальная энергия тела переходит в энергию движения, которая может быть использована. Например, крутить турбину на электростанции. При разрушении конструкции тоже выделяется энергия. Человек её чувствует, воспринимает, и даже обращает себе на пользу.
      – Теория вампиризма?
      – Грубо, но правильно.
      Они несколько минут бежали молча.
      – Мутная тема, – пожаловалась Галина. – Извини, я сама виновата. Давай о чём нибудь повеселее.
      – Давай, – с облегчением отвечает Максим. – Например?
      – Например, я так и не поняла, почему ты выбрал такой странный способ со мной познакомиться?
      – Не поняла?
      – Нет, конечно. Или ты думаешь, что я в тот вечер осталась с тобой из-за этой магнитофонной записи?
      Максим промолчал. "Вот это да!.." – Первым на тебя обратил внимание Андрей…
      – Он поступил очень… необычно.
      – Ты ожидал от него отпора?
      – Во всяком случае, каких-то признаков неудовольствия. А он на следующее утро сам подошёл, поздравил…
      – По его вере, глупо вмешиваться в события, которые уже происходят. Он всегда говорил, что нужно думать не о точке, в которой цель находится сейчас, а о точке, в которой цель будет находиться к моменту подлёта снаряда. Управлять событиями, которые прямо сейчас происходят, – невозможно. Есть возможность управлять событиями, которым только суждено сбыться…
      – У него увели девчонку, а он думает о теории управления?
      – А что ты думал? Интеллектуал! Всё подчинено красоте. Выбирает женщина. Кто становится между ней и её избранником – убийца несчётного числа возможных поколений. У него целая теория была. Народ на его лекции, как на фильмы про Фантомаса ломился…
      – Лекции?
      – Да. Он не доучился на юридическом в МГУ, перевёлся на философский. Потом пять лет жил в Шри-Ланке, а когда вернулся, основал свою философско-религиозную секту: медитация, восточные единоборства, любовь и гармония. У КГБ числился в активных диссидентах. Проходил принудительное лечение в психушке, но вредную агитацию не прекратил. Так и сгинул где-то в тайге в конце семидесятых.
      – Да, – Максим качает головой. – Ну и приятели у тебя!
      – Нет, – она вздыхает. – Из поэзии для души только ты и Андрей, остальные – проза. Вы стоили друг друга. Как интересно вас судьба друг другу показала, и как жаль, что она вас так бестолково развела…
      – Интересно… – эхом откликнулся Максим. – А что ещё он проповедовал?
      – Да там много чего было, – она беспечно взмахивает рукой. – Помню, принцип независимости: никто человеку не должен. Что бы он ни делал – всё делает для себя. Поэтому не вправе ждать благодарности…
      – Дети?
      – Ребёнок может уважать и любить своих родителей, но, во-первых, не обязан этого делать, и, во-вторых, если всё-таки любит и уважает, то не за факт своего рождения и не за то, что они для него сделали: и первое, и второе – от Бога.
      Любовь и уважение к родителям только за их человеческие качества, которые не подделаешь, в которые не поиграешь…
      – Любовь?
      – Любовь не обязывает. Избранник ничего не должен влюблённому. Любовь – сама по себе награда, способ состояния души, при котором невозможное становится возможным. На самом деле – беда, если избранник отвечает взаимностью. Тогда влюблённому сложно сосредоточиться на созидании. Титанический потенциал, дающий возможность круто изменить свою судьбу к лучшему, растрачивается впустую или уходит к следующему поколению. Львиная доля энергии тратится на извлечение из окружающей среды удовольствия. Влюблённый уподобляется человеку, который копает глубокую яму у себя под ногами, ибо "здешняя жизнь – только игра и забава"…
      Максим поворачивает к ней голову.
      Он так и знал – это не Галина.
      Это Игорь бежит. Тяжело бежит, из последних сил.
      – Дзю, ты зачем в Машу стрелял? – спрашивает Максим.
      – Я не в неё стрелял, командир, – с трудом, с большими паузами выплёвывает слова Игорь. – Это я страх свой расстреливал, да видно промахнулся.
      – Зачем ты здесь?
      – Обещал помочь.
      – Так помогай.
      Максим видит, как тает, исчезает, пропадает в темноте силуэт Игоря, но его голос всё ещё слышен ясно:
      – Скитник проверяет тебя, командир. Всё ещё раздумывает, кому быть пилотом.
      Пункты прибытия зависят от настройки машины. А пилотом-настройщиком может быть только один человек. Мне бы не хотелось, чтобы победила Калима, командир. Мне не нравятся её миры…
      И вот он опять один, стремительно несётся сквозь тьму, без всякой надежды на проблеск света. Света! Светлана!
      Или Симона?..
      Чуть меньше самолюбия, чуть больше фантазии в поисках согласия, и перед людьми опять распахнутся врата Рая. А так они сейчас где-то там, в темноте, в страхе.
      Прислушиваются к его топоту ног; хриплому, тяжёлому дыханию. Топот и хрип настигает их, о чём они думают?
      Максим замедлил бег. Пошёл шагом. Почти остановился, с трудом восстанавливая дыхание. Но прошло минут пять, прежде чем он решился попробовать голос:
      – Света! – закричал он. – Светлана!
      Он перестал дышать, прислушался.
      Нет. Ничего. Даже эха нет. Звуки вязнут в тишине, как в остывающей смоле – ветер.
      Отвечают только удары сердца, да своё хриплое дыхание. Видно, нет рядом близких людей. А может, и не было никогда. И он опять переходит на стремительный бег.
      Вперёд, только вперёд. Он будет останавливаться каждые десять минут, чтобы окликнуть её. Рано или поздно она его услышит.
      Главное, всё время звать. Не сдаваться. Она станет ближе! Она услышит…
      "Стучите, и вам откроют…" "Как же такое может быть? – размышляет Максим. – Я о ней думаю каждую минуту. Я с ней разговариваю. Она никогда не скажет и десятой части тех слов, которые я слышу, когда её рядом нет. Она не может этого не чувствовать… но она не чувствует. Почему"?
      Он вспоминает спартанскую обстановку её квартиры… пытается представить жизнь молоденькой симпатичной девушки, которую интересуют танцы и мужчины. Да, так она тогда и сказала: "интересуюсь мужчинами и танцами"…
      Чем же она могла зарабатывать себе на жизнь при таких интересах? Танцами в ночных клубах? А может…
      Максим споткнулся, но удержал равновесие, побежал дальше. Нет. Не может. Она слишком горда для таких заработков. Скорее, учитель танцев. Аэробика, шейпинг…
      Кто вокруг неё? Тупые бездушные жильцы: переспать, выпить, поскандалить. Два раза была замужем. Двое детей. Мужа не ставит ни во что. Второго, во всяком случае, точно…
      И вот появляется Виктор. Рыцарь без страха и упрёка…
      Максим опять застонал. …Виктор.
      Неожиданный приступ благородства одного и цепкая безжалостная хватка другого.
      Слово было сказано? Было… Отдавай… И он отдал. Оборудование, с таким трудом собранное, выкупленное, выстраданное, переходит в собственность Виктора. Одно неосторожное слово вместе с давно устаревшими представлениями о чести, и Максим за бортом.
      Вот, дурак!
      И белый пароход с протяжным гудком и новым капитаном на борту стремительно уходит к горизонту.
      Теперь Виктора черёд играть благородные роли.
      Что он и делает.
      Для Светланы это не просто постоянный заработок, не требующий ежедневных споров с совестью о пустой, никчемной молодости. Это не просто новый уровень жизни, позволяющий забыть унизительную процедуру одалживания у более удачливых подруг, или тоскливые минуты нравоучений родителей, когда в очередной раз приходишь, чтобы поклянчить денег на оплату снятой квартиры.
      Это новый взгляд на мир.
      Это надежда, что всё-таки есть люди на этом свете, для которых завтрашний день не менее важен, чем день сегодняшний. Которые живут для этого завтра, работают, мечтают. Чистота стремлений, ясность мысли. Конечно, она считает себя обязанной ему. Он не просто платил ей зарплату, он дал ей веру в себя, ощущение полноты жизни, гордость за прожитый день.
      И если бы она впустила к себе в душу Максима, это было бы больше, чем измена. Да, она спала с ним, спала с Игорем; бедняга чувствовал подвох! Но фундаментом её жизни был и остаётся Виктор. И если Виктор скажет кому-то улыбнуться и быть поласковей, что ж, значит на то есть причины. Сволочь!
      – Светлана!!! – на выдохе, широко разведя руки в стороны, чтобы лёгким хватило воздуха, закричал Максим.
      – Что ты кипятишься? – спрашивает Виктор. Он скользит рядом, легко отмахивая кистями рук свои широкие энергичные шаги. – Ты прожил с ней неделю, и ты ничего о ней не узнал. Ты ни о чём её не спрашивал, ничем не интересовался. Ты полагал эти вопросы вмешательством в личную жизнь. По принципу: захочет – расскажет, но в душу ломиться – дело последнее. Вроде бы всё правильно. Но результат обратный: то, что тебе кажется тактом, она воспринимает, как равнодушие. Ты страдаешь от несоответствия своих чувств с её ответной реакцией. Ты уверен, что так, как ты, никто её не любил. Но твоя любовь, как паровой каток-асфальтоукладчик. Невзирая на препятствия, сметает всё на своём пути, оставляя позади только гладкую, плотно утрамбованную поверхность. Свободному человеку принять это невозможно. А ты можешь любить только свободных…
      – Я думал, здесь бегут мёртвые, – перебивает его Максим.
      Ему трудно говорить. Он устал.
      – Ты не ошибся, – смеётся Виктор. – Я бы даже сказал, что ты прав больше, чем думаешь…
      "Это он на меня намекает"? – думает Максим и хрипит:
      – Что тебе нужно? Я не могу говорить. Мне тяжело…
      – Почему? – удивляется Виктор. – С Игорем и этой девицей чирикал, будто по бульвару прогуливался, а со мной тяжело?
      – У тебя нет сочувствия, – выдыхает Максим. Он вдруг отчётливо понял, что предел возможного пройден, что сейчас он упадёт и неизвестно, сможет ли подняться. – Ты – свидетель падения, и спешишь "ногою пнуть идущего ко дну"…
      – Слова! – пренебрежительно роняет Виктор и исчезает.
      Сразу приходит облегчение. Будто Виктор не по грунту ботинками шлёпал, а душу топтал.
      – Максим?
      Маша… он чувствует, как отлегло, потеплело в груди. Вот кого он больше всего хотел видеть.
      – Маша…
      – Я – не Маша. Но если тебе хочется, пусть будет это имя.
      – Тогда кто ты? – спрашивает Максим, после минутной паузы.
      – Странно от тебя слышать этот вопрос.
      – Почему?
      – А сам-то ты можешь на него ответить? Кто ты, Максим?
      – Не знаю.
      – Вот и я не знаю. Сознание – абсолютно, его нельзя сравнивать. Дети равны родителям, как только начинают узнавать их и осознают себя. Я – тот, кто дал жизнь вам всем. Едва вы осознали себя людьми и признали своего Отца – вы стали мне подобны. Моя сила и мощь не имеют значения, как не имеет значения физическое превосходство родителей над детьми. Существуют законы, которым должно следовать всем, и мне в том числе. Я не могу убить.
      – Зачем нас убивать? – равнодушно спрашивает Максим.
      Ему и в самом деле всё равно. Впрочем, нет. Наверное, уж лучше бы убил.
      – Я в затруднении. Ты мне не нравишься, но лучшего нет…
      – Почему я?
      – Ты – здесь.
      – Это испытание такое: сюда добраться?
      – Да. Испытание. Много званных, мало избранных…
      – Ну что ж, всегда готов! – насмешливо соглашается Максим.
      – Будет больно, – предупреждает Маша.
      – Мне уже больно, – говорит Максим. – Я ранен.
      – Глупости! Будет по-настоящему больно. Извини, но для прямой связи человеческая конструкция не содержит специально выделенных чувств. Самый подходящий интерфейс – канал боли. Зато взамен обещаю закрыть дверь в банк реликтовой памяти.
      Максим сомневается, что понимает, о чём идёт речь, но инстинкты извозчика берут верх:
      – Маловато будет, – нахально заявляет он. – Добавить надо.
      – Ты ещё не наигрался с желаниями?
      – Не для себя прошу, – возразил Максим. – Пусть у товарищей моих сбудется…
      – Что именно?
      – Сокровенное. О чём себе не всякий признается.
      – Будет, – соглашается Маша. – Но только у тех, кто в машине.
      – В машине? Двое в вездеходе?
      – Нет. Трое на сервисном канале. Вокруг тебя – не просто камень. Этим троим и будет сокровенное. Тебе, кстати, того же?
      – Нет, мне не надо. Хочу греться от их состоявшегося счастья.
      – Ну, и задачки у тебя… – она замолчала.
      Когда пауза слишком затянулась, Максим повернул голову и увидел темноту.
      Он опять бежит один.
      – Светлана!!! – кричит Максим, и вдруг ему кажется, что слышен ответный крик.
      Он сразу теряет ориентацию и задевает плечом стену. Падает, бьётся коленями, несколько раз переворачивается через голову…
      – Светлана… – хрипит он в черноту, ощупывая пояс, где-то здесь был фонарик.
      Нет его. Потерял при падении. – Света! Где ты?
      – Максим!
      Он видит яркую сверкающую звёздочку. Она плывёт в его сторону, всё ближе и ближе.
      – Максим? – неуверенно спрашивает звёздочка.
      Теперь она рядом. Он вытягивает руки, поднимается, осторожно идёт навстречу.
      – Светлана!
      – Максим!
      Они касаются друг друга.
      Они сливаются в объятии.
      – Ты вернулся! – она целует его, и к нему возвращается боль. – Господи, мокрый весь!
      Она пытается протереть его лицо руками. Боль, будто только и ждавшая этого мгновения, простреливает голову насквозь, от переносицы до затылка.
      Максим непроизвольно вздрагивает, кричит.
      Светлана заставляет его страдать. Она отступает. Она не может понять его состояния. Не понимает причин его крика.
      Теперь он чувствует. Пот, скатываясь со лба, кислотой заливает глубокие раны.
      Вся голова в огне. Очень больно.
      – Где остальные? – хрипло, тяжело дыша, едва сдерживаясь, чтобы опять не закричать, спрашивает Максим.
      – Ах, да, – насмешливо и чуть обижено говорит Света. – Ты же теперь у нас в женатиках… а где твоя невеста?
      – Рядом с Игорем, – отвечает Максим, и повторяет свой вопрос. – Герман? Калима?
      – У Германа, кажется, сломана нога. А Калима дальше пошла, приказала тебя ждать.
      Она сказала, что ты обязательно за нами вернёшься… – она потянула его за руку.
      – Пойдём.
      Максим, стиснув зубы, пошёл за ней.
      – Герман? – крикнула Света.
      – Да здесь я, здесь, – неохотно отозвались впереди.
      – Герман? – спросил в темноту Максим и разглядел ещё одно слабое пятнышко света.
      – Привет, командир, – отозвался Герман.
      Максим нащупал его руку. Герман ответил пожатием.
      – Как там Игорь?
      – Думаю, ему уже лучше. Ты-то как?
      – Нога… Что будем делать, командир? Идти я не могу.
      – Я понесу тебя.
      – А те твари? Как отбиваться?
      – Забудь о них, – устало сказал Максим. – Они нас больше боятся, чем мы того стоим.
      – Может, отдохнёшь?
      – В морге отдохнём, там, заодно, и отоспимся.
      Не дав времени истерике овладеть сознанием, он осторожно взваливает Германа на плечи и зовёт Светлану:
      – Света, прошу тебя, не отставай. Будь всегда рядом.
 

IY

 
      За весь обратный путь не было сказано ни слова.
      Максим изнемогал от усталости и боли. Он чувствовал себя загнанным животным, и хотел только одного: забиться в какую-нибудь щель и там отлежаться, отстрадать…
      Страдал и Герман. Каждый шаг отзывался болью в искалеченной ноге, широкие плечи Максима впивались в солнечное сплетение и давили на грудь, не позволяя, как следует, отдышаться. Но Герман не жаловался. То ли из гордости, то ли из страха, что если положат, то могут, ведь, и не поднять…
      Почему молчала Света, Максим не знал, но думал, что догадывается: признать свою неправоту не позволяла гордость, тревожить тишину глупостями – честность.
      Шаги складывались в стометровки, те – в километры. Максим бездушным автоматом безостановочно шёл вперёд, не очень хорошо понимая, где было начало этого движения, и будет ли у него конец. Только когда они увидели вспыхивающие огни вездехода, ощущение реальности понемногу стало возвращаться. Герман всхлипнул и попросил хоть на минуту остановиться. Сирена уже отключилась, но аварийные огни работали исправно. Светлана ещё раз попыталась выразить свои чувства в заботе к Максиму, но это опять обернулось для него сильнейшим приступом боли.
 

***

 
      Брезентовую сумку и пластиковую пятилитровую канистру они увидели не сразу.
      После многих часов полной темноты сверкающий столб вечного дня безжалостно терзал зрение. Полоса света, упираясь в зенит, слепила и заставляла болезненно щуриться.
      Шагах в двадцати от выхода, рядом с канистрой и сумкой Максим объявил привал.
      – Пусть глаза привыкнут к свету, – прохрипел он, усадил возле стены Германа и обессилено упал рядом.
      Они с ужасом смотрели на его лицо, и Максим скривил израненные губы в кривой, неприятной усмешке:
      – Что? Красавчик, верно?
      Они молчали.
      "И на том спасибо, – подумал Максим. Он понемногу приходил в себя. – А вон и тёмное пятно на грунте, где я оставил Машу. Серёга не подвёл. Выполнил мою просьбу, всё сделал как надо…" – Ты ранен? – спросила Светлана. – Ты весь в крови.
      – Это не кровь, – ответил Максим. – Это слёзы.
      – Я не про лицо, – нахмурилась она. – Твоя одежда…
      Максим посмотрел на выпачканные его кровью её лицо, руки и опять скривился:
      – Ты на себя посмотри… вода есть, – он положил руку на пузатый, выпуклый бок канистры. – Умойся и приведи себя в порядок. Потом займёшься нами.
      Она ничего не имела против его жёстких, без всякого намёка на любезность приказов.
      – Максим, – подал голос Герман. – Спасибо.
      – Пустое, – отмахнулся Максим. – Вы мне так и не сказали, куда это Калима направилась…
      – Дальше, вперёд, – заспешил с ответом Герман. Максим внимательно на него посмотрел: "что это он"? – Сказала, чтоб мы за неё не беспокоились. Нам следует дождаться аварийного батискафа, вернуться на сейнер и отправить под лёд аварийную бригаду.
      – Бригаду?
      – Подъём затонувшей лодки, – пояснил Герман. – Она сказала, что на сейнере есть специалисты.
      – А нам что делать?
      – Виктору – общехозяйственные задачи, ты – сам себя нагружаешь, а мне – исполнить инструкции "красного конверта", который лежит в судовом сейфе.
      – "Красного конверта?" – переспросил Максим. У него резко обострилась боль, он никак не мог понять инструкций Калимы. "Неужели пара царапин на лице могут доставить столько неприятностей"? – Ничего не понимаю…
      – Нам нужно возвращаться к вездеходу, – пояснила Света. Она уже сняла кепку и теперь безуспешно пыталась открутить крышку канистры. – Дождаться батискафа и вернуться к сейнеру. Калима сообщила Герману пароль, по которому капитан сейнера передаст ему "красный конверт" с дальнейшими инструкциями. Герман – наследник и исполнитель последней воли Калимы!
      – Теперь понятно, – пробормотал Максим. – Ещё один микроруководитель, значит…
      С трудом оторвавшись от прочного упора камня, он на четвереньках подполз к Свете, отобрал у неё канистру и одним движением открутил пробку.
      – Я помогу тебе, – сказал он, со стоном поднимаясь на ноги.
      Она тут же расстегнула комбинезон, вытащила руки из рукавов, опустила его по пояс и без всякого стеснения сняла майку.
      Максим, стараясь не смотреть на Германа, наклонил канистру. Света благодарно подставила под струю руки, потом принялась растирать водой шею, грудь…
      – Что это вы глазки потупили? – посвежевшим голосом обратилась она к мужчинам. – Не переживайте, остальным я займусь, когда доберёмся до вездехода.
      Максим промолчал, Герман что-то хрюкнул, но от комментариев тоже воздержался.
      Максим посмотрел на него и понял, что всё это время, пока Света умывалась, Герман разглядывал тёмное пятно на грунте, на том месте, где лежала Маша.
      – Отлично! – по-прежнему жизнерадостно сообщила Света. – Кто-то там полцарства за коня обещал. Чудак! Надо было на ванну горячей воды выменивать.
      Максим, не выпуская из рук канистру, подошёл к Герману.
      – Давай, дружище, как в старые добрые времена.
      Герман протянул руки, потом, роняя тяжёлые россыпи капель на одежду и землю, неловко умылся. Максим снял с него кепку, и тонкой струйкой стал поливать ему голову. Герман с наслаждением подставил лицо и даже открыл рот, безуспешно пытаясь вот так, с лёту, напиться.
      Света, уже в майке и кепке, подала стаканчик. Максим наполнил его и передал Герману.
      – Максим, – напившись воды и переведя дыхание, сказал Герман. – Я твой должник…
      – Чепуха, – прокаркал Максим. Он снова наполнил стакан и вернул его Светлане. – Теория разумного человеколюбия. Что бы мы ни делали для спасения ближнего, делаем это, в конечном счёте, для себя.
      – Жаль только, что не все делают для себя то же, что для себя сделали их спасители, – сказала Света. – Давай-ка, Максим, ты не будешь дуться и позволишь заняться твоими ранами.
      Максим переглянулся с Германом.
      – Ну, Светка, ты загнула! – восхищённо оценил Герман.
      – С кем поведёшься… – ответила она, отбирая у Максима канистру. – Присаживайся к стене поудобнее. Наташа оставила подробные инструкции. Пообещала, что будет немного неприятно…
      Неприятно?
      Да он чуть не умер от боли!
      Максим зажмурился и вжался спиной в холодный камень. Видно раны и в самом деле оказались глубокими. Как Света ни старалась, он с трудом держал боль.
      "Наташа предупреждала: нужно зашить…" – Теперь эти шрамы у тебя останутся на всю жизнь, – заметила Светлана.
      – Сколько той жизни осталось… – прошипел Максим.
      "Молодец Натали, – тепло подумал он. – И в самом деле, позаботилась: вон какой список составила. Баночки-скляночки. Жаль только, что всего предусмотреть невозможно. Вряд ли в сумке найдутся лубки и бинт, чтобы справиться со сломанной ногой Германа. Деревьев здесь нет, в вездеход не сунешься – радиация. Что делать?
      Нужно обязательно зафиксировать кость, иначе острая кромка изнутри измочалит мышечную ткань, и он навсегда останется инвалидом".
      Максим чуть приоткрыл глаза и сквозь слёзы посмотрел на пластиковую канистру.
      – Сиди спокойно, – прикрикнула на него Света.
      "Если использовать всю воду, то шины можно будет нарезать из канистры. Резать пряжкой от застёжки сумки. Пряжку заточить о камень. Чего-чего, а этого добра тут хватает. Как его угораздило сломать ногу? Ровная дорога, стены тоже не гнутые. Шёл, упал, очнулся – гипс. Гипс? Это идея. Глины здесь в избытке, вода есть. Хватит воды. Может, вправить кость и зафиксировать глиной? В местном климате она должна быстро высохнуть и стать как камень".
      – Всё, командир, принимай работу.
      Максим прислушался к ощущениям и нашёл их вполне сносными. Он почувствовал облегчение. Света марлевым тампоном вытирала ему пот со лба, и это было приятно.
      – У тебя ласковые руки, – сказал он. – Ты, наверное, здорово делаешь массаж.
      – Это ты так напрашиваешься?
      Максим открыл глаза. Неужели в её голосе и в самом деле прозвучало предложение?
      – Нет, – жёстко сказал он. – Не прошу и не напрашиваюсь. Спасибо за заботу.
      Он отстранил её руку, поднялся и подошёл к Герману.
      – Ну что, дружище? – сказал Максим. – Твоя очередь.
      Герман с готовностью кивнул на ногу и спросил:
      – А это больно?
      – Думаю, да.
      – Слушай, мы уже столько прошли, я потерплю…
      – Прошли не мы, – уточнил Максим, опускаясь перед ним на колени. – Прошла Светлана и я. А ты на моих плечах полёживал. И шли мы по прямой, ровной дороге.
      А сейчас нам предстоит переход по сильно пересечённой местности. Часов шесть, не меньше. Где болит?
      Герман, согнувшись, показал на левую ступню.
      Максим, не торопясь, расшнуровал ботинок, снял мокрый от пота носок и закатал повыше штанину комбинезона.
      Щиколотка сильно распухла и посинела.
      Но кость была цела.
      "Сильное растяжение, – оценил Максим. – На всякий случай рентген, стяжка бинтом и три дня полного покоя".
      Он взялся левой рукой за ногу чуть выше опухоли, а правой плавно поводил стопой из стороны в сторону.
      Герман напрягся, но ничего не сказал.
      Светлана уже пристроилась рядом.
      – Кость цела, – сообщил Максим. – Мы напрасно сняли ботинок. Перетянуть ремнём голенище было проще, чем сейчас придумывать какой-то фиксатор. Ты большой паникёр, Герман. И очень себя бережёшь.
      – Паникёр? – обиженно переспросил Герман. – Знаешь, как больно?
      – Знаю, – коротко ответил Максим. – Светлана, освободи от шнуровки его ботинок, а я попробую немного расслабить сухожилие…
      – Выходит, ты его напрасно нёс? – деловито уточнила Света. – Сам бы дошёл?
      Её слова повисли в воздухе. Германа беспокоило другое:
      – А чем ты его будешь расслаблять?
      – Руками.
      Максим осторожными, но энергичными вдавливаниями принялся разминать основание стопы. Герман было задёргался, но под тяжёлым взглядом Максима затих, замер, судорожно сжав кулаки.
      – Неправда, – заметил Максим. – Тебе совсем не больно.
      – Просто не привык подпускать к своему телу уродов, – запальчиво ответил Герман.
      – А ты не подпускай! Только опусти пониже голову и не забывай смотреть себе под ноги.
      Он вернул Герману носок, ботинок со шнурком, и заставил самостоятельно обуться.
      – Против бутербродов с сыром и таблеток НЗ никто возражать не будет? – спросила Света.
      – Откуда это? – встрепенулся Максим.
      – Из сумки. Наташа оставила, – она раздала им пищу и добавила. – В винном погребе – только тёплая вода, господа, не обессудьте.
      – Спать будем? – с наслаждением прожевав приличный кусок бутерброда и запив отвратительной тёплой водой, спросил Максим.
      Голова болела, кожу на лице жгло, но всё это уже было в рамках терпимости. Он себя чувствовал значительно лучше.
      – Спать? – переспросил Герман.
      Света чему-то улыбнулась.
      – Да, спать, – немного взвинчено повторил Максим.
      Её самоуверенность начинала действовать ему на нервы. В какой-то момент он перестал себя чувствовать посторонним наблюдателем. Теперь это был его бой; битва, в которой он безнадёжно проигрывал.
      – По бортовому времени три часа ночи, – напомнил он. – Последние восемь часов – в движении пешком. Впереди шестичасовый переход. И потом, "не выступайте в зной"…
      – Думаю, лучше идти к вездеходу, – перебила его Света.
      – Конечно, – сказал Герман. – Здесь всё равно не уснуть.
      И он покосился в сторону тёмного пятна на грунте.
      – Глупо, – пожал плечами Максим. – Здесь темно и прохладно…
      Но они промолчали. А спорить уже не было сил.
      Он проглотил таблетку, сделал ещё один глоток воды из канистры и поднялся на ноги. Помог встать Герману. Подал Светлане сумку с аптечкой, подхватил канистру, и они пошли навстречу раскалённому зною пустыни.
      У самого выхода из ущелья под высоко вознёсшимся мегалитом темнел холм свежего грунта. Они подошли ближе. На могиле лежали две кепки. На козырьке одной, из кусочков белого лейкопластыря были составлены слова: "Здесь Дзю закончил своё До", на другой кепке была более уравновешенная надпись: "Маша Добровольская".
      Светлана шумно выдохнула и схватила Максима за руку.
      – Почему ты не сказал?
      – "Не любит Аллах разглашения о зле в слове…" – устало процитировал Максим.
      На языке у него была горечь, на сердце – печаль. Это была невосполнимая утрата.
      Он первым отвернулся и пошёл прочь.
 

***

 
      Переход к вездеходу занял семь часов. Герман шёл сам. Они каждый час останавливались на пять минут, чтобы подбодрить друг друга мало значащими фразами и сделать по глотку воды. Несколько раз Светлана обрабатывала Максиму лицо.
      Когда они остановились в седьмой раз, привычный распорядок привала был нарушен.
      Максим вылез на камень и внимательно осмотрел горизонт.
      – Ты всё-таки осторожнее с небом, – напомнил ему Герман. – Вдруг оно изменит цвет глаз?
      – Не изменит, – не напрягая голоса и нимало не заботясь, услышит ли Герман его ответ, сказал Максим. – Скитник никому не изменяет.
      – Почему? – спросила Света.
      – Потому что он не знает, что такое верность.
      Максим соскочил с камня, подошёл к ним и присел рядом. Он чувствовал себя гораздо лучше. Кожа на лице всё ещё горела, но голова успокоилась, да и от сердца немного отлегло. "Настоящая печаль придёт позже, – подумал он. – Когда мы выберемся отсюда и ужаснёмся потерям".