Черный ящик (№5) - Московский бенефис

Самым интересным оказалась прочная стальная дверь. В ней было окошечко, чтоб пролезли миска и кружка, а также стеклянный глазок, чтоб за мной подсматривать. На случай, если мне придет в голову залепить этот глазок хлебным мякишем или замазать соплями, на потолке имелась пара телекамер, дотянуться до которых я не мог ни с кровати, ни со стола, ни с батареи. Так же высоко была и лампа, защищенная металлической сеткой. Разбить ее мне не удалось бы ни миской, ни кружкой. Впрочем, пока у меня ни миски, ни кружки, ни даже ложки не было. Когда меня начнут кормить и начнут ли вообще, никто сообщать не собирался.

Утешало, что дали белье. То, что из крана в умывальнике полилась вода, и даже не ржавая, как можно было предположить, тоже настраивало оптимистически, не говоря уже о том, что очень хорошее впечатление произвел

сливающий унитаз. Вся эта забота означала вроде бы, что я нужен на какой-тодлительный срок и скорее всего в достаточно здоровом состоянии.

Правда, эта надежда заколебалась от первого поворота ключа в замке, который я услышал примерно через полчаса после того, как меня привели в камеру. Когда дверь отворилась, на пороге появились два гражданина с автоматами, правда, уже без бронежилетов и касок, но по-прежнему в вязаных масках-подшлемниках. Наконец-то я услышал от них человеческие слова:

— Лицом к стене! Ладони — на стену! Ноги — шире!

Полное впечатление, что переодевали меня не эти ребята, а из какого-то другого ведомства, а потому из вредности могли подарить мне гранату или карманный огнемет. Жаль, конечно, но ничего у меня не нашлось, хотя бойцы

обшмонали меня ужас как усердно. — Руки за спину! Выходи! — на сей раз мне дозволили идти без наручников. Это немного портило настроение, потому что у мальчиков было минимум два ствола, а коридор, по которому меня вели, очень неплохо подходил для расстрела. Вот-вот могла последовать команда «Бегом марш!», а через пару секунд после ее исполнения мною — короткая или длинная очередь (в зависимости от настроения исполнителя).

Провели меня по коридору и впрямь недолго. Но расстреливать не стали, а ввели в дверь, почти такую же, как та, что была у моей камеры. Комната эта была заметно больше, в ней стоял нормальный письменный стол, чуть поодаль — книжный шкаф. За столом сидел человек в камуфляжной куртке и просматривал лежащие на столе бумаги, среди которых была моя липовая ксива на имя майора Котлова. На стене над головой этого человека висели портреты Ленина и Сталина, а ближе к углу стола в подставке располагалось полуразвернутое алое знамя с вышитой золотом серпасто-молоткастой звездой и надписью: «Смерть буржуазии! Боевая революционная группа Неокоммунистической партии России».

Странно, но я как-то успокоился. То ли оттого, что бывший комсомолец Коротков еще был жив в господине Баринове и не привык опасаться чего-либо с серпом и молотом, то ли оттого, что липовый корреспондент Коротков уже побывал на пресс-конференции данного объединения граждан и примерно знал, чего от этих граждан ожидать. А ждать можно было одного — вышки, ибо принадлежащий к паразитирующему слою общества гражданин Баринов ее, строго говоря, уже заслужил. Это там, на поверхности земли, надо еще найти прокурора, чтобы решился возбудить уголовное дело против старшего сына Чудо-юда, или адвоката, который не сумел бы это дело развалить. А здесь все может решиться попросту, «именем Революции»…

— Садитесь, Баринов, — не поднимая глаз, сказал человек, просматривавший изъятые у меня документы, и только тут я вспомнил, отчего голос его был мне знаком. Да, это был товарищ Сергей Сорокин, собственной персоной, председатель инициативной группы по созданию Неокоммунистической партии России. Я бы, наверно, вспомнил этот голос гораздо раньше, если б его не искажала вязаная маска.

Я сел на привинченный к полу табурет и стал ждать. То ли предложат сознаться в сотрудничестве с классовым врагом, то ли в преступлениях против советского строя.

Но я не угадал.

— Вы думаете, Дмитрий Сергеевич, что мы вас привели на допрос, будем вас пытать и мучить? — по-прежнему глядя не на меня, а на мою фотографию в удостоверении, сказал Сорокин.

— Вообще-то опасаюсь… — сознался я, хотя после такого начала можно было подумать, что с меня пылинки собираются сдувать.

— Это хорошо, что вы опасаетесь, — заметил товарищ Сорокин, — потому что ежели человек занимается пытками и зверскими убийствами, ему стоит опасаться того, что и с ним поступят так же… Но все-таки опасаетесь вы зря. У нас здесь не ГПУ-НКВД, плана по разоблачению врагов народа не имеем, признания в антисоветской деятельности от вас никто не требует. Нам даже показаний от вас никаких не требуется, потому что вы вот уже почти десять лет работаете под нашим контролем…

— Под чьим конкретно? — за этот вопрос можно было получить по шее, но я все-таки спросил.

— Под контролем РНС, — сказал Сорокин, и в голосе его прозвучала легкая усмешка.

— Русского Национального Собора, что ли? — спросил я для контроля.

— Да нет, «руководящей и направляющей силы», — ответил он, — вы же сами придумали это название еще десять лет назад, а совсем недавно мы подсказали вам аббревиатуру — РНС. И Таня Кармелюк — тоже. У нее своя история, не менее сложная, чем у вас, но она, по сути дела, — ваш аналог.

Наверно, этого было бы достаточно, чтобы я ему поверил. Но мне в глаза уж очень ярко краснело знамя. Слишком уж странно было узнать, что моя деятельность могла быть хоть как-то выгодна тем, кто сохранил ему верность. Но тут товарищ Сорокин вдруг оторвал свой взгляд от удостоверения майора Котлова и посмотрел мне прямо в глаза. И я, соответственно, смог увидеть глаза товарища Сорокина. Строгие, усталые, но не злые. Одни глаза, ибо лицо было закрыто вязаным подшлемником-маской.

Десять лет назад я уже видел точно такие же глаза. У человека, которого помнил, как Главного Камуфляжника…

НА ПРОМЕЖУТОЧНОМ ФИНИШЕ

Едва до меня дошло, что гражданин Сорокин и Главный Камуфляжник — суть одно и то же лицо, как я ощутил быстрый, жаркий прилив крови к голове. Ни разу не получал инсультов, а потому не знаю, было ли то, что происходило со мной, похоже на предынсультное состояние. Голова, казалось, вот-вот лопнет от внутричерепного давления, в глазах закрутились золотистые круги, молниеобразные линии, спирали и сетки. Одновременно заколотилось в груди, я почуял нарастающую нехватку воздуха, стал торопливо тянуть его в себя и носом, и ртом, и даже, кажется, ушами. Потом вдруг стало нарастать ощущение падения. Я уже не видел вокруг себя ничего, кроме черноты, пустоты, бездонности, мечущихся и наползающих друг на друга кругов, спиралей, сеток и молний. Разум явно не мог оценить происходящее. Он не понимал, что творится со мной, и единственное, что он смог сделать, — это поднять в организме тревогу. Даже не тревогу, а панику. Все, кто служил в армии, знают, что на случай тревоги в каждой части существует расписание, кому, куда и зачем бежать, идти, ехать, чего и на что грузить. Опять же известно, как вести себя при воздушном нападении, угрозе радиоактивного заражения, пожаре, наводнении и прочем. Но ни в одной части, насколько мне известно, нет никаких инструкций, как вести себя при высадке инопланетян, при явлении Христа народу или, допустим, при обнаружении на территории какого-то подразделения отдельно стоящей ведьмы, барабашки или иной нечистой силы. Именно в таких случаях и возникает то, что называется паникой.

Наверно, почти каждый человек испытывал в детстве (а наиболее неуравновешенные и в зрелые годы) беспричинный страх. Проснешься, и ни с того ни с сего — и во сне-то вроде ничего не снилось! — начинаешь бояться чего-то сверхъестественного. До жути! Даже пошевелиться страшно! А при этом никакой реальной угрозы нет. Ни воров под кроватью, ни ядерного взрыва под окошком. Может, конечно, этот леденящий душу страх производит какой-нибудь нечистик, окопавшийся поблизости от кандидата на адскую сковородку, или, наоборот, добрый ангел-хранитель, призванный заставить грешного гражданина покаяться и обратиться к Богу. Однако определенно и уж тем более однозначно этого утверждать нельзя. Скорее всего просто в каком-то отделе человеческого мозга имеются клетки, несущие ответственность за безопасность своего хозяина. Эдакий КГБ в черепушке. В нормальном состоянии они, как и настоящий КГБ, говорят человеку: «Низзя!» — если получают информацию о его попытке сигануть с 9-го или хотя бы с 5-го этажа. Однако в ужратом состоянии, так же, как и все коррумпированные органы, эти клетки могут и не сказать это самое «низзя!» в самый ответственный момент, в результате ваш, увы, кратковременный полет с завершающим ударом мордой об асфальт все-таки состоится. Вместе с тем, по случайности, эти клетки могут самопроизвольно возбудиться. «Перебдить», так сказать. И вы, вполне здоровый и нормальный человек, наяву готовый к быстрому реагированию на любую реальную опасность, будете не только бояться неизвестно чего, но и ощутите на какое-то время полный паралич воли.

Примерно в таком состоянии — с душой, парализованной беспричинным страхом, я находился примерно пять минут. Все это время мне чудилось падение в бездну. Потом падение приостановилось, но зато появилось омерзительное ощущение зыбкой трясины под ногами. Невидимой, упругой, колышущейся, будто студень, и вот-вот готовой провалиться под ногами. Самое жуткое было в том, что я был слеп, глух и нем. Я не видел никакой трясины, а лишь чуял ее колебание под ногами.

И еще одно: на какое-то время я перестал помнить себя ВООБЩЕ. То есть у меня исчезло человеческое представление о своем имени, фамилии, прошлом и настоящем. Осталось только животное «я» — и ничего больше.

Мне и сейчас кажется, что в этот момент я то ли балансировал на грани жизни и смерти, то ли висел на волоске.

Но то ли я сумел сохранить равновесие, то ли волосок оказался сверхпрочным — неясно, — но это состояние кончилось. Начало появляться уже знакомое ощущение «киселя в голове». Переплетение мыслей на русском, английском и испанском языках, смешение событий и собственных имен, неотличимость воспоминаний Короткова от пережитого Брауном, вплетение впечатлений Баринова, негритенка Мануэля, Мерседес и капитана О'Брайена — все это я уже переживал неоднократно. И мозг, уже знавший, что за этим последует, начал успокаиваться, паническое стало сменяться тревожным, то есть вполне осознанным и небезотчетным. Я оживал и успокаивался, хотя процесс этот шел куда медленнее, нежели тот, благодаря которому я «сорвался в пропасть». Меня кто-то вытаскивал, но вытаскивал не спеша, возможно, боясь резким движением оборвать тот волосок, который удержал меня над бездной.

Сколько этот подъем продолжался — судить не берусь. Может, час, может, два или четыре, а может — всего минут двадцать. Реального представления о времени у меня не имелось.

Но так или иначе, вся мельтешня и мрак исчезли, появился свет, призрачно-мутный, туманный. Затем, будто бы на погруженной в проявитель фотобумаге, стали проступать неясные, расплывчатые контуры, а еще через какое-то время свет стал заметно ярче, а контуры примерно такими, какими их видишь в окуляры не наведенного на резкость бинокля. И лишь еще через какое-то время резкость появилась. Почти одновременно я наконец-то вспомнил ВСЕ о себе, а потому то, что я увидел, повергло меня в удивление.

А увидел я вовсе не товарища Сорокина в камуфляже и маске. И не его доблестных бойцов под красным знаменем. И таинственной шахты — штаб-квартиры НКПР или группы «Смерть буржуазии!» я не обнаружил.

Я лежал в ложементе, том самом, куда меня помещали, когда разархивировали ячейки памяти Брауна. Он был чуточку наклонен ногами вниз, градусов на пять

— не больше. На мне не было ни той боевой экипировки, которую я получал перед полетом на «Ан-12», ни того уголовно-дезертирского костюмчика, который на меня вроде бы надели боевики Сорокина. На мне были только плавки, да еще датчики, которые были понатыканы в разного рода энергетически активных точках. Мне даже на секунду показалось, что с тех пор, как во мне разбудили негритенка Мануэля, и по настоящий текущий момент, я не выходил из своего внутреннего мира.

Но память быстро подсказала: нет, выходил! Выходил, ел бутерброды, пил кофеек, а Ленка-Хрюшка вкупе с Чудо-юдом вели научную беседу по поводу перстеньков, моих путешествий по времени и пространству, которые я совершал, не вылезая из собственной черепушки, а также о многом другом. А потом я — опять-таки наяву — разыскивал Кармелу, ездил за перстеньками, сопровождал груз, угодил в лапы Сорокина…

Однако Сорокина не было, а был Чудо-юдо собственной персоной. И Ленка была рядом, и Клара Леопольдовна, и Зинка, которая в прошлом эксперименте вроде бы никак не участвовала. Но самое главное — когда из меня извлекали воспоминания обитателей XVII столетия, не было рядом второго ложемента, где в той же позе, что и я, пристегнутая эластичными ремнями и утыканная датчиками, располагалась Таня Кармелюк. И не могло быть, поскольку я сумел отловить ее только ПОСЛЕ того, как прожил неделю в XVII веке.

— Привет, — сказал отец. Да, это был именно он. Я еще не совсем очухался, но ощущение вины перед ним уже возникло. Был я у Сорокина? Был. Не выполнил приказ? Не выполнил…

— Я не смог, — выдавил я. — Не получилось… Чудо-юдо расхохотался так, что задребезжал плафон какой-то лампы, висевшей на потолке.

— Знает кошка, чье мясо съела! — ухмыльнулся он и погладил свою поповскую бородищу. — А ты, Зинуля, утверждала, будто он сразу различит, где реальность, а где нет…

— Жестоко это, Сергей Сергеевич, — заметила Зинаида.

Чудо-юдо перестал смеяться, но не рассердился, а просто посерьезнел.

— Видите ли, Зинаида Ивановна, насчет того, что жестоко резать бедных лягушечек, говорили еще Сеченову, да и Павлову досталось из-за собачек. Но если бы они не резали, не экспериментировали и не открывали того, что открыли, мы бы ни черта не понимали в физиологии высшей нервной деятельности. А нам с вами, увы, нельзя ставить эксперименты на собачках, не тот уровень. Поэтому и приходится работать с людьми. Рискованно, но необходимо. Иначе не продвинуться вперед…

— Знать бы только, ради чего… — сказала Хрюшка. — Вы, Сергей Сергеевич,

по-моему, увлеклись. — Леночка, не забывай, что для меня Дима тоже не чужой человек… Я бы с удовольствием поставил эксперимент на себе. Но у меня нет уверенности, что вы сможете его провести до конца и достаточно корректно.

— Во всяком случае, доводить дело до пограничного состояния мы бы не стали, — заметила Ленка.

— Да, — согласился Чудо-юдо, — грешен. Увлекся! Давайте поладим на этом. Но 329М-3 испытан. Это масса материала.

И тут вдруг послышался голосок Тани-Кармелы.

— Вы преступник, Сергей Сергеевич.

— А-а, Спящая красавица обрела дар речи! — обрадовался отец, будто не слышал только что брошенного обвинения. — Кларуня, перебазируй ее, пожалуйста, в 216-ю комнату.

Клара Леопольдовна взяла в руки пульт, которым, как я помнил, открывали двери, и нажала несколько кнопок. Ложемент с Кармелой под легкое гудение электромотора сдвинулся с места и поехал в направлении большого сейфа, стоявшего позади ложементов. Повернув голову, я увидел, что дверцы сейфа автоматически открылись и за ними оказался коридорчик. Это был вовсе не сейф, а потайной переход. Клара вошла в сейф следом за уехавшим куда-то ложементом, и дверцы закрылись у нее за спиной.

— А ты случайно меня преступником не считаешь? — спросил отец.

— Я еще ничего толком не понял… — голосок у меня был явно слабенький.

— Врешь, — сказал Чудо-юдо. — Все ты понял. Точнее, начинаешь понимать. Чтоб не травить тебе душу, скажу сразу: никакого полета на «Ан-12», похищения террористами и встречи с товарищем Сорокиным не было.

— А что было? — спросил я. — Вообще что-нибудь было или нет?

— Что-то было, а чего-то — нет… — ухмыльнулся отец. — На основе тех данных, что были получены после экспериментов по разархивации закрытых ячеек памяти Брауна и анализа памяти Тани Кармелюк, мы с девочками создали ИСКУССТВЕННУЮ РЕАЛЬНОСТЬ, в которой ты прожил более суток. Это не совсем то, что ты испытывал, когда «превращался» в Мануэля, Мерседес и О'Брайена. Там просто развернулась совершенно обычная, естественная человеческая память, хотя и сохраненная покамест не слишком понятным способом. Те события, которые ты «переживал», ощущая себя, допустим, негритенком, действительно произошли в 1654 году. А вот все, начиная с поездки к Белогорскому в обществе Салливэна, — есть смесь иллюзии и реальности. Примерно такая, как та, что получилась в памяти капитана О'Брайена. Дело в том, что, изучая запись импульсов, которую мы сделали при разархивации, удалось достаточно четко отделить «зерна от плевел», то есть определить, что действительно запомнилось капитану во время его скитаний по верховьям Ориноко, а что явилось старику О'Брайену в результате возрастных нарушений мозгового кровообращения. История с перенесением его в Ирландию из Бразилии — следствие склеротических явлений. Но она запечатлелась в его памяти как реальность и через поколения пришла в мозг Дика Брауна в заархивированном виде.

— Погоди, — сказал я, переваривая информацию, поскольку мой личный мозг, хоть и не страдал склерозом, но все-таки работал еще не в полную силу, — выходит, никаких перстеньков от Белогорского я не привозил?

— Нет, привозил. Только все было немного по-иному. Вспомни, ты хотел позвонить мне по радиотелефону Салливэна. Это ты должен помнить!

— Да, — продираясь сквозь дебри собственной памяти и наморщив лоб, будто намеревался таким образом выдавить из головы нужное воспоминание, ответил я,

— но я им вроде бы не воспользовался… Я только хотел и собирался просить, но так и не попросил.

— А на самом деле ты позвонил мне, и даже сказал, что едешь по Ленинскому проспекту.

— Не помню… Абсолютно не помню!

— Правильно. Потому что этот кусок твоей памяти я стер, и не только стер, но и ЗАМЕНИЛ.

— Зачем?

— Мне нужно было проверить, воспримешь ли ты эту «вставку» как реальность или нет. Так вот, теперь я точно знаю, рассчитал верно и величину импульсов, и вектор вихревого электромагнитного поля. В самом примитивном виде могу сказать, что, воздействуя этим полем на структуру белков мозга, можно, в принципе, записать любую запрограммированную заранее картину, и ты воспримешь ее как абсолютно реальную.

— Ладно. Значит, я позвонил и даже не догадывался об этом?

— Нет, в тот момент, когда ты звонил, ты прекрасно все понимал и действовал осмысленно. Если хочешь, могу дать тебе послушать запись, сделанную на диктофон телефонного аппарата…

— Да зачем? Я верю.

— Ну и хорошо… Так вот, ты позвонил и прекрасно все помнил в течение нескольких часов, но потом с моей помощью наглухо это забыл. И то, что за тобой шла наша контрольная машина, ты, конечно, тоже не должен помнить. Дальше твоя память не подвергалась изменениям до самого главного момента, когда Белогорский взялся за свое шарлатанство. У тебя ведь был зонт-револьвер?

— Да, это я помню. И я пустил его в ход?

— Ты это помнишь или сейчас догадался?

— Если честно, то не помню. Но раз ты спрашиваешь про него, то очень может быть, что я из него стрелял…

— Молодец, логика у тебя работает. На, прочти маленькую заметочку…

Чудо-юдо сунул мне под нос вырезку из газеты. Не знаю, был ли это «Бред наяву», с удостоверением которого я ходил на пресс-конференцию Сорокина и Кё, или еще какая-то «Клюква». Под веселеньким заголовком «Два трупа и никаких следов» некий Бр.Потемкин повествовал о том, как такого-то числа в 16.20 на охраняемой даче в охраняемом поселке были обнаружены трупы известного врача-экстрасенса Вадима Белогорского и корреспондента «Today review of Europe» мистера Дональда Салливэна. По свидетельству охранников никто, кроме мистера Салливэна, на дачу Белогорского не проходил, а через внешние ворота ни один посторонний не выезжал…

— Вот так теперь можно делать алиби… — прищурился Чудо-юдо.

— Погоди-погоди! — припомнил я. — Ты мне что-то говорил в этом духе, только все наоборот… Когда мне привиделось, будто я, как О'Брайен, пролез через пространство с помощью перстеньков, ты сказал, что, может быть, Белогорский со своими парнями внушил мне все это, а затем, заполоскав мозги нашей охране и вообще всем-всем-всем, привез меня на спортплощадку… Так?

— Все было действительно совсем наоборот. Вот эта штука, — тут Чудо-юдо показал мне прибор, похожий на видеокамеру, — портативный генератор вихревых электромагнитных полей, вот эта, — он показал на куда более солидную хреновину, установленную перед ложементами и уже давно мне знакомую, — стационарный. С их помощью можно стирать память и заменять ее, если нужно. Больше того, при определенном режиме можно индуцировать искусственную реальность. Лосенок отвез меня к воротам поселка, где жил Белогорский. Но он и по сей день не знает, что был там. Внешняя охрана увидела не меня с Лосенком в «Чероки», а… самого Белогорского с Салливэном в «Вольво». То же самое увидели и телохранители самого господина экстрасенса. В это же время ты, пристрелив и Белогорского, и Салливэна, спокойненько спускался вниз, собираясь, видимо, прорываться с боем. Но на кой черт мне была нужна стрельба, если перстеньки ты уже добыл? И я тихо вывез тебя оттуда, а потом придумал фантастический сюжет, которым зарядил твою память…

— И где началась настоящая реальность?

— Со спортплощадки. А вот продлилась она до того момента, когда ты проглотил перстеньки. Точнее, глотал ты их уже в искусственной реальности. Это, конечно, был небольшой абсурд, но тем не менее… В капсулах на самом деле был препарат ј 329М-3, одна из вариаций на тему «Зомби-6».

— Значит, я все это время не сходил с ложемента?

— Да, почти все, за исключением тех нескольких минут, что тебя перевозили в Центр, раздевали, закрепляли и готовили к работе.

— А Кармела?

— И она соответственно. Хотя вся эта история с экспериментом на полигоне

— не выдумка. Мы действительно намечали его провести, и, как ни упирается твоя супруга, все равно проведем. Правда, без вашего участия. Можете ехать и отдыхать в свое удовольствие…

— Банзай! — заорали мы с Ленкой в один голос. Нас больше ничего не колыхало…

Впрочем, с чего это я взяла, будто мне помогает Бог? Ведь то же самое мог сделать и враг рода человеческого… Ведь я насквозь греховна. Насквозь, до последней капельки крови. Я лгала, убивала, развратничала — и не каялась почти никогда. Малыш Мануэль, хотя мы с Роситой и забавляемся с ним, по сути

— безгрешен. Он лишь повинуется нам, безумным девкам, вырвавшимся на волю. Он обрел мужские познания, но в нем еще нет вожделения. Для него это лишь запретная игра, которой его научили взрослые дуры. Он кается сам, сознавая, что согрешил, а я, напротив, всякий раз нахожу оправдание и впадаю в гордыню.

И уж не дьявол ли подбросил нам эти странные перстеньки?