Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

      Лиду занимали прежде всего нравственные категории. Она определяла людей такими словами, как "справедливый", "хороший" или, напротив, "нечестный", "злой", "жадный". Про Ивана Никитича она сказала:
      - Он добрый. Это хорошо. Потому что доктор - самое главное - должен быть добрый.
      - Самое главное для врача - знания, опыт и мужество, - сказал Василий Борисович.
      - Это конечно, - согласилась Лида, - но доброта главнее. Потому что если не жалеешь человека, как ему поможешь?
      - А вот так: вправил руку - и хорош! Или отрезал ногу - быстро, раз, раз! При чем тут жалость? - заявил Митя, словно он уже самолично отрезал не меньше десятка чужих ног.
      Лида сурово поглядела на него карими глазищами, но спорить не стала.
      Иван Никитич тоже отмечал Лиду:
      - Какие внимательные глаза у девочки. И так она, знаете, требовательно смотрит... засматривает вам в душу, как будто проверяет - все ли у вас там в порядке?
      Он навещал нас неожиданно, в самые разные часы, а походив, поглядев, спрашивал меня про ребят:
      - Вот этот, такой шумный, - он вообще как себя ведет?
      - Какой? А, Катаев... Это твердый орешек, - честно отвечал я.
      - Расскажите мне о нем, пожалуйста. Чем он труден для воспитателя?
      Особенно настойчиво он расспрашивал о ребятах, которые казались ему трудными. Вопросы были довольно однообразные: (Он непослушен?.. Он послушен?.. А как вы добиваетесь послушания?.."
      Конечно, Шеин замечательный врач, думал я. Но все-таки почему он занялся медициной, если его так увлекает педагогика?
      Один простой случай поразил его чрезвычайно. Лючия Ринальдовна вышла из кухни с ведром помоев. Митя выхватил у нее ведро и сунулся в кухонное окно с криком:
      - Какой слепой черт дежурит, ничего не видит?
      - Вы обратили внимание? - обернулся ко мне Иван Никитич. Седые брови его треугольником всползли на лоб, серые глаза за очками без оправы смотрели растерянно. - Нет, вы подумайте! Прелестный мальчик!
      - Что тут такого прелестного? - сказал я сердито. - Или, по-вашему, старуха (бог ты мой, кого я называю старухой!) должна таскать тяжелые ведра на глазах у здоровых мальчишек?
      - Нет, нет, конечно... - забормотал Иван Никитич. - Поступок вполне естественный. Несомненно, это в порядке вещей, но... не всегда ведь... не всегда желаемое бывает действительным, если можно так выразиться.
      Я только плечами пожал. Не хватало еще, чтобы и я стал умиляться по поводу Митиной расторопности.
      - Не навестите ли вы меня как-нибудь? Чаю выпьем, потолкуем, предложил он однажды. - Приходите с женой, очень буду рад.
      - Охотно! - ответил я и тотчас пожалел, потому что ходить в гости для меня труд тяжкий, да и времени на это не оставалось. Но слово не воробей...
      А Шеин уже поймал меня на этом неосторожном слове: - Вот и хорошо! Будем ждать. - И прибавил: - Очень бы хотелось с вами посоветоваться... по некоторым поводам.
      В июне вышло постановление "О ликвидации детской беспризорности и безнадзорности". Это означало, что нам пришлют новых ребят. Как всегда бывает, это случилось в такой час, когда мы меньше всего этого ждали.
      Мы с Василием Борисовичем были в Старопевске, в облоно. В доме оставалась Галя. Она и приняла с помощью Мити десяток малышей от восьми до десяти лет и пятерку довольно больших мальчишек - старшему было четырнадцать, звали его Миша Вышниченко. Все они мирно вымылись в бане, с удовольствием пообедали, а потом Вышниченко сказал:
      - Айда, ребята, отсюда! Что это за детдом - домишки маленькие, теснота. Все равно его распустят, и нам опять ходить-бродить. Пошли!
      Видно, все они перед тем были в одном приемнике и отлично понимали друг друга, потому что Мишу послушались тотчас же - поднялись и двинулись к выходу.
      - Эй, вы что? Окосели? - Дмитрий загородил им дорогу.
      - А твое какое дело? Пусти.
      Вышниченко толкнул Короля, тот схватил его в охапку так, что мальчишка не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Зато язык у него был ничем не связан, и он поливал Короля отборной бранью. Галя пыталась уговорить ребят, но они смотрели на одного Вышниченко, а он и ей отвечал руганью. Побившись с ними некоторое время, Галя сказала:
      - Отпусти его, Митя. - И добавила, обращаясь к Вышниченко:- Можешь идти, здесь никого насильно не держат. Но малышей я с тобой не отпущу. Идемте, ребята, я покажу вам, какая у нас будет карусель.
      Митя понял ее на лету - он выпустил Вышниченко и, сгребая в охапку малышей, сколько могли ухватить зараз его длинные руки, весело подмигнул рыжим глазом:
      - О братцы, у нас не одна карусель, у нас тут еще кое что найдется! Залезай в самолет, будешь летчиком! - и, выбрав самого удивленного и растерянного малыша, вскинул его над головой.
      Остальные так и охнули от изумления и зависти. Коломыта подхватил еще кого-то из маленьких, Лида взяла за руку другого, Катаев крикнул:
      - Чего стоите? Всего хорошего! - и сгреб еще двоих.
      Вышниченко кинулся к нему с кулаками, но его придержал Искра.
      Малыши не успели опомниться: Митя, смеясь и балагуря, покрутил перед ними красный карандаш, подкинул вверх.
      - Хоп! - Карандаш точно растворился в воздухе. - Хоп! - И Митя с преувеличенным удивлением вытащил этот самый карандаш из-за шиворота маленького Сени Артемчука. И Сеня стоял, растопырив руки и вытаращив глаза.
      Вышниченко был взбешен. Четверка старших топталась, не зная, что предпринять.
      - Айда! - повторил он, и четверо поплелись за ним. Их никто не удерживал.
      Минут через двадцать приехали мы с Казачком. Галя была смущена и огорчена, Василий Борисович принялся утешать ее, а я только бросил наспех: "Не горюй, обойдется!" - и ринулся на шоссе, еще не очень понимая, как быть.
      Но, видно, я родился под счастливой звездой: по шоссе навстречу мне шла знакомая колхозница Татьяна Егоровна и вела в поводу гривастую белую лошадку. Я кинулся к ней.
      - Татьяна Егоровна! Будь так добра, одолжи Белку на полчасика! - и, перехватив повод, вскочил на лошадь.
      Смирная Белка, несколько удивленная таким поворотом судьбы, хотела было заупрямиться, но раздумала и затрусила по шоссе. Я знал, что ребята пошли этим путем. Скоро я уже завидел их впереди. Никакого плана у меня не было, я только знал: уговоры бесполезны.
      Обгоняя их, я услышал гневный возглас:
      - Подумаешь, детдом! Видали мы...
      Метров через десяток я соскочил со своего коня, поскользнулся и упал, к великому изумлению Белки, которая подошла вплотную и глядела на меня с укором. Но мне не на Белку надо было произвести впечатление.
      Ребята, подбежавшие ко мне, как только увидели, что я упал и не встаю, растерянно переглянулись. Я лежал, неподвижный, несчастный - такой здоровый дядя! - и взывал о помощи. Это их ошеломило. Даже тот, в котором я тотчас признал самого Вышниченко, не сразу обрел дар речи. Признал я его по разгоряченному после недавней перепалки лицу, а главное - по недоброжелательному, но точному описанию Вани Горошко: "Вихрастый такой, пучеглазый".
      - Чего делать-то? - спросил наконец Вышниченко.
      - Придумайте, хлопцы, - простонал я. - На коня мне не сесть.
      И они придумали: сплели из рук носилки и потащили меня, то и дело сменяясь. Нелегко им пришлось: все, кроме, пожалуй, Вышниченко, казались щупловатыми, ни одного Коломыты не было в этой пятерке. Но они добросовестно спасали пострадавшего, тащили, пыхтя и обливаясь потом, попеременно вели в поводу Белку и еще старались меня подбодрить.
      - Вы не бойтесь, мы скоро, - тяжело переводя дух, утешал Вышниченко.
      Я рад бы вскочить и пойти своим ходом. Жалко ребят, да и самому неудобно: не справляясь попарно, они надумали волочить меня все сразу - двое под мышки, двое за ноги, - и это тоже нелегко не только им, но и мне. Но как быть? Никакое слово их не проймет, они ушли из нашего дома, рассорившись с ним насмерть, и вернуть их можно только хитростью!
      - Да куда же вас, дядя? - вдруг спросил Вышниченко.
      - Так несите... скоро уж... - ответил я, стараясь подольше не вдаваться в подробности.
      Мы дотащились до нашего дома с другой стороны, да ребятам было недосуг оглядываться, примечать - не похоже ли место, куда мы идем, на то, откуда они уходили.
      - Вон тут....
      Меня опустили на землю, я полежал секунду, а когда Вышниченко сказал, озираясь: "Э, постойте, где же это мы?" - я вскочил:
      - Вот спасибо, хлопцы! Пока вы меня волокли, я, кажется, здоров стал. Право слово!
      Теперь уже не у одного Вышниченко - у всех пятерых глаза готовы выскочить из орбит. Безмерное изумление написано на взмокших, красных физиономиях, И вдруг еще что-то мелькнуло во взгляде Вышниченко. Смешно: я заставил его изрядно попотеть, я обманул его, а он смотрел на меня весело, чуть не с восторгом!
      - А? Чего? - только и сказал он.
      - Ну как же? Говорят, такие хорошие хлопцы приходили, а потом ушли. "Зачем, спрашиваю, ушли? Как так ушли? Надо догонять". Эй, принимайте гостей!
      Мы вошли во двор. Я смеялся и сыпал прибаутками, не давая ребятам опомниться. Вышниченко малость упирался под моей рукой, однако шел - видно, слишком был ошеломлен.
      Если я правильно понял характер Вышниченко (бывает же, что можно и за час понять человека!), ни при каких обстоятельствах он не допускал мысли о поражении. Считать себя побежденным он просто-напросто не мог. И мы с ним вернулись как сообщники, дружно разыгравшие одну и ту же веселую шутку. Его не надули, не одурачили, с ним пошутили, да еще как ловко!
      Василий Борисович молча выслушал мой рассказ,
      - Опять не согласны? - спросил я.
      - Да как вам сказать... Победителей не судят!
      * * *
      Вышниченко и еще троих новеньких мы определили в отряд Коломыты. К каждому из новеньких прикрепили "старика" - пускай на первых порах покажут, расскажут, помогут обжиться. И я сказал Мефодию:
      - За Вышниченко отвечаешь ты. Ты, брат, привык за себя одного думать думай и за него, пока не освоится с нашими порядками. Все время думай!
      Мефодий смотрел на меня и все моргал, моргал быстро и мелко. Это я за ним уже знал: моргает - значит слушает внимательно, старается вдуматься и ничего не упустить.
      Катаеву мы поручили двух восьмилетних - Паню Коваля и Йемена Артемчука. "Куда мне их?" - ясно говорило его лицо, но вслух он не запротестовал. Вечером, незадолго до сигнала "спать", я позвал его в свой кабинет:
      Смотри, Николай, с этими ребятами нельзя рывком, злым словом.
      - А зачем...
      Он, конечно, хотел сказать: "Зачем мне их навязали?"
      - Не прерывай, слушай, если с тобой говорят. Коваль - сирота.
      - Я сам сирота.
      Подавляя бешенство, я сказал очень тихо:
      - Раз сам сирота, должен лучше другого понять. У него мать неделя как умерла, ему восемь лет. А у Артемчука мать в больнице, при смерти. Понял? А не хочешь понять - возьмем их у тебя, передадим другому. Тут сердце нужно, а в тебе, я вижу, сердца еще маловато. Так как же - оставить ребят за тобой или другому передать?
      Прошла длинная минута. Он смотрел куда-то мимо меня и теребил пояс. Ох, до чего трудно было ему сказать то, что я наконец от него услышал:
      - Ладно... оставляйте.
      - Смотри, отвечаешь за ребят. Поставь их койки рядом со своей.
      - Как же рядом, если их двое? По обе стороны, что ли? - угрюмо спросил Николай.
      - Сообрази, как удобнее. Иди.
      Паня Коваль вставал и ложился с плачем. Он только что потерял мать, несколько дней провел у соседей, потом его привезли к нам. Но ему все равно где ни жить - он ничего знать не хотел, горе заполняло его до краев, и он плакал, плакал не переставая, исходил слезами. В первую же ночь, уже около двенадцати, к нам постучался испуганный Катаев.
      - Галина Константиновна, Пашка ревет, никакого сладу нет!
      Галя привела малыша к нам. Его трясло, уже и слез не было, он только судорожно всхлипывал, цепляясь за Галю, не слыша слов утешения. Да тут и не в словах суть, тут больше значит ласковый голос:
      - Ну, сейчас, ну, сейчас... вот так... вот так...
      Повторяя это снова и снова, Галя посадила Пашу к себе на колени и принялась укачивать, как маленького. Наконец он уснул, измученный, она тихо переложила его на свою кровать и продолжала мерно похлопывать по плечу, а он и во сне вздрагивал всем телом.
      Утомленный плачем, он проспал до полудня, а раскрыв глаза, тотчас опять залился слезами. Галя помогла ему одеться, сама умыла. Паша был в ее руках точно кукла - не сопротивлялся и не помогал, ему было все равно. Галя отвела мальчика в столовую и кое-как, с трудом накормила.
      И так весь день. Что бы Галя ни делала, куда бы ни шла, она всюду брала с собой Пашу. Он копался с нею в грядках, поливал клумбы - и вдруг садился на землю и опять заливался слезами. Галя не говорила: "Не плачь", она утирала ему слезы, приговаривая что-то сбивчивое и неясное:
      - Ну вот так... ну вот так...
      Вечером она постелила ему и себе в изоляторе.
      - Галина Константиновна, - сунулся в дверь Катаев, - ведь он мне порученный... Чего же он все с вами?
      Галя приложила палец к губам;
      - Ему пока лучше так. Понимаешь, у него все внутри болит. Он ночью опять всех перебудит. И тебе сейчас с двумя не справиться. Сеня-то...
      Мать Сени болела давно, он уже год жил то у одной тетки, то у другой. Сейчас в больнице признали положение матери безнадежным, и его отправили к нам. Здесь ему стало спокойнее, сытнее, веселее. Ему бы и в голову не пришло плакать и отчаиваться, но он с испугом поглядывал на Пашу, и губы его кривились, вот-вот тоже заплачет.
      - Ты за Сеней присмотри, им вдвоем нельзя, - сказала Галя.
      Катаев удалился очень недовольный. А на другой день ему пришлось пережить уже явное оскорбление.
      - Эх, - сказала Лида, - да разве можно было мальчишке поручать таких маленьких? Разве мальчишки чувствуют? Тут девочку надо...
      - Девочку, скажите пожалуйста! - огрызнулся Николай. - Много ты понимаешь!
      Видно, он был по натуре ревнив; он и после Галиных объяснений не мог примириться с тем, что Коваля у него отобрали, и хоть Гале казалось, что Сеню и Пашу следует держать подальше друг от друга, Катаев со вторым своим подопечным все время оказывался подле нее.
      Паша приходил в себя медленно. "А мама говорила... а вот мы с мамой..." - постоянно вспоминал он, но нам не часто удавалось послушать, что же говорила Пашина мать и как они с Пашей жили: он тут же заливался слезами. Все у нас было ему чужое, непривычное, все не в пору. И только в Гале он почуял что-то такое, что напоминало ему дорогую потерю. Галя не теребила, не торопила его, даже, пожалуй, не старалась отвлечь, она просто давала ему прийти в себя. Но ее постоянно окружали другие ребята, и понемногу у Паши появлялись новые мысли, не связанные с его горем.
      - Галина Константиновна! А на ком Буденный ездит? На кобыле или на коне? - спросит кто-нибудь из малышей.
      - Конечно, на коне! - храбро заявляет Галя.
      - А какой конь - белый или вороной?
      - Белый... - На этот раз Галин голос звучит куда менее уверенно.
      В самом деле, откуда ей знать, белый ли конь под Буденным.
      На помощь неожиданно приходит Катаев.
      - Да разве у Буденного один конь! - с плохо скрытым презрением говорит он. - У него всякие: и белый, и вороной, в в яблоках. В бою, когда под командиром коня убьют, сейчас ему другого! И на параде тоже разные...
      Он так же внезапно умолкает, и на лице его написано: "Что вам толковать... Эх вы, пехота!"
      А правда, на каком коне ездит Буденный? А что это за конь - в яблоках? А вот, говорят, у маленьких есть свои грядки, где они? Что на них растет? Или еще: Галина Константиновна говорит - зимой у маленьких будет тихая комната. Какая такая "тихая"? Зачем? Вот оно что: там будет бумага, клей, карандаши цветные - вырезай и рисуй что хочешь. А если я не хочу? А не хочешь, так и не надо...
      Возникнет мысль, забудется, а там, глядишь, снова родится. Медленно, туго приходил в себя Паша Коваль. Но - приходил...
      * * *
      А с Вышниченко нам всем показалось на удивление просто. Он никого не задирал и вовсе не был строптив. Мы никак ие думали, что у него такой покладистый характер. Мне очень хотелось спросить, какая это муха укусила его тогда, но я решил пока не поминать старого. Миша освоился быстро, не рвался на первые роли и не помнил зла Королю.
      Однажды, когда мы с ним шли по селу, он, мечтательно глядя по сторонам, сказал:
      - Тут старик живет - дуже злой. А в этой хате старуха - ну никогда не спит. А тут собака на цепи, да цепь длинная.
      - А ты почем знаешь? Уж не похаживаешь ли по садам?
      - Ни, - ответил он коротко.
      К вечеру того же дня все разъяснилось. Мы занимались поливкой - делом трудным и затяжным. Лето стояло знойное, земля требовала влаги, и под вечер все поили землю.
      - Где Вышниченко? - Раза три слышал я голос Коломыты, но как-то не вдумывался - слышал, да и все. И вдруг в воротах появились Татьяна Егоровна, Михаил Вышниченко и Анна Семеновна Вакуленко.
      Анна Семеновна вошла во двор первая, крепко держа Мишу за плечо. Он упирался, но приходилось идти - рука у Анны Семеновны сильная и властная. У Михаила вид плачевный: майка разорвана, волосы растрепаны, на лице и страх и досада. А у Татьяны Егоровны лицо сердитое, красное и губы обиженно поджаты.
      - Семен Афанасьевич! - еще издали кричит Анна Семеновна. - Ты что мне говорил, когда приехал сюда? По садам лазить не будем, да еще ваших, деревенских, отучим. А вот, гляди, твой хлопец!
      - За руку его схватила, - заговорила Татьяна Егоровна. - Третий день слежу - забор и так ветхий, а тут с чего-то новая дыра, две доски выломали. Кому, думаю, понадобилось? А он, вот он, и сам пожаловал - здрасте! Милости просим, давно не видались! Это что ж такое?
      - Хорошо ты их воспитываешь, нечего сказать! - прервала Вакуленко. - А я гляжу - Егоровна хлопца ведет. "Что такое, куда ты его?" А она мне и рассказывает - на тебе!
      Созвать собрание - дело одной минуты. Ребята прибежали, как были, - с ведрами, с лейками, на всех лицах удивление: в неурочный час, посреди работы... что такое стряслось?
      Теперь уже я взял Мишу за плечо, поставил его на крыльце, на виду у всех, и коротко изложил суть дела.
      - Мы новичков не наказываем, - прибавил я. - Но ты большой парень, и голова у тебя на плечах есть. Опозорил ты нас на все Черешенки. Как быть? обратился я к ребятам.
      - Прощения пускай просит! - раздались голоса.
      - Не прощу! - отрезала Татьяна Егоровна.
      - Вот что, - сказал я. - Вы слышали, у Татьяны Егоровны забор сломан. Пускай Вышниченко забор починит.
      - Да не подпустит она его к своему забору! - снова вскинулась Анна Семеновна.
      - Нет уж, Анна Семеновна. Раз наш воспитанник сломал, значит, мы в ответе. И починим, и свой материал поставим. Он сломал, он и починит.
      Я говорил это, а сам прикидывал, кого бы послать с Вышниченко. Послать его одного - будет ли толк?
      - Я помогу! - сказал вдруг Коломыта. - Которые доски брать, Семен Афанасьевич, которые в сарае или возле кухни?
      ...Мы шли по селу. Вася, Мефодий, Михаил и я волочили доски. Татьяна Егоровна, цоджав губы, шагала стороной. Вакуленко, не смущаясь присутствием ребят, повторяла:
      - Распустил, распустил. Уж дальше и некуда. Это что ж такое, какую волю взяли!
      - Анна Семёновна, зачем же вы на всех-то?
      - Сам говорил - у вас один за всех, все за одного!
      - Верно. Да ведь этот у нас без году неделя. А прежде разве такое бывало? Вот и Татьяна Егоровна скажет.
      - Не бывало, да вот есть, - хмуро ответила справедливая Татьяна Егоровна.
      Наконец Анна Семеновна, пригрозив, что после все проверит свернула к правлению, и мы пошли дальше молча.
      У Вышниченко лицо было свирепое, но он как воды в рот наорал - слова не вымолвил с той минуты, как его привели к нам, и все время, пока мы потели над забором Татьяны Егоровны. А забор и впрямь оказался ветхий.
      - Вот она, ваша дыра, - сказала Татьяна Егоровна, подведя нас к пролому.
      - Ладно уж, "наша"! Чинить так чинить, не скупиться, - сказал Василий.
      И мы, люди не мелочные, принялись латать все дыры подряд. Мы с Шупиком распиливали доску, Вася и Миша покамест укрепляли те, что расшатались.
      - Вон чем приходится заниматься. Будто дома делать нечего, - неожиданно заявил Коломыта.
      - Да уж, не было печали, - поддержал Шупик.
      - Хотя бы подумал сперва, - беспощадно продолжал Василий. - И куда понесло?
      - Будто у самих яблок нету, - как заведенный вторил Шупик, удивляя меня такой разговорчивостью.
      - Так нет же, чужих ему надо! - доводил вопрос до полной ясности Вася.
      - Свои нехороши! - не унимался Мефодий. И откуда у него этот яд в голосе?
      Если б я не был с ними все время, я бы подумал, что они столковались: диалог шел без запинки, как на сцене.
      - Где же свои? - вдруг, чуть не плача, прорвался Вышниченко. - Где они, свои-то яблоки? Их рвать не велят.
      - А у тебя терпенья нету? Зеленых хочешь? - отвечает Коломыта.
      - Да ничего я не хочу! - завопил Вышниченко.
      Но тут высунулась из окна рассерженная Татьяна Егоровна.
      - Чего кричишь? Скажи пожалуйста, еще шумит!
      Мы продолжали работать молча. Но и половины не успели сделать, как стемнело.
      - До завтра, Татьяна Егоровна, - окликнул я хозяйку. - Будь здорова! Придем с утра.
      - Будь здоров! - Кажется, голос Татьяны Егоровны прозвучал чуть милостивей.
      Наутро чуть свет мы снова были у хаты Татьяны Егоровны. Скоро вышла и сама хозяйка - она спешила в поле. Она сдержанно поздоровалась, мы так же сдержанно ответили - было не до разговоров. Часов в одиннадцать Вася вбил последний кол, и мы отошли, чтоб со стороны полюбоваться на свою работу. Вышниченко стоял столбом, ни на что не любовался и, видно, хотел только одного - поскорей отсюда уйти.
      Окно было настежь, я постучал в стекло:
      - Бывайте здоровы!
      На крыльцо выскочила девушка лет шестнадцати с тарелкой ватрушек в руках.
      - Постойте, постойте! Мама велела, чтобы вы непременно отведали!
      Я отведал. С достоинством, неторопливо, вытерев сперва руки платком, взяли по ватрушке Коломыта и Шупик. Вышниченко не трогался с места и глядел в сторону.
      - А ты? Бери, бери, что ж ты!
      Михаил замотал головой - не хотел он этих ватрушек.
      - Нет, нет, я тебя так не отпущу, мама велела, чтоб все ели, бери, слышишь?
      - Бери! - холодно сказал Коломыта,
      Почти не глядя, Вышниченко протянул деревянную, отяжелевшую руку и неловко взял угощение. Мы пошли домой, на ходу каждый вкусно похрустывал румяной корочкой. Один Миша всю дорогу нес свою ватрушку в вытянутой руке, точно ужа или лягушку. Едва мы вошли в ворота, он отдал ее первому попавшемуся малышу.
      - Ешь, ешь, - буркнул он ошалевшему Артемчуку, который держал ватрушку обеими руками и удивленно озирался.
      * * *
      - Послушай, - сказала мне Галя еще в начале лета, - я давно хотела, да как-то не пришлось... А сейчас - не знаю - не поздно ли будет? ..
      И замолчала. Я поглядел на нее, выжидая:
      - Что поздно?
      - Я... я хотела бы... посадить деревце... яблоню.
      - Да что же тут такого?
      - Ничего.
      - Ну и сажай на здоровье.
      Через несколько дней я привез из питомника саженец. Галя сама выкопала ямку, сняла с корней яблоньки рогожу, потом расправила корешки. Я было хотел ей помочь, но она мягко отвела мою руку. Сунулся Лира:
      - Галина Константиновна, дайте я...
      Она тихо отстранила и его. Я молча смотрел, как она вбила в дно ямы обстроганный кол, как бережно посадила деревце, проверила, не высоко ли оно стоит, - нет, все правильно... Она заботливо уминала землю, потом привязала яблоньку к колышку, чтоб ее не раскачивало ветром, а я все стоял и смотрел с каким-то смутным чувством. Потом невольно поглядел на ребят - их много в этот час оказалось рядом - и по лицам увидел: они поняли, что Галя не просто сажает еще одно деревце на нашем дворе, перед окнами, а вкладывает в это нехитрое дело какую-то особенную мысль. И вдруг меня будто толкнули в грудь. Конечно, эта догадка могла прийти мне одному! Но тут сзади кто-то прошептал:
      - Костикова яблоня...
      Это сказал не Митя, не Лира, а кто-то из новых, совсем недавно пришедших ребят - уже и они знали...
      Яблонька прижилась. Галя бережно ухаживала за нею.
      А потом случилось вот что.
      Однажды Лира стал менять веревку, которой яблоня была привязана к колышку. Он осторожно развязывал узел. Я это видел и решил, что Лира выполняет просьбу Гали. Удивился - обычно Галя ухаживала за своей питомицей сама, - но вмешиваться не стал. Наконец Лира распутал узел, приготовился сменить веревку и тут увидел: мимо идет Крещук.
      - Эй, Федька!
      Тот даже не взглянул. Это уже не впервые: Лиру как магнитом тянет к Феде, а Феде он ни к чему. И Федор не стесняется оттолкнуть его - недобрым словом, а то и просто плечом. Вот и сейчас Лира схватил его за руку. Федя, вдруг вскипев, обернулся и изо всех сил толкнул Лиру. Анатолий отлетел прямо на яблоньку, и она переломилась пополам.
      - Не тронь! - крикнул я на бегу.
      Яблонька повисла на тонкой кожице. Лира стоял рядом, беспомощно разведя руки, смуглое лицо его покрылось свинцовой бледностью. Откуда-то взялись еще ребята, краем глаза я выхватил Лиду, тоже застывшую неподвижно.
      - Лида! Бинт!
      Она помчалась в дом.
      Под нашим навесом вмиг отыскались две плоские дощечки. Я присел на корточки. Стараясь не повредить полоску коры и тонкие волокна древесины, поднял верхушку, пристроил ее к основанию, заключил хрупкий ствол на месте перелома в лубок и, взяв у запыхавшейся Лиды марлю, принялся плотно бинтовать, точно сломанную руку. Вокруг было тихо, так тихо, будто и не стояли кольцом несколько десятков ребят.
      - Ты думаешь, срастется? - раздался надо мною тихий голос Гали.
      - Думаю, срастется, - ответил я, поднимая голову.
      Голос ее прозвучал ровно, и лицо не выдавало волнения, только сведенные брови вздрагивали.
      - Галина Константиновна! - кинулся к ней Лира. - Это я сломал, простите меня...
      Лицо его было смято жалостью и раскаянием.
      Галя быстро провела ладонью по его черным взъерошенным волосам и ушла в дом. Мы молчали. Не я один, многие видели, как случилось, что Лира сломал яблоню.
      - С ума сойти! - не выдержал Горошко. - А ты при чем?
      Но Лира, видно, и не думал выгораживать Федю, он был искренне уверен, что сам во всем виноват.
      - И чего я полез! - горестно сказал он. - Стал зачем-то веревку менять. Галина Константиновна сказала - и так хорошо, а мне захотелось как лучше...
      Я поглядел на Крещука. Лицо его было в красных пятнах, глаза невидяще смотрели куда-то в пространство.
      - Слушай, Крещук... - звенящим голосом начала было Лида.
      Но тут Федя встрепенулся и сломя голову побежал в дом, , вслед за Галей.
      * * *
      Наше первое лето было и счастливым и трудным.
      Хорошо было ощущать себя дома. Это чувство ко мне, как и к ребятам, пришло не сразу, и оно радовало. Когда мы сажали во дворе акацию, мы украшали свой дом. И если возвращались поздно из леса или с поля, навстречу теплились огни в окнах нашего дома. А если уходили, то, оглядываясь, видели, как кто-нибудь из домашних с порога или из окна машет вслед рукой.
      Постепенно с листа бумаги наш план переселялся на землю, зеленел, наливался красками, соком ягод, обретал прохладную свежесть зрелых плодов и овощей - это тоже была радость. Но давалась она не легко. Может, только цветы повиновались нам не прекословя. Они цвели щедро, одни сменялись другими, и наш скромный двор стал наряден и весел: голубое озеро незабудок, пестрая клумба глазастых маргариток, негаснущий костер настурций - чего у нас только не было! Цветы росли и хорошели, благодарно воздавая нам своей красотой за каждую лейку воды.
      Но свекла, картофель, капуста! Как они мстили нам за то, в чем мы не были виноваты, - за беспощадное солнце, за раскаленный воздух того лета!
      На капусту нашу ополчились все беды, какие только случаются в капустной жизни. Сперва налетела капустная муха - и мы без устали окучивали, насыпали возле стебля соломенную резку, сенную труху. Девочки вырезали воротники из бумаги, и мы на каждый стебель надели такой воротник, чтоб муха не пристроила своих яичек на грядке.
      - Не столько того борща поешь, сколько мороки примешь, - сказал Вышниченко, утирая пот со лба.
      - Борщ - не роскошь, а суровая необходимость, - откликнулся Митя, - и борщ мы тебе обеспечим!
      - Я и сам себе обеспечу, - отвечал Выпшиченко, угрюмо обряжая капусту бумажным воротником.
      Потом на капусту напали гусеница и бабочка-белянка. Это вредное существо выгрызает мякоть и оставляет от капустного листа одни жилки получается этакое голубовато-зеленое, кружево. Мы боролись с этой самой белянкой засучив рукава. Мы унитожали кладки яичек на ребристой изнанке капустного листа, а взрослых гусениц собирали и скармливали курам. Коломыта - тот настрогал палочек, намазал их капустным соком и натыкал в грядки: бабочки стали откладывать яички и на них.
      - Она капустный запах любит, вот и попалась, - сказал Василий, собрав палочки, и не то чтобы мстительно, но с удовольствием швырнул их в печку.
      - Что ж ты, сам каких-то два десятка настрогал, а всем не сказал? спросила Лида.
      Василий вскинул на нее глаза - в них недоумение. Он привык отвечать сам за себя. Увидит, что рядом Катаев действует не так, поправит. А вот какую-то свою придумку подсказать всем - на это у него пока догадки не хватает...
      Но главное - тогда же, в августе, обрушилась на нас засуха. В ярко-синем небе ни облачка, не верится, что, бывало, оттуда хлестал дождь тяжелый, непроглядный ливень. Воздух раскален, даже дышать трудно; а посевы требуют поливки, и не как-нибудь - лейкой, поверху, - а настоящей, щедрой, чтоб влага проникала до корня, чтоб напиться вволю. И больше всех хотела пить капуста: на ее распластанный лист солнечные лучи падают отвесно и за день выпивают из кочана добрых полведра воды, - попробуй возмести эти полведра, когда дождя нет, - весь колодец вычерпаешь! Значит, остается одно: речка. Она не очень далеко, но под горой.