Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

      Лира дружил со всеми. Вернее, дружил он со мной - поверял мне все свои огорчения, делился мыслями и планами. Он неутомимо ссорился с Ваней Горошко, слушался Короля, уважал Искру ("Ух и память! Ух и головастый!"), презирал неизвестно почему Любопытнова, а в общем, был одинаково хорош со всеми. Но Крещук задел какие-то особые струны его сердца, а почему - этого не мог понять ни я, ни, кажется, он сам.
      - Хочу с ним подружить, - сообщил он мне однажды.
      - Понравился он тебе?
      - Угу.
      - Чем же?
      - У него почерк хороший, - сказал Лира, помолчав.
      Я постарался ничем не выдать своего удивления. Почерк у Феди действительно был превосходный: мелкий, но отчетливый, круглый, однако мне казалось, что для дружбы этого, в общем, маловато.
      Но вот незадача: оказалось, Крещук не хотел дружить с Лирой. Он ни с кем не хотел дружить, а Лира ему, видно, был и вовсе без надобности.
      - Отстань, - сердито говорил Федор, когда Лира подходил к нему с наилучшими намерениями. - Чего привязался?
      Анатолий горяч и самолюбив - это известно. И по всем законам, божеским и человеческим, он должен бы сказать про себя, а еще вернее - во всеуслышание: "Ну и черт с тобой!"
      Но он этого не сказал. Получалось, что Фединых слов, Фединого отпора он просто не слышит: он не огрызался, он упорно садился рядом с Федей готовить уроки и очутился по соседству с ним в спальне, для чего поменялся кроватями с Искрой.
      Взрослых Федя слушался беспрекословно - никогда не отказывался, не спорил. Учился хорошо. И в общем, внешне ничем не отличался от других.
      * * *
      Пришло письмо Леве Литвиненко.
      - Это, верно, не мне. Откуда мне напишут? У меня родных никого нет, совсем никого.
      Но на конверте стояло черным по белому: "Литвиненко Льву Андреевичу".
      Лева взял у меня конверт, разорвал, первым делом взглянул на подпись; просияв, быстро прочел письмо. Только после этого поднял просветлевшие глаза.
      - Это от Лючии Ринальдовны.
      Я очень удивился, услыхав такое необыкновенное имя-отчество, но Лева, видно, иначе понял мой удивленный взгляд.
      - Семен Афанасьевич, она очень хорошая, очень, прямо замечательная! начал он горячо, как будто я высказал на этот счет какие-то сомнения. - Она подруга моей бабушки. Когда бабушка умерла, она хотела взять меня к себе, только это не вышло. У нее муж был очень больной. А теперь вот она велит спросить: можно ей навестить меня?
      - Конечно, можно. Раз она твой друг, пускай приезжает, мы будем рады. А почему у нее имя такое... странное?
      - О, это целая история! Она итальянка. Ее родители давно-давно переехали в Россию. И она совсем как мы, только вот имя такое. А фамилия самая простая - Веткина.
      Мы дали ей телеграмму, приглашая навестить Леву, и она приехала. Небольшого роста, стройная, быстрая. Ничего старческого не было в ней, кроме седины: волосы как снег, а смуглое лицо почти без морщин, и глаза живые, даже лукавые. И одета она была как-то очень ладно, и двигалась легко, и разговаривала открыто и располагающе.
      Она всплакнула, обнимая Леву, но тут же вытерла глаза маленьким, в кружеве, платком, и сказала Гале:
      - Я знала его мать и бабку - всю семью. Близкие, очень близкие мне люди.
      Лева стоял, хмурясь и кусая губы, - то ли улыбку сдерживал, то ли слезы.
      - Не надо, не надо, - заторопилась Лючия Ринальдовна, - то все прошло. Я растревожила тебя, прости. Хотелось повидаться с тобой, я ведь теперь тоже одна, ты знаешь...
      Мы оставили их вдвоем у меня в кабинете, чтобы они могли поговорить без помехи.
      Вечером, когда мы с Галей поили Лючию Ринальдовну чаем у себя в комнате (она осталась переночевать), кто-то прошел мимо нашей двери, и до нас донеслось:
      - А эта старушка, которая приехала, она Левке бабушка или кто?
      Кто-то зашикал в ответ (должно быть, показывая на нашу дверь).
      - Никак не могу привыкнуть к тому, что я старушка, неисправимый я человек, - заговорила наша гостья. - Вот приятельница моя моложе на три года - ей всего шестьдесят. Вижу: старушка. А себя - нет, никак не чувствую старушкой. Годы мои, конечно, не малые. А только очень не люблю, когда меня старушкой зовут! - с веселым вызовом докончила она.
      - Ладно, не буду! - говорю я и невольно смеюсь.
      - Это хорошо, так и надо! - поддерживает Галя.
      - А не смешно, нет? - добродушно и пытливо поглядела на нее Лючия Ринальдовна, и в ее глазах я прочел: "А и посмеетесь- не испугаюсь!" - Я рада, рада, что мальчик попал к вам, - продолжала она. - Боюсь детских домов. Когда-то бывала я в приютах - тягостно вспомнить: дети обриты наголо, худые, серые такие. Ну что ж, никакого сравнения, - И, помолчав, вдруг перешла на другое: - Это я к Леве проездом попала. Еду от дочки к брату. Не ужилась.
      - Что так?
      - У дочки - свекровь. А свекровь с тещей в одном доме - не дело это.
      - Ну смотря какие характеры у тещи со свекровью, - неделикатно замечаю я.
      - Какие-никакие, все равно. Нет, не люблю есть хлеб из чужих рук. К брату еду.
      - А там не чужие руки?
      - Работать буду. Могу хозяйство вести, экономкой пойду.
      - Вот и пошли бы к нам, в наш дом - хозяйство вести, - полушутя предлагаю я.
      - Что вы! С детьми - это работа адская. Я свою дочку растила - с ног сбилась.
      - Потому что дочка одна, верно?
      - Верно, одна. А когда много, легче?
      - Куда легче! Она смеется.
      - А правда, Лючия Ринальдовна, - вдруг и просительно и настойчиво говорит Галя, - пошли бы вы сюда, к нам! Подумайте хорошенько. Правда, семья большая...
      - Да уж слишком велика семья, - качает головой гостья. - Я к такой не привыкла.
      На другой день она сердечно распростилась с нами и уехала, ни словом не вспомнив о нашем предложении.
      * * *
      На большом плотном листе начерчен план наших угодий: три дома, пустырь, за пустырем - плодовый сад.
      Что здесь будет?
      Сделаны уроки, кончен ужин, и в какую комнату ни загляни - на чьей-нибудь кровати разложен план и вокруг собрались ребята.
      - Вот бы, - говорит Витязь, - вот бы посадили бы мы дуб до самой школы. А в школе стали бы сажать дальше - до самой Хмелевки. А в Хмелевке стали бы сажать до Якушенцев. И так до самой Москвы. А?
      - Уж лучше тогда березу - такая будет белая дорога, - говорит Крикун.
      ...В столовой полутьма. Стоит одна только лампа, отбрасывая неширокий круг света. Возле нее двое - Король и Василий Коломыта.
      - Слушай, Коломыта, - говорит Митя, поднимая голову от тетради, - что же ты со своими не думаешь ни о чем? Твои все бегают и к другим заглядывают, нет чтоб самим придумывать. Будете в хвосте - что хорошего?
      Василий машет рукой: отвяжись, мол.
      - Э-эх! - говорит он надсадно. - Ну их к лешему, ваши детские дома! Душно в них. Воздуху нет. Кричат, бранятся: того нельзя, этого нельзя.
      - Ты в уме? Кто это на тебя кричит? - вскидывается Митька.
      - Ну, это я зря. Тут никто не собачится, верно. Так велят учиться. А если я не хочу? Каждый день - работай, работай. А что работать-то?
      - Да ведь начинаем только. Увидишь, работы будет - дохнуть некогда. Еще взвоешь!
      - Взвою... Разве ты понимаешь! У меня к работе так руки и лезут. А учиться... Вон в задаче спрашивается: сколько сена съест коза? Ну к чему? Сколько ей надо, столько она и съест.
      В отряде у Коломыты - Горошко, Щупик, Литвиненко. Шупик, если его не подтолкнуть, так и будет стоять на месте. Литвиненко - былинка. Его гнет и качает то в одну сторону, то в другую, его мало заботит, на каком месте окажется отряд. Но не такой человек Ваня Горошко! Да еще ему вечно портит настроение Лира, который давно уже всех оповестил, чтоб никто и не надеялся придумать лучше, чем придумают у них в отряде. Каково выносить этакое бахвальство, да еще когда у тебя такой тюлень командир!
      Свои огорчения есть и у Лиры: его возмущает Король. Митя ничего не хочет скрывать и, если кто интересуется, преспокойно рассказывает обо всем, что затевает отряд.
      - Дурак ты после этого! - кричит Анатолий.
      - Да что ты жмешься? Жалко разве? А мы еще придумаем, трудно нам, что ли! - весело подмигивает Король.
      - Рука дающего не оскудевает, - говорит Василий Борисович. - Легкий будет человек Митя. И с ним всякому будет легко. Вот только не попалась бы ему жена с характером. Он по доброте не станет ей перечить, она его и скрутит в бараний рог.
      Я смотрю на Короля - до свадьбы ему еще далеко. Нет, не такой растет человек, чтоб его кто согнул в бараний рог!
      * * *
      - Семен Афанасьевич! Вам письмо!
      Лира мчится на всех парусах и машет белым конвертом.
      Я всегда нетерпеливо жду почты. От кого оно, письмо? Что принесло с собой?
      Знакомый почерк. О, да это Репин.
      Из Березовой Поляны обычно получал я письма, написанные сообща. Часто писали Саня Жуков и Сергей Стеклов. Но от Репина это первая весточка. Я ждал ее давно. В письмах, которые я слал в Березовую, я не раз обращался к нему, но он не откликался, и это тревожило. Даже в горячке новой работы я много думал об Андрее - почему он молчит? И наконец-то вот оно.
      Дорогой Семен Афанасьевич! - читаю я. - Все не писал Вам, все хотел сначала решить, а потом уж написать. Очень хотел ни с кем не советоваться, решить на свой страх и риск. Но вижу, что никак ни на чем не могу остановиться.
      Месяц назад приезжал в Березовую мой отец. Вы знали, что он приедет? Я думаю, что знали. Приехал отец и зовет домой, и я не знаю, как поступить. Мне хочется остаться в Березовой, еще больше хочется поехать к Вам. Но и туда тоже хочется...
      Перед словом "туда" несколько слов было зачеркнуто. Я вгляделся. Сначала Андрей написал "домой" - зачеркнул. Написал "к отцу и к маме" зачеркнул. Видно, долго искал верного слова и остановился на неопределенном "туда".
      Что же мне делать? - читаю я дальше. - Я бы хотел просто съездить, навестить, а потом уж решать. Что Вы мне посоветуете? Отец привез мне письмо от матери ("мамы" было зачеркнуто). Она зовет. Владимир Михайлович говорит, что надо ехать. А как по-вашему? Отвечайте мне поскорее.
      Андрей.
      Советовать всегда трудно. Я показал письмо Репина Гале.
      - По-моему, надо ехать к родителям, - сказала Галя. - А ты как думаешь?
      Я подумал, поколебался и показал письмо Королю. Король прочитал, положил на стол, подумал немного.
      - Я бы остался в Березовой, - сказал он наконец. - Так ведь то я. Я ни отца, ни матери не помню.
      Работы было по горло, но что бы я ни делал, я думал об этом письме. То я видел Андрея, каким он был в первые моп дни в Березовой - самоуверенным, холодным и равнодушным.
      То вдруг всплывало напряженное, чуть беспомощное лицо - так он слушал рассказы Ганса о Германии. То вспоминались отчаянные глаза, и я слышал срывающийся голос: "Семен Афанасьевич! Возьмите деньги!"
      Каков он сейчас? "Он хорошо помогает нам. Он теперь руководит отрядом, и это у него вполне получается" - писал мне Николай Иванович. Но что за этим кроется? Привязанность к дому? Или роль командира льстит властной натуре Андрея? Я знал - это не прежний Репин, многое в кем изменилось; но ведь теперь я и требую с него по-иному. О ком он думает сейчас больше и ревнивее - о себе или о других?
      Поздно вечером, когда все уже улеглись, я сел за ответное письмо. Долго лист бумаги лежал передо мною нетронутый, прежде чем я наконец написал:
      Мой дорогой!
      В жизни каждого человека непременно наступает такая минута, когда он должен решать сам и ничей совет не должен ему мешать. Думаю, такая минута настала и в твоей жизни.
      Я слышал - ты хорошо работаешь, ты нужен в Березовой. Если хочешь, приезжай к нам, будем рады, и работы у нас здесь много, а с Николаем Ивановичем я бы столковался. Как видишь, ты нужен и в Березовой, и у нас в Черешенках, и, конечно, дома, там, где родился и рос. Одно скажу: к родителям можно ехать, только если ты уверен, что не принесешь им нового горя. А это решать тебе самому.
      Жму твою руку и обнимаю тебя. Большой привет всем.
      Твой С. Карабанов.
      Ответ пришел через неделю:
      Еду в Коломну. Спасибо Вам за все. Привет Галине Константиновне, Королю.
      * * *
      Настя была старше Леночки и в этой крепкой дружбе играла первую скрипку. О чем бы ни зашла речь, на все у Лены был один ответ: "Я как Настя!"
      Но вот совсем нечаянно выяснилось одно обстоятельство, о котором никто не подозревал.
      - М...а...ш...а... - назвала Лена буквы в какой-то книге, лежащей рядом с Галей.
      - Ну, а вместе? - почти машинально спросила Галя.
      - Ма...ша... - неуверенно сказала Лена.
      Галя написала крупными печатными буквами еще несколько слов. Лена справилась и с ними.
      Вот это был удар в самое Настино сердце. Лена читает! Она не могла вынести такого унижения: ведь она старше, ей осенью в школу - и, однако, она не умеет читать, а Лена читает... Настя молчала, но видно было, что ей невмоготу.
      - Я тебя тоже научу! - предложила Лена.
      - Мы тебя научим, к сентябрю будешь читать! - наперебой говорили остальные.
      Коломыта ничего не сказал, но назавтра, вернувшись из школы, взял самое обыкновенное полено и принялся мастерить кубики. Настя и Лена сидели рядом и молча почтительно следили за каждым его движением.
      Потом Ася Петрова нарисовала на кубиках буквы. И началась новая страница в Настиной и Лениной жизни. Даже поиграть во двор они теперь выходили неохотно. Целыми днями просиживали в уголке на полу и строили, строили дома, лестницы, заборы, колодцы. Составляли из букв слова, а потом и целые фразы. Кубиков хватало: Коломыта, не жалея ни времени своего, ни труда, подкидывал все новые, то поменьше размером, то побольше.
      - Какие буквы знаешь? - спрашивал он Настю. - Это какая? А это? Ну-ка, сложи "Василий"... А теперь "Коломыта"... Ишь ты! Ну, молодец.
      Недолго спустя он сказал мне:
      - А можно... когда составлять этот... ну, план...
      - Да?
      - Если для маленьких построить вроде такую беседку... гриб такой, знаете? От солнца летом... и чтоб играть там. Вот для Настасьи, для Лены... Может, и еще таких пришлют.
      - Что ж, - сказал я, - вот и предложи своим.
      * * *
      Биологию в школе преподавал Павел Григорьевич Павленко - человек желчный, сердитый и внешности непривлекательной: зубастый щучий рот, не знающий улыбки, голова огурцом. Строг он был до чрезвычайности, зато совершенно ровен и одинаков со всеми, и ему ничего не стоило вчерашнему отличнику поставить "плохо" и, напротив, заведомому лентяю вывести "отлично", если лентяй на сей раз это заслужил.
      Природа не была для Павла Григорьевича источником радости, как для Владимира Михайловича, но он превосходно знал ее законы и рассказывал о них обстоятельно и толково.
      - Надо бы ввести его в жюри по конкурсу, - заметил как-то Василий Борисович. - Как думаете, согласится он?
      Павленко согласился и сообщил, что по вторникам и четвергам после уроков к нему можно приходить на консультацию. Девочки пошли к нему в первый же вторник. Вернулись озабоченные, даже встревоженные. Я поинтересовался, с чем в они ходили к Павлу Григорьевичу, и в ответ услышал:
      - Хитрый вы, Семен Афанасьевич! Вы своим расскажете! Надо сказать, что мы определили так: отряды девочек и Коломыты - в Галином ведении, в отряде Искры воспитателем Василий Борисович, в отряде Витязя - я.
      Я постарался не обидеться.
      К дому, где помещалась столовая, примыкал большой пустырь. Он сползал в заросший колючками овраг, который отделял нас от села. Вокруг пустыря разгорелись споры.
      - Тут только овощам место, это ж целина, тут, может, только при Тарасе Бульбе рос мак, а может, галушки, - говорил Митя.
      - Арбузы, лучше арбузы! - убеждал Литвиненко.
      - Так-таки все поле под кавуны пустить? - презрительно переспрашивал Гриша Витязь.
      Я почти не вмешивался, только отвечал, если ко мне обращались с вопросами: когда лучше сажать деревья - весной или осенью, как узнать, готова ли к посеву земля?
      - Про дуб Витязь зря говорит, - объявил мне как-то Горошко. - Совсем даже зря. Павел Григорьевич нам объяснил: его враз сорняк задушит, и солнце сожжет, и ветер положит, ему и не подняться. И совсем даже не дуб мы будем сажать.
      - А что же?
      - Э, Семен Афанасьевич...
      Ваня хитро подмигивает: не так-то, мол, я прост, как вы думаете! Но раскрыть чужой секрет он не прочь:
      - Девчонки-то что выдумали - все клумбы засадить георгинами. "Красиво, говорят, все кругом красное". А Павел Григорьевич им: "Вы что, в уме? У вас до осени клумбы будут голые, георгин - осенний цвет".
      - Ты что же чужие тайны выбалтываешь?
      - Я думал, вам интересно...
      * * *
      - Послушай-ка, - говорю я Гале, - я ошибаюсь или правда ребятам кажется, что я не ко всем одинаков?
      Галя отвечает не сразу; по лицу вижу - ей тоже не хочется меня обижать, но уж конечно она не может не сказать, что думает:
      - Знаешь, да. Все видят, что больше всего тебе по душе отряд Искры. Там Король, Лира - все твои друзья.
      - Подумай, что ты говоришь! А Коломыта, Горошко, Витязь уж будто мне не друзья? Что я, кого-то выделяю? Или придираюсь к кому-то?
      - Ты резок с Катаевым.
      - А он каков со всеми?
      - Каков бы он ни был, но ты должен относиться к нему совершенно так же, как и к остальным.
      - И гладить его по головке? - не могу удержаться я. Галя отворачивается.
      - Больше ничего не буду тебе рассказывать.
      Гм... так.
      * * *
      Вечером 14 апреля каждый из командиров вынес в столовую большой запечатанный конверт (четыре одинаковых конверта склеил для этого случая Крещук) и положил на стол девизом вниз. Я перетасовал конверты и запер в шкаф на ключ. Завтра после обеда к нам явится жюри: Павел Григорьевич, Петр Семенченко - председатель учкома в нашей школе; Андрей Ульяшин - ученик седьмого класса и староста биологического кружка; Ольга Алексеевна Зотова преподавательница русского языка. (Василий Борисович, Коломыта, Король и я вошли в жюри с совещательным, но не решающим голосом. Решать должны люди сторонние, хладнокровные.) Придут строгие судьи, сядут у меня в кабинете и решат судьбу каждого проекта.
      ...Девизы были написаны печатными буквами в правом верхнем углу конверта. На одном стояло: "Надежда".
      - Наверно, девочки! - улыбнулась Ольга Алексеевна. На другом было написано: "Хочешь быть молодцом - выше держи голову!"
      Ох, как пахнуло на меня Березовой Поляной! Это Король придумал, не иначе!
      Третий конверт оказался под девизом: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", четвертый - совсем неожиданно: "Попытка - не пытка, спрос - не беда".
      Павел Григорьевич и Ольга Алексеевна сели за стол, с боков примостились Ульяшин и Семенченко. Мы же, хозяева, расселись как попало и на чем попало, потому что восьмерым за моим столом было уж никак не уместиться.
      Павел Григорьевич вскрыл конверт с девизом "Надежда", извлек большой, аккуратно сложенный лист бумаги и развернул его.
      По этому плану весь двор наш должен был превратиться в цветник. Расчет был такой, чтобы с весны до глубокой осени двор непрерывно цвел. Только-только станет тепло - расцветут незабудки и анютины глазки. Потом распустятся тюльпаны, а на смену им придут ирисы, настурции. И осенью не погаснут клумбы: зацветут астры и георгины.
      С огородом у тех, кто скрывался под девизом "Надежда", дело было похуже: они позаботились об арбузах и дынях, но капуста у них оказалась далеко от водоема, огурцы и тыква - в северной части огорода.
      - Почему это неудачно? -спросил Павел Григорьевич. Ульяшин раскрыл было рот, но Павел Григорьевич приподнял ладонь - и Ульяшин поперхнулся.
      Неожиданно подал голос Коломыта:
      - Капусту надо пониже, где сыро, а то кочан будет как деревяшка. А на теплую сторону...
      - На южных склонах огорода, ты хочешь сказать? - перебивает Павел Григорьевич.
      - А на теплую сторону, - упрямо повторяет Василий, - тыкву надо, огурец. Вон, как у нас сказано...
      Павел Григорьевич снова поднятой ладонью преграждает путь неосторожному слову: нельзя раскрывать секрет, раньше времени объявлять, какой проект чей.
      - А на холодную сторону... - гнет свое Коломыта.
      - На северную? - неукоснительно переспрашивает Павел Григорьевич.
      - На холодную сторону, - упрямо повторяет Василий, - надо горох.
      - Верно, - говорит Павел Григорьевич. - Горох надо сажать на северной стороне, пускай будет заставой против холодного ветра. У тебя есть практические знания, это ценно!
      Коломыта умолкает так же неожиданно, как и заговорил, больше мы не слышим его голоса до самого конца.
      "Молодцы" распорядились нашими владениями по-хозяйски, всякому овощу нашлось место. На редкость толковым оказался проект под девизом: "Попытка не пытка..." И по тому, что в нем предлагалось устроить беседку-гриб для малышей, я понял - это отряд Коломыты.
      Какой же девиз у Витязя? Судя по всему - "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Больше всего Витязь и Любопытнов расспрашивали меня про ягодники, а в этом проекте только и разговору, что о черной смородине да малине. Этот проект самый беспомощный.
      - Плохо думали, вразброд! - говорит Павленко. - Руководящей идеи нет, вдохновения нет. Что вы так сердито смотрите на меня, Семен Афанасьевич, разве я неправ?
      Ах, чтоб его!
      - Нет, Павел Григорьевич, вы совершенно правы! - отвечаю я, стараясь не смотреть на Василия Борисовича.
      - Ну-с, - продолжает Павел Григорьевич, - как же мы решим? Ваше мнение, Ольга Алексеевна?
      Ольге Алексеевне очень по душе проект под дивизом "Надежда", но, конечно, он несколько непрактичен...
      - Лучше всех "Если хочешь быть молодцом"! - с жаром говорит Ульяшин.Правда, Ольга Алексеевна? Они все учли - у них и красота и польза. И нет ошибок против биологии...
      - А ягоды? Где у них ягоды?
      - А как же! Вот смородина, вот же - бордюром по главным аллеям, а малина - по границе сада. Все как следует!
      Разговор идет все стремительней. Павел Григорьевич больше не сдерживает ребят, грозная ладонь никого не останавливает: он и сам увлекся, спорит, доказывает.
      - Итак, решено, - говорит он наконец, - первое место заслуживает проект под девизом: "Хочешь быть молодцом - выше держи голову!" Второе место-"Попытка - не пытка...". Третье - "Надежда". Четвертое - "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Очень гордо назвались, но проект бескрылый. А теперь вам надо бы составить новый проект, который соединит в себе достоинства всех четырех планов.
      Что ж, мы ведь вначале так и задумывали.
      Красные, разгоряченные, словно не заседали, а бежали наперегонки, входим мы в столовую. Все вскакивают, как по сигналу. Назвав девиз победителей, Павел Григорьевич предусмотрительно делает паузу, и Лира так громко кричит: "Ура! Василий Борисович, ура!" - что сомнений, кому же принадлежит первое место, ни у кого не остается.
      "Попытка - не пытка...", конечно, отряд Коломыты. Горошко повернулся лицом к Гале и так хлопает в ладоши, что это стоит любого "ура".
      - А "Надежда" - это мы! - весело сообщает Настя.
      И по методу исключения "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью" - это отряд Витязя. Мой отряд. Встречаюсь глазами с Катаевым - он недоволен: последнее место... все же это задевает и его. У Любопытнова поползли книзу уголки губ. Витязь нахмурил брови и смотрит на носки своих башмаков. Последнее место... это, что ни говори, неприятно.
      - Ты огорчен? - спросила Галя.
      - Глупости какие! - ответил я.
      Она пошла укладывать Леночку, я остался в кабинете один и был этому рад.
      Помню, в детстве меня учили пахать. Обливаясь потом, шел я за плугом, и в иную минуту мне казалось, что сил уже не хватает, ноги не держат и я вот-вот упаду. И вдруг - это было счастье! - плуг пошел легко. Он пошел легко, и силы возвратились ко мне, я шагал за ним счастливый, веря, что пришло умение, а с ним и легкость. И услышал за спиной окрик отца: "А чтоб тебе! Ослеп, что ли?"
      Нет, не умение принесло эту легкость. Просто плуг пошел поверху, он брал не в глубину, а только царапал верхний слой земли - потому и стало легко.
      Здесь, в Черешенках, мне казалось, что все вокруг делается само собой. Нет. Так не бывает. Василий Борисович неотступно был со своими ребятами. Галя отдавала им каждую свободную минуту: они были все вместе, думали, мечтали, спорили. А я был в стороне. Мне было скучно - сейчас я уже мог себе в этом признаться, - скучно, потому что жизнь изо дня в день текла ровно, для меня она нарушалась, пожалуй, только грубостью Катаева, но я знал: рано или поздно мы его обуздаем.
      Почему так? Потому ли, что душу свою я оставил в Березовой?
      Почти никто из ребят в Березовой не помнил семьи. Наш дом был для них якорем спасенья, всем миром. В Черешенках почти каждый из ребят помнил семью, разрушенную несчастьем, смертью или себялюбием. Сами они никак не были виноваты в своей бездомности: они не выбирали ее, не уходили из дому в поисках приключений или легкой жизни, как Репин. Позади у них не было ничего, кроме одиночества. И у всех была потеря - для многих еще памятная и болезненная.
      Почему же я удовлетворился видимостью благополучия? Как мог позволить себе заскучать? Неужели два года самостоятельной работы ничему меня не научили?
      Как просто мне представлялось: человек идет вперед и, конечно, по пути избавляется от своих недостатков, становится все лучше и лучше. Зачем ему становиться хуже? Слыхал я пословицу: "Без стыда лица не износишь, как платья без пятна". Зачем? Не хочу стыда!
      Что бы я там ни отвечал Гале, но я-то знал, что потерпел поражение вместе с отрядом Гриши.
      * * *
      К теплу девочки высадили в ящики клубни георгинов и поставили в комнате на солнечное окно.
      В погожие дни окно отворялось, и ветер колыхал ленты на веревочке между рамами - красные, синие, желтые, то яркие, то полинявшие от многих стирок.
      После школы мы все во дворе. Солнце пригревает горячей с каждым днем, весна нынче щедрая, дружная, и мы не жалеем рук.
      Вон Витязь и Катаев намечают клумбу - вбили кол, привязали веревку с палочкой на конце и описывают круг. Занятие мирное, но Николай, но обыкновению, яростно чертыхается.
      - Потише! - говорю я, проходя мимо.
      Он умолкает, но так стискивает зубы, что на скулах вздуваются желваки.
      - У него иначе не получается, - миролюбиво говорит Гриша.
      - Пускай попробует обойтись, еще ловчее получится, - советую я.
      На огороде истово трудится Василий. Работа горит в его руках, он способен копать без устали с утра до позднего вечера, и видно, что наслаждается: раскраснелся, глаза блестят. Он почти не смотрит по сторонам, не командует, ему неохота отрываться от дела. Но, взглянув мельком на Горошко, он подходит, почти вырывает у того из рук лопату и минуту-другую сосредоточенно копает. Потом так же молча сует Ване рукоятку и возвращается на свое место. Уважительно поглядев ему вслед и тихонько вздохнув, Ваня погружает лопату в землю под другим углом - так, как показал Коломыта.
      Вечером застаю Василия на крыльце. Черное небо сплошь усыпано звездами. Звезды, что ли, он изучает? Тоже присаживаюсь на ступеньку. Некоторое время молчим.
      - Звезды-то какие! - говорю я.
      Он долго не отвечает, я уже думаю о чем-то другом, и вдруг он произносит медленно:
      - Не люблю я этакую ночь. В такую ночь у меня отец помер. Я в детдом-то уходил от мачехи... Да по отцу заскучал, вернулся. А уж теперь, когда отец помер, ну ее в болото... Эх, какой у меня отец был: крепкий, боевой... Бывало, пойдем с ним, а он рассказывает, как в Красной Армии был, как воевал. Или, бывало, я иду у него за плугом, посвистываю. Рубаха расстегнута, без пояса, ветер рвет, а мне нипочем... Так бы и шел, так бы и шел...
      Он умолк. Я не шевельнулся, не подал голоса, боясь его спугнуть.
      - Еще я любил лошадей обхаживать. Бывало, едешь зимой - занесет всего, запушит, закидает снегом. А мне нипочем!
      Опять помолчали.
      - Или вот еще. Бывало, скажет отец: "Васюк, принеси дров". Пойду, намахаю топором сушняку. Тяпнешь - так и отскакивает, летит.
      "Бывало... бывало..." - повторял он, и в этом горьком "бывало" слышалась и любовь к отцу, и страстная тоска.
      - Что ж тебе сказать, брат... Большая твоя потеря. Видно, хороший был у тебя отец...
      - Эх, Семен Афанасьевич... Кабы вы его знали!..
      * * *
      - Товарищ Карабанов, - сказал мне инспектор Кляп, - вы с кем-нибудь согласовали свою идею насчет того, чтобы присвоить детдому имя челюскинцев?
      - Я согласовал ее с ребятами.
      - А с вышестоящими организациями?
      - Нет, с вышестоящими не согласовал.
      - Чересчур смело! Этак каждый заведующий будет доводить до сведения детей все, что ему вздумается! Я считаю это ненормальным.
      - Ну почему же? - возразил я. - Заслужим мы - попросим дать нам это имя. Вот тогда уж пускай вышестоящие организации решают - оказать нам такую честь или нет. А неужели же и мечтать мы должны только по согласованию с начальством?
      Но он отвечал мне суровым и неодобрительным взглядом и то и дело пофыркивал в нос, точно насморк его мучил.
      Инспектор Дементий Юрьевич Кляп был невысокого роста, широк в плечах, с лицом пухлым и румяным. Эти толстые красные щеки, да еще при светлых, вьющихся волосах, казались не по возрасту ребяческими. И у него был сытый вид - самое неприятное из всех выражений, какие встречаешь на человеческом лице.
      "Ох и хлебну я с тобой!" - неизменно думал я, глядя на него.
      Следом за Коробейниковым смету ремонта посмотрел и Кляп. Он долго, придирчиво расспрашивал про каждую статью. Потом откинулся на спинку стула и, глядя на меня так, точно хотел пробуравить взглядом насквозь, сказал:
      - Все пока не докопаюсь - на каком это пункте вы собираетесь себе в карман положить?
      - Как? - Я не сразу понял. Вернее, не позволил себе понять.
      - Ну-ну, - почти добродушно усмехнулся он, - мы люди свои. Я директоров перевидал дай боже. Чтоб ремонт - и чтоб на нем для себя не схлопотать? Да за кого вы меня считаете?