Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

      * * *
      Я ездил в Криничанск к заведующему роно Коробейникову добиваться, чтобы смету ремонта утвердили как можно скорее. Начинать работу в мастерских нельзя: инструмент, станки - все новое, но крыша течет. И вообще дел по хозяйству много, а денег пока нет и взять их неоткуда.
      Когда я вышел от Коробейникова, мне попался в дверях человек небольшого роста, чуть сутулый. Волосы ежиком, нос совсем плоский, лопаткой, и от этого лицо удивленное. Так и кажется: что-то человеку непонятно, вот сейчас начнет задавать вопросы. И он действительно спросил:
      - Вы Карабанов?
      - Карабанов, - слегка опешил я.
      - Не удивляйтесь, что узнал. Ваш учитель описал вас в точности. А я к вам: Казачок.
      - Казачок? Вот это дело! Что ж вы мне не ответили?
      - Решил уж сразу с назначением явиться. Вот пришел за бумагами - и к вам. Мне уже обещано. А если не секрет, почему это вам вздумалось меня пригласить?
      - Мне вас хорошо рекомендовали.
      - Кто же это?
      - Один молодой человек, который любит лес и речку, а одна особа, которая считает вас самым справедливым человеком на свете.
      - О! Уж не Лида ли Поливанова? Значит, они с Витязем к вам попали? Это хорошо. Так едем, что ли? - И он подхватил со скамейки солдатский, обитый железом сундучок.
      Перед обедом мы пошли встречать наших школьников. Мы увидели их еще издали: кто размахивая сумкой, раскатываясь по ледяным дорожкам, кто чинно и степенно, возвращались они из школы. Все меньше расстояние между нами - и вот отделились двое и со всех ног кинулись к нам. Гриша в последнюю минуту едва успевает затормозить; еще немного - и он, кажется, сбил бы Казачка с ног.
      - Вы! Приехали!
      А Лида вдруг как вкопанная останавливается в пяти шагах от нас и смотрит выжидательно.
      - Лида, - зовет Казачок, - что же ты?
      И она снова кидается к нему, видно уже поверив и больше В ни о чем не помня.
      - Вы! Приехали!
      * * *
      Ровно в восемь утра дом пустел, ребята уходили в школу. Оставалась одна Настя Величко, ее в первый класс не приняли: ей только недавно минуло семь лет. Обычно они с Леночкой, которой уже исполнилось пять, играли во дворе. Строили снежные города, лепили бабу. Они почти не ссорились, разве что одна другой запустит снежком в нос: короткие слезы - и снова дружба.
      Мы с Настей тоже дружим. Она часто приходит в мой кабинет и тихо садится рядом со мной. Иногда, если ей кажется, что я отвлекся от работы, она полушепотом говорит мне что-нибудь, а чаще спрашивает. Вопросы - самые неожиданные:
      - А вы знаете, як в лото гуляют?
      - Вы кажете "двадцать пять", а я шукаю...
      Настя любит сидеть на табуретке у окна. Сидит не двигаясь и подолгу глядит во двор.
      - Не скучно тебе? - спросила как-то Галя.
      - Нет, - ответила Настя и, помолчав, прибавила:-Я не так сижу, я думаю.
      После ужина наступают часы, которых ждет весь дом. Дежурные мигом убирают со стола, и мы снова собираемся в столовой.
      - Давайте почитаем, - просит кто-нибудь из ребят. Галя садится за стол, спокойно положив руки по сторонам книги. Единственная лампа стоит рядом с нею и освещает только страницы и эти спокойные руки.
      Вся комната в полутьме, я едва различаю лица. Ребята сидят напротив Гали полукругом, в несколько рядов, тесно сдвинув стулья. За окном темень, снег, мороз, а у нас тепло и тихо, и с нами хорошая книга.
      Ребята слушали чтение так, как обычно слушают ребята, свято веря: все, про что читают, истинная правда, все это было. Нет, даже не так: все происходит вот сейчас, в эту самую минуту. Умирает старик Дубровский... Лезет Архип в огонь спасать кошку... Мчится молодой Дубровский, чтобы освободить Машу... А Маша? Что же она ему отвечает?
      - "Нет, - отвечала она. - Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского.
      - Что вы говорите! - закричал с отчаянием Дубровский. - Нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться!
      - Я согласилась, я дала клятву, - возразила она с твердостью, - князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты... Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас".
      - Тьфу! - плюется Лира.
      - Минутой бы раньше, - с досадой шепчет Витязь.
      - Ума решилась! - восклицает Горошко.
      Галя, хмурясь, приподнимает руку - она не любит, когда ее прерывают.
      - "...Несколько дней после он собрал всех своих сообщников, объявил им, что намерен навсегда их оставить, советовал и им переменить образ жизни.
      - Вы разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.
      После сей речи он оставил их, взяв с собой одного. Никто не знал, куда он девался..."
      - Плохой конец, - неодобрительно говорит Ваня Горошко. - И зачем он их обзывает? "Мошенники", скажи пожалуйста! Сам же с ними разбойничал, а сам обзывает.
      - Ну, это он так. С горя. Сгоряча, - вступается за Дубровского Король.
      И всякий раз все они тянутся посмотреть - толстая ли книга? Много ли еще осталось? С сожалением вздыхают, когда дочитана и перевернута последняя страница. И терпеть не могут плохих концов. А концы все плохие: и в "Дубровском", и в "Муму"...
      ...Я любил эти вечерние часы, когда ребята уже вернулись из школы. Как когда-то в Березовой Поляне, и здесь, в Черешенках, каждый день приносил мне новое. Я узнавал о ребятах то, чего прежде не знал. И все-таки не оставляло меня стран-ное чувство. Мне казалось, в Березовой все было иначе - ярче, значительней - и ребята и события. Там мне было трудно. А здесь? Тишь да гладь...
      А может, я просто скучал о Березовой?
      * * *
      Однажды перед вечером, выйдя на крыльцо, я увидел возле сарая огромную груду поленьев; дверь завалена, к сараю не пройти. Что такое? Только сегодня после обеда мы с ребятами, кто постарше и покрепче, пилили и кололи дрова, а потом четвертому отряду было поручено сложить поленницу и убрать щепки. Неужели не выполнили?
      Я зашел в комнату четвертого отряда, поискал глазами командира.
      - Витязь, почему ваш отряд не выполнил задания?
      - Как так не выполнил? - изумился Гриша. - Про что вы, Семен Афанасьевич?
      - Вам поручено убрать дрова, а они лежат навалом.
      - Что вы, Семен Афанасьевич! Кто вам сказал? Мы все сложили, все убрали, до последней щепочки, даже снег подмели, Василий Борисович видел!
      В искренности Витязя не может быть никаких сомнений.
      И вдруг из-за чьего-то плеча высовывается остренькое личико Любопытнова. Он чересчур мал ростом для своих одиннадцати лет, белобрысые волосы у него легкие как пух и встают дыбом при малейшем дуновении, а глаза в длинных ресницах, голубые и странной формы: полукругом, снизу срезанные так рисуют дети восходящее солнце. И вот этот Любопытнов говорит пискливым, восторженным голосом:
      - А я знаю! Это когда Колька на сарай лазил! Он полез по дровам на крышу, а они и посыпались.
      Это не ябеда, Любопытнов говорит открыто, при самом Катаеве, - просто он в восторге, что может сообщить такую интересную новость.
      - Он свалился, а потом опять полез! А потом соскочил! А потом опять! А они и посыпались! Меня по ноге стукнуло - во!
      Любопытнов задирает штанину. На коленке у него изрядный синяк. Но и на синяк он не жалуется, он добавляет так же оживленно:
      - А я посмотрел-посмотрел и ушел. Холодно было потому что!
      Ребята кто почтительно, а кто с одобрением разглядывают синяк.
      - Ого! С такой отметиной не потеряешься.
      Ясно одно: до них еще не доходит, что их общий труд сведен на нет какой-то дурацкой выходкой. А Катаев сидит на подоконнике и пренебрежительно, боком поглядывает на Любопытнова.
      - Ничего не понимаю! - говорю я. - Катаев! Ты лазил на крышу?
      - Лазил, - отвечает он хладнокровно.
      - И развалил поленницу?
      - Развалил.
      - Гордо отвечаешь, - сказал я. - Придется сложить дрова.
      - А кто будет складывать? - с интересом спросил Катаев.
      - Ты.
      - Я? Вот еще! Больно надо! Дрова и так хороши, что в поленнице, что в куче.
      - Что ж, ладно. Витязь, собирай отряд, одевайтесь и сложите дрова.
      - Семен Афанасьевич, - робко возразил Крикун, - а как же, ведь сегодня в школе кино? Нам уже идти пора.
      - Сегодня вам в кино не идти - будете убирать дрова.
      В первую минуту Катаев отнесся к моим словам вполне равнодушно, просто не поверил им. Но когда ребята столпились у вешалки, разбирая шапки и натягивая пальто, он всполошился и соскочил с подоконника:
      - Я сам пойду!
      - Сиди, сиди отдыхай, - мирно ответил Крикун.
      - Семен Афанасьевич! - закричал Катаев. - Пускай они в кино идут! Пускай идут, а то хуже будет!
      - Оставьте, - велел я. - Катаев сам справится.
      Катаев нахлобучил шапку, рывком вдел руки в рукава куртки и выскочил за дверь. Ребята повалили за ним, вышел я и с крыльца увидел, как он с остервенением принялся за работу.
      - Идите отсюда! Чего не видали? - огрызнулся он на Витязя, Любопытнова и еще двоих-троих, кто сунулся ближе.
      - Давай вместе! Быстро кончим, и вое пойдем, - предложил Витязь.
      - Не пойду я. Подумаешь, кино я не видал, - сквозь зубы отвечал Николай. - Да идите же вы! Опоздаете!
      Когда мы возвращались, я еще от калитки увидел: у сарая аккуратно сложена поленница; в свете луны голубел раскиданный метлой снег, и на нем ни щепочки. Надо сказать, одному человеку тут пришлось изрядно поработать.
      Заслышав нас, Катаев выскочил на крыльцо:
      - Не опоздали?
      - Один складывал? - спросил я вместо ответа.
      - Любопытнов помогал, - ответил он угрюмо.
      - Кто ему разрешил? Любопытнов, кто тебе разрешил вмешиваться не в свое дело?
      - А вы придираетесь! - закричал Катаев. - Ко мне придираетесь... потому что я с вами спорил, когда вы про планы говорили!
      - Да ты, я вижу, просто дурак, - ответил я с сердцем.
      - А вы... Вы не имеет права выражаться... Обзывать не имеете права!
      Вечером ко мне постучался Василий Борисович.
      - Я хочу сказать, - начал он с порога, - что не согласен с вами.
      "Не успел приехать и уже не согласен", - мелькнуло у меня.
      - Вы, наверно, думаете, - продолжал он: - "Вот, только приехал и уже лезет со своими несогласиями".
      Невольно смеясь, я признался, что и впрямь так подумал. А в чем же несогласие?
      - Во-первых, Любопытнов ни в чем не виноват. Он решил помочь товарищу, и я не вижу в этом преступления.
      - Преступления нет, конечно, но есть такое понятие - дисциплина. Катаев был наказан...
      - Наказан? Да разве можно наказывать трудом? Я понимаю так: испортил работу - сделай ее заново, разрушил - восстанови. И если Любопытнов не пошел в кино, остался с товарищем и помог ему, то убейте меня, не знаю, за что его укорять. И что это значит: "Не вмешивайся не в свое дело"? Мне кажется, мы их как раз тому и учим, чтоб они во все вмешивались. Нет, тут вы ошиблись.
      Я с детства помню эту кость, которая становится поперек горла и мешает сказать: "Да, я ошибся".
      - Не буду врать, не буду отпираться, - сказал я, стараясь проглотить эту проклятую кость, - вы правы, это я сгоряча. A все же Любопытнов должен был спросить меня, или вас, или командира.
      - Разрешите, мол, помогу товарищу? Да вы же первый подумали бы: "Ах ты хвастунишка!" Уж решил помочь, так и помогай без рекламы. Правильно я говорю?
      - Ну, правильно.
      - А теперь еще... насчет дурака. Тоже сгоряча?
      - Да как же вы не понимаете, что я бы и сыну так сказал?
      - Ну, по-моему, и сыну не обязательно. Но с этими детьми мы еще не заслужили права разговаривать по-отцовски. Мы знаем их без году неделя, а если говорить по совести вовсе не знаем. И друзьями им еще не стали.
      - Никто-никто из ребят в Березовой Поляне не обиделся бы на меня. Там каждый мальчишка отличил бы грубость от резкого слова, сказанного сгоряча.
      - Опять сгоряча?
      - Ну да, сгоряча. Он такую чушь понес: я, мол, в отместку к нему придираюсь. Мелкая душа ваш Катаев.
      - Уж и мой!
      Василий Борисович встал, прошелся по комнате:
      - Хотел бы я знать, что за плечами у этого мальчишки.
      - Зачем?
      - Как зачем? Чтоб лучше понять природу его грубости, чтоб увидеть, откуда она.
      - А вы не думаете, что грубость Катаева не от каких-то сложных причин, а от давно укоренившегося хамства?
      - Нет, не думаю, - твердо сказал Василий Борисович, - Вспомните сегодняшний случай. Он привел в порядок эти самые дрова не потому, что боялся вас или меня, не потому, что боялся ссоры с ребятами, - он просто не допускал, чтобы из-за него кто-то лишился удовольствия. Нет, Семен Афанасьевич, я думаю, мы должны помнить простую вещь: если неудача - ищи причину в себе.
      * * *
      Ну что ж. Я искал. Мне казалось, ошибки не было в моем к нему отношении, кроме того злополучного "дурака", не было слова, сказанного зря, поступка, который мог его понапрасну оскорбить, задеть. Напротив, задевал и оскорблял он сам всех, походя, без разбору и без всякой видимой причины.
      Казалось, его с колыбели обуял дух противоречия, и он поутру просыпается со словами "нет" на устах. "Нет!" - твердил он, не выслушав, не дослушав, не вслушавшись. "Нет!" - выражало его лицо и зеленые, прозрачные, как виноградины, глаза. "Нет, нет, нет!" -слышалось в каждом его ответе. Он всегда говорил так, словно ему перечили, не говорил - огрызался.
      Однажды преподавательница русского языка Ольга Алексеевна вызвала Катаева отвечать заданное на дом. Он долго молчал, потом начал, немилосердно путаясь и спотыкаясь:
      - "Как ныне сбирается вещий Олег... вещий Олег..."
      Он так и не переполз с первой строчки на вторую, Ольга Алексеевна так и не добилась от него - куда же и зачем сбирался вещий Олег.
      - Придется поставить тебе "плохо", - сказала она.
      Прошло несколько дней. Ольга Алексеевна стала читать ребятам на память отрывок из "Записок охотника" - запнулась, поправилась, снова запнулась... И в тишине раздался голос Катаева:
      - Придется поставить вам "плохо"!
      - Выйди из класса, - сказала Ольга Алексеевна.
      И он вышел, не упустив случая легонько хлопнуть дверью. В тот же вечер происшествие обсуждалось на нашем общем собрании.
      - А что я такого сказал? - сверкая глазами, кричал Катаев. - Что я такого сказал? Если ученик забыл, так это плохо? А если она сама забыла, так это очень прекрасно?
      - Пойми, - сказал Василий Борисович, - Ольга Алексеевна допоздна проверяла ваши тетради, пришла в класс с головной болью, ну и запамятовала ведь это не стихи, которые задано выучить. Как же ты смел так грубо сказать ей?
      - Я не грубо сказал, я справедливо сказал! -снова взорвался Катаев.
      Оля Борисова подняла руку:
      - Дайте я скажу!
      - Говори, - разрешил Король.
      - Разве Катаев нагрубил один раз? Он всем грубит. Ему ничего нельзя сказать, он сразу кидается, как дикий зверь.
      - Потому что я не трушу! Не подхалимничаю!
      - А все остальные трусят? - с интересом спросил Митя. - И я трушу?
      - Ты, может, не трусишь, а все - конечно... Если бы не трусили, так и отвечали бы по справедливости.
      - Умный ты человек, а какой вздор несешь! - сказал Baсилий Борисович. Разве тут все оттого разговаривают друг с другом по-человечески, что один другого боится? А ты и правда отвечаешь так, будто вокруг тебя враги. Неужели ты не понимаешь, что сказал Ольге Алексеевне грубость?
      - Не понимаю! - с вызовом ответил Николай.
      - Как же мы постановим? - спросил Король.
      Короткое молчание.
      - Пускай попросит прощения у Ольги Алексеевны, - предложила Оля.
      - Не буду я просить прощения!
      Недаром говорили только Оля да Король, а остальные молчали. Их не задевало за живое, что Катаев нагрубил. Им было любопытно, и только. Вот нагрубил, а теперь не хочет прощения просить и, наверно, не попросит, вот молодец! Молчали, к моему огорчению, даже Витязь и Лида - питомцы и почитатели справедливого Казачка.
      - Витязь, - сказал я, - Катаев в твоем отряде. Как ты думаешь, что нужно делать?
      Я, видно, застал Гришу врасплох; он с интересом глядел на Николая, а не подумал, что и сам должен будет решать его судьбу. Он заерзал на стуле, вздохнул.
      - Что ж... надо извиняться, - сказал он наконец.
      - А ты что скажешь, Вася?
      Коломыта пожал плечами - дескать, кто ж его знает...
      - А ты, Лида? А ты, Степа?
      - Это он сам пускай решает! - вспыхнув, ответила Лида.
      А Искра, секунду подумав, спокойно сказал:
      - Я бы, конечно, извинился.
      Катаев сидел красный, насупленный.
      - Мы хотим, чтоб Николай попросил прощения, - начал я, -чтоб он сказал Ольге Алексеевне: "Простите меня, я поступил грубо". Но ведь чтоб так сказать, надо понять свою вину. Зачем нам, чтобы Катаев просил прощения, как попугай. Поэтому предлагаю: пускай за него извинится Королев. Придется тебе, Дмитрий, просить прощения у Ольги Алексеевны от имени всего нашего дома. Как ты считаешь?
      - Считаю - правильно! - сказал Король.
      - Проси, раз тебе хочется, - вздернув подбородок, бросает Катаев.
      - Чтоб очень хотелось - не скажу. Да, видно, придется.
      * * *
      На другой день, как только прозвенел звонок, мы с Митей входим в четвертый класс "А". Ребята встают. Здесь только трое наших - Катаев, Лира и Витязь. Остальные незнакомы мне. Все с любопытством смотрят на нас. Удивлена и пожилая учительница.
      - Ольга Алексеевна, - говорит Король, - от имени нашего детдома прошу простить Катаева за грубость.
      Он умолкает. И сразу все чувствуют - за этим должно последовать: "...Обещаем, что больше этого не будет". Но как обещать за Катаева?
      Король ловит мой взгляд и добавляет решительно:
      - Мы постараемся, чтоб больше этого никогда не было!
      Учительница наклоняет голову.
      - Мне было бы дороже, если бы извинился сам Катаев, - говорит она.
      К ужину Катаев не выходит.
      - Голова болит. Можно, я лягу? - спрашивает он у Гали, которая нынче дежурит. Спрашивая, он глядит в сторону.
      - Ложись, конечно, - отвечает Галя.
      ...Вечер, весь дом уснул, мы сидим в кабинете - я за книгой, Галя за учебниками: решила все повторить за семь классов, чтоб ни в чем не отстать и во всем уметь ребятам помочь.
      - Мне кажется, я знаю, что делается у него внутри, - говорит вдруг Галя. - Я помню себя в детстве. Очень трудно понять, почему нельзя сказать вслух то, что думаешь. Это кажется лицемерием, ханжеством. Он забыл стих ему поставили "плохо". Он считает: учительница забыла - ну и...
      - Я вижу, ты считаешь, что он прав.
      - Нет. Но он мне по душе. Вот он не боится и тебе резко отвечать, а ведь он понимает, что зависит от тебя. Нет, есть в этой его грубости какая-то прямота, что-то такое... как бы тебе сказать...
      Я жду, но Галя никак не находит слова.
      - Мудрено что-то, - говорю я. Мы долго молчим.
      - Сеня, - говорит вдруг Галя, - ты можешь сердиться, но я погладила его по голове.
      Вот так раз!
      - Когда это?
      - Когда ребята легли спать. Я обошла спальню, а у его постели остановилась - ну и провела по волосам. Он сделал вид, будто не слышит.
      - Ну знаешь ли! Мы с тобой не больно далеко уйдем, если так будет - я ругаю, а ты по головке гладишь!
      Галя молчит. Не согласна со мной. А почему не согласна?
      - Послушай, - дня через два сказала Галя Катаеву, - я хочу предложить тебе роль в пьесе. Мы готовим к вечеру "Горе-злосчастье".
      - Не буду, - ответил Катаев. - А кого играть?
      - Королевича. Заморского королевича.
      - Ну, буржуя. Не хочу. Большая роль?
      Он вроде бы отказывался. Но Галя продолжала:
      - Там все роли маленькие, вот погляди. Сегодня вечером в спальне у девочек устроим репетицию.
      Была в этой нехитрой пьеске роль царевны Анфисы - жены заморского королевича. Все девочки наотрез отказались ее играть.
      - Мальчишки потом дразнить будут...
      Галя тщетно уговаривала их. Выручил Ваня Горошко:
      - Я буду царевна.
      Он тут же принялся мастерить себе костюм - юбку выпросил у кого-то на селе, а сам начал шить кокошник, раздобыв где-то и ленты и бусы.
      Лева Литвиненко ходил за Галей по пятам:
      - Галина Константиновна, дайте мне роль! Я умею две мимики, вот посмотрите...
      Сначала нам показалось, что обе "мимики" к нашему случаю мало подходят. Лева очень убедительно изображал испуг - у него даже волосы вставали дыбом и глаза чуть не выскакивали из орбит. И он умел косить - сводил зрачки к самой переносице. Но этим фокусом Галя ему, к его великому огорчению, заниматься запретила:
      - Так недолго и косым остаться.
      - А испуганный-то в пьесе есть, - заметил Митя. - Купец-то, помните? На него разбойники нападают, он и пугается.
      Лева посмотрел на него влюбленным, благодарным взглядом. На том и порешили.
      Роль Горя исполнял Любопытнов. Он очень натурально пищал и весь был такой вертлявый, востроносенький, - почему-то как раз таким мы и представляли себе Горе-злосчастье.
      * * *
      Люди толстые и румяные чаще всего добродушны. Наша повариха подтверждала ту печальную истину, что внешность бывает обманчива. Марья Федоровна была женщина хмурая и на язык резковата. Это меня не пугало Антонина Григорьевна из Березовой Поляны тоже ведь не отличалась ангельским характером. Но вот беда: первый же обед, сготовленный Марьей Федоровной, показал, что она не похожа на Антонину Григорьевну в главном.
      - Все есть в этом супе, только вкуса нету, - пробормотал Лира и был прав.
      - Души нет в вашем борще, вот что я вам скажу, - сообщил как-то поварихе Василий Борисович.
      - Еще чего - душу в борщ класть! - последовал ответ.
      - Не в борщ, а в работу свою, чтоб ребят накормить как следует. Понимаете?
      Но это не вразумило ее.
      Еще непримиримее разговаривала она с ребятами.
      - Как тресну поварешкой по лбу, узнаешь! - сказала она однажды Крикуну, человеку чрезвычайно покладистому, который ничего такого вовсе не заслуживал.
      Я, как умел, миролюбиво стал объяснять Марье Федоровне, что с детьми так разговаривать нельзя.
      - Да как еще с ними разговаривать? - сварливо начала она. - Какие они такие особенные, ваши дети?
      Тормоза - вещь необходимая, но я знал, что их-то у меня нехватка. Поэтому я не заорал: "Больше вы здесь не работаете!", а сказал очень тихо и очень отчетливо:
      - У них нет никого, кроме нас, можете вы это понять? Если женщина с собственными детьми худо обращается, у нее вместо сердца осиновая чурка. А уж если с сиротами... Так вот: еще раз скажете грубое слово - уволю.
      Она пробормотала то ли "подумаешь", то ли "больно надо" и отвернулась к духовке.
      ...И вот еще один вечер, пора ужинать. Загремели посудой дежурные. Уже стояли на столах плетенки с хлебом, уже нес целую башню из тарелок Крикун. Придерживая подбородком край верхней тарелки, он водрузил башню на стол и снова отправился на кухню. Через минуту заглянул туда и я.
      Когда я переступил порог, Марья Федоровна стояла ко мне спиной, приподняв крышку одного из трех наших огромных чайников - должно быть, проверяла, скоро ли закипит.
      - Марья Федоровна, - сказал Катаев, который тоже дежурил, - а что это каша какая пересоленная, прямо горькая!
      - И так слопаете, - ответила она, не оборачиваясь.
      Катаев посмотрел на меня с любопытством. Крикун - с испугом.
      Эх, если бы не сорвался тогда у меня с языка "дурак"! Ну, да ладно!
      - Марья Федоровна, с завтрашнего дня вы здесь больше не работаете, сказал я сухо.
      Она обернулась на мой голос. В лице этой женщины было все, что считают признаками добродушия: оно и круглое, и румяное, и нос вздернутый, и даже ямочки на щеках... но - вот поди ты! - от этого оно казалось только еще злее и неприветливее.
      Она не ответила мне и молча стала швыряться всем, что попадало под руку: отлетели тряпка, веник, загремела алюминиевая ложка. Раскидывая все на своем пути - табуретка, щетка, ведро словно шарахались от нее, - она пошла из кухни. На пороге обернулась, крикнула злобно:
      - Выдумают тоже - за кашу увольнять!
      - Не за кашу. И в семье случается недосол, пересол - это дело поправимое. Увольняю не за кашу - за грубость. У нас в доме - люди, не свиньи. Они едят, а не лопают. Понятно? Я вас предупреждал. Крикун, поди скажи ребятам, что ужин запаздывает.
      Не обращая больше внимания на злую бабу, я снова поставил на огонь котел с кашей, подлил молока, потом наклонился и подбросил дров. За моей спиной яростно хлопнула дверь.
      Остаться без поварихи, когда на руках шестьдесят человек детей, - это не шутка. И все-таки я ни минуты не жалел о сделанном. Хамство заразительно. Нет уж, будем пока справляться сами.
      * * *
      Галя раздобыла в районе ящик яиц, села на попутную машину и поехала в Черешенки. По пути, у дверей роно, ее приметил инспектор, окликнул. Галя умолила шофера остановиться.
      - К вам тут один мальчик направляется, захватите, - сказал инспектор Кляп.
      - Одну минутку...
      Минутку шофер обещал повременить. Но, конечно, минутка потянула за собой и другую и десятую. На пороге вновь появился Кляп:
      - Подождите еще, надо выправить документы.
      Шофер ждать отказался. Галя соскочила с машины, а шофер, которому изрядно надоела эта канитель, столкнул ящик с яйцами наземь. Раздался, как принято говорить, характерный треск.
      Наконец документы были выправлены, еще через полчаса удалось снарядить сани, и Галя с мальчиком могли ехать.
      - Помоги, пожалуйста, втащить ящик, - попросила Галя.
      Он молча повиновался.
      - Понимаешь, какая беда, - пожаловалась Галя. - С таким трудом удалось добыть эти несчастные яйца... а тут такая неприятность.
      Мальчик сидел в санях, придерживая рукой сундучок, и безучастно слушал. На нем были меховая ушанка, хорошее, теплое пальто. Он не проявил ни малейшего сочувствия, напротив, почти отвернулся от Гали.
      - Ты откуда? - спросила она.
      - Ниоткуда, - холодно ответил мальчик.
      - Как тебя зовут?
      - Ну, Крещук.
      - А имя?
      - Ну, Федор.
      - Как же это, Федя, ниоткуда?
      - Все равно не скажу, - ответил он.
      Галя до того удивилась, что и про битые яйца забыла. Разговор так и не завязался. О чем бы она ни спросила, Федя отвечал: "Не скажу".
      - Ну что ты так? - сказал наконец возница. - С тобой по-доброму, по-хорошему, а ты все одно волчонок какой.
      - Мне не надо по-доброму, - последовал ответ.
      - Ух, трудно вам, должно быть, - покачал головой возница. - Ежели каждый с этаким норовом.
      Когда они приехали, я вышел им навстречу. Галя представила мне Федю, а сама опять захлопотала вокруг злополучного ящика; кликнула ребят, и с величайшими предосторожностями они стали сгружать ящик с саней. Из щелей текли желтые ручейки.
      - Ах, жалость какая! - донесся до нас Галин голос.
      - Вот... на человека им наплевать. Им всегда какой-нибудь ящик важнее... - произнес новичок.
      В изумлении я остановился.
      - Кто это они?
      Он дернул подбородком: они, мол, и все.
      Я так и не понял, что же скрывается за этим местоимением. Они учителя? Или они - взрослые вообще? Или - чем черт не шутит - женщины?
      Я отвел его на кухню: все уже давно пообедали, и в столовой шли занятия. Поручил Лире накормить новичка. Лира тотчас заметался: тарелку! Ложку! Хлеба побольше!..
      - Вот хлебай борщ, - сказал он через минуту, ставя перед Федей полную до краев тарелку, а сам сел напротив, подперев щеки кулаками, и стал внимательно смотреть Феде в лицо.
      Федя немного похлебал и отложил ложку.
      - Ешь! - возмутился Лира.
      - Не хочу.
      - Ешь, говорят!
      - Да ты что привязался? Не буду я больше.
      Федя устало отвернулся. Потом достал из кармана платок и вытер лоб.
      - Твой платок? - спросил я.
      - А то чей же?
      - Поел? Ну, пойдем, познакомлю с товарищами.
      Он поднялся, мы вышли из кухни.
      - Скажи, - спросил я, - почему метка у тебя на платке "Ф. Г.", если ты Крещук?
      Он исподлобья глянул на меня, тотчас отвел глаза и сжал губы: мол, все равно ничего от меня не добьешься.
      - Ну, как знаешь, - сказал я.
      По бумагам понять, откуда он родом, где его семья и почему он ушел из дому, не удалось. Из школы документов не было. Но Крещук сказал, что ему двенадцать лет и что учился он в четвертом классе.
      Я был убежден, что фамилия у него другая, он сменил ее, чтобы не отыскали его семью. Когда я был мальчишкой, так делали нередко; иные беспризорники даже и забывали свою настоящую фамилию, называли себя привычным прозвищем, кличкой, приросшей к ним за время бродяжничества. Но то было в двадцатых годах, а сейчас уже тридцать пятый, ребята сбегают из дому все реже. И потом, видно, что в семье о Феде заботились: пальто у него не новое, но добротное, крепкая обувь, белье аккуратно заштопано. На его светлой рябенькой рубашке у плеча, видно, был вырван клок, и чья-то заботливая рука положила штопку разными нитками: голубой, розовой, белой по цветам ткани. Такими не бывают вещи мальчика неухоженного.
      - Кто штопал? - мимоходом спросил я.
      - Сам, - был ответ.
      Через несколько дней я показал ему дырку в кухонном полотенце и попросил:
      - Почини-ка.
      Он было вскинулся, потом вспомнил, замялся... Галя дала ему иголку, нитки, он хмуро и неловко поковырял иглой минуты две и молча отложил полотенце. Все было ясно, и он только глазами сказал: "Поймали... ну и ладно".
      - Послушай, - сказал я ему, - зачем нам играть в прятки? Зачем тебе выдумывать? Силком тебя никто домой не отправит. Скажи, как оно есть на самом деле, и мы вместе решим.
      Он даже не ответил. Молчал, упрямо, добела сжав губы.
      Мы определили Крещука в отряд Искры, и тут на него предъявил свои права Лира.