Это мой дом (Дорога в жизнь - 2)

      - Вы... кажется... изволите... шутить? - спросил я, придерживая себя на каждом слове и не повышая голоса.
      - Ну-ну, - повторил Кляп, но уже не так, как в первый раз - сыто и с видом превосходства, - а суетливо, неуверенно. - Ну-ну, зачем же все так близко принимать к сердцу? Я наслышан, наслышан о вашем горячем нраве... Хотел, так сказать, убедиться... ха-ха...
      - Вы неудачно шутите, - сказал я. - В другой раз не советую вам убеждаться таким образом в особенностях моего характера. Не советую.
      После этого разговора я не только смотреть на него - думать о нем не мог. Я понимал, что это скверно, - ведь мне с ним работать, к нему первому обращаться по любому делу. Но и одолеть отвращение я тоже не мог.
      Знаю я эту подозрительность, которая не верит, что можно остаться честным рядом с деньгами. Но до сих пор никогда еще ее грязное жало не обращалось против меня.
      Я видел: ему страстно хочется поймать меня на какой-нибудь недостаче, на какой-нибудь оплошности. Прямых подозрений он больше не высказывал. Но однажды, развалившись на стуле, порассказал о том о сем:
      - В Хмелевском детдоме зав нагрел себе руки. Тысячи полторы прикарманил. И не придерешься - такой ловкач, все шито-крыто! Комар носу не подточит...
      Я скриплю зубами, но помалкиваю.
      - А вот в Струмках директор Ладенко - тот поазартнее, тот тысяч на пять...
      - Стоп! - говорю я. - Хмелевского зава не знаю, потому молчу. А Ладенко не трогайте. Его знаю. Не поверю. И в обиду не дам, и напраслины слушать не стану.
      - То есть как это не поверите? Я его к суду привлекаю, а вы не верите! - Кляп обиженно выпрямляется на стуле.
      - Я его знаю. На воровство он не способен.
      - А если его осудят?
      - Значит, ошибутся. Все равно не поверю.
      Кляп смотрит на меня так, словно я чудище заморское.
      - Я, - говорит он быстро, - я верю человеку, пока он не осужден. А при нашей работе вообще надо с доверием поосторожнее.
      Ну почему такой тупица должен быть инспектором? Чему он может научить, что посоветует?
      В кабинете заведующего роно Коробейникова Кляп никогда не сидел, развалясь на стуле, ничуть не бывало! Он сидел на самом кончике стула и с таким выражением готовности на лице, что неловко глядеть. Даже голос его здесь звучал совсем иначе, чем у меня в кабинете, - не слышалось в нем начальственной сытости и уверенности.
      "Ох и хлебну я с тобой!" - опять и опять думал я, когда приходилось видеть это откормленное, розовое лицо.
      * * *
      С утра были чисто вымыты полы и окна, все блестело так, как блестит только в самый веселый праздник.
      Билеты, над которыми корпела наша художница Ася Петрова, вышли очень красивые. Рамка из зелени и цветов, наверху мелкими печатными буквами. "Поздравляем с Первомаем!" А посередине приглашение: "Просим прийти к нам на первомайский вечер. Будем рады Вас видеть. Обещаем, что скучать не будете".
      Последнюю фразу прибавили по настоянию Лиры, хотя многим из нас она казалась самоуверенной и просто даже нахальной. Однако сила убеждения у этого человека была почти неодолимая, и мы невольно подчинились.
      Я хотел, чтобы о нас знало как можно больше народу. Поэтому мы послали билеты не только в школу, но и соседям - на сахарозавод и в сельхозтехникум.
      Актеры с испуганными лицами все время что-то бормотали, повторяя роли. Лира носился по дому как бес - веселый и лукавый.
      Мы решили вынести наш праздник под открытое небо; вытащили и расставили рядами скамейки и все стулья, какие только нашлись. Сцена потребовала многих трудов, но мы сладили и с нею.
      Перед самым вечером мы решили еще раз повторить маленькую белорусскую сказку - исполнители знали ее нетвердо. В сказке этой барин потребовал у батрака: "Скажи мне такое, чему бы я не поверил. Если скажешь, дам много денег. Не придумаешь - награжу плетьми".
      Витязь играл батрака и врал напропалую, однако барин - Шупик на все отвечал равнодушным басом: "Бывает, бывает. .."
      Но вот батрак говорит: на небе, мол, видел твоего отца - он там пасет волов. И тут-то барин вопит: "Неправда, неправда!"- и остается в проигрыше.
      Начиная живописать картину, которую он застал на небесах, Витязь говорил:
      Святые пьют горилку,
      Едят яишню, масло, сало
      И так святых тех разобрало...
      И вдруг мы услышали:
      - Убрать! Горилку убрать!
      Я обернулся. В дверях стоял Кляп.
      - Почему, Дементий Юрьевич?
      - Могут пойти кривотолки. Горилку убрать!
      - Вот что, Григорий, - сказал Митя, сохраняя на лице вполне пристойное, серьезное выражение, - ты говори так: "Пьют какао, едят яишню, масло, сало".
      Гриша искренне удивился:
      - Ха, какао! Выдумал тоже. Так разве от какао разберет? Нет, без горилки нельзя.
      Василий Борисович попробовал взять Кляпа логикой:
      - Ведь это святые пьют. Так сказать, персонажи отрицательные.
      Но Кляп гнул свое:
      - Могут возникнуть кривотолки.
      По пустяку мне связываться с ним не хотелось, гостей мы ждали с минуты на минуту.
      - Отставить сказку! - сказал я.
      - Семен Афанасьевич! - с укором воскликнул Витязь.
      ...К семи стали собираться гости. Из школы пришли с десяток ребят, Ольга Алексеевна и, конечно, Павел Григорьевич. С завода приехали секретарь комитета комсомола Ваня Карев - невысокий, круглолицый и синеглазый - и еще три комсомольца, среди них Маша Горошко, сестра нашего Вани. Из техникума была тоже четверка студентов.
      Мы не стали их долго мучить, усадили в нашем "зале" посреди двора, и Митя со сцены произнес совсем коротенькую речь. Прежде нас здесь, в Черешенках, не было. А теперь мы тут - и надо знакомиться. Мы - новые соседи, нас зовут детский дом имени Челюскинцев. Просим любить и жаловать. А сейчас мы покажем маленькую пьесу, и вести вечер будет Анатолий Лира - вот он!
      Но, кроме Лиры, на сцене оказался Кляп.
      - Я должен дать справку в порядке ведения, - произнес он своим бабьим, высоким голосом. - Дому номер четыре Криничанского района официально не присвоено имя челюскинцев, и здесь об этом упомянули безответственно.
      Лира стоял тут же - чисто одетый, причесанный, насколько это было возможно при его жестких, непокорных волосах. Из бокового кармана выглядывал кончик белоснежного платка (обвязанного, между прочим, Ваней Горошко).
      - "Горе-злосчастье", пьеса в трех действиях! - объявил он, словно никакого Кляпа рядом не было.
      Инспектор спустился со сцены и прошел вдоль рядов. Я зашагал следом.
      - Послушайте, - сказал я, как мог, тише. - Добейтесь мне выговора, снимайте меня с работы, отдавайте под суд, только не портите нам сегодняшний праздник.
      - Я уезжаю, - прошипел он в ответ, - но я доложу... Я доложу не только в районе, как вы портите детей, как вы их распускаете и... - Он хлопнул калиткой и уже из-за ограды крикнул: - И разлагаете, да!
      Я постоял у калитки. Воистину камень тяжел и песок есть бремя, но гнев дурака тяжелее всего на свете... И я вернулся к сцене, на которой уже сновали наши актеры.
      Мне до сих пор кажется самым большим достоинством этого спектакля, что шел он в неслыханном темпе. События сменялись, точно кинокадры, речи и движения актеров, быть может, и не сверкали мастерством, но были так стремительны, что заскучать зрители и впрямь не могли.
      Лева Литвиненко снискал шумный успех в роли испуганного купца - он был очень натурален со своими вздыбленными волосами (и скосить глаза он тоже ухитрился!).
      Любопытнов, который на репетициях терял то горб, то живот, во время представления лицом в грязь не ударил и ничего не потерял. Катаев был, как говорится, в образе. Реплики он подавал своим обычным ворчливо-сварливым тоном, а это как нельзя лучше шло к делу:
      - Что такое - денег нет, третий день к обеду вина не подают и батюшкину шпагу пришлось заложить...
      После первого действия Лира снова выскочил на сцену и, не дав никому опомниться, обратился к Кареву:
      - Будьте так добры, скажите: какая у вас любимая цифра - ну число из однозначных?
      - Любимая? - удивился Карев. - Ну пять! - Сейчас я доставлю вам большое удовольствие! - пообещал Лира и протянул смущенному секретарю лист бумаги и карандаш: - Умножьте, пожалуйста, двенадцать миллионов триста сорок пять тысяч шестьсот семьдесят девять на сорок пять!
      Карев пожал плечами, но отказаться, видно, ему было неловко, и он взял карандаш и бумагу. А Лира уже протягивал те же орудия одному из студентов:
      - Задумайте трехзначное число. Задумали? Переверните его, напишите наоборот. Теперь от большего отнимите меньшее. Опять переверните и сложите последние два числа... Сложили? У вас получилось... у вас получилось... Лира картинно закатывает глаза, как будто и впрямь напряженно считая, ...тысяча восемьдесят девять. Так?
      - Смотрите-ка, верно! - разом говорят студент и все, кто справа и слева заглядывал к нему через плечо. - Как это у тебя выходит?
      Между тем Карев может быть вполне удовлетворен, если пятерка вправду его "любимая" цифра: у него получилось ни много ни мало - 555 555 555.
      - А если б я сказал другую цифру?
      - Тогда бы то и было, - бойко отвечает Лира под общий смех.
      - Нет, - сердито упорствует Карев, - а если моя любимая цифра - восемь? А если - три?
      - У, какой хитрый! Что это у вас сколько любимых цифр? Любимая значит, одна, - наставительно говорит Лира.
      Синие глаза Вани Карева гневно темнеют. Он уже не помнит, что он взрослый, солидный товарищ и даже секретарь комсомольской организации, ему непременно надо как-то взять верх над этим дерзким и напористым мальчишкой. Но Лира успевает опередить его.
      - Да вы не сердитесь, - говорит он вкрадчиво. - Вот у вас фамилия начинается с какой замечательной буквы - прямо волшебная буква. Она может сделать кожаный пояс камнем. Ну-ка, думайте.
      В публике замешательство. Лира приходит на помощь:
      - Вот ремень. А если прибавить "к"?
      - Кремень! - кричит Горошко в восторге от своей сообразительности.
      - Это такая буква! - не унимается Лира..- Всем буквам буква! Рыб она превращает в столярный инструмент...
      - К-лещи? - осторожно догадывается Карев.
      - То-то и оно! А если взять часть лица и прибавить эту самую букву "к", получится животное.
      - К-рот!
      - А прибавьте к той букве растение - и станет дерево.
      - К-лен!
      Лира ведет эту часть своей программы так же стремительно, как играли актеры. Его быстро понимают, быстро отвечают ему, и Карев, позабыв про любимую цифру, вполне доволен, что его фамилия начинается с такой замечательной буквы.
      После спектакля дежурные позвали нас ужинать. Пока ребята рассаживали гостей, я заглянул на кухню и остолбенел. Вместе с Галей и дежурными у плиты хлопотала Лючия Ринальдовна - с засученными рукавами, в пестром фартуке.
      - Вы?! - только и сказал я, хотя всегда считал себя человеком, который готов к любым неожиданностям.
      - Да-да, я уж сразу сюда, вот - принимаю дела на ходу.
      - Буду считать, что вы - мне первомайский подарок, - сказал я, крепко пожимая ей локоть (руки у нее были в муке), и, очень довольный, пошел к праздничному столу.
      Еще не все гости уселись, а Ваня Горошко и Лева Литвиненко уже заняли свои места. Я взглянул на них как мог выразительно, но они не взяли в толк. Я направился к ним, но меня опередил Митя. Он прошел мимо, нагнулся к ребятам с самой милой улыбкой и сказал-то, наверно, словечка два, не больше, но они вскочили как ошпаренные и стали усердно усаживать гостей.
      - Вы хорошие ребята. И дельные, - убежденно сказал Карев и вдруг спросил: - А музыкального инструмента у вас нет?
      Музыкального инструмента у нас не было. Карев огорчился, но, подумав минуту, успокоил то ли нас, то ли себя самого:
      - Ну и не надо! - и запел:
      Стоит гора высокая, а под горою гай...
      Все притихли. Голос у Карева оказался небольшой, но свежий и чистый. Почему-то особенно силен и заметен стал запах молодой зелени, вскопанной земли, вливавшийся в раскрытые настежь окна столовой.
      Если человек хорошо поет, можно считать, что у него есть ключ ко всем, сердцам. Вот приехал - и ничего в нем приметного, необычного: и ростом невелик, и не красавец, и так вздорно ссорился с Лирой, и ничем не выделялся среди своих.
      И вдруг...
      - Еще! Еще! - закричали все, когда Карев кончил.
      Он не заставил себя просить и спел "Дывлюсь. я на небо", а когда мы снова закричали: "Еще!" - сказал:
      - Нам уже пора, темно.
      И вдруг поднялся Искра, а за ним весь первый отряд. Ребята подошли к Степе, он взмахнул рукой, словно заправский дирижер, и мы услышали:
      Эта песня про меня и про тебя,
      Эта песня про черешенских ребят.
      Мы сложили и поем ее с душой,
      Перед нами путь далекий и большой.
      Скворец - в скворешнике,
      Орех - в орешнике,
      А мы живем теперь
      В своей Черешенке.
      Здесь собрались мы на праздничный костер,
      Здесь нашли себе мы братьев и сестер,
      Для того семью такую я нашел,
      Чтобы жить нам было вместе хорошо.
      На этот раз припев мы пели уже все вместе - и слова и мелодия запомнились быстро.
      Хоть нас вырастят не матери-отцы,
      Хоть разъедемся потом во все концы,
      Вспоминать родной наш дом я буду рад,
      Всюду встретится тебе сестра иль брат.
      И снова все подхватили:
      Скворец - в скворешнике,
      Орех - в орешнике...
      Ни завидовать отряду Искры, ни горевать о собственной неизобретательности было нельзя.
      * * *
      - Глядите, Семен Афанасьевич! - Горошко стоит задрав голову. - Иней!
      И верно, верхушки сосен поседели от инея - это в мае-то! Май на Украине всегда теплый, а тут ударил настоящий мороз, дрожь пробирает, зубы постукивают. Ну, мерзнуть не придется, работа не даст - надо думать о посевах.
      Позавтракав, ребята расходятся на работу, а меня зовут в правление колхоза: председатель просит зайти, да поскорей! Вакуленко зря звать не станет, я тотчас иду и встречаю ее по дороге.
      - Будь другом, - озабоченно говорит Анна Семеновна, едва поздоровавшись, - созови своих ребят, которые постарше, поразумнее. Наша Надя с ног сбилась, с рассвета глаз не осушает - знаешь, сколько она сил на свою свеклу положила!
      Про Надю Лелюк мы все знаем. Она со своим звеном обещала вырастить не меньше пятисот центнеров с гектара. Как тут не помочь!
      Первое, что услышали ребята на поле, было:
      - Чего их нагнали? На биса они мне сдались!
      Это кричала высокая, опаленная весенним солнцем и ветром девушка, только белки да зубы сверкали на черном от загара лице, по которому она кулаком размазывала слезы.
      - Не слушайте ее! - сказала Анна Семеновна. - Не слушайте и беритесь за дело. Это в ней обида кричит. Знаете, сколько она труда на эту свеклу положила? А тут на тебе - мороз! Эй, девчата, получайте помощников!
      Зеленые листья свеклы съежились, пожухли. Лелюк смотрела на них, сжав зубы.
      Чуть потоптавшись - как-никак прием был не из любезных, - наши ребята вместе с девушками взялись за дело: вокруг плантации кучами разложили навоз, солому и подожгли.
      - Только под ногами путаться! И чего они помогут! - не унималась Надя.
      - Ох и язычок! - сказал вдруг Митя. - У меня теща была - ну точь-в-точь такая же!
      Надя остановилась, взглянула на него и засмеялась сквозь слезы.
      Наши, сменяясь, работали на свекле до вечера. А костры жгли и ночью, и на другой день. Ребята возвращались домой усталые, закопченные и пахнущие дымом, в волосах у них торчали соломинки.
      - Лается она хуже Кольки, - сказал Мефодий. - Прямо бессовестная. А другие девчата ничего, добрые. И все говорят "спасибо" и "спасибо".
      - Все еще лается? - удивился я.
      - Ну, поменьше, - ответил добросовестный Витязь. - Можно сказать, уже мало лается. Маруся ей кричит: "Не имей сто рублей, а имей сто друзей верно, Надя?" А она говорит; "Ну, верно".
      * * *
      В школе, в детском доме нет таких людей, чтоб не приносили ни вреда, ни пользы. Недоброй памяти Марья Федоровна все вокруг себя отравляла духом грубости, неуважения, неоправданной злости. А приехала Лючия Ринальдовна - и с нею пришло в наш дом нечто новое. Уж не говорю, что готовить она была великая мастерица, это хоть и проза, но весьма существенная. Какой-нибудь гороховый суп или незамысловатые картофельные котлеты - прежде ребята встречали их дружным и недвусмысленным.: "У-у-у!" - теперь находили самый радостный прием.
      В первые же дни ребята почувствовали, что каждый ей интересен. Придя из школы, почему-то хотелось сообщить ей: "А меня спрашивали! Про лягушек и про ящериц! "Хорошо" поставили!" И она не отделывалась вежливым "да?". Она шумно радовалась: "Неужели? Нет, ты меня удивил! Ты же сказал, что не успел прочитать по второму разу?" Значит, не пропустила мимо ушей то, что говорилось за чисткой картошки и мытьем кастрюль!
      Кроме того - и это было ох как важно! - Лючия Ринальдовна была многорука, она все умела.
      Вскоре после Майских праздников мы получили цветной сатин на. летние платья девочкам. Я полагал, что мы сделаем всем одинаковые платья. Лючия Ринальдовна восстала:
      - Как это одинаковые? Рабочий костюм - это пожалуйста. Но домашнее платье, а тем более нарядное, шить без разбору, всем одно и то же - как можно! Дети-то разные! Вон Лида худенькая - ей оборочки. Олечка по-другому сложена - ей и фасон другой.
      И словно мало ей было своего дела, она взялась руководить шитьем. Ей не надоедало подолгу рассуждать - кому что пойдет, У нее были свои взгляды и своя терминология.
      - Вот это просто, но мило, - говорила она. - А это - простенько, но со вкусом.
      Постепенно мы взяли в толк, что это и впрямь не одно и то же!
      Позже, когда мы шили костюмы мальчикам, кто-то сказал Витязю:
      - Стой прямо, чего живот выпятил!
      И Лючия Ринальдовна строго возразила:
      - Не трогайте его, у него от природы такой гордый ход!
      Если у портнихи дело не ладилось, Лючия Ринальдовна вооружалась ножницами и иглой и мигом подкраивала, сметывала, не столько объясняя, сколько показывая, совсем как Василий Коломыта.
      Вечерами она охотно играла с кем-нибудь из ребят в домино и умела не сердиться, если проигрывала.
      Однажды она села за домино с Крикуном против Катаева и Лиды. Расположились они на кухне: у Лючии Ринальдовны стояло что-то на плите и она время от времени помешивала в кастрюле. Я зашел зачем-то на минуту и застрял, глядя на играющих.
      Николай вкладывал в игру столько азарта, что все только диву давались. Он краснел, ругался, негодовал и наконец с ненавистью крикнул Лиде, своей партнерше:
      - С тобой хоть не садись играть, чертова дура!
      Лида побледнела, помедлила минуту, потом вдруг встала, молча отодвинула табурет и вышла из кухни.
      Мне показалось - Николай на секунду смутился. Но тотчас тряхнул головой, смешал кости и тоже пошел к дверям.
      - Можешь больше сюда не ходить, - сказала вдогонку Лючия Ринальдовна.
      Изумленный, он обернулся, пожал плечами, чуть постоял на пороге, словно искал и не находил какие-то слова, и вышел. Почесав в затылке и шумно повздыхав, ушел и Крикун.
      - Каков! - сказал я.
      Лючия Ринальдовна уже снова сосредоточенно помешивала в кастрюле и не ответила.
      - Каков Николай? - повторил я.
      - Да... - отозвалась она наконец. - Такого не скоро переломишь... а нужно. С таким характером - куда же?
      Вечером я рассказал об этом Гале. Мне показалось, что слушает она как-то хмуро. И вдруг она спросила:
      - А больше Лючия Ринальдовна ничего не сказала?
      - Нет. А что?
      - Все, что ты рассказал про Катаева, очень похоже на тебя самого.
      - Здравствуйте!
      - Вот тебе и "здравствуйте"! Последи за собой, каков ты в игре - хотя бы за тем же домино. Конечно, ты не ругаешься - еще бы! Но ты тоже забываешь обо всем на свете. Знаешь, что мне Лючия Ринальдовна говорила? "С Семеном Афанасьевичем играть невозможно. У него только свои правила правильные. Хватает из магазина любую кость, а я, как индюшка, на все соглашаюсь".
      - Вот те раз!
      - Ты не видишь себя со стороны, вот и удивляешься.
      Ох, до чего мне хотелось обидеться! Слова Гали показались мне не то что несправедливыми - нелепыми. Но я знаю: ничего нет смешнее обиженного человека - уж он-то всегда елеп и несправедлив. Поэтому я сказал:
      - Ладно, я понаблюдаю за собой.
      - Не сердись. А?
      - Нет, зачем же! Я послежу, а потом отчитаюсь.
      - Ну... Зачем ты так? - огорченно сказала Галя.
      * * *
      Может, и правда другому человеку труднее всего прощаешь свои собственные недостатки? Может, и правда я в себе не замечаю того, что так ясно вижу в Катаеве?
      И все, что бы ни случилось у нас, словно случалось нарочно для того, чтоб я убедился: ничего я в ребятах еще. не понял, ничего про них не знаю.
      Однажды к вечеру приехал Кляп. Он ни словом не заикнулся о том, что произошло у нас Первого мая. Глядя куда-то мимо моего уха, он сказал официальным голосом:
      - Есть указание отобрать некоторое количество детей. В Киеве организуется спецдом для особо одаренных.
      - Что за чушь!
      - Для вас всегда все чушь, товарищ Карабанов, это давно известно.
      - Кого же из них будут готовить - гениев?
      - Оставим пустопорожние разговоры. Я наметил небольшой список: Борисову, Витязя, Катаева, Литвиненко, Любопытнова, Петрову.
      Он был верен себе. Его никогда не интересовала суть дела. Вот и сейчас: он даже не постарался вдуматься, не спросил у нас, кто из ребят одарен, талантлив; он просто записал по алфавиту тех, что участвовали в пьесе, и еще Асю Петрову, которая разрисовывала билеты. Только про "царевну" Ваню забыл.
      - Подготовьте к отправке, - сказал Кляп, положив список мне на стол.
      - Все же спросим ребят, хотят ли они уезжать отсюда?
      Кляпу, видно, и в голову не приходило, что их надо о чем-то спрашивать, что они могут чего-то не захотеть. Он поглядел с удивлением, потом сказал:
      - Только я буду разговаривать с детьми без вас, наедине. Велите их прислать.
      С этим я спорить не мог.
      Я нимало не сомневался, что Катаев уедет. Литвиненко останется уж хотя бы потому, что здесь Лючия Ринальдовна, Витязь и Любопытнов с первых дней привязались к нашему дому и, конечно, не уйдут. Не уйдет и Ася Петрова. Эта большелобая коренастая девочка с умным, энергичным лицом так старалась перед праздником, без устали рисовала билеты, расписывала декорации. Об Оле Борисовой и говорить нечего. У нее открытый нрав, ее всегда привечала Лючия Ринальдовиа, а уж она-то понимает толк в людях...
      Через полчаса ребята вышли из кабинета.
      - ....и харчи, и все лучше, - услышал я обрывок фразы.
      Это говорила Ася.
      - Сволочь ты после этого, и больше никто, - отозвался Катаев.
      - Сам ты сволочь, - невозмутимо ответила Ася.
      Она собиралась спокойно, деловито. Ее нисколько не заботило, что о ней думают.
      - Ты у меня зеленый карандаш взял, - сказала она Ване Горошто, - давай неси скорее. Лидочка, ты у меня веревку занимала. Мне надо книжки перевязать.
      Оля Борисова упаковалась в десять минут - молча, ни на кого не глядя.
      Любопытнов собирал свои вещи суетливо, как-то воровато оглядываясь, словно брал чужое.
      - Эй, рубашку забыл, я ее сегодня из-под твоей подушки вынул. Сколько раз тебе толковал - под подушку ничего не класть! - И Горошко сует ему в сундучок рубашку.
      - Вот в новом доме он забывать не станет нипочем! - отзывается Витязь.
      - Горошко, а тебе не завидно? Ты тоже представлял, а тебя не позвали? спрашивает Крикун.
      - Убей меня бог! - отвечает Ваня, складывая вещи Любопытнову, который стоит рядом, беспомощно свесив руки.
      - До свидания, Семен Афанасьевич, - спокойно говорит на прощание Ася.
      Любопытнов не поднимает головы. Мне жаль его почему-то. В том доме и вправду харчи и одежда будут лучше, он это понимает, и пускай едет. Но я привык видеть его лисью мордочку и голубые, снизу словно срезанные глаза, и он так забавно играл "Горе-злосчастье", - зачем ему уезжать от нас?
      - Не обижайтесь на меня, Семен Афанасьевич, - говорит Оля. - И вы, ребята, не обижайтесь.
      - Еще обижаться на тебя! Да кто ты такая? - отвечает за всех Катаев.
      Кляп торопит ребят, и вот все они - Кляп, Оля, Ася и Любопытнов - идут к воротам.
      - Ах я дура старая! - восклицает Лючия Ринальдовна, глядя им вслед. И добавляет, вздохнув: - Рыба ищет, где глубже, человек - где лучше.
      Нет, думаю я, здесь не легче, здесь во сто раз труднее, чем в Березовой!
      Я не испытывал огорчения. Не был подавлен, как в те дни, когда из Березовой ушел Король. Я был только зол, очень зол. Я знал - никто из ушедших ни в чем не виноват. Тут только один виноватый - я сам. Я виноват, если им тут было скучно, или не по сердцу, или не чувствовали они себя дома.
      Мне все здесь казалось легче и проще, чем было в Березовой Поляне, а вот теперь я понял: нет, здесь трудно. И я ничего не увижу, если не посмотрю вглубь - не пойму, не докопаюсь до главного. Ушли с Кляпом Любопытнов, Борисова, Петрова - это я мог понять. Не ушли Витязь и Литвиненко, не польстились на сладкие харчи и все прочее, что сулил им Кляп, - тоже понятно, иного я от них не ждал. Но вот Катаев не ушел, остался делить с нами нашу обычную и не очень легкую жизнь, - и тогда мне тоже захотелось жить здесь и работать во всю силу, я вдруг почувствовал: меня уже не тянет обратно в Березовую!
      * * *
      Я думаю, никакие человеческие отношения на свете не остаются неизменными - даже самые лучшие, проверенные и близкие. Они меняются, растут или убывают, становятся глубже, дороже или, напротив, вдруг застывают - и это плохо. Ведь в движении жизни движутся, меняются и люди, их чувства, привязанности. Порою едва приметно. Неслышно. Каждый новый день чем-то не похож на минувший. Если дружба остановилась, значит, она пошла на убыль, потеряла что-то. Она не растет, ее надо поддерживать, а что может быть хуже такой дружбы, которой нужны подпорки?
      Мои отношения с ребятами не стояли на месте. Так не бывает, если работаешь с человеком рука об руку.
      Каждый день приносил нечто новое, что я про себя терпеливо и бережно, как скупец, откладывал внутри на каких-то счетах. Это был дорогой и важный счет.
      Была в Коломыте черта, которая очень подкупала меня и по душе была ребятам, хоть они, наверно, не отдавали себе в этом отчета. Он не только любил работать - он к земле, к растению, ко всему, чего касались его большие, сильные руки, относился как к живому существу, которое дышит, радуется, ощущает боль. Это свойственно детям, но в Коломыте - рослом не по летам, широкоплечем и сильном - это было неожиданно а даже трогательно.
      Вот мы пропалываем капусту.
      - А сейчас в Австралии осень, - ни с того ни с сего сообщает Витязь.
      - А на Южном полюсе зима, - откликается Литвиненко.
      - А в Америке ночь, - вставляет свое слово Горошко.
      - Какие все умные стали! - язвительно произносит Катаев.
      - А что ж, и стали, - спокойно подтверждает Крикун.
      - Эй, Катаев, ты поосторожнее! - громко перебивает всех Коломыта. Но он вовсе не вмешивается в этот умный разговор, ему надо сказать о своем: Капуста так не любит, еще корни заденешь. И землю кругом разрыхли, а то задохнется. И полить надо.
      - Вчера поливали, - недовольно бурчит Николай.
      - Опять надо.
      - Так чего теперь - полоть или поливать?
      - Кто это днем поливает? Вечером.
      - Верно. Вечером. А почему? - спрашиваю я Василия.
      - Влага медленней испаряется! Влага медленней испаряется! пританцовывая, кричит Горошко, который умеет шпарить цитатами из учебника..
      - Ты чего поливаешь холодной? Не видал, в бочке вода цельный день грелась? - обращается Коломыта вечером к тому же Катаеву.
      - А не все равно, что из бочки, что из колодца!
      - Вот я тебя в прорубь зимой окуну, тогда будешь знать, все равно или не все равно, - сурово говорит Коломыта, отнимая у Николая лейку. - Капусту вот как надо поливать - досыта. Не польешь - кочан пойдет мелкий, сухой. У капусты воды особенный расход.
      - А почему? - снова и снова допытываюсь я.
      На это Василий ответить не может. В нем, как в надежной погребице у запасливого хозяина, скоплен верный крестьянский опыт. Он знает, он уверен в своем знании. Но - почему? Почему? Мне кажется - его это просто не интересует и мои вопросы только докучают ему. Не все ли равно - почему. Такой у капусты нрав, она любит пить досыта, вот и весь сказ.
      - Хороший парень какой! - говорят ребята из сельхозтехникума (они проходят у нас практику). - Золотой будет агроном! Вот кончит семилетку сразу к нам! У него любовь к нашему делу.
      Любовь-то любовь... Но вечерами иной раз на Василия нападает откровенность - и вот он говорит мне, вздыхая:
      - Ничего тут стало... Эх, кабы не школа!..
      * * *
      В полутора километрах от нас жила семья доктора Шеина.
      Иван Никитич Шеин был замечательный хирург. С самых молодых лет ему сулили будущность талантливого ученого, но он выбрал другой путь - и уже лет тридцать врачевал на селе. В последние годы он сменил Подмосковье на теплую Украину и жил неподалеку от Черешенок уже третье лето. Он больше не работал в больнице, но слухом земля полнится - за это время его узнала вся округа, и древние старики и ребятишки привыкли считать его "своим доктором". Шли к нему запросто, приезжали издалека - и человек, который, в сущности, ушел уже на покой, никогда не отказывал: днем ли, ночью, поднятый с постели, ехал по первому зову.
      К нам у Ивана Никитича был какой-то особенный, непонятный мне интерес. Звали мы его редко, болеть у нас было не в обычае. Но он сам приходил к нам, серьезно спрашивал: "Гостя , принимаете?" - и оставался на час, на два. Подолгу сиживал в саду, где вместе с кустами малины и смородины прочно пустил корни Крикун. Иван Никитич никому не мешал, не приставал с вопросами, - ребята сами охотно рассказывали ему о своих делах, о себе. Его не стеснялась даже самая застенчивая из обитателей нашего дома - Лида.