Красная книга ВЧК. В двух томах. Том 2

Помню, один раз они сказали, что было, «строго говоря», совещание бывших министров и их товарищей, шутили и перечислили, кроме себя и Урусова, Прокоповича, Семена Маслова, служившего, по словам Леонтьева, в какой-то конспиративной организации льноводов, и за сим, хорошо не помню, кажется, Беркенгей-ма, Зельгейма и Коробова.[221] В конце марта 19-го года на одном совещании Совета присутствовал приехавший из Сибири некто Азаревич; был также, кроме обычных участников, Сергей Арсентьевич Морозов (Богородская мануфактура).

Из позднейшего разговора Леонтьева и Д. М. Щепкина я позднее услышал, что он им передал 50 или 100 тысяч рублей.

На упомянутом совещании впервые Леонтьевым и Д. М. Щепкиным был поднят вопрос о необходимости установить связь с Колчаком и Деникиным с целью взаимной информации (о шпионаже, то есть передаче сведений военного характера, не было речи). Эта информация должна была заключаться в том, чтобы осведомить, в особенности Колчака, как мыслят себе общественные и политические группы Москвы будущую форму правления, какой должен быть, по их мнению, строй, а также получить точные данные, какой строй он устанавливает, отношение к аграрному вопросу и т. д. Присутствующие признали такую информацию желательной.

Вскоре после того Леонтьев сказал мне, что нашел двух людей, едущих один в Сибирь, другой на юг, Егора Яковлевича Назарова (думаю, что это Азаревич, но за точность выводов не ручаюсь) и Луку Лукича (фамилию мне не сказал). Указавши, что он переедет в мае на дачу, Леонтьев просил разрешения дать им мой адрес, с тем чтобы в случае приезда их направить к нему, а если его в городе не будет, – к Д. М. Щепкину. Я на это выразил согласие, ибо, повторяю, о шпионаже не было никогда речи, и Леонтьев сказал мне, что это именно и есть гонцы с информацией.

Приезжая в мае и июне в город, он несколько раз спрашивал меня, приезжал ли кто-нибудь; но никто не приезжал. Раз он сказал мне, что приехал гонец, хромой, на костыле. Засим, в начале июля, кажется, ко мне явилась от Егора Яковлевича Назарова женщина, назвавшаяся Марией Ивановной Семеновой[222] (или Смирновой – не помню); я хотел направить ее прямо к Леонтьеву, но она вступила со мной в разговор. Но некоторые заявления ее для меня настолько выходили из области известного мне, что я прервал разговор (даже чувствуя себя в неудобном положении) и сказал ей прямо идти к Леонтьеву.

Затем, в начале августа, пришел ко мне молодой человек лет 16–17, положительно нервно расстроенный, фамилии его не знаю, и сказал, что он был в Харькове арестован; после месячного сидения отпущен. Я направил его к Леонтьеву без разговоров и потом, спрашивая Леонтьева, был ли у него этот человек, сказал, что посланный производит на меня впечатление совсем неуравновешенного.

Этим, можно сказать, исчерпываются мои политические сношения с Д. М. Щепкиным и Леонтьевым.

В середине августа девятнадцатого года я поступил в Главтоп,[223] после ликвидации дел в Центропленбеже; 22–25 августа вступил в исполнение обязанностей заведующего организационным отделом Главтопа.

Последнее собрание «Совета», на котором я был, да думаю оно вообще было последним, – 2-я половина (скорее всего 18-го или 20-го) июля. С Д. М. Щепкиным и Леонтьевым у меня остались лишь дружеские связи. С июня на квартире Леонтьева не был ни разу. Свидания мои с ним, редкие (оба жили на даче, а Леонтьев приезжал в город на 2–3 дня в неделю), покоились только на личных отношениях и сводились к ряду личных одолжений (например, хлопоты об освобождении брата Леонтьева, предпринятые Главтопом по инициативе проф. Классена) и порученные мне ими, вместе с другими, просьбы Д. М. Щепкина о дровах (1 саж.), о приискании для Московского обл. союза Кооперативного объединения, где он служил, хорошего заведующего отделом лесозаготовок и т. д.

Свидания эти у меня в Главтопе постоянно в присутствии других лиц продолжались очень недолго, о политике не было и речи, я считал, что после провала «Национального центра» никакой политики не может быть, да и мысли мои, как будет видно из особого моего заявления, получили совершенно иное направление.

В конце августа или в самом начале сентября ко мне на службу зашел Леонтьев и после краткой беседы о брате, уже на лестнице, сказал мне, что без моего разрешения дал мой адрес Николаю Николаевичу Семенову (? Робертович Гершельман), уезжающему на юг, что он просто пишет о создавшемся положении в Москве своим друзьям на юг и ждет от них сообщения, что же они, собственно, думают делать.

Я поморщился, но ничего не ответил, так как это было сказано на ходу, прощаясь. Однако, вернувшись к себе, я решил предотвратить это и стал обдумывать, как это сделать. На следующий день я пошел к Д. М. Щепкину (Леонтьев накануне уехал на дачу) и просил отнять мой адрес, на что он сказал мне, что уже поздно, что Гершельман или уехал, или скоро должен ехать и что адреса его он не знает. Тогда, вспомнив, что Гершельмана я видел на свадьбе моего сослуживца по Центропленбежу Ключарева и что там были разговоры о дружбе Гершельмана с другим служащим Центропленбежа, М. П. Троицким, я бросился к телефону, прося Троицкого узнать адрес Гершельмана. Троицкий обещал мне это сделать, но Гершельмана не нашел. И лишним доказательством того, как политика меня тогда мало интересовала, как мне безразлична была судьба возложенного на Гершельмана поручения, служит то, что, как только в конце ноября стало известно о предполагавшемся назначении товарища Ксандрова[224] на Украину, что предстоит поездка с ним до весны в его вагоне, я просил его взять меня с собой (он ответил мне: «Я вас в число первых предназначил»), а секретарю его говорил, что с радостью уеду с ними.

В середине октября я бросился в пучину главтопской работы. С тех пор ни слова о политике с прежними моими приятелями не вел, также и короткие свидания (они ходили ко мне по личным делам, а не я к ним, как прежде) носили совершенно частный характер, да и я был убежден, что ни о какой политике они больше не думают.

К сему прилагается особое заявление.

15 февраля 1920 года. Н. Виноградский

Дополнительное показание:

На поставленный мне особо вопрос, что я знаю про деятельность Кишкина, Кизеветтера, отвечаю: слышал, что Кишкин был причастен к политическому контрреволюционному движению летом 1918 года, слышал также, что, сидя в тюрьме, Кишкин и Кизеветтер постоянно спорили; первый говорил, что необходимо всеобщее избирательное право, второй – что оно неприменимо после опыта 17-го года.

ЗАЯВЛЕНИЕ Н. ВИНОГРАДСКОГО

Настоящее мое заявление имеет целью объяснить, каким образом я, убежденный прежде противник Советской власти, в течение последних четырех месяцев отдался всецело работе по ее укреплению, не только признав ее, но внутренне примирившись с нею и ставши на путь ее положительных сторонников. Оно, во-вторых, имеет целью оправдать доверие ко мне тов. Ксандрова и Эйдука.[225] Оно, наконец, являет собою акт глубокого раскаяния в содеянном по отношению к Советской власти зле, раскаяния не вынужденного, но добровольного, основанного на полном примирении с властью и таящего в себе корни именно в моей четырехмесячной работе, иначе не понятной.

Я родился в дворянской семье, получил образование в Пажеском корпусе и до 25 лет жизни, строго говоря, не знал; в 25 лет я разорился и, женившись на женщине не моего круга, а более чем скромного происхождения, был отвергнут всеми близкими и знакомыми, оставлен на произвол судьбы без копейки денег, но с привычками к привольной жизни. Однако я пошел по пути труда и жестоким, усидчивым трудом в разных маленьких должностях, без чужой помощи, но даже при противодействии родных выбился по тогдашним временам в люди.

Революция застала меня чиновником особых поручений при Главном управлении по делам местного хозяйства; я занимался специально вопросами местного самоуправления. Старые связи были порваны, явились новые отношения в обыкновенной интеллигентской среде.

Октябрьская революция меня, понятно, выбила из колеи, и я, конечно, в числе других, подобных мне, оказался рьяным ненавистником большевиков, верил в нелепые о них рассказы и т. д. Период Временного правительства сблизил меня с группировавшимися возле него деятелями, и после приезда моего в Москву я, понятно, был с ними солидарен в вопросе об отношении к Советской власти. Как и все мне подобные, я считал, что большевизм есть явление преходящее, «накипь», что достаточно нажима извне и толчка внутри, чтобы власть полетела. Не зная народа, я, как и многие другие, думал, что Россия без монархии существовать не может, конечно, не безобразной монархии старого порядка. Не изучавши никогда социальных и экономических наук, я не задумывался над корнями того движения, которое, охвативши Россию, начало распространяться и на Западную Европу. И впервые над этим вопросом я начал задумываться в августе – сентябре 1919 года, после поражения Колчака и неудач Деникина. Мне стало ясно (конечно, не сразу, а после длительных, в течение нескольких месяцев, колебаний, мышлений и сопоставлений), что неуспехи[226] их (Деникина и Колчака) кроются в самом строе, ими провозглашенном, в порочности самой системы управления и лозунгов, во имя которых они борются. Сопоставляя с этим, с другой стороны, устойчивость Советской власти и постоянно растущую ее силу, несмотря на окружение со всех сторон врагами, для меня ясно делалось, что власть эта должна таить в себе здоровые начала, что ряд отрицательных проявлений этой власти (я здесь не о терроре говорю) вызваны самими условиями ее возникновения и первых шагов ее деятельности, что по мере исчезновения этих условий отпадают эти отрицательные явления.

Судьба толкнула меня в Главтоп; в середине октября, со времени вступления в должность председателя коллегии тов. Ксандрова, мне пришлось вплотную подойти к экономическому строительству; басням, о которых я раньше слышал, уступило место знакомство с деятельностью президиума Высшего Совета Народного Хозяйства, где я услышал понятные для меня и подчас пленительные (тов. Рыков и Красин) речи государственных людей. По мере углубления в работу я увидел, что мы начинаем говорить на одном языке, что есть общее понимание. Я спрашивал себя: может быть, этот общий язык является вынужденным (для меня, конечно). Но наглядный пример убедил меня в противоположном; разрешение топливного кризиса под руководством тов. Ксандрова на коммунистических началах, доведенных до крайнего предела, убедило меня, сидевшего в гуще работы, что разрешение вопроса при всяких других условиях повлекло бы для страны великое бедствие.

По мере укрепления этих мыслей я стал удваивать и утраивать свою работу, беря на себя все, что мне давали, а взвалил тов. Ксандров на меня много.

С другой стороны, я впервые имел возможность ближе увидеть настоящих коммунистов, в особенности тт. Ксандрова и Эйдука (главным образом с середины ноября), увидел в них не зверей, как это казалось когда-то, а людей трудящихся подобно мне, добрых, отзывчивых, хотя бы требовательных и беспощадных к долгу, для себя ничего не ищущих, бедно одетых, а т. Ксандрова – живущего чуть не впроголодь.

Слова о «помещиках и капиталистах», вызывавшие еще летом во мне усмешку, получали иной смысл. Это тем более объяснимо, что помещиком я перестал быть 13 лет тому назад, шансов на то, чтобы стать им вновь, никогда не имел, а капиталистом никогда не был. Революция у меня почти ничего не отняла. Я стал задавать себе вопрос: во имя чего же я боролся прежде? На себе, в конечном итоге, я испытал, что никогда труд так не поощрялся, как теперь, а трудился я 13 лет. Советская власть меня кормила и одевала, как могла (ясно, что она лучше бы кормила, если это от нее зависело бы). И да простится мне упоминание одной мелочи, могущей вызвать усмешку: мне дали лошадь (неудовольствия ради, конечно), и я спросил себя: при каком ином строе я, трудящийся, буду оберегать время и здоровье, а люди, привыкшие ранее разъезжать от безделья, будут ходить пешком?!

В то время как окружающие меня все более поникали головами, я начал смотреть на будущее бодрее; в семье я не раз упоминал, что не мыслю себе государственности без национализированной земли, промышленности и железных дорог.

Если к этому прибавить, что старый режим, как мне вспоминалось, принес немало горестей (отношение к жене, служба в Сибири не по доброй воле), если прибавить привычку честно относиться к службе, если, наконец и главным образом, прибавить сперва подсознательное, а потом вполне сознательное стремление и желание искупить и загладить свою вину, то, понятно, будет непостижимым для многих моих сослуживцев отношение к работе; понятно будет, почему я работал по 14 часов в сутки, в 4 месяца надорвал свое здоровье, постояно сбавляя в весе, почему я работал не механически, а сознательно и творчески; почему я не боялся ставить своей подписи на телеграммах, касающихся обеспечения продвижения Красной Армии; почему ежедневно ко мне звонили, а не к кому-нибудь другому, звонили, прося обеспечить топливом те или иные заводы, зная, что от меня в тот же день посылаются депеши, действительно разрешающие вопрос, а не отписки; почему иногда поздно вечером или в праздники я брал на себя самые ответственные распоряжения, лишь бы ни одного часа не откладывать дела, и своей рукой писал десятки телеграмм; почему, наконец, я боролся с саботажем и расхлябанностью, чуть не ежедневно прося тт. Эйдука и Пинеса о расследовании, предании суду и арестах, и к ленивым служащим был суров – до угроз отправки их в МЧК.

Утопая в работе, я так предал забвению прошлое, для меня уже образовалась такая грань, что, если бы за день до ареста мне сказали, что я буду посажен в тюрьму, я сказал бы, что скорее Деникин арестует меня, в случае прихода его, так как прежняя моя деятельность не служила бы оправданием работы по действительному укреплению советского строя не на бумаге, а на деле, слишком частых моих упоминаний о ВЧК и МЧК.

Все сказанное мною, конечно, не означает, что бы я считал себя сейчас коммунистом: человек, меняющий свои убеждения в пять минут, ничего не стоит. А кроме убеждений есть еще личные связи, которые разрываются труднее, и процесс сознательного перехода от старого порядка к советскому строю не может быть скорым; он требует слишком большого переворота, сперва идет: 1) внешнее подчинение, потом 2) внутреннее примирение, далее 3) определенное тяготение и, наконец, 4) активная (политическая) работа. Первые два этапа мною были пройдены, тюрьма меня застала на грани к третьему, и тем более обидно и горько мне проводить дни в вынужденном безделии, когда я знаю, что работа, которой отдался я всем сердцем, страдает.

Вспомните, тов. Ксандров, нашу беседу в конце ноября вечером, возбужденную мною по поводу моего прошлого. Я вам тогда сказал: «Если вы хотите знать побуждения, которыми я руководствуюсь, отдаваясь работе всецело, поговоримте специально». Многое из того, что теперь пишу, я и тогда вам сказал бы, но беседа наша не состоялась. Повторяю, я глубоко раскаиваюсь в бывшем моем заблуждении к Советской власти и сознаю свою вину. Насколько мог, старался четырехмесячной работой не за страх, а за совесть загладить свою вину. Правдивость настоящего моего заявления и готовность искупить сделанное мною зло готов доказать чем нужно. Первым доказательством этой готовности служить – показание мое, ничего не утаившее, но я готов, если признано будет необходимым, идти на какую угодно работу, подчиниться всяким условиям, лишь бы работать и быть полезным республике. Тот День, когда тов. Эйдук и Ксандров пожмут мне руку и скажут, что верят и возвращают доверие, будет для меня днем счастливым; сознание, что эти товарищи могут себя считать обманутыми мною, невыносимо.

Я приложу все усилия и все свое уменье, чтобы оправдать доверие, когда бы оно ни было оказано мне. Людей же, которым не терять ни поместий, ни капиталов и заводов, призываю подумать над тем, что здесь написано. Пусть бросают предрассудки, пусть поборют они чувство обиды, если таковая случайно нанесена была им революцией, и обратятся в честных товарищей, преданных власти трудящихся.

15 февраля 1920 г. Москва. Н. Виноградский

Стараясь припомнить всякие подробности, касающиеся известных мне политических и общественных деятелей Москвы за время 1918–1919 годов, показываю нижеследующее:

1) В состав правой группы Кисловского входил летом 1918 года Морозов, вице-губернатор, живший в Никольском переулке,[227] по левой стороне (от Арбата), в белом одноэтажном особняке (почти против Котляревского), видел его я раза два-три у Леонтьева и после августа 1918 года не встречался.

2) В числе лиц, входивших в состав «Совета общественных деятелей» и посещавших его заседания, были еще Николай Николаевич Лоскутов и профессор-философ Бердяев (Николай Иванович или обратно). Лоскутов, кроме того, входил в земско-городское объединение. Кто еще входил туда персонально – не знаю, но слышал, что бывшие деятели городской думы, избранной при Временном правительстве, занимались они разработкой вопроса о формах, в которых должны быть восстановлены земства и думы в случае падения Советской власти, местными финансами.

3) В мае или июне я, выходя от С. М. Леонтьева, встретился раза два с Сергеем Евгеньевичем Трубецким; я встречался с ним ранее у его тетки Марии Юрьевны Авиновой за обедом или завтраком и, будучи чрезвычайно поражен видеть его у Леонтьева, спросил последнего: «Что у вас делает Трубецкой?» Леонтьев ответил, что приходил по делам, и мельком упомянул, что он входит в «Национальный центр». Затем я Трубецкого не видел до осени, когда меня вызвал к себе в кабинет профессор Классен (член коллегии Главтопа) и спросил, не найдется ли у меня место в отделе. Так как у меня было только место ответственное, требовавшее длительной сверхурочной работы, Трубецкой сказал, что это ему не подходит. После этого я Трубецкого не встречал, и лишь накануне ареста моего он пришел ко мне в Главтоп, сказав, что устроился уполномоченным по закупке лошадей для советских учреждений Москвы и спросил, не нужны ли Главтопу лошади. Нам лошадей не нужно было, так как мы имеем лошадей из Главлескома,[228] а вспомнив, что накануне или за день тов. Эйдук говорил тов. Лихачеву, что ему нужно 70 лошадей, тут же позвонил заведующему хозчастью Центропленбежа Мартову. Так как Мартов мне сказал, что им лошади очень нужны, я сказал, что есть предложение от безусловно честного человека, и сказал, что пришлю его с запиской или заеду, а Трубецкому сказал, что через день собираюсь быть вообще в Центропленбеже у А. А. Благовещенского, могу его захватить. На мой вопрос, как же его известить, он сказал: «Я буду у М. Ю. Авиновой в 11.30–12 часов дня». Уходя, он бросил мне вопрос: «А вы не знаете, Гершельман приехал?» Я был поражен этим, и, так как вообще эта история с Гершельманом меня тяготила, я ответил: «Право не знаю, я его не видал».

4) В числе лиц, которые бывали в «Совете общественных деятелей» с января по май – июнь 1918 года, припоминаю Виктора Николаевича Челищева (бывшего мирового судью и старшего председателя Московской судебной палаты) и Ивана Ивановича Шеймана (бывшего мирового судью, служащего в Плодовощи). Они написали для «Совета» записку о судебной реформе, то есть о восстановлении деятельности старых судов. Шейман с июня 1918 года в «Совете» не показывался.

5) Через несколько дней после того, как Леонтьев в сентябре 1919 года пришел ко мне и сказал, что, не успев заручиться моим разрешением, дал мой адрес здесь Гершельману, пришел ко мне в Главтоп некто Николай Семенович Пучков, которого я мельком знал по службе в Центропленбеже (помощник делопроизводителя) и который еще при мне ушел оттуда, кажется, в управление санитарных поездов. Если я это учреждение назвал неточно, его можно проверить в статистическо-справочном отделе Центропленбежа и у бывших сослуживцев Пучкова – М. Н. Троицкого и Чебышева, или Ключарева, которые, безусловно, знают, куда он перешел. Равным образом, адрес Пучкова можно установить в Центропленбеже по его личной карточке. Видя в коридоре толчею посетителей, Пучков просил принять его на минуту и, нагнувшись, шепнул: «Если придет Гершельман и скажет слово «транспорт», пришлите его ко мне, мой адрес всегда можете узнать на Поварской,[229] 17» (дом, где помещался тогда статистическо-справочный отдел Центропленбежа и, как сокращенно называли, отдел, даже после переезда на Калашный переулок, 12, где он помещается сейчас).

6) В мае 1919 года ко мне позвонил Д. М. Щепкин и сказал, что в Москву приехал мой бывший начальник по главному управлению по делам местного хозяйства – Николай Николаевич, который будет рад меня видеть, и если я хочу его повидать, то он – это Анциферов – будет у Щепкина тогда-то (через день-два). Когда я пришел, то застал между ними политическую беседу: Анциферов говорил, что в Рязани, где он служил в кооперации, была организация, проваленная (расстрел Бергштрессера), что центр, то есть Москва, не поддерживает провинцию, не имеет с ней связи и что над этим нужно подумать. Щепкин отвечал, что на это нет ни денег, ни времени, ни людей. Во время беседы пришел Леонтьев. Через полчаса мы разошлись, и, выходя вместе, Анциферов просил повидаться; я обещал зайти к нему на следующий день. Он остановился в общежитии Рязанского кооперативного объединения (в Георгиевском переулке, между Мясницкой и Маросейкой[230]). Там были другие кооператоры. Разговор шел только на обывательские темы, Анциферов рассказывал им, как он занимался разработкой местной реформы за время службы в Петербурге. Я пригласил Анциферова через день, в праздник, днем, пить кофе; разговор касался, в присутствии жены, воспоминаний о петербургской службе (Анциферов, между прочим, застал жену, он раньше ее не знал), как он вытащил меня из провинции в Петербург, в главное управление. Наконец, он сказал, что ему предлагают место в Московском областном союзе кооперативных объединений и он обещал дать ответ. Зная в Анциферове хвастуна, я при следующем свидании спросил Д. М. Щепкина, правда ли, что Анциферову предлагают место. Он рассмеялся и сказал, что тот приехал просить места.

7) В предыдущем моем показании я забыл также упомянуть о Шилове Д. Н. Он вошел в «Национальный центр» с момента его основания. Кадеты потащили его, чтобы убить этим правее стоящие организации – «Совет общ. деятелей», к которому он должен был примкнуть по своим политическим взглядам прежнего времени. Активную роль, я думаю, он играл лишь первые два-три месяца, при самом образовании «Центра».

8) С. А. Котляревский, несомненно, входит в состав «Национального центра», хотя некоторое время после его образования и продолжал посещать «Совет общественных деятелей». Когда в январе – феврале 1919 года возник вопрос о необходимости найти общую почву для объединения «Национального центра», «Совета общественных деятелей» и «Союза возрождения», Котляревский пришел в «Совет» с проектом соглашения (помнится, три пункта на восьмушке бумаги), который и послужил основанием образования «Тактического центра».

9) На заданный мне дополнительный вопрос, не помню ли, кто из крупных деятелей служил в Московском областном союзе коопер. объединений, – слышал А. Г. Хрущева, бывшего товарища министра при Временном правительстве; сейчас он служит, кажется, в Главлескоме.

10) В. И. Стемпковский живет в Полуэктовом переулке,[231] от Пречистенки[232] первый или второй подъезд, по правой стороне, точный его адрес должен быть в Центропленбеже, где служит его жена.

И. Виноградский

16 февраля 1920 года

В процессе писания по поручению тов. Агранова особого очерка деятельности «Совета общественных деятелей» я восстановил в памяти еще некоторые известные мне фамилии и факты, а в связи с этим отдельные эпизоды, не имеющие отношения к «Совету», но характеризующие то время и интересные.

1) В первых двух-трех заседаниях «Совета», более многолюдных, происходящих в феврале 1918 года еще в Фуркасовском переулке, в помещении, занимаемом тогда Всероссийским обществом стекольных заводчиков, принимали участие молодой человек Арсеньев (кажется, тогда приват-доцент университета), как потом говорили, уехавший на Юг (его я более не видел), затем, приват-доцент Ильин, начиная с марта нигде не появлявшийся, и Григорий Александрович Алексеев (бывший, кажется, управляющий делами или секретарь Главного комитета Всероссийского земского союза). Алексеев вплоть до отъезда на Украину (в сентябре 1918 года) посещал «Совет»; он был секретарем «Правого центра», о котором я упоминал в первом моем показании. На одном из заседаний, в феврале 1918 года, был также приехавший из Саратова или Самары Масленников (бывший земец), которого я потом видел на съезде земельных собственников в июле 1918 года.

2) В июне 1918 года Леонтьев мне сказал, что было бы желательно послать Алексееву записку о местном управлении, но так как у него оказии нет, он решил воспользоваться человеком, уезжающим от правых, и просил меня отнести эту записку к Ладыженскому, уезжающему в тот же вечер. Я Ладыженского действительно застал за чемоданами и передал ему записку; останавливался он в Никольском переулке (на Арбате), в особняке бывшей княгини Волконской. За неделю перед тем я Ладыженского мельком видел у Леонтьева; он производил впечатление хвастуна и хлыща, называя себя начальником гражданской канцелярии Алексеева.

3) На происходившей в июле 1918 года на квартире Гурко съезде земельных собственников видел В. И. Стемпковского, Мейснера, Масленникова, Морозова, Кисловского, Ершова и Раевского (представитель Тулы), человек было 20, других не знаю. Я был лишь на одном заседании, где обсуждался вопрос о местном управлении и земстве; съезд продолжался дня два. Бывая у Леонтьева, я видел у него входящими и выходящими Масленникова и Раевского. Имею основание говорить, что местные отделения «Союза» были использованы «Правым центром» в качестве своих органов.

4) Когда возник вопрос об ориентациях и после приезда в Москву немецкого посольства, Леонтьев, вызвавши меня, спросил, как я мыслю себе управление при иностранной оккупации, и просил об этом написать записку. В дальнейших разговорах у него вырывались фразы: «Немцы говорят, немцы сказали». Это дало мне повод предполагать, что «Правый центр» имеет сношения с германцами, так как в Совете об этом говорилось очень туманно. Уже позднее, в августе 1918 года, не указывая, кто именно вел разговоры с немцами, он говорил, что немцы намереваются (по их словам) оккупировать Москву, но находят, что необходимо это сделать при содействии русских, для чего предполагалось, одновременно с наступлением Краснова двинуть силы с запада и одновременно произвести в Москве переворот при участии двух латышских полков. Последней комбинации он, однако, мало доверял. О том, что вел переговоры он, я узнал значительно позднее благодаря случайному обстоятельству: в одном доме со мною жил бывший генерал Чистяков, женатый на дочери Прохорова (занимавшей особняк у своей сестры), наш знакомый по Ессентукам (я там лечился в августе 1917 года) – человек ленивый и апатичный, он думал лишь об отдыхе. После августовской регистрации офицеров[233] (1918 год), опасаясь призыва, он решил уехать. И вот в середине октября зашел ко мне, сказал, что предлагают ему поехать в Киев при посредстве немецкой военной миссии, с тем чтобы на Украине отдать себя в распоряжение немецкого командования.

«Надую немцев, уеду, а потом удеру к Лидии Петровне в Крым», – сказал он. Л. Прохорова, у которой он столовался в Введенском переулке,[234] уехала в начале октября в Крым. Не владея немецким языком, он просил меня съездить с ним в Денежный переулок, что я и сделал. Он получил у ротмистра фон Вальфингена удостоверение об оказании ему всеми немецкими властями содействия и уехал в Крым. Во время разговора Вальфинген указал, что таким же образом можно переправить других офицеров. На мой вопрос, зачем это делается, он ответил, что немцы решили оказать поддержку Краснову и что они содействуют формированию Южной армии. Когда я стал спрашивать, предполагают ли они вмешиваться в русские дела, Вальфинген мне предложил через два дня зайти к Шуберту (военный агент). Шуберт спросил меня, связан ли я с политическими группами Москвы, и, когда я ответил, что дружен с Леонтьевым, воскликнул: «Да ведь он и Урусов имели разговор с профессором Рицлером!» (советник посольства). Далее Шуберт изложил причины невмешательства – борьба канцлера (стоявшего за невмешательство) с военной партией и особенно Людендорфом, наиболее активным сторонником оккупации, присовокупив, что Людендорф одерживает, кажется, верх и в ноябре можно ждать решения вопроса. Через несколько дней (7–8) в Германии произошла революция.

О первом же разговоре с Вальфингеном я сказал Леонтьеву; тогда он мне сказал, что действительно имел летом переговоры с немцами, что они были прерваны с приездом нового посла, заменившего Мирбаха. По его просьбе я послал его брата, хотевшего уехать за границу, к нему; Леонтьев мне сказал, что брат действительно уехал. Кроме того, он направил ко мне двух офицеров (фамилии не знаю), которых я также отправил к Вальфингену.

5) Когда после образования «Тактического центра» возник вопрос о Принцевых островах и было предложено послать за границу декларацию и к ней краткую записку о положении в России, помню, шел разговор о том, что за границу предполагает ехать Кузьмин-Караваев, профессор, кадет (или его сын, в точности не знаю: ни того ни другого ни разу ни у кого не видел).

6) В числе мотивов образования «Тактического центра» я упустил один серьезный. Докладывая в феврале 1919 года о переговорах своих с «Национальным центром» и «Союзом возрождения», Леонтьев между прочим бросил: «На объединении настаивают военные», из чего мы тогда же сделали вывод о существовании в распоряжении «Нац.