История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

      - Тсс, - повторила она и поднесла руку к его губам. - Я была вашей сиделкой, Гарри, я долгие часы проводила у вашей постели, когда вы болели оспой. Вы этого не видели. Ах! Я молила бога о смерти, но случись так, я умерла бы в грехе. Страшно даже вспоминать об этой поре. Теперь все это прошло и осталось позади, и все уже прощено мне. Если я снова буду нужна вам, я приду, где бы вы ни были. А если когда-нибудь сердце ваше будет ранено, приходите ко мне, дорогой мой. Молчите! Дайте мне договорить. Вы никогда не любили меня, дорогой Генри... да, да, и сейчас не любите, и я благодарю бога за это. Я следила за вами и по тысяче признаков я знала, что это так! Помните, как вы радовались, уезжая в колледж? Это я настояла на вашем отъезде. Я рассказала это моему отцу, и мистеру Эттербери тоже, когда я беседовала с ним в Лондоне. И оба они дали мне отпущение грехов, оба, а ведь они святые люди, облеченные властью связывать и разлучать. И они простили меня, как простил и мой дорогой супруг, перед тем как уйти к ангелам на небо.
      - Мне кажется, ангелы не все живут на небе, - сказал мистер Эсмонд. И подобно тому как брат прижимает к груди сестру, как мать припадает к сердцу сына, так на мгновение возлюбленная госпожа Эсмонда приблизилась и благословила его.
      Глава VII
      Уолкот встречает меня как желанного гостя
      Когда они подошли к дому в Уолкоте, в окнах гостеприимно светились огни; в дубовой гостиной был накрыт стол к ужину; казалось, любовь и прощение ожидают вернувшегося блудного сына. Несколько слуг, старых знакомых Эсмонда, вышли встретить его на крыльцо; были там и старуха домоправительница и молодой Локвуд из Каслвуда, одетый в оранжевую с синим ливрею милорда. Когда они вошли в сени, миледи сжала руку Гарри. Глаза ее сияли неизъяснимой нежностью.
      - Добро пожаловать, - сказала она и ничего не прибавила больше, только откинула со лба светлые локоны и черный капюшон. Нежная улыбка расцвела на ее зардевшемся лице; никогда еще она не казалась Гарри такой прекрасной. Радость, светившаяся в ее чертах, была лучше всякой красоты; она взяла за руку сына, ожидавшего ее в сенях; другой рукой она по-прежнему опиралась на руку Эсмонда.
      - Добро пожаловать, Гарри! - подхватил молодой лорд. - Видишь, мы все собрались тут, чтобы сказать тебе это. Вот старушка Пинкот, взгляни, какой она стала красавицей. - И Пинкот, еще постаревшая и ничуть не более красивая, чем прежде, низко присела перед капитаном, как она назвала Эсмонда, сказав молодому лорду: "Уж полно вам".
      - А вот Джек Локвуд. Из него выйдет отличный гренадер, и из меня тоже; мы оба запишемся к тебе в полк, кузен. Как только мне исполнится семнадцать, я поступаю в армию: каждый дворянин должен служить в армии. Э, посмотрите-ка, кто сюда идет! Хо-хо! - Он громко захохотал. - Сама госпожа Трикс, и с новою ленточкой на шее; я так и знал, что она повяжет новую ленту, как только услышит, что у нас нынче офицер в гостях.
      Веселый этот разговор происходил в сенях уолкотского дома, откуда широкая лестница вела к открытой галерее, на которую выходили двери спален; и там, с восковой свечой в руке, озаренная ее пламенем, появилась госпожа Беатриса, блестя на свету шелком пунцовой ленты, обвивавшей самую стройную и белую шею в мире.
      Эсмонд оставил ребенка, а нашел теперь женщину, ростом выше среднего и сверкающую такой красотой, что не мудрено, если в глазах его отразились восторг и изумление. Ее же глаза блестели так искристо и жарко, что, бывало, целые толпы устремлялись за ней, как бы влекомые непреодолимой силой; помню, в тот вечер, когда великий герцог впервые явился в театр, после победы при Рамильи, все головы были повернуты и взоры обращены не на него, а на нее (случилось так, что она вошла в эту самую минуту с противоположной стороны театра). Она была брюнетка; глаза, волосы, брови и ресницы у нее были темные; волосы вились пышными волнами и рассыпались по плечам; но лицо было ослепительной белизны, точно снег на солнце, и только щеки рдели румянцем, и еще ярче алели губы. Говорили, что рот и подбородок у нее чересчур полны и крупны; быть может, это и было бы недостатком в мраморной богине, но не в женщине, чей взор был огонь, чья улыбка была любовь, чей голос был сладчайшая музыка, чей облик пленял совершенством форм, здоровьем, решительностью, живостью, чья ножка ступала по земле легко и в то же время твердо и чьи движения, медленные ли, быстрые ли, всегда были исполнены совершенной грации; воздушная, как нимфа, надменная как королева, то кроткая, то повелительная, то насмешливая, в каждом своем движении она была неизменно прекрасна. Думая о ней, пишущий эти строки как будто молодеет, и несравненный образ ярко встает в его памяти.
      Так, держа свечку перед собой и подхватив платье прелестно округленной рукою, она легко сбежала по ступеням, чтобы приветствовать Эсмонда.
      - И красные чулки надела, и белые туфли! - воскликнул милорд, продолжая смеяться. - Вот как, сударыня. Да вы и в самом деле решили расставить сети господину офицеру. - Она меж тем приближалась, сияя улыбкой, обращенной к Эсмонду, который ничего больше не видел и не замечал, кроме ее глаз. Она подходила, слегка вытянув вперед шею, словно ждала, что он поцелует ее, как в те дни, когда она была ребенком.
      - Нет, нет, - сказала она. - Я уж теперь слишком большая! Добро пожаловать, кузен Гарри! - И она грациозно присела перед ним, склонившись почти до земли, но при этом все смотрела на него своими блестящими глазами и улыбалась пленительной улыбкой. Казалось, все ее существо струило любовь. Гарри, не сводивший с нее очарованного взгляда, похож был на первого влюбленного, каким его описывает Мильтон.
      - N'est ce pas? { Верно? (франц.).} - вполголоса произнесла своим нежным голосом миледи, все еще не выпускавшая его руки,
      Эсмонд вздрогнул, обернулся и густо покраснел, встретив ясный взор своей госпожи. Он совсем позабыл о ней в своем восхищении перед filia pulcrior.
      - Правую ногу вперед, носок наружу, так; теперь приседаем пониже и показываем наши красные чулки. Они с серебряными стрелками, Гарри. Это подарок вдовствующей виконтессы. Трикс нарочно бегала надеть их, - не унимался милорд.
      - Тсс, глупый мальчишка! - сказала мисс, поцелуями заставляя брата замолчать; потом ей непременно понадобилось расцеловать и маменьку, причем из-за плеча последней она все время поглядывала на Гарри. И хоть его она целовать не стала, но протянула ему обе руки, а потом обеими руками сжала его руку и сказала: - Ах, Гарри, мы так рады, так рады вам!
      - А на ужин вальдшнепы! - вскричал милорд. - Ура! Уж очень постная была проповедь.
      - А сегодня двадцать девятое декабря, и наш Гарри воротился домой.
      - Ура, старушка Пинкот! - снова вскричал милорд. У моей дорогой госпожи губы сложились так, как будто на них дрожали слова молитвы. Она пожелала, чтобы Гарри повел к столу Беатрису, сама же пошла с молодым виконтом; явился к ужину и Том Тэшер, чье общество не доставило никакого удовольствия, по крайней мере, четверым из пяти участников трапезы. Впрочем, он удалился, как только подали сладкое, и тогда, усевшись перед камином, в котором весело потрескивал огонь, попивая вино, которое подливала ему то миледи, то, мило краснея, Беатриса, Гарри повел рассказ о приключениях своей походной жизни, и так прошел этот прекраснейший вечер. Наутро он встал много позднее солнца - столь крепок, сладок и освежителен былого сон. Когда он проснулся, ему показалось, будто покой его всю ночь охраняли ангелы. Быть может, и в самом деле кто-то, подобный ангелам чистотой и любовью, благословлял его в своих молитвах.
      Утром, как то было заведено в доме, немногочисленные домочадцы собрались вместе, и капеллан прочитал молитву. Эсмонд заметил, что госпожа Беатриса не слишком прилежно внимает поучениям Тэшера; глаза ее все время блуждали по сторонам; по крайней мере, когда бы он ни поднял голову, он непременно встречался с ней взглядом. Пожалуй, он и сам слушал его преподобие без особого рвения. "Вот это могла быть моя жизнь, - думал он. Это мог быть мой удел, отныне и до преклонных лет. Что же, разве не приятный удел жить подле самых своих дорогих друзей и никогда не разлучаться с ними? Покуда... покуда не явится суженый, который уведет с собой прелестную Беатрису", - и лучшая часть проповеди Тома, быть может, являвшая истинный образец учености и красноречия, безнадежно пропала для бедного Гарри, в воображении которого этот призрак суженого заслонил все, в том числе и самого проповедника.
      Во время молитвы Беатриса стояла на коленях чуть впереди Гарри Эсмонда. Красные чулки на этот раз заменены были серыми, а туфли были черные, но от этого ее ножки не казались менее хорошенькими. Все розы весны не могли бы поспорить со свежестью ее щек; что же до глаз, то, по мнению Эсмонда, ничто не могло бы сравниться с их лучезарным блеском. Миледи виконтесса казалась утомленной, как бы после бессонной ночи, и лицо ее было бледно.
      Мисс Беатриса, взглянув на мать, тотчас же подметила эти признаки нездоровья и принялась сокрушаться о ней.
      - Я уже старуха, дитя мое, - с кроткой улыбкой отвечала ей миледи, - и не могу казаться такой юной, как ты.
      - А она никогда не будет казаться такой доброй, как вы, доживи она хоть до ста лет, - сказал милорд, обнимая мать за талию и целуя ее руку.
      - Я вам кажусь очень злой, кузен? - спросила Беатриса, круто повернувшись к Эсмонду; при этом ее хорошенькое личико оказалось так близко от него, что душистые мягкие волосы почти касались его подбородка. Обращаясь к Эсмонду, она положила кончики пальцев на его рукав; и он накрыл их ладонью.
      - Я - ваше зеркало, - сказал он, - и это зеркало не льстит.
      - Он хочет сказать, что ты очень часто смотришь на него, дитя мое, заметила миледи не без лукавства. Беатриса тотчас же отскочила от Эсмонда и кинулась целовать милую маменьку, закрывая ей рот своей хорошенькой ручкой.
      - Что ж, на Гарри приятно посмотреть, - сказала миледи, отведя ее руку и ласково глядя на молодого человека.
      - Да, потому что всегда приятно видеть счастливые лица, - сказал он.
      - Аминь, - отозвалась миледи и вздохнула. Гарри подумал, что, верно, ей пришел на память покойный супруг и это воспоминание явилось ей как бы укором, потому что улыбка сбежала с ее лица и оно вновь приняло свое обычное грустное выражение.
      - Ах, Гарри, до чего же к нам идет этот пурпур с серебром и этот черный парик! - воскликнул милорд. - Матушка, мне надоели мои волосы. Когда же и я начну носить парик? Скажи, Гарри, а откуда у тебя такой славный steenkirk?
      - Это из кружев вдовствующей виконтессы, - отвечал Гарри. - Она подарила мне и это и еще много других красивых вещей.
      - Выходит, вдовствующая виконтесса не такая уж плохая особа, - заметил милорд.
      - Она не так... не так красна, как себя малюет, - сказала мисс Беатриса.
      Брат расхохотался.
      - Вот я ей передам и скажу, что это ты сказала, Трикс; честное слово, скажу! - воскликнул он.
      - Она и сама поймет, что у вас не хватило бы на это ума, милорд, сказала мисс Беатриса.
      - Ну, не будем ссориться в день приезда Гарри, - сказал молодой лорд. Попробуем до Нового года дожить в мире. А теперь - за рождественский пирог; кстати, вот и вино; ах, нет, это Пинкот с чаем.
      - Угодно вам выбрать чашку, капитан? - спросила госпожа Беатриса.
      - Вот что, Гарри, - продолжал милорд, - после завтрака я покажу тебе своих лошадей, а вечером мы отправимся расставлять силки для птиц, а в понедельник в Винчестере большой петушиный бой... Ты любишь петушиные бои, Гарри? Сэссекс против Гэмпшира, двадцать одна пара петухов, ставка десять фунтов и пятьдесят фунтов последний бой.
      - Ну, а ты, Беатриса? - спросила миледи. - Чем ты позабавишь нашего гостя?
      - Я буду его слушать, - сказала Беатриса. - Уж, наверно, у него много найдется, о чем порассказать нам. И я заранее ревную к испанским красавицам. Признайтесь, Гарри, хороша была та монахиня в Кадиксе, которую вы спасли из рук солдата? Ваш слуга вчера вечером рассказывал об этом на кухне, а миссис Бетти пересказала мне, когда причесывала меня поутру. И еще он говорил, что вы, верно, влюблены, потому что целые ночи просиживали на палубе без сна и целые дни занимались писанием стихов.
      Гарри подумал, что если вчера он нуждался в теме для своих стихов, то сегодня он обрел ее, и что никакие Линдамиры и Арделии, воспетые стихотворцами, не могут сравниться красотою с этим юным созданием, правда, вслух он ничего не сказал, но кое-кто другой сделал это за него.
      То была сама его дорогая госпожа, которая, выждав окончания завтрака и оставшись с Эсмондом наедине, тотчас же завела речь о своих детях, - о нраве каждого из них и о своих надеждах и тревогах, связанных с их будущим.
      - Сейчас, покуда оба они дома, в родном гнезде, я не боюсь за них, сказала она, - но меня страшит тот час, когда они вступят в свет, куда я не смогу последовать за ними. С будущего года Беатриса начнет свою службу. До вас, быть может, дошли слухи о... о молодом лорде Блэндфорде. Оба они были еще детьми, и все это лишь праздная болтовня. Я знаю, моя кузина никогда не допустит, чтобы он сделал такую скромную партию, какую представляет собой Беатриса. Во всей Европе едва ли найдется принцесса, которую она сочла бы достойной своего сына или своего честолюбия.
      - Ни одна принцесса в Европе не может сравниться с Беатрисой, - сказал Эсмонд.
      - Красотою - быть может, - отвечала миледи. - Она очень красива, не правда ли? Я говорю это не как мать, ослепленная пристрастием. Вчера, когда она спускалась с лестницы, я наблюдала за вами; я прочла это на вашем лице. Мы, женщины, глядим тогда, когда вы и не подозреваете, милый Гарри, и видим больше, чем вам кажется; вот хотя бы только что, когда зашел разговор о ваших стихах, - а вы недурно писали, будучи еще мальчиком, - вы подумали о том, что Беатриса - прекрасная тема для стихов, ведь, правда, вы так подумали, Гарри? (Джентльмен, к которому были обращены эти слова, только и нашелся, что покраснеть в ответ.) И это верно, как верно и то, что вы не первый, кого пленило ее хорошенькое личико. На это не нужно много времени. Такие глаза очень скоро узнают свою силу и очень рано научаются пускать ее в ход. - И, поглядев на него долгим, проницательным взором, благородная вдова вышла "из комнаты.
      Да, это верно: такие глаза в пять-десять взглядов покоряют человека; он раб, он весь горит; он забыл обо всем на свете; их блеск так ослепил его, что недавнее прошлое уже подернулось для него туманом; и они кажутся ему столь прекрасными, что он жизнь готов отдать за то, чтобы они светили только ему одному. Что нежная любовь самых дорогих друзей рядом с подобной драгоценностью? Воспоминание может ли быть сильнее надежды? Покой томления? Благодарность - желаний? Мне случалось бывать в богатейших сокровищницах Европы, и, глядя на королевские бриллианты, я думал о войнах, которые велись ради обладания ими; о великих правителях, из-за них свергнутых и умерщвленных или же их ценою выкупленных из неволи, о миллионах, истраченных на их покупку, и о смельчаках, поплатившихся жизнью за попытку добыть из недр земли эти маленькие сверкающие стеклышки, которые для меня не дороже пуговицы на шляпе. И есть другие блестящие безделушки (столь же чистой воды), из-за которых, с тех пор как существует род человеческий, люди ссорятся и убивают друг друга; но век их недолог: пройдет десяток-другой лет, и они померкнут и потускнеют. Где теперь те алмазы, что озаряли чело Клеопатры или сверкали в глазницах Елены?
      На следующий день после прибытия Эсмонда в Уолкот Том Тэшер получил дозволение отдохнуть от своих обязанностей и, нарядившись в парадную одежду, отправился изъясняться в своих чувствах некоей молодой особе, с которой его преподобие мечтал сочетаться законным браком и которая, как оказалось, была не вдовою виконта, а осиротевшей подругой саутгемптонского пивовара, обладательницей двух или трех тысяч фунтов; ибо сердце доброго Тома всегда столь исправно повиновалось рассудку, что даже сама Венера, будь она бесприданницей, не заставила бы его забиться. Итак, он уселся на своего мерина и рысцой затрусил навстречу радостям любви, предоставив Эсмонда обществу его дорогой госпожи и ее дочери, а также молодого лорда, восхищенного не только перспективой беседы со старым другом, но и временным избавлением от наставника и его латыни.
      Со свойственной ему искренностью и простодушием юноша болтал о различных предметах и людях, в том числе немало и о самом себе. Легко было заметить, что и он и его сестра всегда одерживали верх над любящей матерью, в то же время постоянно оспаривая друг у друга первенство в ее сердце; и хотя добрая леди утверждала, что любит обоих одинаково, было нетрудно догадаться, что Фрэнк - ее любимец и баловень. Он и сейчас командовал всем домом (кроме разве строптивой Беатрисы) не хуже, чем в дни своего детства, когда, бывало, муштровал деревенских мальчишек в играх и даже со вкусом поколачивал их, точно заправский капрал. Что же до Тома Тэшера, то его преподобие являл в обращении с молодым лордом те почтение и обходительность, которые он всегда выказывал всякой знатной особе, независимо от ее лет или роста. Впрочем, молодого лорда нельзя было не любить - так подкупающе мила была вся его повадка, его красота, веселость, звонкий смех и мелодичный голос. Он пленял и покорял всюду, где только появлялся. Я уверен, что его дедушка, старый декан, и ворчливая старуха домоправительница миссис Пинкот точно так же были его рабами, как и мать; что же до Эсмонда, то и он вскоре испытал на себе действие чар юноши и подчинился им, как все прочие в доме. Одно лишь присутствие Фрэнка и его бесхитростная беседа доставляли ему удовольствие, какого он никогда не испытывал от общества людей, приятнейших в обхождении или блиставших умом. Когда юноша входил в комнату, словно солнечный луч озарял все кругом; его смех, его болтовня, благородная красота его черт и ясный взгляд веселили душу, тая в себе неизъяснимое очарование. При первом жалобном слове рука его опускалась в карман за кошельком, и весь он уже горел сочувствием и желанием прийти на помощь. Его успех у женщин, когда год или два спустя, совсем еще мальчиком, он вступил в свет, и те безумства, которые они ради него совершали (как, впрочем, и он ради них), напомнили о карьере Рочестера и затмили славу де Граммона. Даже кредиторы любили его; и самые жестокосердые ростовщики, равно как самые чопорные и неприступные представительницы прекрасного пола, ни в чем не могли ему отказать. Он не был одарен особым остроумием, но что бы он ни говорил, казалось, другому так никогда не сказать. Я видел, как женщины толпились вокруг него в фойе Брюссельского театра; а когда во время представления он сидел на сцене, публика больше глядела на него, чем на актеров; и я помню еще, как под Рамильи, когда он был ранен и упал, огромный рыжий шотландец-сержант зарыдал, точно женщина, бросил свою алебарду и, подхватив его на руки, как малого ребенка, вынес из-под неприятельского огня. Трудно было представить себе пару, более прекрасную, нежели эти брат и сестра; хотя после того, как птенец вылетел из материнского гнезда, их редко видели вместе.
      Спустя два дня по прибытии Эсмонда, во время обеда (то был последний день года и для Гарри Эсмонда столь радостный, что, казалось, ради него не жаль всех перенесенных и ныне забытых страданий), молодой лорд, наполнив кубок и пригласив Гарри последовать его примеру, провозгласил тост за здоровье своей сестры, величая ее при этом "маркизой".
      - Маркиза! - изумленно воскликнул Гарри, чувствуя, как любопытство и ревность ужалили его в сердце.
      - Что за вздор, милорд, - сказала Беатриса, вскинув голову. Миледи виконтесса бросила быстрый взгляд на Эсмонда и тотчас же потупила глаза.
      - Ну да, маркиза Блэндфорд, - сказал Фрэнк. - Ты разве не знаешь, Гарри, разве Крашеное Чудище тебе не говорило? (Это была одна из кличек, которыми милорд щедро наделял вдовствующую виконтессу.) У Блэндфорда есть локон ее волос; а однажды герцогиня застала его перед госпожою Трикс на коленях и надавала ему пощечин, да еще сказала, что велит доктору Хэйру высечь его.
      - Не мешало бы и мистеру Тэшеру высечь вас, - сказала Беатриса.
      Миледи сказала только:
      - Надеюсь, Фрэнсис, подобные глупости ты рассказываешь только дома.
      - Да это же правда, честное слово, - продолжал Фрэнк. - Поглядите-ка, матушка, как надулся Гарри, а у Беатрисы лицо стало такого цвета, как ее чулки с серебряными стрелками.
      - Пожалуй, нам лучше оставить джентльменов одних за бутылкой вина и приятным разговором, - сказала госпожа Беатриса, поднимаясь с видом юной королевы, и, шурша развевающимися шелками, вышла из комнаты.
      Леди Каслвуд последовала за ней, но остановилась, чтобы поцеловать Фрэнка, и при этом снова искоса поглядела на Эсмонда.
      - Не повторяй больше этих глупостей, дитя мое, - сказала она, - а кроме того, не пей слишком много. Гарри никогда не питал пристрастия к вину. - С этими слове она также направилась к двери, по дороге еще раз обернув к молодому человеку свое ласковое прекрасное лицо.
      - Клянусь богом, это чистая правда, - сказал Фрэнк, потягивая вино с важностью настоящего лорда. - Что ты скажешь об этом лиссабонском, Гарри? Настоящий колларес! Это получше портвейна; его привезли к нам испанские корабли, что нынешний год воротились из Виго; матушка купила его в Саутгемптоне, где в то время стоял один из этих кораблей - "Роза", под командою капитана Хоукинса.
      - Да ведь я же приплыл на этом корабле! - вскричал Гарри.
      - Что ж, значит, он привез не только хорошее вино, но и хорошего человека, - сказал милорд. - Ах, Гарри, как бы я хотел, чтобы у тебя не было этой проклятой темной полосы в гербе.
      - А почему? - спросил Эсмонд.
      - Представь, что меня убьют, когда я буду служить в армии, - каждый дворянин должен служить в армии! - кто ж позаботится о женщинах? Трикс не засидится дома, а матушка влюблена в тебя, да, да, я уверен, что она влюблена в тебя. Она только тебя и хвалит, только о тебе и говорит; когда она отправилась в Саутгемптон, чтобы поглядеть на твой корабль, тут я и догадался. Но ты сам понимаешь - это невозможно. Наш род - один из самых древних в Англии; мы явились сюда вместе с Завоевателем; мы были всего лишь баронеты - ну и что ж? Нас к этому принудили. Иаков Первый принудил нашего прадеда принять титул. Мы выше титулов; нам, старой английской знати, они не нужны. Королева вольна любого пожаловать в герцоги. Взять хоть Блэндфордова отца, герцога Черчилля, и герцогиню Дженнингс, его жену, - кто они такие, Гарри? Да, черт возьми, сэр, кто они такие, чтобы задирать нос перед нами? Где они были, когда наш предок скакал с королем Генрихом по полям Азинкура или после Пуатье наполнял вином чашу французского короля? Тысяча чертей, сэр, отчего бы Блэндфорду и не жениться на Беатрисе? Он; женится на ней, черт возьми, или будет иметь дело со мной. Мы породнимся с самыми знатными семьями Англии, и только с самыми знатными семьями Англии. Ты - Эсмонд по крови, дружище, а что до твоего рождения, тут уж ничего не поделаешь. Давай выпьем еще бутылку. Как? Больше не хочешь? Да ведь эту на две трети выпил я. Хорошие вечера мы, бывало, проводили с моим отцом; ты был верен ему до конца, Гарри. Ты постоял за родную кровь, а что до твоей незадачи, тут, знаешь ли, ничего не поделаешь... ничего не поделаешь.
      Старший из собеседников сказал, что его ждут за чайным столом миледи. Юноша - лицо у него раскраснелось, голос был громче обычного - затянул обрывок какой-то песни и пошел прочь из комнаты. Почти тотчас же Эсмонд услышал, как он скликает своих собак и смеется и разговаривает с ними. Все в нем: жесты и взгляды, особенности речи и походка, - живо напоминало ему покойного лорда, отца Фрэнка.
      Так миновал канун Нового года; еще задолго до полуночи все разошлись по своим комнатам; леди Каслвуд вспоминала, должно быть, другие новогодние ночи, когда звенели заздравные кубки и веселье не смолкало вокруг того, для кого ныне уже не существует счета времени, и не захотела дожидаться вместе с детьми, покуда раздастся с соборной колокольни весть о рождении 1703 года. Эсмонд же, когда зазвонили колокола, сидел в своей комнате у огня, погруженный в раздумье, и, слушая, как замирают отголоски вдали, взглянул в окно, обращенное к городу, и увидел высокие башни собора, темнеющие в морозном небе, и ясные звезды в вышине над ними.
      Должно быть, зрелище небесных огней навело его на мысль об иных светилах. "Итак, ее глаза уже ранили, и не раз, - подумал Эсмонд. - Но кого же - кто мне скажет об этом?" К счастью, здесь его кузен, и Эсмонд знал, что без особых усилий выведает о госпоже Беатрисе все что угодно из бесхитростной болтовни ее брата.
      Глава VIII
      Семейные разговоры
      Что больше всего нравилось Гарри в его юном кузене и чему он охотно подчинялся (ибо не видел надобности противиться), - был тот безмятежно-покровительственный тон, который усвоил себе молодой лорд, как будто повелевать было его неоспоримым правом и всем вокруг (кто был ниже его званием) надлежало склоняться перед виконтом Каслвудом.
      - Я свое место знаю, Гарри, - говорил он. - Я не гордец; мальчики в Винчестерском колледже зовут меня гордецом, но это неправда. Я всего лишь Фрэнсис Джеймс виконт Каслвуд, пэр Ирландии. А мог бы я быть (знаешь ли ты это?) маркизом и графом Эсмондом, пэром Англии. Покойный король, мой крестный отец, предлагал этот титул покойному лорду, но тот отказался. Тебе бы следовало это знать, Гарри, дружище, ведь ты член семьи; темная полоса так уж и останется в твоем гербе, но ты все-таки принадлежишь к одному из славных семейств в Англии, и ты был верен моему отцу, и, черт возьми, я так же буду верен тебе! Ты никогда не будешь нуждаться в друге, Гарри, покуда у Фрэнсиса Джеймса виконта Каслвуда есть в кошельке хоть шиллинг. Сейчас у нас тысяча семьсот третий год; в тысяча семьсот девятом я достигну совершеннолетия. Я тогда возвращусь в Каслвуд; я буду жить в Каслвуде; я заново отстрою дом. К тому времени мое состояние вновь приумножится. Покойный виконт дурно вел дела и сильно расстроил мое состояние. Моя мать, как ты сам видишь, живет очень скромно и не может дать мне того положения, которое приличествует пэру королевства; у меня только и есть, что пара лошадей, наставник и камердинер, который в то же время и грум. Но когда я достигну совершеннолетия, я изменю все это. Наш дом будет таким, каким он должен быть. Ты ведь будешь приезжать к нам в Каслвуд, правда, Гарри? Твои две комнаты с окнами во двор всегда будут в твоем распоряжении; а если кто-нибудь вздумает гнушаться тобой - черт возьми! - ему придется иметь дело со мной. Женюсь я рано; Трикс к тому времени, пожалуй, будет уже герцогиней; ведь в любой день может случиться, что пушечное ядро разорвет в клочья его светлость.
      - Что такое? - вскричал Гарри.
      - Тсс, это тайна! - сказал милорд виконт. - Ты член семьи, и, клянусь богом, ты доказал свою преданность нам, а поэтому я расскажу тебе все. Блэндфорд женится на ней - или, - тут он положил свою маленькую руку на эфес шпаги, - ты меня понимаешь. Блэндфорд знает, кто из нас двоих лучше владеет оружием. Тесак, рапира или кинжал и шпага, пусть выбирает что угодно: я всегда побью его. Мы уже мерились силами, Гарри, и, клянусь богом, он знает, что я из тех людей, с которыми не шутят.
      - Но не хочешь же ты сказать, - заметил Гарри, подавляя смех, но не скрывая удивления, - что ты можешь принудить лорда Блэндфорда, сына первого человека в королевстве, жениться на твоей сестре... приставив ему шпагу к горлу?
      - Я хочу сказать, что мы родня по материнской линии, хоть это и не так уж лестно. Я хочу сказать, что Эсмонды не хуже Черчиллей и что когда воротится король, сестра маркиза Эсмонда ни в чем не будет уступать дочерям самых знатных вельмож в королевстве. Во всей Англии есть только два маркиза: Уильям Герберт, маркиз Поуис, и Фрэнсис Джеймс, маркиз Эсмонд; а теперь слушай, Гарри, - только прежде поклянись, что никогда никому не скажешь об этом. Дай мне слово джентльмена, ибо ты настоящий джентльмен, хоть ты и...
      - Ну ладно, ладно, - сказал Гарри несколько нетерпеливо.
      - Так вот: когда после несчастливой дуэли покойного виконта матушка приехала с нами в Лондон искать суда на всех вас (что до Мохэна, он мне заплатит своей кровью, это так же верно, как то, что меня зовут Фрэнсис, виконт Эсмонд), мы остановились в доме нашей кузины, миледи Мальборо, с которой прежде долгое время были в ссоре. Но в час несчастья она осталась верна родной крови, как и вдовствующая виконтесса, как и ты, Гарри. Итак, сэр, покуда матушка хлопотала перед покойным принцем Оранским, - ибо никогда я не назову его королем, - а вы пребывали в заключении, мы все жили в доме милорда Мальборо, который в то время находился с войском в Голландии и лишь приезжал ненадолго. И вот... но только, Гарри, ты верно никому не скажешь?
      Гарри еще раз поклялся сохранить тайну.
      - Ну вот, мы, видишь ли, превесело проводили там время; миледи Мальборо нас очень полюбила и пообещала сделать меня своим пажом, а для Трикс исхлопотала место фрейлины при дворе, и покуда матушка плакала, запершись у себя наверху, мы всячески веселились; и герцогиня постоянно целовала меня, и ее дочери тоже, а Блэндфорд по уши влюбился в Трикс, и она также к нему благоволила, и однажды он... он поцеловал ее в углу за дверью - да, поцеловал, - а герцогиня накрыла их и отпустила по такой пощечине обоим, и Трикс и Блэндфорду, что стоило посмотреть на это! А потом она сказала, чтоб мы тотчас же покинули ее дом, и обвинила матушку, будто все это было с ее ведома, но это неправда, она в ту пору и не думала ни о чем, кроме покойного отца. Тогда-то мы и уехали в Уолкот. Блэндфорда заперли в его комнате и не дали ему даже проститься с Беатрисой. Но я-то проник к нему. Я взобрался по водосточной трубе и заглянул в окно, перед которым он сидел и плакал.
      "Маркиз, - говорю я, как только он отворил окно и помог мне влезть, вам знакома моя шпага", - потому что шпагу я захватил с собой.
      "О виконт! - говорит он. - О мой дорогой Фрэнк! - И тут он бросился мне на шею и громко зарыдал. - Я так люблю госпожу Беатрису, что умру, если она не будет моей".
      "Мой милый Блэндфорд, - говорю я, - вы еще слишком молоды, чтоб думать о женитьбе", - ему ведь было всего пятнадцать, а в эти годы жениться еще рано.
      "Но я готов ждать хоть двадцать лет, если только она согласна, говорит он.