История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

      У сторонников Высокой церкви не в почете были эти легенды. Но они считали, что честь и справедливость обязывают их сохранять верность низложенному королю; и едва ли у царственных изгнанников нашелся бы более горячий приверженец, нежели добросердечная госпожа, в доме которой вырос Эсмонд. Она пользовалась влиянием на мужа, быть может, большим, нежели подозревал сам милорд, который хоть и нарушал подчас супружескую верность, но, тем не менее, весьма высоко ставил свою жену и, не будучи склонен утруждать себя размышлениями, охотно принимал те взгляды, которые она внушала ему.
      Для женщины с таким простым и верным сердцем служение иному государю, кроме одного, законного, было немыслимым делом. Переход на сторону короля Вильгельма в корыстных целях показался бы ей чудовищным лицемерием и вероломством. Ее взыскательная совесть так же мало могла примириться с этим, как с воровством, подлогом или иным низким поступком. Лорда Каслвуда без особого труда можно было бы перетянуть на противную сторону, но жену его никогда, и он препоручил ей свою совесть в этом случае, как и во многих других, если только соблазн был не слишком велик. Что же до Эсмонда, то именно в чувстве любви и благодарности к миледи, в той беззаветной преданности ей, которая красной нитью прошла через его юные годы, следует искать причину, заставившую молодого человека принять и этот и многие другие символы веры, преподанные ему его благодетельницей. Будь она вигом, он стал бы вигом тоже; последуй она учению мистера Фокса и сделайся квакершей, он, без сомнения, отказался бы от парика и кружевных манжет и предал проклятию шпагу, узорный камзол и чулки с золотым шитьем. В повседневных университетских спорах, где весьма сказывались партийные распри, Эсмонд сразу прослыл якобитом, и столько же из тщеславия, сколько из искреннего чувства отдал свои симпатии тому, чью сторону держало его семейство.
      Почти все духовенство страны и более половины прочего ее населения держало эту сторону. Нет в мире народа, у которого верноподданнические чувства были бы развиты сильнее, чем у нас; мы чтим своих королей и сохраняем верность им даже после того, как они давно уже нас предали. Всякий, кто проследит историю Стюартов, диву дастся, видя, как они сами швырялись короной, как упускали случай за случаем, какие сокровища преданности растрачивали попусту и с каким роковым упорством добивались собственной гибели. Никто не имел более верных слуг, чем они; никто менее их не умел пользоваться благоприятной минутой и не было у них врагов опаснее, нежели они сами {*}.
      {* Странно, как смертные люди за все
      нас, богов, обвиняют!
      Зло от нас, утверждают они; но не слишком
      ли часто
      Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают
      безумством?}
      Когда на престол взошла принцесса Анна, усталый народ облегченно вздохнул, радуясь передышке после всех войн, распрей и заговоров и возможности в лице принцессы королевской крови примирить интересы партий, между которыми была поделена страна. Тори могли служить ей с чистой совестью; и в то же время, сама принадлежа к тори, она представляла торжество стремлений вигов. Английскому народу, требовавшему от своих государей привязанности к родному семейству, приятно было думать, что принцесса верна своему; и вплоть до последнего дня и часа ее царствования можно было надеяться, что британская корона перейдет к королю Иакову Третьему, как оно и было бы, если б не роковая незадачливость, унаследованная им от предков вместе с притязаниями на эту корону. Но он никогда не умел ни выждать благоприятного случая, ни воспользоваться им, если он представлялся. Он шел напролом, когда нужно было соблюдать осторожность, и был осторожен, когда следовало рискнуть всем. Его бездарность хоть кого может привести в бешенство даже и теперь, при воспоминании о его печальной истории. Не распоряжается ли судьба участью королей по-иному, нежели участью простых смертных? Похоже, что так, если судить по истории этого королевского рода, ради которого так беззаветно и так бесплодно пролито было столько крови, выказано столько верности и отваги.
      Итак, тотчас же после смерти короля по всему городу, от Вестминстера до Лэдгет-Хилла затрубили герольды, среди всенародного ликования провозглашая восшествие на престол Анны (дочки уродины Анны Хайд - так называла ее вдовствующая виконтесса).
      На следующей неделе лорд Мальборо получил орден Подвязки и чин главнокомандующего всеми военными силами ее величества королевы английской. Это назначение крайне взбесило вдову или, выражаясь ее словами, оскорбило ее верноподданнические чувства к законному государю. "Принцесса - игрушка в руках этой отвратительной фурии, которая у меня же в доме осыпала меня оскорблениями. Что станется со страной, отданной во власть подобной женщины? - восклицала виконтесса. - А уж этот прожженный плут и изменник милорд Мальборо кого хочешь продаст, кроме разве своей ведьмы-жены, которой до смерти боится. Да, когда страна попала в лапы к подобным тварям, хорошего ждать не приходится".
      Такими приветствиями встретила перемену власти Эсмондова родственница, однако с возвышением упомянутых знаменитых особ, всегда покровительствовавших людям более скромным, если те имели счастье снискать их расположение, настали лучшие дни и для одного известного нам семейства, давно уже в том нуждавшегося. Еще в августе месяце, когда мистер Эсмонд находился со своим полком в Портсмуте, перед тем как покинуть Англию, и занят был военными учениями, постигая тайны владения мушкетом и копьем, он узнал, что для той, кого он некогда называл своей любимой госпожой, исхлопотали пенсион по ведомству гербовых сборов, а для юной госпожи Беатрисы - обещание взять ее ко двору. Вот те плоды, которые принесло наконец пребывание бедной вдовы в Лондоне, - не отмщение врагам ее покойного мужа, но примирение со старыми друзьями, которые сочувствовали и, по-видимому, склонны были помочь ей. Что же до товарищей по недавнему несчастью и тюремному заключению Эсмонда, то полковник Уэстбери находился с главнокомандующим в Голландии; капитан Макартни отбыл недавно в Портсмут, где стоял его стрелковый полк в числе других войск, по слухам, готовившихся к отправке в Испанию под командой его светлости герцога Ормонда; милорд Уорик воротился домой; а лорд Мохэн, вместо того чтобы понести наказание за убийство, столько горестей и перемен вызвавшее в семействе Эсмонд, отправился с блистательным посольством лорда Мэнсфильда ко двору курфюрста Ганноверского, чтобы передать его высочеству орден Подвязки и любезное письмо от королевы.
      Глава IV
      Обозрение предыдущего
      Те проблески света, которым озарил его туманное прошлое несвязный рассказ бедного лорда, мучимого раскаянием и изнемогающего в предсмертных муках, позволили мистеру Эсмонду заключить, что мать его давно умерла и потому вопрос о ней, о защите ее чести, поруганной бросившим ее супругом, не мог влиять на решение сына отстаивать или скрыть от мира свои законные права. Из торопливых признаний милорда явствовало, что истинные обстоятельства дела стали ему известны лишь два года назад, когда мистер Холт приехал к нему в Каслвуд и пытался вовлечь его в один из тех бесчисленных заговоров, которые составлялись тайными вождями якобитов с целью лишить принца Оранского жизни или трона; заговоров, столь похожих на сговор простых убийц, столь подлых в выборе средств и преступных по цели, что поистине наш народ с полным правом отступился от злополучного рода, не умевшего защитить свои права иначе, как с помощью предательства, с помощью темных интриг и недостойных пособников. Против короля Вильгельма замышлялись действия не более почтенные, нежели разбойничьи засады на большой дороге. Позорно сознавать, что великий монарх, наследник великих и священных прав и защитник великого дела, погряз в мерзости измен и покушений, о чем свидетельствуют грамоты и правомочия за собственноручной подписью злосчастного короля Иакова, раздававшиеся его сторонниками в Англии. Что на их языке называлось подготовкой к войне, было на самом деле не более, как подстрекательством к убийству. Благородный Оранский принц одним величественным движением разрывал слабые сети заговоров, которыми пытались опутать его враги; казалось; их подлые кинжалы ломаются о его бесстрашную решимость. После смерти короля Иакова королева и ее друзья в Сен-Жермене большею частью священники и женщины - продолжали интриговать, теперь уже в пользу молодого принца Иакова Третьего, как его звали во Франции и в кругах английских приверженцев (этот принц, или, иначе, шевалье де Сен-Жорж, родился в один год с питомцем Эсмонда, Фрэнком, сыном милорда виконта), и делам принца, которыми заправляли священники и женщины, присуще было все то, чего можно ожидать от священников и женщин: коварство, жестокость, беспомощность и заведомая обреченность на неуспех. Из истории иезуитов можно вывести поучительнейшую, на мой взгляд, мораль: с величайшим умом, хитростью, трудолюбием и проворством возводят они здание интриг, но час настает, и взрыв народного гнева разрушает непрочную постройку, и трусливый враг бежит со всех ног. Мистер Свифт отлично описал эту страсть к интригам, эту любовь к скрытничанью, лжи и клевете, которая свойственна слабым человечкам, прихлебателям слабых владык. В их природе - ненавидеть сильных и завидовать им, а завидуя, составлять против них заговоры; и дела у заговорщиков идут хорошо, и все сулит гибель намеченной жертве; но в один прекрасный день Гулливер встает на ноги, стряхивает облепившую его злобную мелюзгу и невредимый уходит прочь. Да, ирландские солдаты вправе были сказать после Войны: "Поменяемся королями и тогда посмотрим, кто кого". В самом деле, то была неравная борьба. Где было слабому, маленькому человечку, пляшущему под дудку священников и женщин, при том оружии и тех жалких союзниках, выбор которых подсказан был его ничтожной природой, - где было ему устоять против стратегии, мудрости, военного искусства и мужества истинного героя?
      Выполняя один из этих подлых замыслов (ибо ныне, оглядываясь назад, я не могу назвать их иначе), мистер Холт явился к милорду в Каслвуд и предложил ему содействовать некоему надежнейшему предприятию, имевшему целью устранение Оранского принца, от чего милорд виконт, несмотря на преданность королю, с негодованием отказался. Насколько мистер Эсмонд мог понять из последних слов умирающего, Холт призывал его принять участие в мятеже и обещал добиться утверждения его в титуле маркиза, который был пожалован королем Иаковом предыдущему виконту; когда же подкуп этот не удался, последовала угроза со стороны Холта вовсе опротестовать права милорда виконта на поместье и титул. В подкрепление этой ошеломляющей угрозы, которая для Эсмондова покровителя явилась полной неожиданностью, Холт держал наготове предсмертное признание покойного лорда, сделанное им после Воинского сражения в Триме, в Ирландии, одному ирландскому священнику, а еще раньше - французскому патеру-иезуиту, находившемуся при армии короля Иакова. Холт предъявил при этом свидетельство о браке покойного виконта Эсмонда с моею матерью, состоявшемся в городе Брюсселе в 1677 году, когда виконт, тогда еще просто Томас Эсмонд, был с британской армией во Фландрии; он также брался доказать, что в 1685 году, когда Томас Эсмонд женился на дочери своего дяди, Изабелле, ныне называемой вдовствующею виконтессою Эсмонд, Гертруда Эсмонд, брошенная мужем много лет назад, еще здравствовала и, удалившись от света, коротала свои дни в затворничестве в одном брюссельском монастыре. Дав милорду двенадцать часов сроку, чтобы обдумать это поразительное известие (так говорил бедный умирающий), патер, захватив с собой бумаги, исчез тем же таинственным путем, которым и явился. Что это был за путь, Эсмонд отлично знал: окно, которым капеллан не раз пользовался у него на глазах; но не было надобности объяснять это бедному милорду, вместо того чтобы ловить из его слабеющих уст слова, которых вскоре он не сможет уже произнести.
      Прежде чем истекли положенные двенадцать часов, сам Холт был схвачен как участник заговора сэра Джона Фенвика и сначала заключен в Хекстонскую тюрьму, а затем переведен в Тауэр; бедный же лорд виконт, ничего не зная о том, со дня на день ждал его возвращения, твердо решившись (так говорил лорд Каслвуд, призывая бога в свидетели и со слезами на угасающих глазах) тотчас же вернуть поместье и титул их законному владельцу и вместе с семьей удалиться к себе в Уолкот. "И если бы я сделал это, - сказал бедный милорд, - я не узнал бы несчастья и позора и не умирал бы теперь от этой раны".
      Дни шли за днями, а от Холта, как легко догадаться, все не было вестей; однако к концу месяца иезуиту удалось переслать из Тауэра письмо, содержание которого сводилось к следующему: пусть лорд Каслвуд считает, что сказанное не было сказано, и пусть все остается так, как оно есть.
      "Жестокое это было для меня искушение, - говорил милорд. - С тех пор как ко мне перешел этот проклятый титул - не много блеску прибавилось ему за мое время! - я тратил денег гораздо больше, чем мог покрыть доходами не только с Каслвуда, но и с отцовского моего поместья. Я тщательно подсчитал все до последнего шиллинга и увидел, что мне никогда не выплатить тебе, бедный мой Гарри, все, что я задолжал за эти двенадцать лет, покуда твое состояние находилось в моих руках. Моя жена и дети должны были выйти из этого дома опозоренными и нищими. Видит бог, то было тяжкое испытание для меня и моих близких. Как жалкий трус, я ухватился за отсрочку, данную мне Холтом. Я скрыл истину от Рэйчел и от тебя. Я думал выиграть деньги у Мохэна и только глубже увязал в долгах; встречаясь с тобой, я не смел смотреть тебе в глаза. Два года висел над моей головой этот меч. Клянусь, я был рад, когда шпага Мохэна пронзила мне грудь".
      После десяти месяцев заключения в Тауэре Холт, которого ни в чем не удалось изобличить, кроме его принадлежности к иезуитскому ордену и сочувствия интересам короля Иакова, был посажен на отплывающий корабль, по неисправимой снисходительности короля Вильгельма, который, однако, пообещал ему виселицу, если он когда-либо вновь ступит на английский берег. Не раз за свое пребывание в тюрьме Эсмонд спрашивал себя, где могут находиться те бумаги, которые иезуит показывал его покровителю и которые содержат столь важные для него, Эсмонда, сведения. Невозможно, чтобы Холт имел их при себе во время ареста, ибо в этом случае они попали бы на глаза лордам-советникам и семейная тайна давно была бы разглашена. Впрочем, искать эти бумаги Эсмонд не собирался. Решение его было принято: бедной его матери нет больше в живых; что ж ему до того, что где-то существуют документальные доказательства его прав, которые он не намерен предъявлять и которых поклялся никогда не оспаривать у самых дорогих, ему людей на свете. Быть может, принесенная жертва тешила его гордость больше, чем все почести, которыми он решился пренебречь. К тому же, пока документы эти оставались под спудом, родовое поместье и титул законно и неоспоримо принадлежали кузену Эсмонда, милому маленькому Фрэнсису. Пустых слов иезуитского патера было недостаточно, чтобы подвергнуть сомнению права Фрэнка, и у Эсмонда становилось легче на душе при мысли, что бумаги не найдены, а поскольку их нет, его дорогая госпожа и ее сын остаются законными леди и лордом Каслвуд.
      Почти тотчас же после своего освобождения мистер Эсмонд поспешил в деревушку Илинг, где прошли первые годы его жизни в Англии, чтобы узнать, живы ли еще его прежние опекуны и обитают ли на старом месте. Однако все, что осталось там от доброго мсье Пастуро, был могильный камень на кладбище и надпись, гласившая, что под этим камнем лежит Атаназиус Пастуро, уроженец Фландрии, скончавшийся восьмидесяти семи лет от роду. Домик старика, который отлично запомнился Эсмонду, и сад при нем (где ребенком провел он столько часов в играх и мечтах и столько раз получал побои от сварливой мачехи) принадлежали теперь чужим людям, и ему большого труда стоило разузнать в деревне, что сталось со вдовой и детьми Пастуро. Приходский причетник помнил ее - старик почти не изменился за четырнадцать лет, прошедших с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз; выходило по его словам, что она довольно быстро утешилась после смерти престарелого супруга, которого держала под башмаком, и взяла себе нового, моложе ее, который промотал все деньги и колотил ее и детей. Девочка умерла; один из мальчиков пошел в солдаты, другой стал ремесленным подмастерьем. Позднее мистер Роджерс, старик причетник, слыхал, будто и госпожа Пастуро умерла. Из Илинга она с мужем уехала уже восьмой год; так рушились все надежды мистера Эсмонда узнать от этой семьи что-нибудь о своих родных. Он дал старику крону за его рассказ, улыбнувшись при воспоминании о том, как, бывало, он и товарищи его игр улепетывали с кладбища или прятались за могильным камнем, заслышав шаги этого грозного представителя власти.
      Кто была его мать? Как звали ее? Когда она умерла? Эсмонд томился желанием найти кого-нибудь, кто ответил бы ему на все эти вопросы, и даже вздумал было задать их своей тетке-виконтессе, которая, сама того не зная, завладела именем, по праву принадлежащим матери Генри. Но она ничего не знала или не хотела знать об этом предмете, да мистер Эсмонд и не мог особенно настойчиво допытываться у нее. Единственный человек, способный просветить его, был патер Холт, и Эсмонду оставалось только ждать, покуда какое-нибудь новое приключение или очередная интрига столкнет его со старым другом или же беспокойный и неугомонный дух последнего вновь приведет его в Англию.
      Полученное им назначение в полк и необходимые приготовления к походу вскоре дали мыслям молодого джентльмена другое направление. Новая его покровительница была к нему весьма щедра и милостива; она обещала не пожалеть забот и денег, чтобы поскорее купить ему должность командира роты; просила его приобрести самое лучшее обмундирование и вооружение и соблаговолила не только одобрить его вид, когда он впервые явился в расшитом пурпурном мундире, но и разрешить ему приложиться к ее щеке в ознаменование столь торжественного случая. "Эсмонды, - сказала старуха, гордо вскинув голову, - всегда носили красный цвет". В подтверждение чего сама виконтесса до конца дней своих не переставала носить этот цвет на щеках. Ей хотелось, говорила она, видеть Эсмонда одетым, как подобает сыну его отца, и она, не поморщившись, отсчитала деньги за его черный в локонах парик, его касторовую шляпу в пять фунтов, его сорочки голландского полотна, его шпаги, его пистолеты с серебряной насечкой. Бедняга Гарри отроду еще не ходил таким щеголем; щедрая мачеха позаботилась и о том, чтобы наполнить его кошелек гинеями, часть которых, с помощью капитана Стиля и еще нескольких избранных умов, Гарри сумел издержать на угощение, которое Дик заказал (и, без сомнения, оплатил бы, если бы у него хоть что-нибудь нашлось в кармане, когда явился счет, но в долг хозяин ему больше не хотел верить) в таверне "Подвязка", что напротив дворцовых ворот, на улице Пэл-Мэл.
      В самом деле, старая виконтесса если и причинила Эсмонду в былое время немало обид, то теперь словно старалась загладить их ласковым обхождением; на прощание она усердно лобызала его, лила обильные слезы, взяла с него обещание писать ей с каждой почтой и подарила ему бесценную реликвию, которую наказала носить на шее, - образок, благословленный неведомо каким папою и некогда принадлежавший его величеству блаженной памяти королю Иакову. Итак, Эсмонд явился в свой полк в таком обмундировании, какое большинству молодых офицеров было не по средствам. Он был старше годами многих своих начальников и обладал еще одним преимуществом, которое было в диковинку среди офицеров того времени, из коих многие едва умели подписать свое имя, - он много читал в университете и дома, знал два или три языка и успел приобрести познания, которых не дают ни книги, ни годы, но которые иные люди умеют почерпнуть из безмолвных уроков несчастья. Оно - лучший учитель; про то хорошо знает всякий, кому приходилось подставлять ладонь под удары его линейки и, всхлипывая, отвечать заданное перед грозной его кафедрой.
      Глава V
      Я отправляюсь в экспедицию в бухте Виго, узнаю вкус соленой воды и запах пороха
      Первая экспедиция, в которой мистер Эсмонд удостоился принять участие, походила скорее на одно из нашествий грозных капитанов Эвори или Кида, нежели на войну между двумя венценосцами, во славу которых сражаются заслуженные и храбрые военачальники. В первый день июля 1702 года мощный флот численностью в сто пятьдесят вымпелов, под командою адмирала Шовела, отплыл из Спитхэда, имея на борту двенадцатитысячное войско во главе с его светлостью герцогом Ормондом. Один из этих двенадцати тысяч героев, никогда прежде не ходивший в море, если не считать совершенного им в раннем детстве переезда в Англию из той неведомой страны, где он родился, - один из этих двенадцати тысяч, поручик стрелкового полка полковника Квина, через несколько часов после отплытия пришел в довольно плачевное и отнюдь не героическое состояние полного упадка телесных сил; и случись неприятелю в это время взять судно на абордаж, справиться с благородным офицером не представило бы особого труда. Из Портсмута мы отправились в Плимут, где приняли на борт новое пополнение. Июля 31-го мы обогнули мыс Финистерре, о чем свидетельствует запись в книжке Эсмонда, а августа 8-го были в виду Лиссабона. К тому времени поручик наш осмелел так, что любому адмиралу впору, и спустя неделю удостоился чести впервые побывать под огнем, а также и под водой, ибо при входе в бухту Торос, где войска высаживались на берег, лодку его опрокинуло прибоем. Происшедшая от этого порча нового мундира была единственным ущербом, который молодой воин потерпел за всю экспедицию, ибо надо сказать, что испанцы не оказали никакого сопротивления нашим войскам, да и не располагали для того достаточной силой.
      Однако если поход этот не принес нам славы, то, по крайней мере, послужил к удовольствию. Невиданные дотоле красоты земли и моря, жизнь, полная деятельности, какую ему впервые пришлось вести, - все это занимало и восхищало молодого человека. Многочисленные приключения и весь строй корабельной жизни, военные учения и новые знакомства как среди товарищей по оружию, так и среди офицеров флота заполнили и отвлекли его мысли, нарушив то внутреннее оцепенение, в которое повергли его недавние превратности судьбы. Казалось, будто вся ширь океана отделила его от былых забот, и он радостно приветствовал забрезжившую перед ним новую пору жизни. В двадцать два года раны сердца затягиваются быстро; каждый день родит новые надежды; дух крепнет, хотя бы против воли страдальца. Быть может, вспоминая теперь о своей недавней тоске и отчаянии и о том, каким непоправимым казалось ему его несчастье несколько месяцев назад, до выхода из тюрьмы, Эсмонд втайне почти негодовал на себя за подобную бодрость духа.
      Повидать собственными глазами других людей, другие страны лучше, чем прочитать все книги о путешествиях, какие только есть на свете; и молодой человек искренне восторгался и наслаждался своими странствиями и знакомством с теми городами и народами, о которых он читал в детстве. Он впервые познал войну, - если не опасности ее, то хотя бы внешний блеск и весь уклад походной жизни. Он увидел в действительности, собственными глазами, тех испанских дам и кавалеров, которые рисовались ему при чтении бессмертной повести Сервантеса, лучшей отрады его юношеского досуга. Сорок лет прошло с тех пор, как все эти картины представились взору мистера Эсмонда, но и посейчас они так же ярки в его памяти, как в тот день, когда еще молодым человеком он созерцал их впервые. Облако печали, сгустившееся вокруг него и затуманившее последние годы его жизни, рассеялось во время этого столь удачного путешествия и похода. Его силы словно пробудились и росли в благодарном ощущении свободы. Потому ли, что сердце его радовалось втихомолку освобождению из нежного, но унизительного домашнего плена, или потому, что теперь, когда открылась истина, исчезло чувство приниженности, которое рождала в нем мысль о его недостойном происхождении, и одно сознание этой истины, хотя бы и тайное, утешало и ободряло его, - но, так или иначе, молодой офицер Эсмонд был совсем иным существом, нежели печальный маленький нахлебник добрых каслвудских господ или меланхолический студент колледжа св. Троицы, недовольный своей судьбой, своей профессией, избранной по ее прихоти, и втайне давно уже пришедший к оскорбительной мысли, что черное одеяние и белый воротник и самые пасторские обязанности, которым он некогда думал себя посвятить, суть не что иное, как внешние знаки рабства, предстоящего ему до конца дней. Ибо в каком бы свете он ни старался представить это самому себе, его никогда не покидало чувство, что быть духовником Каслвудов значит оставаться ниже их и что вся его жизнь пройдет в постоянном и беспросветном рабстве. Поэтому он и в самом деле далек был от того, чтобы завидовать счастливому жребию своего старого друга Тома Тэшера (хотя последний, по всей вероятности, не сомневался в этом). Предложи ему его друзья митру и Ламбетский дворец вместо скромного сельского прихода,он точно так же чувствовал бы себя подневольным; поэтому он искренне радовался теперь своей свободе и благодарил за нее судьбу.
      Некий отважнейший воин, участник всех почти военных предприятий короля Вильгельма, равно как и всех походов великого герцога Мальборо, никогда не соглашался рассказать что-либо из своего доблестного прошлого, кроме разве истории о том, как принц Евгений приказал ему влезть на дерево для рекогносцировки, а он не смог выполнить этого из-за надетых на нем кавалерийских ботфортов, или еще как он однажды едва не угодил в плен из-за тех же ботфортов, помешавших ему убежать. Автор настоящих записок намерен взять за образец эту похвальную скромность и не распространяться здесь о своих бранных подвигах, которые, по правде сказать, были не более примечательны, чем подвиги тысячи других джентльменов. Первый поход, в котором участвовал мистер Эсмонд, продолжался считанные дни; и так как о нем написано немало книг, достаточно будет лишь вкратце коснуться его здесь.
      Когда наш флот оказался в виду Кадикса, командир приказал спустить шлюпку под белым флагом, и двое офицеров отправились в ней к губернатору Кадикса дону Сципио де Бранкаччио с письмом от его светлости, в котором выражалась надежда, что так как дон Сципио некогда вместе с австрийцами сражался против французов, то и сейчас, в споре между королем Карлом и королем Филиппом, его высокопревосходительство примет сторону Австрии против французской короны. Однако его высокопревосходительство дон Сципио заготовил ответ, в котором объявлял, что, прослужив много лет верой и правдой покойному королю, он надеется сохранить такую же верность и преданность нынешнему своему государю, королю Филиппу; покуда же он составлял это письмо, оба офицера отправились осматривать город - и alameda {Аллею (исп.).}, и арену для боя быков, и монастыри, где замечательные произведения дона Бартоломео Мурильо внушили одному из них величайший восторг и уважение, какого он прежде никогда не испытывал к божественному искусству живописи; а закончив осмотр достопримечательностей, воротились во дворец, где их ожидал горячий шоколад и обильная закуска, после чего были с отменной предупредительностью доставлены на свою шлюпку, оставшись единственными офицерами английской армии, повидавшими в тот поход знаменитый город Кадикс.
      Генерал еще раз пробовал обратиться к испанцам с воззванием, заверявшим их, что мы действуем исключительно в интересах Испании и короля Карла и не желаем никаких побед и завоеваний для самих себя. Но все его красноречие, видимо, пропало даром: верховный главнокомандующий войск Андалузии остался так же глух к нашим уговорам, как и губернатор Кадикса; и обращение его светлости маркиз Вилладариас парировал ответным обращением, которое офицеры, знавшие по-испански, сочли лучшим из двух; это мнение разделял и Гарри Эсмонд, который в свое время изучал испанский язык под руководством доброго иезуита и теперь имел честь служить его светлости переводчиком в этом безобидном обмене военными документами. Последние фразы маркизов а письма заключали в себе жестокий укол его светлости, да, пожалуй, и другим генералам на службе ее величества. Там говорилось, что "маркиз и его советники имеют перед собой благородный пример предков, никогда не стремившихся возвыситься ценою крови или изгнания своего короля. Mori pro patria {Умереть за отечество (лат.).} - вот его девиз, о чем герцог может передать принцессе, которая ныне правит Англией".
      Задел ли этот намек англичан, нет ли, но что-то, во всяком случае, вызвало их ярость, ибо за невозможностью завладеть Кадиксом наши войска обрушились на порт Санта-Мария и предали его разграблению: жгли купеческие склады, напиваясь допьяна знаменитыми местными винами; громили дома мирных жителей и монастыри, не останавливаясь перед убийством и преступлениями еще похуже. Единственная кровь, пролитая мистером Эсмондом в этом позорном походе, принадлежала английскому часовому, которого он сбил с ног, увидя, что тот оскорбляет бедную, дрожащую от страха монахиню. Уж не окажется ли она дивной красавицей? Или переодетой принцессой? Или, может быть, матерью Эсмонда, которую он потерял и никогда не видел? Увы, нет, то была лишь обрюзглая, страдающая одышкой старуха с бородавкой на носу. Впрочем, будучи в детстве приобщен к началам католической религии, он никогда не испытывал к Римской церкви отвращения, которое выказывают иные протестанты, видимо, полагая в том одну из основ нашего вероучения.
      После разгрома и разграбления Санта-Марии и штурма двух или трех фортов войска воротились на корабли, и вскоре экспедиция пришла к концу, во всяком случае, более успешному, нежели было ее начало. Прослышав, что французский флот с весьма ценными грузами стоит в бухте Виго, наши адмиралы Рук и Хопсон порешили идти туда; был высажен десант, который приступом взял береговые укрепления, после чего английский флот вошел в бухту - впереди Хопсон на "Торбэе", а за ним все прочие английские и голландские суда. Двадцать неприятельских кораблей были частью сожжены, частью захвачены в плен в порту Редондилья, и учиненный там грабеж превосходил все описания; люди неимущие воротились из этой экспедиции богачами, и о туго набитых карманах офицеров, побывавших в бухте Виго, было столько разговору, что знаменитый Джек Шэфто, герой всех кофеен и игорных домов Лондона, стал выдавать себя за солдата герцога Ормонда и только перед тем, как его повесили, сознался, что его бухтой Виго был Бэгшот-Хит и что о Редондилье он рассказывал для отвода глаз. И точно: Хаунслоу ли, Виго ли - так ли уж важно, где именно? То была бесславная победа, хоть мистер Аддисон и воспел ее в латинских стихах. Муза этого доброго джентльмена всегда глядела в сторону удачи; и я сомневаюсь, могла ли она когда-либо вдохновиться участью проигравшей стороны.