История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

      - Милорд, не угодно ли и вам налить себе вина, я хочу провозгласить тост.
      - По какому случаю, Рэйчел? - спросил он, подставляя слуге свой пустой кубок.
      - Нынче двадцать девятое декабря, - молвила миледи, обратив к Эсмонду взор, исполненный благодарности, - я пью за Гарри - да благословит его бог за спасение моего мальчика.
      Милорд пристально поглядел на Гарри и осушил свой кубок, но тотчас же отставил его, с силой стукнув по столу, потом как-то странно застонал, встал и поспешно вышел из комнаты. Что бы это могло значить? Все мы чувствовали, что какое-то глубокое горе гложет его.
      То ли осмотрительность милорда поправила его денежные дела, то ли он вдруг получил наследство, позволившее ему развернуться не в пример прошлому, когда и скромный уклад жизни превышал скудные средства семьи, - этого Гарри Эсмонд не знал, но каслвудский дом велся нынче куда на более широкую ногу, чем в первые годы после того, как его милость унаследовал титул. В конюшнях прибавилось лошадей, в замке - слуг, и гораздо больше гостей приезжало и уезжало, нежели раньше, когда даже при самом бережливом ведении хозяйства нелегко было поддерживать дом, как подобало званию его милости, и оберегать поместье от долгов. И, даже не отличаясь проницательностью, можно было увидеть, что многие из новых посетителей Каслвуда не слишком по душе его хозяйке; не то чтобы она отказывала им в обычном для нее радушии и ласке, но это были люди, которые не могли являться для нее желанными гостями и чье общество столь благородная и взыскательная леди едва ли могла счесть подходящим для своих детей. Приезжали окрестные гуляки-сквайры, которые орали песни у нее под окнами, перепившись пуншем и элем милорда; приезжали офицеры хекстонского гарнизона, которые вели при нашем маленьком лорде такие разговоры и так усердно учили его пить и сквернословить, что бедная леди постоянно дрожала за своего сына. Эсмонд пытался утешить ее, ссылаясь на то, что было ему известно из опыта его университетской жизни: что всякому мужчине приходится рано или поздно узнать и подобное общество и подобные разговоры; и случится ли это в двенадцать или в двадцать лет, разница невелика - юноши, которые позднее других отрываются от материнской юбки, нередко становятся самыми беспутными повесами. Но более всего тревожилась миледи Каслвуд за дочь, усматривая серьезный вред для маленькой Беатрисы в чрезмерном баловстве отца; надо сказать, что милорд, особенно с тех пор как начались домашние неурядицы, разгневавшись на детей, не знал удержу в словах, а придя в хорошее расположение, бывал с ними чересчур развязен, чтобы не сказать вульгарен, особенные же опасения ей внушало общество, в которое беспечный лорд вводил девочку.
      Неподалеку от Каслвуда находился замок Сарк, и там жила маркиза Сарк, в свое время, как это известно всем, бывшая любовницей короля Карла; в этот-то дом, где, впрочем, бывала едва ли не вся окрестная знать, вздумалось милорду отправиться в гости, и не одному, а с детьми. Детям только того и нужно было, ибо замок славился своей роскошью и гостеприимством. Но миледи полагала, и совершенно справедливо, что дети такой матери, как пресловутая леди Сарк, неподходящие друзья для ее сына и дочери, и высказала свое мнение милорду. Последний, когда встречал противоречие, не затруднял себя выбором выражений; коротко говоря, последовала очередная семейная ссора, и миледи не только была вынуждена уступить, ибо воля супруга - закон, но даже не могла разъяснить детям, ввиду их нежного возраста, что побуждало ее возражать против столь заманчивого для них развлечения, не могла даже высказать свое неодобрение вслух; более того, ей пришлось испытать немалую боль в душе, когда они вернулись, восхищенные новыми друзьями, нагруженные их подарками, и долгое время только о том и говорит ли, как весело им было в замке Сарк и когда они опять поедут туда. Между тем она предвидела, что с годами это общество будет становиться все более и более опасным для ее дочери, ибо из ребенка Беатриса уже вырастала в женщину и не только красота ее, но и многие недостатки характера увеличивались с каждым днем.
      Гарри Эсмонду довелось присутствовать при визите, которым леди Сарк удостоила владелицу Каслвуд-холла; старая маркиза прибыла с большой пышностью, в карете, запряженной шестеркой гнедых лошадей, украшенных голубыми лентами; на каждой подножке сидело по пажу, а перед каретою и за нею ехали вооруженные верховые. И если бы не огорчение, которое испытывал он, зная о тревогах леди Каслвуд, его немало позабавило бы поведение двух противниц - ледяная натянутость младшей леди и непоколебимое благодушие старшей, которая упорно не замечала никаких обид со стороны своей соперницы и не переставала улыбаться, и смеяться, и ласкать детей, и рассыпаться в любезностях по адресу каждого мужчины, каждой женщины, ребенка, каждой собаки, стула и стола в Каслвуде. Ей все здесь нравилось. Она всячески расхваливала детей и выражала сожаление, - кстати не лишенное оснований, что ее собственные отпрыски отнюдь не так хорошо воспитаны, как эти херувимы. Она никогда не встречала такого цвета лица, как у прелестной Беатрисы; впрочем, это и не удивительно для дочери таких родителей; ведь ланиты леди Каслвуд - поистине чудо свежести; и леди Сарк вздохнула от огорчения, что не родилась блондинкой; заметив же Гарри Эсмонда, она с пленительной, хоть и несколько перезрелой, улыбкой принялась восторгаться его умом, который, по ее словам, написан был у него на лбу и в глазах; и заверила всех, что ни за что не решилась бы пригласить его в Сарк, покуда ее дочь не покинула отчий дом.
      Глава XII
      В недобрый час является к нам милорд Мохэн
      Среди всадников, сопровождавших поезд маркизы, было два джентльмена: сын ее, милорд Файрбрэйс, и его друг, милорд Мохэн, которым гостеприимный милорд Каслвуд оказал самый радушный прием. Лорд Файрбрэйс был довольно убогий телом и духом молодой дворянин, невысокого роста и ограниченных дарований, судя по беседе, которую имел с ним юный Эсмонд; зато его друг обладал весьма привлекательной наружностью, и его bel air {Изящество (франц.).} и благородная и воинственная осанка, согласно светской хронике, уже обеспечили ему победу над несколькими прославленными красавицами. Он сражался и побеждал во Франции и во Фландрии, проделал с принцем Баденским Дунайский поход и присутствовал при освобождении Вены от турецкого нашествия. О своих боевых подвигах он говорил полушутя, с мужественной непринужденностью солдата, чем покорил сердца своих каслвудских слушателей, мало привычных к столь приятному обществу.
      Милорд и слушать не хотел о том, чтоб отпустить этих благородных гостей до обеда, и увлек джентльменов за собой, оставив маркизу и ее дочь на попечении жены. Они заглянули в конюшни, где милорд Мохэн похвалил лошадей, хотя хвалить было нечего; обошли кругом старый замок и сад и воскресили в памяти осаду времен Оливера; сыграли в лаун-теннис на старом корте, и милорд Каслвуд побил лорда Мохэна, который сказал, что предпочитает эту игру всем другим и непременно приедет в Каслвуд снова, чтобы отыграться. После обеда играли в шары и пили пунш в тени деревьев и к вечеру расстались задушевными друзьями; лорд Каслвуд расцеловал младшего лорда перед тем, как тот вскочил в седло, и заявил, что в более приятном обществе ему еще не доводилось бывать. Весь вечер, покуривая свою обычную трубку, милорд не переставал расхваливать Гарри Эсмонду своего нового друга и прервал это занятие лишь тогда, когда настолько захмелел, что утратил способность связно выражать свои мысли.
      Поутру, за завтраком, разговор снова зашел о том же, и, когда миледи заметила, что речам и манерам лорда Мохэна присуща чрезмерная вольность, заставляющая относиться к нему с недоверием, милорд разразился обычными своими насмешками и проклятиями; закричал, что никогда не может никого похвалить, будь то женщина, мужчина или животное, без того чтобы не вызвать ее ревность, что Мохэн - приятнейший кавалер в Англии, что он надеется, покуда они соседи, видеться с ним как можно чаще и что он передаст самому Мохэну мнение о нем миледи Недотроги.
      - Не спорю, - сказала леди Каслвуд, - он и мне показался занимательным собеседником. Таких я не часто встречала. Правда, разговор его я нашла чересчур вольным; не самые слова, но скрытый их смысл.
      - Вздор! Ваша милость знает свет очень мало, - возразил ей супруг, - и притом мы все так же разборчивы, как были в пятнадцать лет.
      - Когда мне было пятнадцать лет, вы в том не видели беды.
      - Черт возьми, сударыня, вы уж, кажется, выросли из детских фартучков. А кроме того, это мое дело - выбирать общество для моей жены! - воскликнул милорд, стукнув кулаком по столу.
      - Я никогда в этом не сомневалась, Фрэнсис, - отвечала миледи и с этими словами присела перед ним в грациозном поклоне, который, выражая послушание, в то же время не лишен был вызывающе-насмешливого оттенка; и наблюдатель, подобно Гарри Эсмонду, близко к сердцу принимающий счастье этих двух людей, мог бы видеть в эту минуту, как невозвратно далеки они друг от друга, какая пропасть разлада и отчуждения легла между ними.
      - Разрази меня бог! Мохэн - душа-человек, каких не сыщешь во всей Англии; и я стану приглашать его к нам хотя бы для того, чтобы досадить этой женщине. Видал ты подобную замороженную наглость, Гарри? - вскипел милорд; лицо его побагровело, и, сжав кулаки, он продолжал бушевать: - Вот она всегда так. Меня ни во что не ставят в собственном доме. Я должен быть холопом этой пасторской дочки. Проклятие! Уж лучше б она швыряла в меня посудой, чем глядеть с этакой усмешечкой. Напускает на Себя важность, чтобы срамить меня перед детьми; да что! я готов поклясться, она рассказывает Фрэнку и Беате, что их отец закоренелый грешник, и учит их презирать меня.
      - Сколько мне приходилось слышать, сэр, миледи никогда не говорит о вас иначе, как с уважением, - возразил Гарри Эсмонд.
      - Конечно, нет, черт возьми! Уж лучше б она говорила! Но как бы не так. Презирает меня, а сама молчит, рта не раскроет. Сторонится меня, точно зачумленного. Клянусь богом, было время, когда она не так уж боялась этой чумы. Стоило мне появиться, бывало, как девица вся закраснеется от радости, - так и вспыхнет, клянусь богом! И знаешь, что она тогда говорила, Гарри? Как-то я вздумал пошутить над ее красными щеками, а она мне в ответ: "Я как в Сент-Джеймском дворце - вывешиваю красные флаги к приезду моего короля". Это я, значит, король, понимаешь? А теперь - полюбуйся на нее! Я уверен, она обрадовалась бы, если б я умер; да я и умер для нее - еще пять лет тому назад, когда вы все болели оспой; она так и не простила мне, что я уехал из дому.
      - Право, сэр, хоть это и нелегко было простить, но, мне кажется, госпожа простила вам, - сказал Гарри Эсмонд. - Я помню, с каким волнением дожидалась она возвращения вашей милости и как печально отвернулась, встретив ваш холодный взгляд.
      - Черт подери! - закричал милорд. - Что ж, я должен был сидеть и ждать, пока и сам не подхвачу оспу? Что пользы было бы в том? Я грудью встречу любую опасность, но если эта опасность бессмысленна - нет, нет! Благодарю покорно. А потом - ты качаешь головой, пастор Гарри, и я отлично знаю, что ты хочешь сказать. Была у нее еще другая... другой повод рассердиться. Но разве жена не может простить мужу, если он даже немного сбился с пути? Что ж ты думаешь, я святой?
      - О, нет, сэр, я этого не думаю, - сказал Гарри, улыбаясь.
      - С тех самых пор моя жена стала холодна, как чаринг-кросская статуя. Верь мне, Гарри, она не из тех, которые прощают. Она мне всю жизнь отравила своей холодностью, это от нее я ищу спасения за пуншевой чашей или в разъездах по округе. При ней и дети - не мои дети, а ее. Только когда ее нет поблизости, когда не чувствуешь этого противного холодного взгляда, от которого мурашки бегут по спине, только тогда дети подходят ко мне, и я хоть могу поцеловать их. Потому-то я и езжу с ними в чужие дома, Гарри, что там никто не мешает мне любить их. Эта гордячка своей добродетелью просто убивает меня. Добродетель! Нет, настоящая добродетель умеет прощать; настоящая добродетель не думает только о том, как бы себя сохранить, а заботится о счастье других. Да разрази меня бог, что нужды, если и получишь иной раз рубец, помогая другу в беде?
      . Тут милорд снова стукнул кулаком по столу и отхлебнул добрую половину кубка. Гарри Эсмонд слушал его молча и вспоминая, как этот самый проповедник бескорыстного самопожертвования бежал от болезни, которую так мужественно перенесла миледи и которая привела к роковому разладу в жизни всех обитателей этого дома. "Как хорошо мы умеем поучать, - думал молодой человек, - и как каждому из нас недалеко ходить за примером для собственной проповеди. Во всяком споре у каждого есть что сказать, и оба правы или оба виноваты, если угодно!" Сердце Гарри сжималось при мысли о сомнениях и муках, терзавших его доброго, честного и мужественного друга и покровителя.
      - Поистине, сэр, - сказал он, - я от души желал бы, чтоб моя госпожа услышала те речи, которые вы говорите мне; она узнала бы тогда многое, что сделало бы ее жизнь легче и счастливее. - Но милорд отвечал насмешками, приправив их, по обыкновению, бранью; он сказал, что пастор Гарри славный малый, но что до женщин, то все они одинаковы - все потаскухи и притом бессердечны. Так человек, разбив драгоценную вазу, попирает ногами ее осколки. Быть может, она уже непригодна - пусть; но кто должен был заботиться об ее сохранности и кто не уберег ее?
      Проникнув в истинное расположение духа милорда и увидя, что сердце его, в котором жива еще немалая доля прежней любви, готово раскрыться для жены, если б только она того пожелала, Гарри, который охотно отдал бы жизнь за счастье своей благодетельницы и ее мужа, задумался над тем, нельзя ли помочь примирению этих двух людей, самых дорогих для него на свете. Он стал прикидывать, как бы ему хотя отчасти поделиться мыслями со своей госпожой и дать ей понять, что, по его, Гарри, убеждению, муж по-прежнему уважает и даже любит ее.
      Но задача оказалась не из легких, что ему пришлось признать при первой же попытке разговора, начатого в весьма серьезном и внушительном тоне (ибо долголетней преданностью и неоднократно доказанной любовью он заслужил себе в доме некоторый авторитет). В словах, которые должны были бы произвести впечатление, ибо шли поистине от сердца говорившего, он попытался весьма осторожно намекнуть обожаемой госпоже, что, думая о муже дурно, она тем самым наносит ему непоправимый вред и что счастье всей семьи зависит от исправления этой ошибки.
      Леди Каслвуд, обычно столь кроткая и сдержанная, все слушавшая с улыбкой и ласковым вниманием, вспыхнула в ответ и, встав со своего места, смерила юного Эсмонда взглядом, исполненным надменности и гнева, каких он никогда у нее не видел. Казалось, сейчас это была совсем другая женщина; она походила на принцессу, оскорбленную вассалом.
      - Слыхали вы от меня когда-нибудь хоть слово в поношение милорда? почти прошипела она, притопнув ногой.
      - Никогда, - сказал Эсмонд, опуская глаза.
      - Уж не по его ли поручению вы являетесь ко мне - _вы?_ - спросила она.
      - Видеть вас и милорда в добром мире и согласии - самое большое мое желание на свете, - отвечал Гарри, - и я принял бы любое поручение ради этой цели.
      - Значит, вы посредник милорда, - продолжала она, не обращая внимания на его слова. - Вам поручено уговорить меня снова вернуться в рабство и сообщить мне, что милорд милостиво возвращает своей прислужнице благосклонность. Должно быть, Ковент-Гарден наскучил ему, оттого он решил вернуться домой и, пожалуй, ждет, что в честь его возвращения заколот будет упитанный телец.
      - Тому есть пример, как мы знаем, - сказал Эсмонд.
      - Да, но то был блудный сын, а милорд не сын мне. Он первый оттолкнул меня. Он разбил наше счастье, а теперь хочет, чтобы я склеила его. Он показал мне себя таким, каков он есть, а не каким виделся мне. Он являлся перед моими детьми, едва держась на ногах от выпитого вина, покидал семью ради завсегдатаев кабаков и вертепов, убегал из дому в город, к городским друзьям, а теперь, когда они ему надоели, он возвращается сюда и думает, что я на коленях буду приветствовать его! И вас он избирает своим послом. Какая честь для вас! Поздравляю вас с новой должностью, monsieur!
      - Это и в самом деле было бы честью для меня и величайшим счастьем, если б я мог надеяться помирить вас с милордом, - возразил Эсмонд.
      - Что ж, сэр, сейчас, я полагаю, ваша миссия выполнена. Мне она не кажется столь благородной. Не знаю, что так изменило ваш образ мыслей, кембриджская ли премудрость или течение времени, - продолжала леди Каслвуд все тем же язвительным тоном. - Быть может, и вы стали любителем выпить и научились икать над чашей вина или пунша - не знаю, какой напиток предпочитает ваша честь. Быть может, и вы заворачиваете в "Розу" но пути в Лондон и завели знакомство в "Ковент-Гардене". Мой привет, сэр, милорду и его послу, господину и... и его лакею.
      - Великий боже! Сударыня! - воскликнул Гарри. - В чем моя вина, что вот уже второй раз вы так оскорбляете меня? Хотите вы, чтоб я устыдился того, чем до сих пор был горд, - того, что я живу вашими щедротами? Вы знаете хорошо, что возможность принимать от вас благодеяния - для меня радость, выше которой может быть только возможность оказать услугу вам (хотя бы это стоило мне жизни). Что я вам сделал, жестокосердая женщина, что вы так безжалостно казните меня?
      - Что вы сделали? - повторила она, безумными глазами глядя на Эсмонда. - Да ничего - ничего такого, о чем бы вы знали, Гарри, или чему могли бы помочь. Зачем, - продолжала она после некоторого молчания, - вы принесли в дом заразу из деревни? Это случилось не по вашей вине, я знаю. Кто из нас может угадать, что замыслил рок? Но до той поры все мы были счастливы, Гарри.
      И Гарри ушел после этого разговора, продолжая думать, что отчуждение между его покровителем и обожаемой госпожой можно преодолеть и что в глубине души оба они искренне привязаны друг к другу.
      Покуда лорд Мохэн находился по соседству, дружба между обоими лордами росла с каждым днем; дошло до того, что милорд просто дышать не мог без своего нового приятеля. Они вместе охотились, вместе выпивали, играли в шары и в лаун-теннис; лорд Каслвуд то и дело отправлялся провести денек-другой в замке Сарк, а возвращаясь, привозил с собой лорда Мохэна в Каслвуд, где его милость поистине сумел сделаться для всех желанным гостем: всегда у него была наготове шутка или новая игра для детей, запас городских новостей для милорда, комплименты, музыкальные новинки и изысканный beau language {Изящный разговор (франц.).} для миледи и для Гарри Эсмонда, который никогда не уставал слушать его рассказы о походах и о жизни в Вене, Париже, Венеции и других славных городах Европы, где ему доводилось бывать и в военное и в мирное время. Он пел под клавикорды миледи и играл с милордом в карты, триктрак или же в новую игру - бильярд (неизменно его обыгрывая); при этом всегда был отменно весел и держался с особенной, мужественной грацией, которая, быть может, слегка отдавала казармой и лондонской Эльзасией, но не лишена была особой прелести и сразу обличала в нем джентльмена; в обращении же с леди Каслвуд являл всегда столько почтения и преданности, что она вскоре избавилась от неприязненного чувства, которое он внушал ей на первых порах, и даже спустя короткое время стала заботиться о спасении его души и, надеясь обратить его в истинную веру, снабжала его благочестивыми книгами, которые он обещал прилежно читать. С нею милорд беседовал о своем намерении исправиться, покинуть город и двор, купить по соседству клочок земли и зажить тихой, спокойной жизнью, хотя нужно сознаться, что, когда оба лорда, отобедав, оставались вдвоем за бутылкой бургундского, они вели беседы совсем иного толка, а об обращении лорда Мохэна и думать забывали. Когда они принимались за вторую бутылку, Гарри Эсмонд обычно покидал эту пару благородных пьяниц, которые хоть и не слишком стеснялись его присутствием (святое небо! сколько разнообразнейших историй об Эльзасии и Спринггардене, о тавернах и игорных домах, о придворных дамах и театральных прелестницах оставили в его памяти эти благочестивые беседы!), хотя, повторяю, они не стеснялись присутствием Эсмонда, но все же, видно, рады были от него избавиться и тут же откупоривали еще бутылку, а затем брались за карты, а затем лорд Мохэн отправлялся в гостиную миледи, предоставив собутыльнику отсыпаться в одиночестве.
      В те времена было правилом чести для светского кавалера, ставя на лошадь или садясь за карты или кости, не считать своих выигрышей и проигрышей; и по лицам наших двух лордов после игры никогда нельзя было угадать, кому из них посчастливилось, а кому не повезло. Когда же миледи намекала милорду, что, по ее мнению, он играет чересчур много, он только нетерпеливо фыркал в ответ и клялся, что в игре между джентльменами шансы всегда равны, если только не прерывать игру раньше времени. А уж того, чтоб эти двое прервали ее раньше времени, опасаться не приходилось. Светский человек той поры часто проводил четверть своего дня за картами, а другую четверть за выпивкой; и не раз случалось мне встречать молодого щеголя, признанного умника, острослова, наделенного множеством талантов, который был бы поставлен в тупик необходимостью написать что-либо, кроме собственного имени.
      Среди людей, склонных к раздумью, не найдется ни одного, кто, оглядываясь на свое прошлое, не увидел бы там каких-нибудь происшествий, которые, как ничтожны ни казались они в свое время, изменили и повернули по-другому всю его судьбу. У каждого из нас, как у короля Вильгельма, по образному выражению господина Массильона, есть свой grain de sable {Песчинка (франц.).}, из-за которого рискуешь споткнуться, а то и вовсе упасть; так случилось, что пустое, сказанное на ветер слово, капризная выходка избалованного ребенка обрушила целую лавину горя и бедствий на семейство, к которому принадлежал Гарри Эсмонд.
      Приехав домой в милый сердцу Каслвуд на третьем году своего ученья в университете (где он успел достигнуть некоторого отличия, ибо латинская поэма, сочиненная им на смерть герцога Глостера, сына принцессы Анны Датской, удостоилась медали и открыла ему доступ в общество избранных университетских умов), Эсмонд нашел, что его маленькая приятельница и ученица Беатриса переросла свою мать и превратилась в стройную и прелестную девочку-подростка, у которой на щеках цвели розы здоровья, глаза сияли, как звезды в лазури, бронзовые волосы вились над прекраснейшим в мире юным челом, а осанка и выражение надменного и прекрасного лица напоминали знаменитую античную статую Дианы-охотницы - горделивую, быструю и властную, разящую насмерть стрелами и взглядом. Гарри в изумлении созерцал юную красавицу, мысленно сравнивая ее с Артемидой, чей колчан и звенящий лук несут гибель детям Ниобеи; временами, однако, она казалась ему застенчивой и нежной, точно Луна, кротким светом озаряющая Эндимиона. Это прекрасное создание, эта юная сияющая Феба далеко еще не распустилась в своем полном блеске; но наш молодой школяр, у которого голова была полна поэтических грез, а сердце билось неосознанными, быть может, желаниями, был ослеплен лучами этого восходящего светила и готов взирать на нее (пусть лишь как на "звезду, что всех затмила блеском в недостижимой высоте") с беспредельным восторгом и удивлением.
      Она всегда, с самого нежного возраста, была кокеткой и привыкла испытывать действие своих капризов и ревнивых вспышек, прихотливых шалостей и ласковых улыбок на всех, кто только оказывался вблизи нее; она стравливала нянек в детской и строила глазки конюху, едучи на крупе его лошади. Она была любимицей и тираном отца и матери. С каждым из них она втайне вела нескончаемую и сложную игру: то расточала ласки, то становилась холодна; если нужно, пускала в ход слезы, улыбки, поцелуи, лесть; когда мать - что случалось нередко - сердилась на нее, она бежала к отцу и, укрывшись под его защитой, продолжала донимать свою жертву; когда же оба они бывали недовольны ею, она переносила свою нежность на слуг или выжидала удобного случая вернуть расположение родителей, рассмешив их какой-нибудь неожиданной выходкой или умилостивив покорностью и деланным смирением. Она была saevo laeta negotio {Рада злую игру играть (лат.).}, подобно той непостоянной богине, которую воспел Гораций и чьей "злобной радости" посвятил столь благородные строки один из наших великих поэтов, ибо даже он, при всем своем мужестве и славе, не нашел в себе силы противостоять женскому коварству.
      Года за три до того она, в ту пору всего лишь десятилетнее дитя, едва не рассорила Гарри Эсмонда с его приятелем, добродушным, флегматичным Томасом Тэшером, в жизни ни с кем не затевавшим ссоры, пересказав последнему какую-то глупую шутку, которую Гарри отпустил на его счет (то была пустяковая и безобидная насмешка, но у двух старых друзей дело чуть не дошло до рукопашной, и я думаю, что это особенно понравилось бы виновнице происшествия); с тех пор Том всегда норовил держаться от нее подальше; это внушало ей уважение, и она всячески старалась подольститься к нему при встрече. Гарри уломать было легче, ибо он больше любил девочку. Если ей случалось напроказить, наговорить дерзостей или чемнибудь обидеть своих друзей, она не пыталась загладить вину признанием или раскаянием, но вовсе отпиралась от нее, так упорно и так, казалось бы, бесхитростно отстаивая свою правоту, что невозможно было усомниться в ее доводах. Покуда она была ребенком, дело ограничивалось проказами; но с возрастом присущая ей сила становилась все более пагубной - так котенок сперва играет мячом, а после, выпустив когти, бросается на птичку. Но не следует воображать, что все эти наблюдения были сделаны Гарри Эсмондом в тот ранний период его жизни, историю которого он ныне пишет, - многое, о чем здесь упоминается, открылось ему лишь значительно позднее. В описываемое же время и даже долгие годы спустя все, что ни делала Беатриса, казалось ему хорошо или по меньшей мере простительно.
      Итак, случилось, что в последние свои университетские каникулы Гарри Эсмонд прибыл в Каслвуд, лелея приятную надежду получить звание действительного члена своего колледжа и твердо намереваясь попытать счастья на этом именно пути. То было в первый год нынешнего столетия, и мистеру Эсмонду (насколько он мог судить о времени своего рождения) шел двадцать третий год. Как мы уже говорили, прежняя его ученица стала к этому времени удивительной красавицей, обещающей впоследствии похорошеть еще более; брат же ее, сын милорда, был красивый, великодушный и смелый мальчик, благородный, честный и добрый со всеми, кроме разве сестры, с которой постоянно был не в ладах (и не по своей, а по ее вине); он обожал мать, видевшую в нем свое единственное утешение, и всегда принимал ее сторону в злополучных супружеских раздорах, которые теперь почти не прекращались, тогда как госпожа Беатриса, разумеется, поддерживала отца. Когда между старшими в семье возникают несогласия, каждый из домочадцев неизбежно надевает цвета одной из враждующих партий; и даже в конюшне и людской Гарри, привыкший к наблюдательности, без труда мог отличить приверженцев милорда от сторонников миледи, догадываясь о том, какому оживленному обсуждению подвергалась эта злосчастная ссора. Слуги - первые судьи наши. Как бы ни скрывал хозяин свои похождения, его лакею они известны; а горничная хозяйки выносит ее личные тайны на кухонную ярмарку сплетен и обменивает их там на рассказы других служанок.
      Глава XIII
      Милорд уезжает, но сотворенное им ело остается
      Лорд Мохэн (о подвигах и славе которого Гарри наслышался в университете немало худого) снова гостил в Каслвуде, и дружба его с милордом казалась более тесной, чем когда-либо. Как-то, еще весной, оба родовитых джентльмена, проездом из Ньюмаркета, со скачек, побывали в Кембридже и удостоили Гарри Эсмонда своим посещением; и доктор Монтегью, ректор колледжа, прежде глядевший на Гарри несколько свысока, увидев его в обществе столь знатных господ, - причем лорд Каслвуд шутил с ним и, гуляя, опирался на его плечо, сразу переменился к мистеру Эсмонду и снизошел до весьма учтивого с ним обхождения. Спустя несколько дней по своем приезде в Каслвуд Гарри со смехом рассказывал об этом леди Эсмонд, удивляясь тому, что подобный человек, прославленный ученый, известный всей Европе, благоговеет перед титулом и готов пресмыкаться перед каждым аристократом, будь он даже нищим. На это госпожа Беатриса, гордо вскинув голову, заявила, что людям низкого происхождения надлежит почитать тех, кто благороднее их; что пасторы и так, на ее взгляд, чересчур загордились и что она одобряет порядок, заведенный в доме леди Сарк, где капеллан хоть и любит сладкое, как все священники, но всегда уходит из-за стола до пудинга.
      - А когда я буду священником, вы и меня оставите без пудинга, Беатриса? - спросил мистер Эсмонд.
      - Вы - вы другое дело, - возразила Беатриса. - Вы нашей крови.
      - Мой отец тоже был пастор, - сказала миледи.
      - Зато мой - пэр Ирландии, - сказала госпожа Беатриса, вскинув голову еще выше. - Пусть всякий знает свое место. Может быть, вы еще потребуете, чтобы я встала на колени, прося благословения у мистера Томаса Тэшера, этого новоиспеченного викария, у которого мать была горничной?
      И она бросилась вон из комнаты в порыве свойственного ей капризного гнева.
      Между тем лицо миледи приняло столь печальное и сосредоточенное выражение, что Гарри спросил о причине ее беспокойства. Она отвечала, что тому виной его упоминание о ньюмаркетских скачках, но не только одно это; она вообще, к немалой своей тревоге и ужасу, замечает, что милордом за последнее время, в особенности после знакомства с лордом Мохэном, вновь овладело прежнее его пристрастие к игре, от которого он отказался со времени их брака.
      - Мужчины часто, вступая в брак, обещают больше, чем могут исполнить, сказала миледи со вздохом. - Боюсь, он проигрывает крупные суммы, и наше состояние, которое и всегда-то было невелико, быстро тает от столь легкомысленной расточительности. В Лондоне его видели в весьма дурном обществе. С тех пор как он вернулся, в дом зачастили почтальоны и стряпчие; и мне кажется, что его неотступно грызет какая-то забота, хоть он и прячет ее под смехом и шутками. Вчера, и... и не только вчера, я... я заглядывала в щель, - говорила миледи, - это было далеко за полночь, а они все еще сидели за картами. Никакого состояния не хватит при подобном безрассудстве, а нашего и подавно; и если так пойдет дальше, мой сын лишится наследства, а бедная Беатриса будет бесприданницей.