Практическая магия

За ходом этого аукциона, вокруг которого было столько разговоров, и наблюдали Квентин и Анджела.

– Они продают скульптуру, названную папой “Отсутствие”, – обратилась мать к сыну.

На подиуме появилось вытянутое творение. Над головами покупателей взлетели карточки, голос ведущего завел монотонную песню.

– Я видел, как он ее создавал, – заметил Квентин. – Это было летом.

Теплый собачий язык, коснувшийся его руки, отвлек его внимание, и он был благодарен за это. Квентин погладил лобастую голову крупной беспородной белой псины, уютно устроившейся у его ног на длинном сером плаще, брошенном Квентином на пол. Хаммер лизнул ботинки своего хозяина и снова занялся мозговой костью, которую служащие аукционного дома поторопились принести из ресторана. Наследникам Ричарда Рикони дозволялось делать все что угодно, даже приводить с собой собаку и кормить ее.

– “Свет надежды”, лот сто пятьдесят семь, продано, – объявил ведущий аукциона и стукнул молотком по полированной блестящей трибуне. – За двести двадцать пять.

Удар молотка донесся в отдельную кабинку и показался каким-то нереальным. Двести двадцать пять тысяч долларов.

– Почему твой папа не дожил до этого дня, чтобы самому это увидеть? – спросила Анджела. – Я знаю, что он сейчас с нами. Его дух следит за всем происходящим, но все же…

Квентин наклонил голову, молча подтверждая слова матери, но не желая принимать участия в подобных разговорах. Ей очень хотелось верить в смягченное описание самоубийства Ричарда, данное ей отцом Александром, сказавшим Анджеле, что ее муж наблюдает за всем происходящим, незримо пребывая с ней. Квентин не опирался более на веру, рассматривая ее скорее как курьез, нежели как потребность.

Анджела напряглась, не получив от сына ответа.

– Неужели тебе никогда не хотелось, чтобы твой отец остался жив?

– Мне бы хотелось, чтобы папа знал, как сильно ты его любишь.

– А ты?

– Он был моим отцом. Я стараюсь не думать о том, как могло бы быть.

Анджела сердито посмотрела на него, оставшись недовольной ответом сына. На изящном антикварном столике рядом с Квентином лежала стопка глянцевых каталогов, приготовленных к этому аукциону. Золотые буквы заглавия бросались в глаза. “Ричард Рикони: Скульптуры индустриального тысячелетия”. Анджела раскрыла каталог и заставила себя взглянуть на ту страницу, которую так старательно избегала до этого.

На ней издатели поместили крупнозернистую черно-белую фотографию Железной Медведицы. Критики называли эту скульптуру концептуальным поворотным пунктом творчества Рикони. Под фотографией стояла подпись: “К несчастью, это уникальное раннее творение Ричарда Рикони было уничтожено в 1976 году. (Владелец: колледж Маунтейн-стейт, Тайбервилл, Джорджия)”.

Анджела коснулась страницы кончиками пальцев.

– Медведица заслуживала большего, чем автоген и свалка. Она столько значила для Ричарда. И для меня.

Холодная сдержанность Квентина вновь подвергалась жестокому испытанию, но он столь же мягко ответил, как делал все эти годы:

– Если бы мог, я бы вернул скульптуру тебе.

Неожиданно по щекам Анджелы покатились слезы.

Она отвернулась, у нее затряслись плечи. С тех пор как еще почти подростком Квентин уехал из дома, она редко обращалась к нему за помощью, сочувствием и любовью. Квентин поискал бумажные носовые платки, не нашел, сорвал два крупных лепестка с розы в букете и протянул матери.

– Розы? – удивилась она, прижала бархатистые красные лепестки к щекам, потом шумно высморкалась.

Хаммер сел и, склонив голову набок, прислушался к странным звукам. Пес подобрался поближе к Анджеле, положил голову ей на колени, его крупные карие глаза с тревогой смотрели на нее. Квентин нашел Хаммера еще щенком в помойном контейнере и спас ему жизнь. За это пес был признателен всем Рикони.

– Лот сто пятьдесят восемь, продано! Продано за один и один, – прозвучал в их кабинке голос ведущего. Миллион долларов!

Квентин и Анджела молчали. Сумма явно выходила за грань понимания. Страшную иронию происходящего словами выразить было невозможно.

* * *

– Урсула, ты не позволяешь мужчине быть мужчиной. Ты слишком самодостаточна. Ты как небольшое предприятие, не заинтересованное в инвестициях извне, – сказал мне преподаватель, когда я училась в выпускном классе, на нашем с ним третьем и последнем свидании.

И он не ошибся. Я выросла с твердым намерении сводить концы с концами, не следуя извечной позиции Пауэллов и не довольствуясь ничем временным. Для меня не существует никаких полумер, хотя многие мои поступки определялись бедным детством в “Медвежьем Ручье”. Моя холодная уверенность в себе и сдержанность были всего лишь защитой. Я научилась этому, проводя дни и ночи в неистребимом запахе куриного помета.

Когда я училась в университете Эмори, то вкалывала по шестнадцать часов в день семь дней в неделю, чтобы купить крошечный старый книжный магазин в Атланте. Первые несколько лет после окончания университета я работала неполную неделю как ночной менеджер на консервной фабрике в южном пригороде, чтобы покрыть убытки от книготорговли. Я отчаянно хотела обезопасить себя, а не только заработать деньги. Я отпугивала мужчин, которые могли бы помочь мне: я бросала им вызов, побеждала и сбрасывала со своей персональной горы. Они убегали со всех ног.

– Симпатичные женщины обычно не хотят, чтобы их оставили в покое. Но ты поступаешь с точностью до наоборот, – заявил один мой бывший бойфренд, собирая вещи для поездки в Европу.

– Умные женщины всегда симпатичные, – ответила я тогда.

Мне нравилось считать себя женщиной классической, неким подобием древней статуи благородной римлянки. В тридцать два года во мне было почти шесть футов росту, длинные волосы цветом напоминали лесной орех, позолоченный лучами солнца, тело с крепкими костями сохраняло волнующие пропорции, лицо с квадратной челюстью украшали глубоко посаженные синие глаза в окружении коротких ресниц.

И наконец я нашла приятного, не пытавшегося довлеть, а скорее зависящего от меня, милого мужчину, чтобы проводить с ним время. Он работал исследователем в Центре контроля над заболеваниями. Блестящий ученый с логическим умом и невероятный чистюля. Я познакомилась с ним, когда сняла квартиру над гаражом рядом с его бунгало. Я продолжала жить там и отдавать ему квартплату после нескольких лет близости и нескольких отказов выйти за него замуж. Это не делало его счастливым, зато я была счастлива.

Я поклялась себе, что никогда не стану такой, как моя мать. Никогда не буду любить мужчину так сильно, чтобы позволить его мечтам убить меня. Поэтому я старалась держаться на расстоянии от людей и воспоминаний, причинявших или способных причинить мне боль. Особенно от отца. Во всяком случае, я сказала себе, что должна находиться от него подальше.

Мне нравилось думать, что я счастлива и права.

Но я ошибалась.

Мероприятие под лозунгом “Сохраним магазины на Персиковой улице”, организованное мною, проходило в превосходный для публичного протеста день. Солнце ярко сияло на синем небе. Температура поднялась выше обычного для нашей промозглой южной зимы. Я несла транспарант в толпе людей, сияя уверенной командирской улыбкой. Черные шелковые брюки, черный свитер и коричневый шерстяной блейзер придавали мне сходство с высокой, крепкой и элегантной классной дамой, строгой и во всем абсолютно правильной. Волосы я заплела в тугую французскую косу. Люди с жадностью внимали мне и делали то, что я им велела. Я подняла повыше плакат с надписью “Сохраним Персиковую улицу!” и выпустила вперед детей с серебряными перьями из местного литературного кружка.

– Читай, учись, расти! – проскандировали они.

Обычно спокойные, обсаженные деревьями двухполосные улицы, ведущие к Персиковой, задыхались от машин и людей. Я наняла пару свободных от работы офицеров полиции, чтобы они направляли автомобилистов в объезд. Толпа разделилась на группы и рассеялась по небольшому парку. Кто-то разложил припасы для пикника на мягкой траве, кто-то танцевал в золотых солнечных лучах под звуки оркестра из модного ночного клуба их квартала Бакхед. Музыканты не взяли за свои услуги ни гроша. Они наигрывали сентиментальные баллады, старые свинги и мелодии сороковых годов.

Я мрачно напевала себе под нос “Незабываемое” Нэта Кинга Коула. Жизнь должна состоять из жизненно необходимых вещей, вечных ценностей, идей и свершений, которые выдержали бы любое испытание. Отыскав себе пристанище в этом старом квартале с собственным ярко выраженным характером, я теперь боролась за то, чтобы сохранить маленькие, древние кирпичные магазинчики, до сих пор избегавшие встречи с бульдозером.

– Вы не хотите подписаться? Прошу вас! Да благословит вас бог. Благодарю вас от всего сердца.

Когда я повторяла эти слова как заклинание красавицы из южных штатов, никто не мог меня остановить. Я умела быть и вежливой, и устрашающей. Этот стиль я переняла у бывшей владелицы моего магазина, знаменитой Эдит Эллис, происходившей из богатой семьи, где благородство манер передавалось из поколения в поколение.

На стоянке расположились две дюжины писателей, подписывавших свои книги, сидя за длинными столами. Я намеренно поставила столы именно там, чтобы привлечь внимание к стоящему в центре стоянки старому персиковому дереву. Несколько сотен поклонников выстроились в очереди и терпеливо ждали, чтобы получить желанный автограф. На самом видном месте я разместила плакат “Я уйду первой, если вы не поможете”. Казалось, я забыла, что такое стыд.

Я двигалась вдоль череды книголюбов, упрашивая их поставить подпись под моей петицией, когда услышала нежный вежливый голос:

– Прошу вас, не берите печенье… Может быть, вы наконец подпишете петицию?

Я обернулась как раз вовремя и увидела хорошо одетую женщину, которая, покачав головой, взяла еще одно имбирное печенье из корзинки Гарриет Дэвис.

Гарриет, маленькая кругленькая женщина в мягком твидовом костюме, владелица чайного салона “Магнолия”, расположенного рядом с моим магазином, напоминала мне персонажей в пастельных тонах из книг Беатрис Поттер. Защищая постоянно своего брата Артура от неприятностей, я переносила свою опеку и на других, поэтому мгновенно рассердилась, увидев несчастное лицо Гарриет.

– Я никогда не вмешиваюсь в политику, – ответила женщина и запустила руку в корзинку с печеньем в виде животных, чтобы угостить и свою подругу.

– Если не подпишите петицию, не получите жирафа, – вмешалась я, перехватывая оба печенья, завернутые в целлофан, и засовывая их в карман моего блейзера. Терпеть не могу паразитов любого рода. Каждый из них кажется мне воплощением избалованной Джанин Тайбер, выхватывающей книгу у меня из рук. “Мое” – их любимое слово. Со мной этот фокус не пройдет, мысленно отвечала им я. – Прощу прощения, леди, но у нас здесь свои правила. Не хотите ли подписать петицию и помочь нам?

– Оставьте себе ваше печенье, – произнесла женщина с твердым акцентом жительницы Среднего Запада.

Я сделала шаг к ним. Брови моей оппонентки взлетели вверх. Ее подруга быстро сказала:

– Тиффани, она не шутит, – и утащила ее за собой в толпу.

Гарриет смотрела на меня словно обрадованный кролик.

– Я рада, что ты используешь свои силы для защиты добра, а не служишь дьяволу, супердевушка. Вот бы мне быть такой же храброй.

– Иногда, если человек живет, он уже совершает геройский поступок, – процитировала я.

– Кто это сказал?

– Сенека.

– А, один из твоих римских философов. Ему никогда не приходилось защищать имбирное печенье.

Я вернулась к сбору подписей под петицией.

– Урсула, мне нужны сведения о твоем прошлом, – окликнула меня женщина-репортер из “Атланта джорнэл”.

Я “окучивала” прессу как владелец маленького книжного магазина в погоне за рекламой и называла по имени почти всех репортеров в городе, как и они меня.

– Терри, тебе незачем знать об этом. Это все равно займет не больше двух строк в твоем отчете об этом мероприятии.

– Точно, но я собираюсь напечатать в “Атланта мэгэзин” статью о независимых книготорговцах.

– В городе нет независимых книготорговцев. Осталась одна я.

– Вот именно. А теперь ты борешься с застройщиками, желающими возвести на этом месте большой торговый центр. Гигантские книготорговые фирмы не смогли с тобой справиться, а строительная фирма сможет. Разве ты не видишь в этом иронии?

– Ненавижу иронию. Я обещаю, что никто не откроет аптеку со скидками и видеопрокат на том самом месте, где сама Маргарет Митчелл в тридцать девятом подписала экземпляр “Унесенных ветром”, а Майя Анжелу читала стихи в прошлом году. Мой книжный магазин не просто торговая точка, а скрижаль шести десятков лет литературного общества южных штатов. Никто не будет продавать мази от геморроя и давать напрокат дешевые фильмы Адама Сэндлера там, где Трумэн Капоте провел целый день, попивая пунш и читая отрывки из своих книг. Даю тебе слово.

– Твое прошлое, – повторила Терри. – Не меняй тему.

Я сдалась и перечислила ей основные пункты: председатель ассоциации торговцев Персиковой улицы, председатель региональной ассоциации продавцов книг, окончила с отличием университет Эмори, намерена открыть собственное издательство “Пауэлл пресс” в задней комнате за магазином и опубликовать книги двух начинающих писателей, о которых еще никто не слышал.

– А как насчет более личных сведений? – не отступала Терри.

– В удачные дни люди говорят мне, что я немного похожа на Джулию Робертс. В плохие дни признают, что ошиблись.

– Кто-то говорил мне, что твой отец организовал своего рода художественный кооператив в горах.

Я внимательно, спокойно посмотрела на нее.

– Папа стал сдавать помещения бывших курятников, превращенные им в квартиры, когда я уехала в колледж. Люди, жившие там, называют себя любителями фольклора. Они обманывают его, фактически обкрадывают и живут за его счет. Одного из них недавно арестовали за торговлю кокаином, и нашу ферму едва не конфисковало государство. Я потребовала у отца выгнать постояльцев, пригрозив, что никогда больше не вернусь домой. Он этого не сделал, так что я там не бываю. Это случилось два года назад.

– Ой, понятно. Прости, пожалуйста.

– Теперь я должна идти. Мне необходимо вновь заняться гражданским неповиновением. Увидимся завтра в “Ребрышках” и выпьем по бокалу вина.

Терри неловко улыбнулась, когда я повернулась и пошла прочь. При одном упоминании об отце у меня начинало сосать под ложечкой. Мои друзья в Атланте смутно догадывались, что я регулярно посылаю деньги отцу и страдающему аутизмом брату, живущим в горах, но они никогда не бывали у меня дома и не представляли, откуда я родом. Они не знали, что я разбила сердце моему отцу точно так же, как он разбил мое, когда умерла мама.

Выкупив в свое время магазин у Эдит Эллис, я сделала полосатый навес над небольшой верандой позади дома, обнесла ее кованой решеткой, поставила там кованый столик и два тяжелых кованых стула. Там я ела, даже в холодную погоду. Я лучше чувствовала себя на улице и, закрыв глаза, легко могла перенестись в “Медвежий Ручей”.

Во время обеденного перерыва, когда раздававшие автографы писатели могли немного перевести дух, доктор Сезара Лопес-Джоунс уселась на веранде вместе со мной, опустив нывшую от писания руку в емкость с теплой водой с запахом мяты, принесенную мной. Доктор Эл-Джи, как называла ее публика, написала несколько бестселлеров и вела передачу на национальном радио.

– Замечательно, – с облегчением вздохнула она.

– Я добавила в воду немного бальзама, приготовленного по старинному рецепту, – сказала я. – Всегда покупаю его, когда езжу домой. – Можно подумать, я там была недавно! – Сосед моего отца использует его именно так. Он утверждает, что только так справляется со своим артритом.

– Я просто обязана иметь его дома. Как называется бальзам?

– Это бальзам доктора Эйкина, изначально предназначавшийся для больных коровьих сосков, – призналась я.

Глаза доктора Эл-Джи стали круглыми от изумления, и она громко расхохоталась.

– Коровам нравится, – добавила я, и она снова засмеялась. Я достала пачку сигарет и закурила.

Эл-Джи не сводила с меня глаз.

– Так ты теперь куришь? Разве твой Грегори-чистюля не возражает против этого?

Опустив руку с сигаретой на кованую ограду веранды и улыбнувшись, я больше ни разу не затянулась, и сигарета так и дотлела до фильтра.

– В этом нет ничего ужасного.

– Значит, вы так и не назначили дату свадьбы?

– Нам некуда торопиться.

– Что ж, понимаю. Грегори уезжает из города в эти выходные?

– Он представляет какую-то газету.

– С глаз долой, из сердца вон.

– Доктор Эл-Джи, это уже похоже на допрос.

– Разумеется. Я же вижу, как ты становишься с годами все суровее. Это беспокоит меня.

Понятно, меня ожидал сеанс психоанализа, хотя я и пыталась избежать этого всеми силами. Я посмотрела ей в глаза.

– Моя личная жизнь не имеет никакого значения. Но я хотела бы услышать совет насчет моего отца.

– Ага. Рассказывай. Доктор слушает тебя. – Она наклонилась вперед, поставила бокал с вином на столик и взяла горсть приготовленных мной сырных палочек. Острый запах мятного бальзама ударил мне в ноздри, напоминая о доме.

Я глубоко вздохнула и рассказала, каковы теперь мои отношения с отцом; что я в конце концов высказала ему все, что думаю о маминой смерти; что он смотрел на меня так, словно я вырвала у него сердце; что с тех пор мы с ним не разговаривали. Доктор Эл-Джи посмотрела на меня с сочувствием.

– Откровенность может причинить боль, но, как правило, она себя оправдывает. Не всегда, но обычно это так.

Я лишь покачала головой.

– Устала я от откровенности.

– Ты сказала ему что-то такое, во что ты сама искренне не верила или не веришь?

Подумав как следует, я тяжело вздохнула.

– Нет. Я с детства злюсь на него. Я сердилась, мне было больно.

– Так поезжай к отцу, обними его, скажи, что пришла пора двигаться дальше, что ты просто любишь его, но вовсе не обязана принимать все, что он делает.

– Слишком просто, – не сдавалась я. – Это не решит более серьезных проблем.

– Конечно, не решит. Тебе придется научиться принимать его таким, каков он есть. А он должен уважать твое мнение, хотя оно и отличается от его собственного. И вам обоим требуется найти компромисс. На это может уйти вся ваша жизнь. Но ты, по крайней мере, положишь начало этому процессу. Как ты сможешь чувствовать себя счастливой, если даже не попытаешься сделать это?

– Послушай, “счастливый” – это слово, определение которого я всегда смотрю в словаре, чтобы убедиться, что я правильно понимаю его значение.

– Ты пользуешься не тем словарем. Чтобы быть счастливым, надо работать, пытаться, делать ошибки, рисковать.

– Я поеду к нему завтра и приглашу на ленч, – произнесла я очень медленно, будто слова не хотели срываться с моего языка.

– И ты скажешь отцу, что любишь его, – настаивала доктор.

– Об этом я должна подумать. – Такое я не могла повторить даже в его отсутствие. Как же я скажу ему это завтра? Ладно, над этим мне придется поработать.

– Обещай мне, – потребовала Сезара.

Я повиновалась:

– Даю тебе слово, что попытаюсь.

Она рассмеялась:

– Ты как будто закована в броню. Не задыхаешься в таких доспехах?

– Я проделала в них дырочки для воздуха.

Мы поговорили с ней еще немного о страхах и компромиссах, о тех, кого любили, об общении с умершими, о том, что можно слышать голоса тех, кто уже ушел от нас.

– Ты отлично справляешься с психоанализом, – одобрила я.

Сезара подняла над миской мокрую руку и улыбнулась:

– Следующую книгу я назову “Коровий бальзам для души”.

Зазвенел колокольчик у двери в магазин. Решив, что зашла одна из продавщиц, чтобы воспользоваться ванной комнатой, я встала и прошла в зал.

– Как дела на улице?

На меня смотрел доктор Джона Вашингтон. Мистер Фред умер несколько лет назад. А в прошлом году мистер Джона бросил преподавание в Колумбийском университете и буквально “убил” всех, переехав в дом брата в “Медвежьем Ручье”.

И вот теперь он провел два часа за рулем, без предупреждения приехал из Тайбервилла и стоял в моем магазине. Мистер Джона был невысок ростом, круглый, темнокожий, с седой аккуратной бородкой и курчавыми волосами с проседью. Он всегда выглядел очень опрятно, но в этот раз, вероятно, спешил и не стал переодевать поношенные брюки, фланелевую рубашку, заляпанные грязью ботинки и старенькую ветровку.

– Доктор Вашингтон, очень рада, что вы приехали принять участие в нашем мероприятии! – Я торопливо шагнула к нему, протягивая руку для приветствия, но тут же заметила доброе и грустное выражение его лица и остановилась, опустив руку. – Отец или Артур? – только и смогла выговорить я.

– Твой отец, – ответил он глубоким, полным печали голосом.

ГЛАВА 8

В похоронном бюро я взяла в ладони мирное, такое домашнее лицо отца, умоляя его открыть глаза. Когда он этого не сделал, я положила голову ему на грудь и спела ему колыбельную. Хотя это покажется странным, но пение позволило мне взять себя в руки. Я должна была еще позаботиться об Артуре. Но глубина моей паники и отчаяния испугала меня.

Папины квартиранты рассказали мне, что он вот так просто взял и упал посреди поля, чуть пониже Медведицы, когда шел за лестницей в амбар. Когда все подбежали к нему, он еще сумел перевернуться на спину, прижимая ладонь к сердцу, и вытянуться на мягкой зимней траве. Отец собирался прочистить водостоки на доме, забитые осенними листьями, мелкими веточками и засохшей травой, укоренившейся там за лето. Я знала, что он сказал перед тем, как отправиться за лестницей, потому что папа повторял это каждую зиму, когда я была еще ребенком: “Пора снять с тебя ожерелье, старушка”. Он всегда просил у дома прощения.

Артур, по обыкновению, пошел к ручью на поиски мелких животных и птиц, которых он называл друзьями, поэтому не видел, как умер отец. Папа не забыл предупредить квартирантов, чтобы вечером они все посмотрели телевизор на тот случай, если у меня будут брать интервью по поводу нашего митинга протеста. Гордый за свою дочь, он позвонил всем, кого знал, и сообщил о предстоящем событии и втайне надеялся, что я все-таки вернусь в “Медвежий Ручей”. Но я унаследовала гордость Пауэллов.

Папа умер именно там, где хотел, перед глазами Железной Медведицы. Говорила ли та с отцом, я никогда не узнаю. Хотя Артур уверял, что она на это способна.

И я так и не успела попросить у папы прощения.

* * *

В первую ночь после папиной смерти мы с Артуром расположились в его большой кровати, я, завернувшись в плед поверх покрывала, а Артур под ним. Когда Артур был маленьким, мы нередко спали в одной постели, если он был напуган или смущен, а такое случалось с ним довольно часто. Когда брат подрос, я попыталась объяснить ему различие полов, поговорить о сексе, о братьях и сестрах, о табу и вежливости. Он все понял. Артур четко ощущал границы необходимого ему пространства.

Теперь же он прижался лицом к моему плечу и плакал. Мой несколько аутичный братец любил представлять себя кем-то другим. Обычно он проводил дни как маленькое безобидное млекопитающее – мышка, кролик, белка, иногда называя себя птичкой, змеей, рыбой, редко – кем-то представляющим опасность. Реже всего Артур “превращался” в медвежонка. Ему исполнилось двадцать два года, он был высокий, худой, похожий на прекрасного эльфа, с прячущимися под внешней оболочкой человека душами животных. В эту ночь он считал себя обиженным щенком.

– Расскажи мне истории про нас, – прошептал Артур.

Я повторяла семейные легенды для него и для себя. Эрим и бабушка Энни, мисс Бетти, мама и змеи, моя встреча с мистером Фредом в низовьях ручья, чудесное папино спасение во время эпидемии полиомиелита, Железная Медведица, как ее делали, как она появилась в городе и как Ричард Рикони, которого мы никогда не видели, сумел заглянуть в наши сердца. Это был папин вариант истории про Медведицу, а не мой. Говоря, я гладила волосы Артура, длинные, блестящие, каштановые, такие же, как у нашей мамы. После того как он уснул, я уставилась в потолок, где темные старые перекрытия растворялись в темноте. Я искала ответы, но не находила их или просто не знала, где искать.

На следующее утро Артур потащил меня на улицу к Медведице. Он смотрел с обожанием на скульптуру из железа, цеплялся за ее бока так, что костяшки пальцев белели. У меня по коже побежали мурашки. Казалось, брат погружен в какой-то беззвучный, исступленный ритуал общения. Вдруг он резко отпрянул от Медведицы, его рот широко открылся, руки прижались к груди. Артур повернулся ко мне.

– Сестра, ты уехала, – сказал он надломленным голосом. – Ты больше не хотела нас знать. Папа грустил. Он плакал. Куда ты уехала? Куда он ушел?

На какое-то мгновение я словно потеряла рассудок и подумала: “Что эта железяка наговорила тебе обо мне? Это ложь!”

– Милый, прости меня, мне так жаль. Я постараюсь все тебе объяснить. Главное, что я вернулась. Я заботилась о тебе, когда ты был маленьким, позабочусь о тебе и сейчас. Не волнуйся.

Артур поднял обе руки к Медведице. Он дрожал. С его губ сорвался новый поток слов:

– Одиночество, одиночество, одиночество. Мама-медведица так одинока. У нее за ребрами пустота. У меня в груди тоже пусто. Я не знаю, что мне делать. Никто ее больше не любит! Она умрет! Как папочка!

Я обняла Артура и с усталым отвращением посмотрела на скульптуру. Мне снова было десять лет, я опять слышала свою клятву сражаться во имя здравого смысла и искупления вины семьи Пауэлл. “Лгунья, убийца, ворующая сердца”.

* * *

Папа спрятал свое завещание в пустой банке из-под джема в ящике комода, стоявшего в их с мамой спальне. Завещание гласило:

“Я оставляю все, чем владею и что люблю, моей дочери Урсуле. Я доверяю ей заботиться о ее брате, ферме и Железной Медведице. Я оставляю ей все хорошее и все плохое, что было в нашей семье, и то, что еще случится. Я оставляю ей мои ошибки, мою печаль, мою веру и мою любовь. У нее есть ангел-хранитель, ее мать, который присматривает за ней, и есть сердце, которое разберется, что к чему”.

* * *

Мистер Джон приходил в похоронное бюро каждый вечер. Совершенно неожиданно мне оказалось приятно видеть его дружелюбное лицо, лысую голову с опушкой седых волос, шелковые галстуки с крошечными логотипами фабрики Тайберов и сердечные, вежливые манеры, уважительное отношение к женщине. Он лишь постарел, но не изменился.

– Позвони мне, когда захочешь, – участливо предложил мистер Джон. – Не хочу, чтобы ты думала, что будешь исполнять волю твоего отца без помощи друга. Я готов поддержать тебя, и не только советом.

Я бы никогда не приняла помощи от Тайберов, но ему я об этом не сказала.

Джанин тоже заглянула, расписалась в книге памяти и пожала мне руку холодными красивыми пальцами.

– Твой папа был определенно уникальным, – заявила она с таким выражением, словно “уникальность” считалась неизлечимой болезнью.

– Он знал, как справляться с людскими слабостями, – ответила я. – Папа даже терпел фальшивую жалость и вежливое безразличие. – Это было проявлением невоспитанности, но я могла думать только о том, что у Джанин оставался ее отец, а ко мне жизнь оказалась чертовски несправедлива. Усталость и печаль туманили мой мозг, и я все время прокручивала в голове единственную строчку из песни Билли Джоэла: “Только хорошие люди умирают молодыми”. Я моргнула, а Джанин, как всегда, ответила мне свирепым взглядом. Оказалось, что я произнесла эти слова вслух.

– Как бы там ни было, я сожалею о твоей потере, – холодно проговорила она и вышла.

Спустя несколько минут я увидела, как Джанин Тайбер уехала на новеньком джипе с хромированными противотуманными фарами и логотипом птицефабрики на дверце. Ветер развевал ее волосы цвета спелого меда, строгий синий костюм облегал тонкую фигуру. Несколько лет назад она стала президентом куриной империи Тайберов. Мистер Джон воспитал ее для этого, она получила степень по экономике, так же как и я, и теперь она стала полноправной помощницей отца. Джанин построила для себя элегантный дом в самой красивой зеленой части Тайбервилла.

* * *

В день папиных похорон резко похолодало, температура не поднималась выше нуля даже после полудня. Колокола городских церквей звонили, пока мы ехали от похоронного бюро, расположенного на той же площади, что и суд. Длинная процессия растянулась на несколько кварталов, впереди ехала машина шерифа с включенной мигалкой. Встречные водители из вежливости прижимались к тротуарам.

Наконец кавалькада достигла величественной методистской церкви Тайбервилла и большого кладбища при ней. Я изумленно огляделась. Кладбище было заполнено людьми. Вдоль дороги, по обеим ее сторонам, на полмили выстроились легковушки и пикапы. Я ожидала увидеть не больше двух дюжин старых друзей, бросивших вызов холоду и собравшихся на заупокойную службу рядом с ямой, вырытой у маминой могилы.

– Что происходит? – задала я вопрос вслух, хотя в машине не было никого, кроме меня и Артура, за весь день не проронившего ни слова.

Он опустился пониже на сиденье и закрыл лицо руками.

Я рассматривала разноцветную одежду, странные шляпы, украшенные пластмассовыми цветами, большие кресты, поднятые над лысыми головами, яркий, написанный от руки плакат “Спи с миром, брат Пауэлл” и еще один, от которого у меня вдруг все похолодело: “Железная Медведица будет жить вечно!” Эти люди были частью папиной общины любителей фольклора, и жили они по всему Югу.