Жена мудреца (Новеллы и повести)

О человеке, сидевшем рядом с ним в коляске, он, казалось, вовсе забыл. Наконец он боязливо взглянул на него. Консул сидел, откинувшись назад, закрыв глаза, положив шляпу перед собой на плед. Каким милым и добрым он выглядел! И он... он обрекает его на смерть? Он в самом деле спит или только притворяется? О, можете не беспокоиться, господин консул, я не буду вам больше надоедать. Во вторник, в двенадцать часов, вы получите ваши деньги. А может быть, и нет. Но во всяком случае... Экипаж остановился перед воротами казармы, и консул тотчас же проснулся или, по крайней мере, сделал вид, что спал, а теперь проснулся. Он даже протер глаза - жест несколько преувеличенный после двухминутного сна. Часовой у ворот отдал честь. Вилли проворно, даже не коснувшись подножки, выпрыгнул из экипажа и улыбнулся консулу. Более того, он дал кучеру на чай - не много, но и не мало, как подобает джентльмену, которому совершенно все равно, выиграл он в карты или проиграл.
      - Благодарю вас, господин консул, всего хорошего.
      Консул из коляски подал руку и тихо притянул его к себе, словно хотел доверить ему нечто, что не всякому можно было слышать.
      - Я вам советую, господин лейтенант, - сказал он почти отеческим тоном, - не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, если вы и впредь собираетесь... оставаться офицером. Помните - завтра, во вторник, в двенадцать часов дня. - И затем громко добавил: - Итак, до свидания, господин лейтенант.
      Вилли любезно улыбнулся, приложил руку к козырьку, экипаж развернулся и уехал.
      IX
      На Альзеркирхе пробило три четверти пятого. Большие ворота распахнулись, и мимо Вилли, держа равнение на него, промаршировала рота 98-го полка. Вилли, отдавая честь, несколько раз поднес руку к козырьку.
      - Далеко, Визельтир? - снисходительно спросил он кадета, замыкавшего колонну.
      - На пожарный Плац, господин лейтенант. Вилли как бы в знак согласия кивнул ему и некоторое время невидящими глазами провожал роту. Часовой все еще держал "на караул", когда Вилли вошел в ворота, тотчас же закрывшиеся за ним.
      С другого конца двора доносилась громкая команда. Капрал обучал ружейным приемам отделение новобранцев. Двор был освещен солнцем и гол, лишь там и тут к небу тянулось несколько деревцов. Вилли пошел вдоль ограды; он посмотрел на свое окно, в нем показался его денщик, выглянул вниз, на секунду вытянулся и снова исчез. Вилли быстро поднялся по лестнице. Еще в передней, как раз в тот момент, когда денщик собирался зажечь спиртовку, он снял воротничок, расстегнул мундир.
      - Осмелюсь доложить, господин лейтенант, кофе готов.
      - Хорошо, - сказал Вилли, вошел в комнату, закрыл за собой дверь, снял мундир и прямо в брюках и ботинках бросился на кровать.
      "До девяти я обязательно должен сходить к дяде Роберту, - думал он. Я попрошу у него на всякий случай сразу двенадцать тысяч, тогда и Богнер получит свою тысячу, если он за это время еще не застрелился. Впрочем, кто знает, быть может, он и впрямь выиграл на скачках - и даже способен выручить меня. Нет, одиннадцать - двенадцать тысяч - такие деньги на тотализаторе запросто не выиграешь".
      Глаза у него смежились. Девятка пик... туз бубен... король червей... восьмерка пик... туз пик., трефовый валет... четверка бубен - заплясали перед ним карты. Денщик принес кофе, пододвинул столик поближе к кровати, налил. Вилли приподнялся на руке и стал пить.
      - Не снять ли с господина лейтенанта сапоги?
      Вилли замотал головой:
      - Не стоит.
      - Не разбудить ли господина лейтенанта попозже?
      Вилли смотрел на него, не понимая.
      - Осмелюсь доложить, в семь часов - занятия.
      Вилли снова замотал головой.
      - Я плохо себя чувствую, пойду к врачу. Вы доложите господину капитану, что я болен, понятно? Рапорт я пошлю потом. Я записался к профессору, окулисту, на девять часов. А занятия я прошу провести господина кадета Бриля. Можете идти... Нет, постойте!
      - Слушаю, господин лейтенант?
      - В четверть восьмого сходите к Альзеркирхе. Там будет ждать господин, который был здесь вчера утром, - да, обер-лейтенант Богнер. Передайте ему, пусть извинит меня, к сожалению, мне еще ничего не удалось сделать. Понятно?
      - Так точно, господин лейтенант.
      - Повторите.
      - Господин лейтенант просит его извинить, потому что господину лейтенанту еще ничего не удалось сделать.
      - К сожалению, ничего не удалось сделать... Постойте. Если бы он дал мне время до сегодняшнего вечера или до завтрашнего утра... - внезапно он замолчал. - Нет, больше ничего. К сожалению, я ничего не сделал, и на этом конец. Понятно?
      - Так точно, господин лейтенант.
      - А когда вы вернетесь из Альзеркирхе, в любом случае постучите ко мне. А теперь закройте окно.
      Денщик сделал, что было велено; громкая команда во дворе заглушила его шаги. Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вилли снова вытянулся на кровати и сомкнул глаза. Бубновый туз... семерка треф... король червей... восьмерка бубен... девятка пик... десятка пик... дама червей... "Мерзавка, - подумал Вилли. Потому что дама червей была, собственно говоря, фрейлейн Кесснер. Если бы я не остановился около стола, со мною не произошло бы несчастья". Девятка треф... шестерка пик... пятерка пик... король пик... король червей... король треф... Не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, господин лейтенант. "Черт его возьми, деньги он получит, но потом я пошлю ему двух секундантов... нет, не годится... он же не дуэлеспособен". Король червей... валет пик... дама бубен... девятка бубен... туз пик... - и все они плясали, плясали у него перед глазами... туз бубен, туз червей... бессмысленно, безостановочно, так что под веками заболели глаза. Наверное, во всем мире не было столько карточных колод, сколько промелькнуло перед ним за этот час.
      В дверь постучали, он очнулся, но и перед открытыми глазами у него все еще мелькали карты. Вошел денщик.
      - Осмелюсь доложить, господин лейтенант, господин обер-лейтенант просит премного благодарить господина лейтенанта за беспокойство и шлет нижайший поклон.
      - Так. А больше... больше он ничего не сказал?
      - Нет, господин лейтенант. Господин старший лейтенант сразу же повернулся и ушел.
      - Так. Значит, он сразу же повернулся... А вы доложили, что я болен?
      - Так точно, господин лейтенант. - И, увидев, как денщик ухмыляется, Вилли спросил: - А чему вы так глупо смеетесь?
      - Осмелюсь доложить, это из-за господина капитана.
      - Почему? Что сказал господин капитан? Все еще ухмыляясь, денщик доложил:
      - Господин капитан говорит, что господину лейтенанту к глазному врачу нужно потому, что он, наверное, окосел, заглядевшись на какую-нибудь девушку.
      И поскольку Вилли даже не улыбнулся в ответ, денщик испуганно добавил:
      - Осмелюсь доложить, это господин капитан пошутил.
      - Можете идти, - сказал Вилли.
      Одеваясь, Вилли обдумывал все фразы, мысленно репетировал интонации, которыми надеялся тронуть сердце дяди. Он не видел его два года. Сейчас он с трудом мог представить себе не только характер Вильрама, но даже черты его лица. Каждый раз перед ним возникал разный облик, с разным выражением лица, разными привычками, разной манерой разговаривать, и он не мог предвидеть, с каким из них он столкнется сегодня.
      С детства он помнил дядю стройным, всегда тщательно одетым, еще молодым человеком, хотя и в то время он казался ему уже достаточно зрелым дядя был старше Вильгельма на двадцать пять лет. Роберт Вильрам всегда наезжал лишь на несколько дней в венгерский городок, где стоял гарнизоном полк его шурина, тогда еще майора Касда. Отец и дядя не очень любили друг друга, и Вилли смутно вспоминал один разговор о дяде между родителями, закончившийся тем, что мать, плача, выбежала из комнаты. О профессии дяди речь в те времена едва ли заходила, но Вилли припоминал, что Роберт Вильрам был чиновником, рано овдовел и подал в отставку. От своей покойной жены он унаследовал небольшое состояние и с тех пор зажил на ренту и много путешествовал по свету, Весть о смерти сестры застала его в Италии, он приехал уже после похорон, и в памяти Вилли навсегда запечатлелось, как дядя, стоя рядом с ним у могилы, без слез, но с мрачным и серьезным лицом смотрел на еще не успевшие увять венки. Вскоре после этого они вместе уехали из маленького городка: Роберт Вильрам - в Вену, а Вилли - назад в кадетский корпус в Винер-Нейштадт. С тех пор он нередко навещал дядю по воскресеньям и праздничным дням, и тот брал его с собой в театр или ресторан. Затем, после внезапной смерти отца, когда Вилли в чине лейтенанта получил назначение в один из полков, расквартированных в Вене, дядя выделил ему из свободных средств ежемесячное пособие, которое, даже во время частых путешествий Вильрама, аккуратно выплачивалось молодому офицеру через банк. Из одного такого путешествия, в котором он опасно заболел, Роберт Вильрам вернулся заметно постаревшим, и хотя ежемесячное пособие продолжало по-прежнему регулярно поступать в адрес Вилли, в личном общении между дядей и племянником стали происходить то короткие, то длинные перерывы, да и вообще в жизни Роберта Вильрама, по-видимому, не раз случалась некая смена настроений. Бывали дни, когда он казался веселым и общительным и, как прежде, ходил с племянником по ресторанам, театрам и даже иным довольно легкомысленным увеселительным заведениям, причем в большинстве случаев их сопровождала какая-нибудь веселая молодая дама, которую Вилли обычно видел в первый и последний раз. Затем снова наступали недели, когда дядя как бы полностью отрешался от мира и, казалось, сторонился всякого общества. И если Вилли вообще удавалось проникнуть к нему, он видел серьезного, молчаливого, рано состарившегося человека, закутанного в широкий темно-коричневый халат, со скорбным лицом актера, который расхаживал по комнате с высоким потолком, где всегда не хватало света, или читал и писал при лампе за письменным столом. Разговор у них тогда не клеился, словно они были совсем чужие. Лишь один раз, когда речь случайно зашла об одном из товарищей Вилли, только что покончившем с собой из-за несчастной любви, Роберт Вильрам открыл ящик письменного стола, достал оттуда, к удивлению Вилли, множество исписанных листков и прочитал свои философские заметки о смерти и бессмертии, а также некоторые мрачные меланхолические отзывы о женщинах вообще; при этом он словно совершенно забыл о присутствии молодого человека, который слушал его с некоторым смущением и скукой. Именно в тот момент, когда Вилли безуспешно пытался подавить зевоту, дядя случайно оторвал глаза от рукописи; губы его скривила усмешка, он собрал листки, запер их снова в ящик и сразу же, без перехода, заговорил о других, куда более понятных и интересных для молодого офицера вещах. Но и после этого, мало удачного свидания, они как и раньше, провели немало приятных вечеров, иногда совершали вдвоем небольшие прогулки, особенно в праздники, если была хорошая погода. Но однажды, когда Вилли собирался зайти за дядей, Вильрам отказался от встречи, а вслед за тем написал племяннику, что с некоторых пор он чрезвычайно занят и, к сожалению, вынужден просить Вилли больше не навещать его, впредь до нового уведомления. Вскоре прекратилось и денежное пособие. Вежливое письменное напоминание осталось без ответа, второе также; а после третьего последовало извещение, что Роберт Вильрам, "ввиду резко изменившихся обстоятельств", вынужден, к прискорбию своему, прекратить дальнейшую помощь "даже самым близким людям". Вилли попытался лично переговорить с дядей. Дважды его не приняли вовсе, а на третий раз он увидел, как дядя велел сказать, что его нет дома, и быстро скрылся за дверью. Тогда он убедился в бесполезности дальнейших попыток, и ему не осталось ничего иного, как ограничить себя самым необходимым. Маленькое наследство, полученное им от матери, за счет которого он до сих пор держался, было уже исчерпано, но Вилли, по складу характера, был не склонен серьезно задумываться о будущем и не задумывался о нем до этой минуты, когда угрожающий призрак нищеты встал на его пути. В подавленном, но далеко не безнадежном настроении он наконец спустился по спиральной, всегда погруженной в полумрак лестнице для офицеров и не сразу узнал человека, который, расставив руки, преградил ему дорогу.
      - Вилли!
      Его окликнул Богнер.
      - Ты?
      - "Что ему нужно?"
      - Разве ты не знаешь? Йозеф же передал тебе?..
      - Знаю, знаю, я хочу только сказать... так... на всякий случай... что ревизию перенесли на завтра.
      Вилли пожал плечами. Право, это его не очень интересовало.
      - Перенесли, понимаешь?
      - Это не трудно понять. - И он шагнул на одну ступеньку ниже.
      Богнер не пустил его дальше.
      - Ведь это же сама судьба! - воскликнул он. - Быть может, это спасение. Не сердись, Касда, что я еще раз... Правда, я знаю, что вчера тебе не повезло...
      - Да уж, действительно, - вырвалось у Вилли, - действительно, не повезло. - Он рассмеялся. - Я проиграл все... и даже немного больше.
      И невольно, словно Богнер был непосредственной и единственной причиной его несчастья, он добавил:
      - Одиннадцать тысяч, старина, одиннадцать тысяч!
      - Черт возьми, это, конечно... Ну и что же ты собираешься?.. - Он умолк. Взгляды их встретились, и лицо Богнера просветлело. - Ты, наверное, пойдешь к своему дяде?
      Вилли закусил губы. "Как он назойлив! Бессовестный!" - думал он про себя, еще немного - и он бы сказал это вслух.
      - Прости, это меня не касается... Более того, я даже не имею права заговаривать об этом: ведь я в из
      вестной степени виноват... да, конечно... Но если бы
      ты попытался, Касда... Двенадцать тысяч или одинна
      дцать - твоему дяде совершенно все равно.
      - Ты с ума сошел, Богнер. Я не получу ни одиннадцати тысяч, ни двенадцати.
      - Но ты же пойдешь к нему, Касда!
      - Не знаю...
      - Вилли...
      - Не знаю, - нетерпеливо повторил он. - Может ыть, да. А может быть, к нет... Прощай!
      Он отстранил его и побежал вниз по лестнице.
      Двенадцать или одиннадцать - совсем это не все равно. Как раз из-за одной тысячи все и может сорваться! А в голове у него гудело и гудело: одиннадцать - двенадцать, одиннадцать - двенадцать, одиннадцать двенадцать! Впрочем, он решит этот вопрос не раньше, чем предстанет перед дядей. Его решат сами обстоятельства. Во всяком случае, он поступил глупо, что вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и назвал ему сумму. Какое ему дело до этого человека? Он - его товарищ, да, но настоящими друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с судьбой Богнера? Какая чепуха! Одиннадцать - двенадцать, одиннадцать двенадцать. Двенадцать, быть может, звучит лучше, чем одиннадцать, быть может, эта цифра принесет ему счастье... Быть может, именно потому, что он попросит двенадцать, произойдет чудо. И всю дорогу от Альзерских казарм до старинного дома в узком переулке позади собора святого Стефана он раздумывал над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяч гульденов - как будто от этого зависела удача, как будто от этого в конце концов зависела его жизнь.
      Он позвонил, дверь открыла пожилая женщина, которой он не знал. Вилли назвал свое имя.
      - Пусть дядя - а он племянник господина Вильрама - простит его, речь идет о чрезвычайных обстоятельствах, и он ни в коем случае не задержит его надолго.
      Женщина, сначала весьма сдержанная, удалилась, но вернулась удивительно быстро с более приветливым видом, и Вилли - он глубоко вздохнул - был тотчас же пропущен к дяде.
      X
      Дядя стоял у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий на хламиду, в котором Вилли ожидал его увидеть, а хорошо сшитый, но несколько поношенный, светлый летний костюм и лакированные полуботинки, утратившие свой глянец. Он приветствовал племянника широким, хотя немного усталым жестом.
      - Здравствуй, Вилли. Очень приятно, что ты наконец снова вспомнил о своем старом дяде. Я думал, ты еня уж совсем забыл.
      Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, что последнее время дядя не принимал его и не отвечал на его письма, но он предпочел выразиться осторожнее:
      - Ты живешь так замкнуто, что я не знал, приятно ли тебе будет меня видеть.
      Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах. Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной стороной к Вилли, - он узнал его по контурам и рамке.
      - Ты не присядешь? - спросил Роберт Вильрам.
      Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:
      - По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня, если бы не... Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном обстоятельстве.
      - Что ты говоришь? - заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого участия.
      - Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же скажу начистоту, я сделал глупость, страшную глупость. Я... играл и проиграл больше, чем у меня было.
      - Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, - сказал дядя.
      - Это легкомыслие, - подтвердил Вилли, - непростительное легкомыслие. Я не хочу ничего приукрашивать. Но дело обстоит так: если сегодня к семи часам вечера я не выплачу свой долг, я... я просто... - Он пожал плечами и замолчал, как упрямый ребенок.
      Роберт Вильрам сочувственно покачал головой, но не сказал ни слова. Тишина в комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он торопливо рассказал о всем пережитом вчера. Он поехал в Баден, чтобы навестить больного товарища, но встретился там с другими офицерами, добрыми знакомыми, они и уговорили его сыграть партию в карты. Сначала все было вполне добропорядочно, а потом постепенно начался дикий азарт, и он уже ничего не мог поделать. Партнеров он лучше называть не будет, за исключением одного, того, кому он задолжал. Это некий господин Шнабель, крупный коммерсант, южноамериканский консул, который, к несчастью, завтра утром отправляется в Америку. В случае если долг не будет уплачен до вечера, он грозится сообщить полковому командиру.
      - Ты понимаешь, дядя, что это значит, - заключил Вилли и вдруг бессильно опустился на диван.
      Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил:
      - О какой же сумме, в сущности, идет речь?
      Вилли снова заколебался. Сначала он все-таки хотел прибавить тысячу гульденов для Богнера, но потом вдруг подумал, что именно этот маленький привесок может погубить все дело, и поэтому назвал лишь ту сумму, которую был должен сам.
      - Одиннадцать тысяч гульденов, - повторил Роберт Вильрам, покачав головой, и в голосе его прозвучало чуть ли не восхищение.
      - Я знаю, - быстро заговорил Вилли, - это целое небольшое состояние. И я вовсе не собираюсь оправдываться. Это было низкое легкомыслие, но, мне кажется, первое в моей жизни и, уж конечно, последнее. И я не могу сделать ничего другого, как поклясться тебе, дядя, что я до смерти больше никогда не притронусь к картам, что суровой и примерной жизнью я постараюсь доказать тебе свою вечную благодарность, что я готов... что я торжественно обещаю раз и навсегда отказаться от всех претензий, которые могли бы возникнуть из нашего родства, если только ты на этот раз... ты на этот раз, дядя...
      Если до сих пор Роберт Вильрам не проявлял видимого беспокойства, то теперь он заметно заволновался. Сначала, как бы обороняясь, он поднял одну руку, затем другую, словно этим выразительным жестом хотел принудить племянника замолчать, и вдруг необычно высоким, почти пронзительным голосом прервал его:
      - Очень сожалею, искренне сожалею, но я, при всем желании, не могу тебе помочь.
      И не успел Вилли раскрыть рот, чтобы возразить ему, как он добавил:
      - Совершенно не могу помочь; все дальнейшие слова излишни, поэтому больше не трудись.
      И он отвернулся к окну.
      Вилли сначала был словно громом поражен, но потом сообразил, что он ни в коем случае не мог надеяться на успех с первой попытки, и поэтому начал снова:
      - Я ведь не строю себе никаких иллюзий, дядя, моя просьба бесстыдство, беспримерное бесстыдство. Да я никогда и не отважился бы обратиться к тебе, будь у меня малейшая возможность достать деньги иным путем. Но ты только поставь себя на мое место, дядя. У меня на карте все, все, а не только моя военная карьера. Что мне еще делать, на что еще я могу рассчитывать? Я больше ничему не учился, ничего больше не умею. Да я и не смогу вообще жить, если меня уволят... Как раз только вчера я случайно встретился с одним бывшим товарищем, который тоже... Нет, нет, лучше пулю в лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все это. Отец был офицер, дед умер в чине фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу так кончить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок. Ты же знаешь, я не игрок. И у меня никогда не было долгов - даже за последний год, когда мне частенько приходилось туго. И я никогда не поддавался, хотя ко мне не раз приставали. Я понимаю - сумма огромная! Наверно, даже у ростовщика я не раздобыл бы столько денег. А если бы и раздобыл, что бы из этого вышло? Через полгода я должен был бы в два раза больше, через год вдесятеро и...
      - Довольно, Вилли, - прервал его Вильрам еще более пронзительным голосом, чем раньше. - Довольно! Я не могу тебе помочь; и хотел бы, да не могу, понимаешь? У меня самого ничего нет, нет даже сотни гульденов. Вот, убедись... - Он принялся открывать один за другим ящики письменного стола, комода, словно доказательством его слов могло служить то, что там действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги, коробки, белье и всякий хлам. Затем он бросил на стол и свой кошелек. - Взгляни сам, Вилли, и если найдешь там больше ста гульденов, считай меня... кем хочешь.
      И вдруг рухнул в кресло и так тяжело опустил руки на письменный стол, что несколько листов бумаги слетело на пол.
      Вилли бросился поднимать их и обвел взглядом комнату, словно пытаясь где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие такую непостижимую перемену в жизни дяди. Но все выглядело точно так же, как два-три года тому назад. И он спрашивал себя, действительно ли положение вещей такое, каким его изобразил дядя. Ведь если два года назад старый чудак так неожиданно, так внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и сейчас он всей этой ложью, всей этой комедией тоже хочет оградить себя от дальнейших настояний и просьб племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все та же прислуга; в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых кожаных переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золоченых рамах, а владелец всего этого между тем превратился в нищего? Куда же делось его состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни малейших оснований верить ему и еще меньше оснований - признать себя побежденным, да и в любом случае терять было больше нечего. Он рискнул на последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал: к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и начал умолять его:
      - Речь идет о моей жизни, дядя. Поверь мне, речь идет о моей жизни. Я прошу тебя, я...
      Голос отказал ему, и, повинуясь внезапному порыву, он схватил портрет матери и, словно заклиная, протянул его дяде. Но тот, слегка нахмурившись, бережно взял портрет у него из рук, спокойно поставил его на место и тихо, без тени недовольства заметил:
      - Вовсе незачем впутывать в эту историю мать. Она тебе не поможет... так же как и мне. Если бы я не хотел тебе помочь, Вилли, мне не потребовались бы отговорки. Я не признаю обязательств, особенно в подобных случаях. Мне кажется, порядочным человеком можно быть... и стать всегда, в штатском костюме тоже. Честь люди теряют иначе. Но сегодня ты еще не способен это понять. И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить. Но у меня их нет. У меня нет ничего. У меня нет больше никакого состояния. Я располагаю лишь пожизненной личной рентой. Да, каждого первого и пятнадцатого мне выплачивают столько-то и столько-то, а сегодня, - с мрачной улыбкой он показал на бумажник, - сегодня двадцать седьмое. - И, заметив в глазах Вилли внезапно вспыхнувший луч надежды, он тотчас же добавил: - Ах, ты полагаешь, я мог бы сделать заем под ренту? Но это, мой дорогой Вилли, зависит от того, кто и на каких условиях ее мне выплачивает.
      - Но, может быть, дядя, это все-таки осуществимо, может быть, нам удалось бы вместе...
      - Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно, - стремительно перебил его Роберт Вильрам. И как бы в тупом отчаянии добавил: - Я не могу тебе помочь, поверь мне, не могу.
      Он отвернулся.
      - Итак, - сказал Вилли, помолчав, - мне остается лишь попросить у тебя извинения за то, что я... Про щай, дядя.
      Он был уже у дверей, когда голос Роберта снова остановил его.
      - Вилли, пойди сюда. Я не хочу, чтобы ты меня... Тебе я могу сказать об этом. Так вот, все свое состояние, - кстати, оно было не так уж велико, - я перевел на имя жены.
      - Ты женат! - удивленно воскликнул Вилли, и глаза его засветились новой надеждой. - Но, если деньги у твоей супруги, то ведь можно же найти какой-нибудь способ... Мне кажется, если ты скажешь своей жене, что...
      - Ничего я ей не скажу, - нетерпеливым жестом прервал его Роберт Вильрам. - Не настаивай больше. Все это напрасно.
      Он замолчал.
      Но Вилли, не желая расстаться с последней, только что забрезжившей надеждой, попытался возобновить разговор:
      - Твоя... супруга живет, наверное, не в Вене?
      - Нет, она живет в Вене, но, как видишь, не вместе со мной.
      Он несколько раз прошелся по комнате, затем горько рассмеялся:
      - Я потерял кое-что побольше, чем эполеты, и все-таки продолжаю жить. Да, Вилли. - Он внезапно умолк, но чуть погодя начал снова: - Свое состояние я перевел на ее имя полтора года назад... добровольно. И сделал я это, собственно говоря, больше ради себя, чем ради нее... Я ведь не очень разбираюсь в делах, а она... Нужно отдать ей должное, она очень экономна и очень деловита, так что она и деньгами распорядилась разумнее, чем я когда-либо мог это сделать. Она вложила их в какие-то предприятия, - не знаю точно в какие, да ведь я ничего бы в этом и не понял. Рента, которую я получаю, составляет двенадцать с половиной процентов; это немало, так что жаловаться мне не приходится... Двенадцать с половиной процентов. Но и ни крейцера больше. Вначале я время от времени делал попытки получить аванс, но они оказались тщетны. Впрочем, после второй же попытки я благоразумно от этого отказался, потому что жена полтора месяца отказывалась видеться со мной и поклялась, что я вообще ее никогда в глаза не увижу, если еще хоть раз заикнусь о чем-либо подобном. И тогда... тогда я не захотел рисковать. Она нужна мне, Вилли, я не могу жить без нее. Теперь я вижу ее раз в неделю, раз в неделю она приезжает ко мне. Да, она выполняет наш договор, она вообще самое аккуратное существо на свете. Она еще ни одного дня не пропустила, да и деньги поступают точно - первого и пятнадцатого числа. А летом мы каждый год куда-нибудь уезжаем вместе на две недели. Это тоже обусловлено нашим договором. Но остальное время принадлежит ей.
      - А ты, дядя, сам никогда не ходишь к ней? - несколько смущенно спросил Вилли.
      - Конечно, хожу, Вилли. В первый день рождества, в пасхальное воскресенье и на троицу. В нынешнем году троица будет восьмого июня.
      - А если ты... прости, дядя... если бы тебе пришло в голову в какой-нибудь другой день... В конце концов, дядя, ты ее муж, и кто знает, может быть, ей даже польстило бы, если бы ты как-нибудь...
      - Я не могу рисковать, - прервал его Роберт Вильрам. - Однажды, - раз уж я тебе все рассказал, - однажды вечером я ходил возле ее дома взад и вперед по улице битых два часа...
      - И что же?
      - Она не показалась. А на следующий день я получил от нее письмо, в котором было сказано только, что я больше никогда в жизни не увижу ее, если еще хоть раз позволю себе торчать у ее дома. Вот как обстоит дело, Вилли. И я знаю, если бы даже от этого зависела моя собственная жизнь, она скорее дала бы мне погибнуть, чем выплатила бы раньше срока хоть десятую часть того, что ты просишь. Легче тебе уговорить господина консула, чем мне смягчить сердце "госпожи супруги".
      - А что... она всегда была такая? - спросил Вилли.
      - Не все ли равно, - нетерпеливо ответил Роберт Вильрам. - Если бы я даже все предвидел заранее, мне это ничем бы не помогло. Я покорился ей с первой же минуты, вернее, с первой же ночи, и эта ночь стала нашей брачной ночью.
      - Разумеется, - сказал Вилли, словно про себя.
      Роберт Вильрам расхохотался.
      - Ах, ты думаешь, она была порядочной девушкой из приличной буржуазной семьи? Ты ошибаешься, мой милый Вилли, она была проститутка. И кто знает, не осталась ли она ею и до сих пор... для других.
      Вилли счел своим долгом выразить жестом сомнение; и оно у него действительно было, ибо после всего, что рассказал дядя, ему было трудно представить себе эту женщину молодым и очаровательным созданием. Она упорно рисовалась ему тощей, желтой, безвкусно одетой, востроносой пожилой особой, и на мгновение он даже подумал, не хочет ли дядя, заведомо несправедливо понося ее, просто высказать свое возмущение ее недостойным обращением с ним. Но Роберт Вильрам, не дав ему сказать ни слова, продолжал:
      - Впрочем, проститутка - это, быть может, слишком громко сказано. Она была в то время цветочницей. Первый раз я увидел ее у Хорнига года четыре с лишним тому назад. Впрочем, и ты тоже. Да, возможно, ты ее даже помнишь. И в ответ на вопрошающий взгляд Вилли добавил: - Мы еще тогда были там большой компанией; праздновали юбилей певца Крибаума.