Жена мудреца (Новеллы и повести)

Он говорил о божественной природе числа семь, о чем даже упоминается в Священном писании, о глубокомысленно-пророческом значении числовых пирамид, которые он научился строить по новой системе, и о том, как часто сбывались его предсказания, основанные на этой системе. Разве он еще несколько лет тому назад, в Амстердаме, построив такую пирамиду чисел, не побудил банкира Гопе взять на себя страховку купеческого корабля, который уже считался погибшим, и разве тот не заработал на этом двести тысяч золотых гульденов? Он все еще так ловко умел излагать свои шарлатански-остроумные теории, что, как с ним часто случалось, и на этот раз начал верить сам во всю эту бессмыслицу и даже дерзнул заключить свою речь утверждением, что кабала представляет собой не столько одну из отраслей математики, сколько ее метафизическое завершение. Марколина, слушавшая его вначале очень внимательно и, по-видимому, вполне серьезно, вдруг бросила на него сострадательный и в то же время лукавый взгляд и сказала:
      - Вам, по-видимому, захотелось, высокочтимый синьор Казанова (казалось, она умышленно не назвала его "шевалье"), показать мне изысканный образец вашего всемирно прославленного красноречия, за что я вам искренне благодарна. Но вы, конечно, знаете не хуже меня, что кабала не только не имеет ничего общего с математикой, но как раз грешит против подлинной сущности математики и по отношению к ней занимает такое же положение, какое путаная или лживая болтовня софистов занимает по отношению к ясным и возвышенным учениям Платона и Аристотеля.
      - Все же, - поспешно возразил Казанова, - вы должны будете со мною согласиться, прекрасная и ученая Марколина, что софистов отнюдь нельзя считать столь презренными глупцами, как можно было бы заключить из вашего не в меру сурового приговора. Так, - приведем пример из современной жизни, - господина Вольтера, по всему его образу мыслей и способу их излагать, несомненно, можно назвать образцом
      софиста, и, несмотря на это, никому не придет в голову, даже мне, объявившему себя его решительным противником, - не стану отрицать, что я именно теперь пишу против него памфлет, - даже мне не придет в голову отказать ему в исключительном даровании. Замечу кстати, что меня нисколько не подкупила подчеркнутая предупредительность, которую господин Вольтер любезно проявил ко мне во время моего визита в Ферне десять лет назад.
      Марколина усмехнулась.
      - Очень мило с вашей стороны, шевалье, что вы изволите так мягко судить о величайшем уме нашего века.
      - О великом, даже величайшем? - воскликнул Казанова. - Называть его так мне кажется непозволительным уже потому, что, при всей своей гениальности, он безбожник, - вернее, даже богоотступник. А богоотступник никак не может быть великим умом.
      - На мой взгляд, шевалье, в этом нет никакого противоречия. Но вы прежде всего должны доказать, что Вольтера можно назвать богоотступником.
      Тут Казанова очутился в своей стихии. В первой главе своего памфлета он привел множество выдержек из произведений Вольтера, главным образом из пресловутой "Девственницы", которые казались ему особенно вескими доказательствами неверия Вольтера; благодаря своей превосходной памяти, Казанова теперь цитировал их слово в слово наряду со своими контраргументами. Но в лице Марколины он нашел противницу, мало уступавшую ему в знаниях и остроте ума и, кроме того, намного превосходившую его, если не в велеречивости, то в подлинном искусстве и ясности речи. Места, которые Казанова пытался представить как доказательства иронии, скептицизма и безбожия Вольтера, Марколина умело и находчиво истолковывала как столь же многочисленные свидетельства научного и писательского гения этого француза, а также его неутомимого и пылкого стремления к правде и, не смущаясь, высказала мысль, что сомнение, ирония и даже неверие, если им сопутствуют столь обширные познания, столь безусловная честность и столь высокое мужество, должны быть более угодны богу, чем смирение верующих, за которым большей частью кроется не что иное, как неспособность логически мыслить и даже нередко - чему есть немало примеров - трусость и лицемерие.
      Казанова слушал ее с возрастающим изумлением. Он видел свое бессилие переубедить Марколину и все яснее и яснее понимал, что душевным порывам, которые он чувствовал в последние годы и привык считать религиозностью, грозила опасность исчезнуть без следа, и потому поспешил воспользоваться общепринятым мнением, что высказанные Марколиной взгляды не только угрожают власти церкви, но и могут подорвать самые основы государства, и тут же ловко перескочил на область политики, где благодаря своему опыту и знакомству со светом скорее мог доказать Марколине свое несомненное превосходство. Но если она и уступала ему в знании людей и понимании придворно-дипломатических интриг и не могла опровергнуть отдельных доводов Казановы даже тогда, когда была склонна не доверять его словам, - то из ее замечаний с неоспоримой ясностью вытекало, что она не питает особого почтения ни к земным владыкам, ни к существующим формам государственной власти и убеждена, что корыстолюбие и властолюбие и в малых и в великих делах не столько управляют миром, сколько вносят в него сумятицу. Казанове до сего времени редко приходилось наблюдать такое свободомыслие у женщины, а у девушки, которой не было еще и двадцати лет, он вообще никогда его не встречал; и он не без грусти вспомнил, что в минувшие дни, которые были лучше нынешних, его собственная мысль, с несколько самодовольной и сознательной смелостью, шла теми же путями, на которые, как он видел, вступила теперь Марколина, казалось, даже не сознавая своей смелости. И, увлеченный своеобычностью ее образа мыслей и их выражения, Казанова почти забыл, что идет рядом с молодым, прекрасным и пленительным созданием, и это было тем более удивительно, что он находился с нею совершенно один в тенистой аллее, довольно далеко от дома. И вдруг, прервав себя на полуслове, Марколина с живостью, как будто даже с радостью, воскликнула:
      - А вот и дядя!...
      И Казанова, словно желая наверстать упущенное, прошептал:
      - Как жаль! С каким удовольствием я бы еще часами беседовал с вами, Марколина!
      Он сам почувствовал, как при этих словах глаза его вновь загораются желанием, и Марколина, которая, несмотря на всю свою насмешливость, держала себя с ним почти доверчиво во время всего разговора, приняла замкнутый вид, и ее взгляд выразил прежнюю настороженность, даже прежнее отвращение, уже однажды так глубоко уязвившее Казанову сегодня.
      "Неужели я и впрямь могу внушать такое отвращение? - со страхом спросил он себя. И тут же ответил: - Нет, дело не в этом; просто Марколина - не женщина. Она ученый, философ, пожалуй, даже чудо природы, только не женщина".
      Однако при этом он знал, что лишь старается сам себя обмануть, утешить, спасти и что все его старания напрасны.
      Перед ними стоял Оливо.
      - Ну, разве это не была счастливая мысль, - обратился он к Марколине, - пригласить наконец к нам в дом гостя, с которым можно поговорить о таких высоких предметах, к каким тебя, вероятно, приохотили твои болонские профессора?
      - Вряд ли даже среди них, дорогой дядя, найдется хоть один, - отвечала Марколина, - который бы осмелился вызвать на поединок самого Вольтера!
      - Вот как, Вольтера? А шевалье вызвал его? - воскликнул Оливо, не поняв.
      - Ваша остроумная племянница, Оливо, имеет в виду памфлет, которым я занят в последнее время. Так, любительский опыт в часы досуга. Прежде меня поглощали более важные дела.
      Пропустив мимо ушей это замечание, Марколина сказала:
      - Стало прохладно, и вам будет приятно прогуляться. До свидания!
      Она слегка кивнула им и побежала по лужайка к дому.
      Казанова удержался и не посмотрел ей вслед; он спросил:
      - Синьора Амалия пойдет с нами?
      - Нет, милейший шевалье, у нее много всяких дел по дому, и в этот час она обычно дает урок девочкам.
      - Какая хорошая хозяйка и добрая мать! Вам можно позавидовать, Оливо!
      - Да, я и сам каждый день себе это повторяю, - ответил Оливо, и на глазах у него показались слезы.
      Они пошли вдоль торцовой стены дома. Окно Марколины было по-прежнему открыто. В глубине комнаты, погруженной в полумрак, белело легкое, как вуаль, платье. Они вышли по широкой каштановой аллее на дорогу, которая уже совсем погрузилась в тень, и стали медленно подниматься в гору вдоль садовой ограды. Там, где она поворачивала под прямым углом, начинались виноградники. Между высокими лозами, на которых висели тяжелые гроздья черно-синих ягод, Оливо повел своего гостя к вершине холма и с видом глубокого удовлетворения указал на свой дом, лежавший теперь довольно глубоко внизу. Казанове померещилось, будто в окне башни то мелькает, то вновь исчезает силуэт женщины.
      Солнце клонилось к закату, но было еще очень жарко. По щекам Оливо градом катился пот, а у Казановы лоб оставался совершенно сухим. Постепенно удаляясь, они стали теперь спускаться и вышли на тучное поле. От одного оливкового дерева к другому тянулись виноградные лозы, между рядами деревьев покачивались высокие желтые колосья.
      - Дары солнца в тысячеликом образе, - проникновенно произнес Казанова.
      Оливо с еще большими подробностями, чем прежде, принялся рассказывать о том, как мало-помалу ему удалось приобрести это прекрасное именье и как обильный урожай плодов и злаков в течение нескольких лет сделал его зажиточным, даже богатым человеком. Но Казанова был занят своими мыслями и, лишь изредка подхватывая слово, сказанное Оливо, вставлял какой-нибудь вежливый вопрос, чтобы доказать ему свое внимание. Только когда Оливо, болтая о всевозможных вещах, заговорил о своей семье и, наконец, о Марколине, Казанова насторожился. Но он узнал немногим более того, что было ему уже известно. Еще ребенком, живя в доме отца, врача в Болонье, который приходился Оливо сводным братом и рано овдовел, она изумляла родных своими способностями, пробудившимися в самом юном возрасте, поэтому все давно привыкли к ее необычным наклонностям. Несколько лет назад умер ее отец, и с тех пор она живет в семье известного профессора Болонского университета, того самого Морганьи, который возымел дерзкое намерение сделать из своей ученицы крупного ученого. Летом она всегда гостит у дяди. Она отказала нескольким претендентам на ее руку - болонскому купцу, живущему по соседству землевладельцу, а совсем недавно - лейтенанту Лоренци и, по-видимому, действительно хочет посвятить себя только служению науке. Пока Оливо рассказывал обо всем этом, Казанова чувствовал, как безмерно растет в нем желание, и, сознавая, насколько оно безнадежно и безрассудно, был близок к отчаянию.
      Едва они вышли с поля на проезжую дорогу, как из катящегося им навстречу облака пыли раздались приветственные возгласы. Показалась карета, где сидели хорошо одетый пожилой господин с более молодой пышной и накрашенной дамой.
      - Маркиз, - шепнул Оливо своему спутнику. - Он едет ко мне.
      Карета остановилась.
      - Добрый вечер, дорогой Оливо! - воскликнул маркиз. - Не познакомите ли вы меня с шевалье де Сенгаль? Не сомневаюсь, что имею удовольствие видеть его перед собой.
      Казанова слегка поклонился:
      - Да, это я.
      - А я - маркиз Чельси, а это - маркиза, моя супруга.
      Дама протянула Казанове кончики пальцев; он прикоснулся к ним губами.
      - Нам с вами по пути, дражайший Оливо, мы направляемся к вам, - сказал маркиз; его колючие зеленоватые глаза под густыми сросшимися рыжими бровями придавали всему его желтому, как воск, узкому лицу не весьма приветливое выражение. - Отсюда каких-нибудь четверть часа ходьбы до вашего дома, поэтому я выйду из кареты и пройдусь с вами пешком. Надеюсь, дорогая, ты согласишься проехать это небольшое расстояние одна? - обратился он к маркизе, все время не сводившей жадных глаз с Казановы; не дожидаясь ответа супруги, он махнул рукой кучеру, и тот сразу, как бешеный, стегнул лошадей, точно по какой-то неведомой причине хотел возможно быстрее увезти отсюда свою госпожу; карета тотчас же исчезла в облаке пыли.
      - В наших местах уже распространилась весть, - сказал маркиз, бывший еще выше ростом, чем Казанова, и отличавшийся неестественной худобой, - что сюда прибыл шевалье де Сенгаль и остановился у своего друга Оливо. Должно быть, отрадно чувствовать, что носишь такое прославленное имя.
      - Вы очень любезны, синьор маркиз, - ответил Казанова. - Во всяком случае, я еще не отказался от надежды приобрести такое имя, но покамест очень далек от этого. Труд, предпринятый мною как раз теперь, надеюсь, несколько приблизит меня к этой цели.
      - Здесь можно сократить путь, - заметил Оливо и свернул на тропинку, которая шла полем прямо к садовой ограде.
      - Труд? - повторил маркиз несколько недоуменно. - Позвольте спросить, какого рода труд вы имеете в виду, шевалье?
      - Уж если вы меня об этом спрашиваете, синьор маркиз, то я, со своей стороны, принужден обратиться к вам с вопросом: о какого рода славе вы сейчас говорили?
      При этом Казанова высокомерно посмотрел в колючие глаза маркиза. Ибо хотя он хорошо знал, что ни его фантастический роман "Икосамерон", ни его трехтомное "Опровержение истории венецианского правительства, написанной Амелотом" не принесли ему большой литературной славы, ему во что бы то ни стало хотелось показать, что ни к какой другой славе он не стремится, и он делал вид, будто не понимает никаких осторожно-пытливых замечаний и намеков маркиза, который, видимо, мог представить себе Казанову лишь знаменитым соблазнителем женщин, игроком, дельцом, политическим эмиссаром - кем угодно, только не писателем, тем более что ему никогда не приходилось слышать ни об "Опровержении сочинения Амелота", ни об "Икосамероне". Поэтому маркиз, слегка сбитый с толку, в конце концов вежливо заметил с некоторым смущением:
      - Во всяком случае, есть только один Казанова.
      - Вы опять-таки в заблуждении, синьор маркиз, - холодно возразил Казанова. - Я не единственный сын в семье, и имя одного из моих братьев художника Франческо Казановы - не пустой звук для знатока.
      Обнаружилось, что и в этой области маркиз не принадлежал к числу знатоков, и он перевел разговор на своих знакомых в Неаполе, Риме, Милане и Мантуе, с которыми, как он предполагал, Казанове приходилось встречаться. Среди них он назвал, - правда, с оттенком пренебрежения, - также имя барона Перотти, и Казанове пришлось признать, что в доме барона он иногда играл в карты - для развлечения, прибавил он, полчасика перед отходом ко сну. "Но от такого рода времяпрепровождения я, можно сказать, уже почти отказался".
      - Весьма сожалею, - ответил маркиз, - ибо не стану от вас скрывать, шевалье, что мечтой моей жизни было помериться силами с вами - и в игре, а в более молодые годы - и на ином поприще. Подумайте только, я прибыл в Спа - сколько могло пройти лет с тех пор? - в тот самый день, даже в тот же час, когда вы оттуда отбыли. Наши кареты, встретившись, проехали одна мимо другой. Такая же неудача постигла меня и в Регенсбурге. Там я даже поселился в комнате, которую вы оставили часом раньше.
      - Действительно несчастье, - сказал Казанова, все же немного польщенный, - что в жизни иногда слишком поздно встречаешь друг друга.
      - Еще не поздно, - с живостью откликнулся маркиз. - Кое в чем я заранее готов признать себя побежденным, и это меня мало трогает, но что касается карт, милейший шевалье, то, пожалуй, мы оба достигли именно подходящего возраста...
      - Возраста - возможно, - перебил его Казанова. - Но, к сожалению, как раз в этой области я не могу больше притязать на удовольствие сразиться с таким достойным партнером; ибо я, - сказал он тоном низложенного государя, - ибо я, высокочтимый маркиз, несмотря на всю мою славу, как был, так и остался нищим.
      Под гордым взглядом Казановы маркиз невольно опустил глаза и только недоверчиво покачал головой, словно услыхав странную шутку, Оливо же, который с напряженным вниманием прислушивался ко всему разговору и сопровождал одобрительными кивками находчивые ответы своего выдающегося друга, с трудом удержался от жеста ужаса. Все они стояли уже у задней стены сада, перед узкой деревянной калиткой, и Оливо, открыв ее заскрежетавшим в замке ключом и пропустив маркиза вперед, прошептал Казанове, схватив его за руку:
      - Шевалье, последние свои слова вы возьмете обратно прежде, чем переступите порог моего дома. Деньги, которые я должен вам уже шестнадцать лет, ждут вас. Я только не осмеливался... Спросите Амалию... Они приготовлены и ждут вас. Я хотел, расставаясь с вами, взять на себя смелость...
      - Ничего вы мне не должны, Оливо, - мягко прервал его Казанова. Несколько золотых - вы же прекрасно знаете - были свадебным подарком, который я, будучи другом матери Амалии... Впрочем, к чему вообще говорить об этом? Что значат для меня эти несколько дукатов? В моей судьбе вскоре произойдут большие перемены, - прибавил он нарочито громко, чтобы его мог услышать маркиз, остановившийся в нескольких шагах от них.
      Оливо обменялся взглядом с Казановой, как бы желая удостовериться в его согласии, после чего заметил маркизу:
      - Дело в том, что шевалье отзывают в Венецию, и он через несколько дней уезжает в родной город.
      - Вернее, - вставил Казанова, когда они уже приближались к дому, меня зовут уже давно и все более настойчиво. Но я нахожу, что господа сенаторы не слишком торопились. Пусть же теперь запасутся терпением.
      - Вы имеете полное право проявлять такую гордость, шевалье! - сказал маркиз.
      Когда аллея кончилась и они вышли на лужайку, где теперь лежала уже глубокая тень, они увидели перед домом ожидавшее их маленькое общество. Все встали и пошли им навстречу: впереди аббат между Марколиной и Амалией; за ними следовала маркиза рядом с рослым безбородым молодым офицером в красном мундире с серебряными шнурами и в блестящих ботфортах, - это мог быть только Лоренци. По тому, как он разговаривал с маркизой, скользя взглядом по ее белым напудренным плечам, точно по хорошо знакомому залогу других ее прелестей, тоже ему знакомых; а главное, по тому, как маркиза, прищурившись и улыбаясь, смотрела на него, - даже у менее опытного человека, чем Казанова, не могло остаться сомнений в характере отношений между ними, а также в том, что они вовсе не стремятся от кого-либо их скрыть. Они прервали свой тихий, но оживленный разговор, только оказавшись лицом к лицу со вновь пришедшими.
      Оливо представил друг другу Лоренци и Казанову. Они измерили один другого коротким холодным взглядом, как бы удостоверясь в своей взаимной неприязни, затем, слегка улыбнувшись, поклонились без рукопожатия, ибо для этого каждый из них должен был бы сделать шаг к другому. Лоренци был красив, черты его удлиненного лица были для такого молодого человека необычайно резкими. В глубине его глаз мерцало что-то неуловимое, что заставляло людей искушенных быть настороже. Казанова всего лишь секунду раздумывал, кого напоминает ему Лоренци. Он тут же понял - перед ним его собственный портрет, каким он был тридцать лет назад. "Неужели я снова ожил в его образе? - спросил он себя. - Но ведь тогда я должен был прежде умереть... " И он содрогнулся: "Да разве я не умер давно? Что осталось во мне от когда-то молодого, ослепительного и счастливого Казановы?"
      Он услышал голос Амалии. Она спрашивала его, словно издалека, хотя и стояла рядом, - была ли приятна ему прогулка, и он громко, чтобы все слышали, стал расхваливать плодородные и прекрасно обработанные земли, которые он обошел вместе с Оливо. Тем временем служанка накрывала на лужайке длинный стол, ей помогали две старшие дочери Оливо, которые, смеясь и суетясь, приносили из дома посуду, стаканы и все прочее. Постепенно спустились сумерки; тихий освежающий ветерок повеял над садом. Марколина поспешила к столу, чтобы завершить работу, начатую детьми вместе со служанкой, и исправить их упущения. Остальные гости непринужденно прогуливались по лужайке и аллеям. Маркиза удостоила Казанову самого любезного внимания и пожелала, между прочим, услышать от него знаменитую историю его побега из венецианских свинцовых казематов, хотя, - прибавила она с многозначительной улыбкой, - ей отнюдь небезызвестно, что он испытал гораздо более опасные приключения, о которых, конечно, несколько рискованно рассказывать. Казанова возразил: хотя ему и пришлось пройти сквозь всякого рода испытания - серьезные и более забавные, все же ему так и не довелось узнать ту жизнь, весь смысл и подлинную сущность которой составляет опасность; правда, в тревожные времена, много лет назад, он был несколько месяцев солдатом на острове Корфу, - да есть ли на земле занятие, к которому его не принуждала судьба?! - но на его долю ни разу не выпало счастье участвовать в настоящем походе, какой предстоит теперь синьору лейтенанту Лоренци и в чем он готов почти завидовать ему.
      - В таком случае вам известно больше, чем мне, синьор Казанова, громко и дерзко произнес Лоренци, - и даже больше, чем моему полковнику, ибо я только что получил разрешение продлить свой отпуск на неопределенное время.
      - В самом деле? - воскликнул маркиз, не сдержав своей злобы, и язвительно добавил: - Вообразите только, Лоренци, мы... вернее, моя супруга была так уверена в вашем отъезде, что с начала будущей недели пригласила к нам в замок одного из наших друзей - певца Бальди.
      - Вот и прекрасно, - ответил Лоренци, нисколько не смутясь. - Мы добрые друзья и поладим друг с другом. Не правда ли? - обратился он к маркизе и усмехнулся.
      - Я бы посоветовала это вам обоим, - заметила маркиза, весело улыбнувшись, и первая села за стол.
      Место по одну сторону от нее занял Оливо, по другую - Лоренци. Амалия села напротив, между маркизом и Казановой; подле него - в конце стола Марколина, а против нее - аббат, по соседству с Оливо. Ужин, как и обед, был простой, но необыкновенно вкусный. Две старшие дочери хозяев дома, Терезина и Нанетта, подавали блюда и разливали превосходное вино, изготовленное из винограда с холмов Оливо. Маркиз и аббат благодарили девочек, позволяя себе шутливые, но довольно грубые ласки, которые отцу, более строгому, чем Оливо, быть может, пришлись бы не по нраву. Амалия, казалось, ничего не замечала; она была бледна, смотрела печально и всем своим видом изображала женщину, решившую состариться, ибо сохранять молодость утратило для нее всякий смысл. "Неужели только на нее простирается моя власть?" - с горечью подумал Казанова, искоса глядя на Амалию. Но, может быть, ее лицу придавало такую печаль освещение? Свечей не зажигали, довольствуясь отблеском заката, и только из дома падала на гостей широкая полоса света. Верхушки деревьев, сливаясь в сплошную темную массу с резко очерченными краями, закрывали все вокруг, и Казанове вспомнился другой таинственный сад, где он много лет назад ждал в ночной час возлюбленную.
      - Мурано, - с трепетом прошептал он, затем вслух проговорил: - Есть сад на острове близ Венеции, монастырский сад, который я посетил в последний раз много, много лет назад, ночью там все так же благоухало, как сегодня здесь.
      - Разве вы были когда-нибудь монахом? - шутливо спросила маркиза.
      - Почти что, - ответил, улыбаясь, Казанова и рассказал правдивую историю о том, как он, будучи еще пятнадцатилетним мальчиком, был принят в послушники венецианским патриархом, но уже юношей предпочел снять одежду священника. Аббат упомянул о находящемся поблизости женском монастыре, усиленно советуя Казанове посетить его, если он там еще не бывал. Оливо пылко поддержал аббата; он превозносил красоту мрачного старинного здания и местности, где оно расположено, а также ведущей туда живописной дороги.
      - Кроме того, - продолжал аббат, - настоятельница, сестра Серафима, весьма ученая женщина, герцогиня по рождению, выразила в письме ко мне (в письме, потому что в этом монастыре соблюдается обет вечного молчания) желание встретиться с Марколиной, о чьей учености до нее дошли слухи.
      - Надеюсь, Марколина, - заговорил Лоренци, впервые обратившись прямо к ней, - вы не дадите уговорить себя и не станете во всем ревностно следовать примеру герцогини-настоятельницы.
      - К чему мне это? - весело возразила Марколина. - Сохранить свободу можно и не давая обета, и притом гораздо лучше, так как обет есть принуждение.
      Казанова сидел подле нее. Он даже не смел потихоньку коснуться ногой ее ноги или прижаться коленом к ее колену; если бы он еще в третий раз увидел выражение ужаса и отвращения в ее взоре, а он не сомневался, что увидел бы, то это неминуемо толкнуло бы его на какой-нибудь безумный поступок. Между тем ужин продолжался, росло число осушенных бокалов, разговор становился все более оживленным и общим, и Казанова снова как бы издалека услышал голос Амалии:
      - Я говорила с Марколиной.
      - Ты ей... - Безумная надежда вспыхнула в его душе.
      - Тише, Казанова! Речь шла не о тебе, а только о ней и об ее планах на будущее. И я повторяю тебе еще раз: никогда не будет она принадлежать ни одному мужчине.
      Тут Оливо, уже изрядно нагрузившийся, неожиданно встал и, со стаканом в руке, запинаясь, сказал несколько слов о высокой чести, оказанной его бедному дому посещением дорогого друга шевалье де Сенгаль.
      - А где шевалье де Сенгаль, о котором вы говорите, дорогой Оливо? спросил Лоренци своим звонким и дерзким голосом.
      Первым желанием Казановы было швырнуть свой полный стакан в лицо наглецу; но Амалия слегка прикоснулась к его руке и сказала:
      - Многим людям вы и поныне известны, шевалье, только под своим прежним и более прославленным именем Казановы.
      - Я не знал, - с оскорбительной серьезностью сказал Лоренци, - что французский король пожаловал синьору Казанове дворянство.
      - Я не стал утруждать этим короля, - спокойно ответил Казанова. Надеюсь, лейтенант Лоренци, вы удовлетворитесь объяснением, против которого не нашлось никаких возражений у нюрнбергского бургомистра, когда я имел честь привести его в связи с одним, впрочем, незначительным случаем.
      Все молчали, с напряженным вниманием слушая его.
      - Алфавит, - сказал он, - как известно, достояние всеобщее. Так вот, я выбрал несколько букв по своему желанию и возвел себя в дворянство, не будучи обязан этим никакому государю, который едва ли мог бы оценить по достоинству мои притязания. Я - Казанова, шевалье де Сенгаль. Очень сожалею, лейтенант Лоренци, если это имя вам не нравится.
      - Сенгаль - превосходное имя, - сказал аббат и повторил его несколько раз, будто пробуя на вкус.
      - И никто в целом свете, - воскликнул Оливо, - не имеет большего права именоваться шевалье, чем благородный друг мой Казанова!
      - А когда ваша слава, Лоренци, - прибавил маркиз, - прогремит так же далеко, как слава синьора Казановы, шевалье де Сенгаль, мы, если вы пожелаете, не замедлим назвать и вас шевалье.
      Казанова, обозленный непрошеной поддержкой, оказанной ему со всех сторон, только собирался ее отклонить, чтобы самому постоять за себя, как из темной глубины сада появились двое пожилых, довольно прилично одетых мужчин и подошли к столу. Оливо приветливо и шумно поздоровался с ними, очень обрадовавшись возможности прекратить размолвку, которая грозила стать опасной и испортить все веселье этого вечера. Вновь прибывшие, холостяки братья Рикарди, как Казанова узнал от Оливо, - повидали раньше свет, но им не везло с различными предприятиями, которые они затевали, и они в конце концов вернулись в родные места и поселились в соседней деревне, в снятом там жалком домике. Чудаковатые, но безобидные люди. Оба Рикарди выразили восхищение представившимся им случаем возобновить знакомство с шевалье, с которым они много лет назад встречались в Париже. Казанова этого не помнил. А может быть, это было в Мадриде?.. - Возможно, - сказал Казанова, хотя и знал, что никогда не видел ни одного из них. В разговоре участвовал только один из братьев, по-видимому, младший; другой, на вид девяностолетний старик, слушая брата, беспрестанно кивал головой и растерянно улыбался.
      Все встали из-за стола. Дети удалились еще раньше. Лоренци с маркизой прогуливались по темной лужайке, Марколина и Амалия появились вскоре в зале, где они, по-видимому, были заняты приготовлениями к игре в карты.
      "Что бы все это могло значить? - спросил себя Казанова, очутившись один в саду. - Неужели они считают меня богатым? И собираются меня обобрать?" Все эти приготовления, а также предупредительность маркиза, обходительность аббата и даже появление братьев Рикарди показались ему несколько подозрительными; не замешан ли в интригу и Лоренци? Или Марколина? Или даже Амалия? "Неужели все это, - мелькнула у него мысль, происки моих врагов, которые в последнюю минуту стараются помешать моему возвращению в Венецию?" Но он тут же спохватился, что это совершенно нелепое предположение - прежде всего потому, что у него ведь больше не было даже врагов. Он был неопасным, опустившимся старым горемыкой. Кого могло вообще тревожить его возвращение в Венецию? И когда он увидел через открытые окна, как мужчины деловито усаживаются за стол, на котором уже лежали карты и стояли наполненные вином бокалы, все его сомнения рассеялись: ясно, что здесь затевается лишь обычная безобидная игра, в которой новый партнер всегда является желанным. Мимо него проскользнула Марколина и пожелала ему счастья.
      - Вы не останетесь? Посмотрели бы на игру?
      - К чему мне это? Спокойной ночи, шевалье де Сенгаль, до завтра!
      В сад донеслись из комнаты голоса:
      - Лоренци! Шевалье! Мы вас ждем!
      Скрытый тенью дома, Казанова видел, как маркиза увлекла Лоренци с лужайки под деревья во мрак. Там она крепко прижалась к нему, но Лоренци резко вырвался и поспешил к дому. В дверях он столкнулся с Казановой и с насмешливой учтивостью пропустил его вперед; Казанова прошел мимо него, не поблагодарив.
      Первый банк держал маркиз. Оливо, братья Рикарди и аббат делали такие ничтожные ставки, что вся игра - даже теперь, когда все состояние Казановы равнялось нескольким дукатам, - произвела на него впечатление пустой забавы. Она казалась ему особенно смешной потому, что маркиз с таким важным видом принимал и выплачивал деньги, точно это были огромные суммы.