Жена мудреца (Новеллы и повести)

Они покатили в маленькой, тесной коляске по красивой аллее вдоль берега синего моря. Оба молчали. Барон не смел ни о чем спрашивать. Его взгляд то и дело обращался на почти неподвижную поверхность воды. У него возникла странная, но, как оказалось, неосуществимая мысль: сосчитать волны; затем он посмотрел на небосвод, откуда, так ему померещилось, словно капли, падали звезды. Наконец, ему вспомнилось, что есть такая певица Клара Хелль, которая где-то скитается по белу свету; но сейчас это было совсем не важно. Резкий толчок - и коляска остановилась перед скромным белым домиком, который весь утопал в зелени. Они поужинали на веранде, откуда открывался вид на море. Прислуживал лакей с угрюмым, а в те мгновения, когда он разливал вино, чуть ли не угрожающим лицом. Светлая северная ночь опустилась на землю.
      - Ну, - поторопил Лейзенбог, охваченный внезапным порывом нетерпения.
      - Я - конченый человек, - вымолвил Зигурд Ользе, глядя прямо перед собой.
      - Что ты хочешь сказать? - спросил Лейзенбог одними губами. - И чем я могу тебе помочь? - машинально присовокупил он.
      - Не многим. Я еще не знаю. - Певец посмотрел куда-то вдаль - мимо скатерти, мимо перил, палисадника, решетчатой ограды, улицы и моря.
      У Лейзенбога все оцепенело внутри... В его голове зароились всевозможные догадки... Что могло случиться?.. Клара умерла?.. Зигурд умертвил ее... швырнул в море?.. Или это Зигурд умер?.. Нет, это исключено... он же сидит перед ним... Но почему он замолчал?.. И, внезапно поддавшись безмерному страху, Лейзенбог вскричал:
      - Где Клара?
      Тогда певец медленно повернулся к нему. Его одутловатое лицо как будто осветилось изнутри; можно было подумать, что оно улыбалось, если только это не была игра лунного света. Прищурившись, он откинулся назад; руки - в карманах, ноги вытянуты под столом; и Лейзенбогу казалось, что этот человек, сидящий перед ним, вылитый Пьеро. Зеленый плед висел на перилах террасы; в этот миг он представлялся барону добрым, старым знакомым... Но какое ему дело до этого нелепого пледа?.. Может быть, он грезит?.. Он в Мольде. Это довольно-таки странно... Будь у него достаточно благоразумия, он бы протелеграфировал певцу еще из Экса: "В чем дело? Что тебе нужно от меня, Пьеро?" И он снова повторил свой вопрос, но только много учтивее и хладнокровнее:
      - Где Клара?
      Певец закивал.
      - О ней-то и пойдет речь! Ты мне друг? Лейзенбог кивнул головой. Он ощущал легкий озноб.
      С моря повеял теплый ветер.
      - Да, я твой друг. Чего ты хочешь от меня?
      - Помнишь вечер нашего расставания, барон? Когда мы вместе отужинали в "Бристоле" и ты проводил меня на вокзал?
      Лейзенбог снова ответил кивком.
      - Ты даже не догадывался о том, что в одном поезде со мной из Вены выехала Клара Хелль.
      Лейзенбог уронил голову на грудь...
      - Я так же мало догадывался об этом, как и ты, - продолжал Зигурд. Увидел я ее только следующим утром - на станции, где пассажиры завтракали. Она сидела с Фанни Рингейзер в буфете и пила кофе. Вела она себя так, что я приписал эту встречу простой случайности. Это была не случайность.
      - Дальше, - произнес барон и поглядел на зеленый плед, который слегка шевелился от ветра.
      - Впоследствии она прямо призналась мне, что это была не случайность. С того утра мы были неразлучны - Клара, Фанни и я. Мы поселились на берегу одного из ваших восхитительных австрийских озер. У нас был очаровательный домик: впереди - вода, сзади - лес, и ни души поблизости. Мы были очень счастливы.
      Зигурд говорил так медленно, растягивая слова, что Лейзенбог боялся сойти с ума.
      "Зачем он призвал меня сюда? - подумал он. - Что ему надобно от меня?.. Она созналась во всем?.. Но что ему до этого?.. Почему он не сводит с меня глаз?.. Зачем я вообще сижу в Мольде на веранде с Пьеро?.. Не сон ли все это?.. Что, если я еще покоюсь в объятиях Клары?.. И это длится все та же ночь?.." - И, помимо своей воли, он широко раскрыл глаза.
      - Ты отомстишь за меня? - вдруг воскликнул Зигурд. - Отомстить?.. Но я еще не знаю, что произошло, - говорил барон. Его собственные слова долетали до него как бы издалека.
      - За то, что она погубила меня: я пропал
      - Расскажи, наконец, в чем дело, - потребовал Лейзеибог сухим и твердым голосом.
      - С нами была Фанни Рингейзер, - снова заговорил Зигурд, - славная девушка, не правда ли?
      - Да, славная, - подтвердил барон, и его память тотчас нарисовала ему полутемную комнату с обитой голубым бархатом мебелью и репсовыми занавесками, где некогда он беседовал с матерью Фанни. Сколько столетий тому назад это было?
      - Она не очень смышленая девушка, не правда ли?
      - Верно, - согласился барон.
      - Я это знаю, - сказал Зигурд. - Она даже не подозревала, как счастливы мы были. - Он замолк - и надолго.
      - Дальше! Барон ждал.
      - Однажды утром, когда Клара еще спала, - вернулся к своему рассказу Зигурд, - а она всегда вставала поздно, я отправился в лес на прогулку. Неожиданно ко мне подбежала Фанни. "Спасайтесь, господин Ользе, пока еще есть время; уезжайте: вы в большой опасности!" Как ни странно, сначала она не хотела мне ничего открыть. Но я не отпускал ее от себя, пока не выспросил, что за опасность, по ее мнению, угрожает мне. О, она думала, что меня еще можно спасти, а то она не раскрыла бы рта.
      Зеленый плед на перилах вздулся, как парус; лампа на столе замигала.
      - Что тебе рассказала Фанни? - сурово спросил Лейзенбог.
      - Помнишь тот вечер, - сказал Зигурд, - когда мы все были в гостях у Клары? Утром того же дня Клара ездила с Фанни на кладбище, и на могиле князя она поверила своей подруге ужасную тайну.
      - Ужасную тайну? Барон содрогнулся.
      - Да. Ты знаешь, как умер князь. После своего падения с лошади он прожил еще несколько часов.
      - Я знаю.
      - Около него не было никого, кроме Клары.
      - Знаю.
      - Он никого не хотел видеть - только ее. И на смертном одре он изрек проклятье.
      - Проклятье?
      - Да, проклятье. "Клара, - сказал князь. - Не забудь меня. Не знать мне в могиле покоя, если ты меня забудешь". - "Я тебя никогда не забуду", ответила Клара. "Клянись мне, что ты меня никогда не забу- дешь!" "Клянусь!" - "Клара, я люблю тебя, но мой час пробил..."
      - Кто это говорит? - вскричал барон.
      - Я это говорю! - воскликнул Зигурд. - Но я передаю слова Фанни; Фанни передает слова Клары; Клара передает слова князя. Ты понимаешь меня?
      Барон весь обратился в слух. Он словно слышал, как звенит в ночи голос мертвого князя, - голос, вырывавшийся из гроба, запертого на тройной замок.
      - "Клара, я люблю тебя, но мой час пробил! Ты еще так молода, а я умираю... Мое место займет другой... Я знаю: так будет. Другой вкусит счастье в твоих объятьях... Он не должен, не смеет. Я проклинаю его! Слышишь, Клара, - проклинаю его!.. Да провалится в преисподнюю первый же, кто поцелует твои губы, обнимет твой стан! Клара, небо внемлет проклятию умирающего!.. Береги себя - береги его!.. В ад его!.. Да поразит его безумие, несчастье и смерть!.. Горе! Горе! Горе!.."
      Зигурд - чьими устами, казалось, говорил мертвый князь - поднялся; высокий и тучный, он стоял в своем белом фланелевом костюме и смотрел в светлую северную ночь. Барона бил сильный озноб. У него словно заледенело все тело. Из его горла рвался крик, но он только беззвучно разевал рот... В этот миг он перенесся в маленькую залу в школе фрау Эйзенштейн, где он впервые увидел Клару. На сцене стоял Пьеро и декламировал:
      - С этим проклятием на устах князь Беденбрук умер, и... знай!.. несчастный, в чьих объятиях она лежала, обреченный, на чью голову должно пасть проклятье, это я!.. я!.. я!..
      Сцена рухнула с громким грохотом и на глазах у Лейзенбога погрузилась в море. Барон, как деревянная кукла, опрокинулся вместе с креслом назад.
      Зигурд вскочил и позвал на помощь. Подоспели два лакея; они подняли бесчувственное тело и положили его на кресло, сбоку от стола; один побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растер барону лоб и виски, но тот не шелохнулся. Пришел врач и приступил к осмотру. Осмотр занял совсем немного времени.
      - Этот господин мертв, - произнес врач.
      Зигурд Ользе был крайне взволнован; он попросил врача выполнить все необходимые формальности и ушел с террасы. Певец пересек гостиную, поднялся на верхний этаж, вошел в спальню, зажег лампу и наспех набросал следующие слова: "Клара! Твоя телеграмма застала меня в Мольде, куда я приехал, нигде не задерживаясь. Сознаюсь: вначале я не поверил тебе; я думал, ты хочешь убаюкать меня ложью. Прости меня - сомнений больше нет. Барон фон Лейзенбог был у меня. Я вызвал его сюда. Я не расспрашивал его прямо: как человек чести, он, несомненно, прибегнул бы ко лжи. У меня родилась одна блестящая мысль. Я поведал ему о проклятии покойного князя. Эффект был потрясающий: барон повалился вместе с креслом и тут же отдал богу душу".
      Зигурд перестал писать; он принял очень серьезный вид: по-видимому, размышлял. Потом он выступил на середину комнаты, и из его уст полилась песня. Вначале робкий и словно придушенный голос его постепенно очищался; он звучал в ночи все прекраснее и громче и, наконец, достиг такой силы, точно был отзвуком, рожденным волнами. По лицу Зигурда блуждала умиротворенная улыбка. Он глубоко вздохнул. Затем снова поместился за письменным столом и сделал к своей телеграмме приписку: "Клара! Любимая! Прости меня - все снова хорошо. Через три дня буду у тебя".
      1903
      НОВАЯ ПЕСНЯ
      - Я не виноват, господин фон Брейтенедер... помилуйте, никто не может этого сказать.
      До Карла Брейтенедера эти слова донеслись как бы издалека, хотя он отлично знал, что тот, кто произнес их, шел рядом с ним - да, он даже почувствовал насыщенное винными парами дыхание зтого человека. Но он ничего не ответил. Он был не в силах спорить, он слишком устал, слишком был потрясен страшным событием этой ночи и жаждал только одиночества и свежего воздуха. Поэтому он и не пошел домой, а, овеваемый утренним ветерком, направился по безлюдной дороге за город, к лесистым холмам, выступающим из легкого майского тумана. Но его снова и снова с головы до ног пронизывала дрожь, и он совсем не ощущал приятной прохлады, обычно освежавшей его ранним утром после бессонных ночей. Перед его глазами неотступно стояла ужасная картина, от которой он бежал.
      Человек, шедший рядом с ним, по-видимому, только что догнал его. Чего он хотел?.. Почему оправдывался?.. И почему именно перед ним?.. Ведь он и не думал вслух упрекать старого Ребаи, хотя очень хорошо знал, что именно он больше всех виноват в том, что случилось. Карл искоса взглянул на него. Какой вид V этого человека! Черный сюртук измят и весь в пятнах, одной пуговицы не хватает, другие истрепались, в петлице торчит стебелек с увядшим цветком, а вчера вечером он был еще совсем свежий. Украшенный этой же гвоздикой, сидел капельмейстер Ребаи за дребезжащим пианино, сопровождая все номера труппы Ладенбауера, как делал это уже почти тридцать лет. Маленький кабачок был переполнен, столы и стулья стояли даже в саду, потому что сегодня предстояло, как значилось черными и красными буквами на больших желтых афишах, "первое выступление фрейлейн Марии Ладенбауер, прозванной Белой Иволгой, после ее выздоровления от тяжелой болезни".
      Карл глубоко вздохнул. Совсем рассвело, и они с капельмейстером давно уже не были единственными гуляющими на дороге. Отовсюду, из города, с боковых дорожек и даже сверху, из леса, навстречу им шли люди. Только сейчас Карл вспомнил, что сегодня воскресенье. Он был рад, что никакие обязанности не вынуждают его вернуться в город, хотя и на этот раз отец не стал бы бранить его за пропущенный рабочий день. Он никогда этого не делал. Старая токарная мастерская на Альзерштрассе обходилась пока и без Карла, а отец знал по опыту, что до сих пор все Брейтенедеры всегда вовремя брались за ум и становились солидными людьми. История с Марией Ладенбауер, правда, была ему не по душе. "Ты можешь делать что хочешь, - однажды мягко сказал он Карлу. - Я ведь тоже был когда-то молод... но в семьях своих девушек я все же никогда не бывал. Для этого я всегда слишком уважал себя".
      Послушайся он отца, думал сейчас Карл, эта беда его миновала бы. Но Мари ему очень нравилась. Это было добродушное создание; не говоря громких слов, она была сильно к нему привязана, и когда она шла с ним под руку, никто не принял бы ее за девушку уже кое-что испытавшую. Впрочем, и в доме ее родителей все было вполне прилично, как в любой добропорядочной семье. Квартира содержалась в порядке, на этажерке стояли книги, нередко в гости приходил брат старого Ладенбауера, чиновник магистрата, и тогда заходила речь об очень серьезных вещах: политике, выборах и деревенской общине. По воскресеньям Карл играл иногда у Ладенбауеров в тарок с самим хозяином и полоумным Иедеком, тем самым, который вечером в клоунском наряде исполнял вальсы и марши на стаканах и тарелках. И когда Карл выигрывал, с ним тут же расплачивались, что отнюдь не всегда бывало в посещаемом им кафе. В нише у окна, напротив которого висели швейцарские пейзажи на стекле, сидела длинная бледная фрау Иедек - вечером во время представления она декламировала скучные стихи. Она болтала с Мари и почти непрерывно кивала головой. Но Мари смотрела на Карла, шутливо махала ему рукой или подсаживалась к нему и заглядывала в его карты. Ее брат служил в крупной фирме, и если Карл предлагал ему сигару, он немедленно отвечал тем же. Сестре, которую очень уважал, он время от времени привозил какое-нибудь лакомство от знаменитого кондитера. А прощаясь, он говорил, полузакрыв глаза: "К сожалению, я приглашен в другое место..." Разумеется, охотнее всего Карл бывал с Мари наедине. И он вспомнил утро, когда шел с ней по той самой дороге, по которой поднимался сейчас, к тихо шелестевшему лесу, что начинался там, наверху, на холме. Оба устали, потому что пришли сюда прямо из кафе, где просидели до зари вместе со всей местной певческой капеллой; теперь они улеглись под буком, на краю косогора, и уснули. Проснулись они уже в знойной тишине летнего полдня и еще дальше углубились в лес, потом весь день болтали и смеялись, сами не зная чему, и только поздно вечером он привел ее обратно в город, прямо к началу представления... Таких чудесных воспоминаний было немало, Карл и Мари жили очень весело, не задумываясь о будущем. В начале зимы Мари вдруг заболела. Врач строго запретил все посещения, потому что у нее оказалось воспаление мозга или что-то в этом роде и следовало избегать любых волнений. Сначала Карл ежедневно заходил к Ладенбауерам справиться о здоровье Мари, но позже, когда болезнь затянулась, стал приходить только раз в два-три дня. Однажды фрау Ладенбауер сказала ему у дверей:
      - Сегодня вы уже можете зайти, господин фон Брейтенедер, только очень прошу вас, не выдайте себя.
      - Чем же я могу выдать себя? - спросил Карл. - Что случилось?
      - Да, ее глазам, увы, ничем уже не поможешь.
      - Как так?
      - Мари теперь совсем не видит... Это, по воле божьей, осталось от болезни. Но она еще не знает, что ее слепота неизлечима... Возьмите себя в руки, чтобы она ничего не заметила.
      Тогда Карл пробормотал всего несколько слов и ушел. Он вдруг испугался встречи с Мари. Ему казалось, что он ничего в ней так не любил, как ее глаза, такие светлые и всегда смеющиеся. Он хотел прийти завтра. Но не пришел ни на следующий, ни на третий день. И откладывал это посещение все дальше и дальше. Он встретится с ней, решил Карл, только когда она уже сама примирится со своей судьбой. Потом случилось так, что ему пришлось отправиться в деловую поездку, на которой давно настаивал отец. Он уехал далеко, побывал в Берлине, Дрездене, Кельне, Лейпциге, Праге. Как-то он послал старой фрау Ладенбауер открытку, в которой писал: он придет к ним сразу по возвращении и просит передать Мари сердечный привет. Весной он вернулся, но к Ладенбауерам не пошел. Он не мог решиться... Конечно, с каждым днем он все меньше думал о Мари и намеревался совсем ее забыть. Ведь он был у нее не первым и не единственным. Ничего о ней не слыша, он постепенно успокаивался и иногда почему-то воображал, что Мари живет в деревне у родственников, о которых она как-то ему рассказывала.
      Но вчера вечером случай привел его - он хотел навестить знакомых, живущих поблизости, - к кабачку, в котором обычно давала представления труппа Ладен-бауера. Погруженный в свои мысли, Карл хотел уже пройти мимо, как вдруг на глаза ему попалась желтая афиша. Он знал, где находится, и почувствовал укол в сердце, еще не прочитав ни одного слова. Но затем, увидев написанный черными и красными буквами текст: "Первое выступление фрейлейн Марии Ладен-бауер, прозванной Белой Иволгой, после ее выздоровления...", он остановился как вкопанный. И в эту минуту, словно вынырнув из-под земли, около него очутился Ребаи - с непокрытой головой, седой и всклокоченной шевелюрой; в руке у него был черный поношенный цилиндр и свежий цветок - в петлице. Он раскланялся с Карлом.
      - Господин фон Брейтенедер, да неужели? Решили нас опять удостоить, не правда ли? Фрейлейн Мари будет вне себя от радости, когда узнает, что прежние друзья все-таки еще ею интересуются. Бедняжка! Много мы с ней натерпелись, господин фон Брейтенедер, но теперь она свыклась со своим несчастьем.
      Он еще долго разглагольствовал, и Карл не шелохнулся, хотя рад был бы очутиться как можно дальше отсюда. Но вдруг у него мелькнула надежда, и он спросил Ребаи, действительно ли Мари совсем ничего не видит, даже света.
      - Света? - переспросил тот. - Да что это вам пришло в голову, господин фон Брейтенедер?.. Ничего она не видит, решительно ничего! - Он выкрикнул это с каким-то странным удовольствием. - Вокруг нее черным-черно... Но вы сами убедитесь, господин фон Брейтенедер, все имеет свои хорошие стороны, если можно так сказать, и голос у девочки теперь прекраснее, чем когда-либо!.. Ну, вы сами увидите, господин фон Брейтенедер. А уж добра она, удивительно добра! Еще гораздо приветливее, чем была раньше. Ну, ведь вы-то ее знаете, ха-ха! Ах, сегодня придут многие из тех, кто ее знал... но, конечно, не так хорошо, как вы, господин фон Брейтенедер, потому что ведь теперь, разумеется, с известными историями покончено. Однако и это еще вернется! Я знал одну, она была слепая, а родила двойню... ха-ха! Посмотрите-ка, кто пришел! - сказал он вдруг, и Карл вместе с ним очутился перед кассой, за которой сидела старая фрау Ладен-бауер. Бледная, опухшая, она взглянула на него и протянула ему билет, не говоря ни слова. Карл уплатил, не понимая, что с ним творится. Но вдруг он крикнул:
      - Не говорите Мари... ради бога, фрау Ладенбауер... не говорите Мари, что я здесь. Господин Ребаи, ничего ей не говорите!
      - Ладно уж, - ответила фрау Ладенбауер и занялась другими посетителями.
      - Я - ни словечка, - сказал Ребаи. - Но зато потом, вот это будет неожиданность! Ведь вы же придете? Такое торжество... ха, ха! Имею честь, господин фон Брейтенедер.
      И он исчез. Карл прошел через переполненный зал в сад и сел за дальний столик, за которым уже сидели двое стариков, женщина и мужчина. Они не разговаривали между собой, молча посмотрели на нового гостя и печально друг другу кивнули. Карл сидел и ждал. Представление началось, и он снова услышал давно знакомые номера. Но все казалось ему странно изменившимся, потому что он никогда еще не сидел так далеко от эстрады. Сначала капельмейстер Ребаи сыграл так называемую увертюру, от которой до Карла донеслись только отдельные резкие аккорды, потом венгерка Илька, в ярко-красном платье и сапожках со шпорами, спела венгерские песни и сплясала чардаш. Затем последовал юмористический номер комика Вигеля-Ваге-ля. Он выступил в светло-зеленом фраке, сообщил, что только что прибыл из Африки, и рассказал множество нелепейших приключений, которые завершились его свадьбой со старой вдовой. После него господин Ладенбауер и его супруга исполнили дуэт; оба были в тирольских костюмах. За ними вышел маленький полоумный Иедек в запачканном белом клоунском одеянии; сначала он продемонстрировал свое жонглерское искусство, шаря по публике огромными глазами, словно разыскивал кого-то, затем выстроил перед собой несколько рядов тарелок, отстучал по ним деревянной палочкой марш, расставил стаканы и влажными пальцами сыграл на них мелодию грустного вальса. При этом он смотрел в потолок и блаженно улыбался. Иедек удалился, и Ребаи снова ударил по клавишам, раздались торжественные звуки. Из зала в сад донесся шепот, люди что-то тихо говорили друг другу, и внезапно на эстраде появилась Мари. Отец, который привел ее, сразу словно куда-то провалился, и она стояла одна. И Карл видел, как она стояла на возвышении с угасшими глазами на милом бледном лице, ясно видел, что сначала она только шевельнула губами и чуть-чуть улыбнулась. Сам того не замечая, он вскочил с кресла, прислонился к зеленому фонарю и едва не закричал от страха и сострадания. И она запела. Совсем чужим голосом, тихо, гораздо тише, чем раньше. Это была песня, которую она пела всегда, - Карл слышал ее по меньшей мере раз пятьдесят, но голос казался ему все таким же странно-чужим, и только когда Мари исполнила припев: "Они зовут меня Белой Иволгой и на работе и дома", ему почудилось, что он узнает знакомый тембр. Она спела все три куплета. Ребаи аккомпанировал и, по привычке, часто строго поглядывал на певицу. Когда она кончила, раздались аплодисменты - громкие, оглушительные. Мать поднялась по трем ступенькам на эстраду, Мари протянула в воздухе руки, словно желая на нее опереться, но аплодисменты не умолкали, и ей пришлось сейчас же спеть вторую песню, которую Карл тоже слышал около пятидесяти раз. Она начиналась словами: "Сегодня я с милым пойду на прогулку...", и Мари так задорно вскинула голову, так легко покачивалась из стороны в сторону, словно на самом деле могла пойти с милым на прогулку, любоваться синим небом, зелеными лугами и танцевать на свежем воздухе, как рассказывала в своей песне. А потом она запела третью, новую песню...
      - Здесь есть маленький садик, - сказал господин Ребаи, и Карл вздрогнул. Солнце ярко светило, далеко убегала ослепительно-белая дорога, кругом было светло и кипела жизнь. - Там можно бы посидеть и выпить по стаканчику вина, - продолжал Ребаи. - У меня уже зверская жажда, день будет жаркий.
      - Еще бы не жаркий! - сказал кто-то позади них.
      Брейтенедер обернулся... Как, и этот тоже шел за ними следом?.. Ему-то что нужно?.. Это был полоумный Иедек - иначе его никогда не называли, но не оставалось никаких сомнений в том, что в ближайшем будущем он на самом деле вполне и окончательно сойдет с ума. Несколько дней тому назад он едва не убил свою длинную бледную жену, и было непонятно, почему его оставляли на свободе. Сейчас этот человек, почти карлик, крадущейся походкой шел рядом с Карлом; с желтоватого лица смотрели вдаль широко раскрытые, необъяснимо веселые глаза, на голове торчала известная всему городу серая, мягкая шапчонка с растрепанным пером, в руке он держал тоненькую тросточку. Неожиданно, опередив всех, он прошмыгнул в маленький садик при гостинице, сел на деревянную скамейку, прислоненную к низкому домику, громко постучал тросточкой по выкрашенному в зеленый цвет столу и позвал кельнера. Двое других последовали за ним. Вдоль зеленой изгороди, мимо маленьких грустных вилл, тянулась дальше вверх белая дорога и терялась в лесу.
      Кельнер принес вина. Ребаи поставил цилиндр на стол, взъерошил свои седые волосы, потер по привычке обеими руками гладкие щеки, отодвинул в сторону стакан Иедека и перегнулся через стол к Карлу.
      - Я же не дурак, господин фон Брейтенедер! Ведь я знаю, что делаю!.. Чем же я виноват? Знаете, для кого я в молодости писал куплеты? Для Матрасса. Это не пустяки! И они имели успех. И текст и музыка были мои. А многие из них потом включили в разные пьесы.
      - Оставьте стакан в покое, - сказал Иедек и хихикнул.
      - Помилуйте, господин фон Брейтенедер, - продолжал Ребаи и снова отодвинул стакан. - Вы же меня знаете, вам известно, что я порядочный человек. И в моих куплетах никогда не бывает скабрезностей, никогда ничего непристойного... Ведь куплет, за который тогда оштрафовали старого Ладенбауера, написал не я. А сейчас мне шестьдесят восемь лет, господин фон Брейтенедер, это не шутка! И знаете, с каких пор я работаю в труппе Ладенбауера? Тогда был еще жив Эдуард Ладенбауер, ее основатель. А Мари я знаю с самого ее рождения. Двадцать девять лет я у Ладенбауеров, в марте будущего года будет мой юбилей... И свои мелодии я не украл, они мои, все мои! И знаете, сколько моих вещиц было за это время сыграно? Восемнадцать! Верно ведь, Иедек?
      Иедек непрерывно беззвучно смеялся, глаза его были широко раскрыты. Теперь он поставил перед собой все три стакана и начал легко водить пальцами по их краям. Звук был нежный, трогательный, напоминавший отдаленное звучание гобоя или кларнета. Брей-тенедер всегда восхищался его мастерством, но в эту минуту эти звуки были ему совершенно невыносимы. За другими столиками прислушивались, некоторые одобрительно кивали, какой-то толстый мужчина захлопал в ладоши. Вдруг Иедек снова отодвинул все три стакана, скрестил руки на груди и стал пристально смотреть на белую дорогу, по которой все больше и больше людей поднималось к лесу. У Карла рябило в глазах; ему казалось, что люди парят в воздухе и пляшут за какой-то паутиной. Он потер лоб и виски, стараясь прийти в себя. Ведь он тут ни при чем! Это страшное несчастье - но он не виноват. И вдруг он встал, потому что мысль о том, что случилось, разрывала ему сердце.
      - Пойдемте, - сказал он.
      - Да, свежий воздух - это главное, - ответил Ребаи.
      Иедек вдруг рассердился, никто не знал почему.
      Встав перед столиком, за которым сидела мирная пара, он принялся размахивать своей тросточкой и кричать пронзительным голосом: "Пусть дьявол теперь играет на стаканах... Черт побери!" Господин и дама за столиком смутились и попытались его унять; остальные смеялись, принимая его за пьяного.
      Брейтенедер и Ребаи были уже на дороге, и Иедек - он совсем успокоился, - приплясывая, последовал за ними. Он снял свою серую шапчонку, повесил на тросточку и, держа ее на плече, как ружье, посылал другой рукой пламенные приветствия небу.
      - Только, пожалуйста, не подумайте, что я собираюсь оправдываться, сказал Ребаи, стуча зубами. - Ого, для этого нет никаких причин! Отнюдь нет. У меня были самые лучшие намерения - это признают все. Разве я не сам разучивал с ней новую песню?.. Помилуйте, конечно, сам. Да, она еще сидела в комнате с повязкой на глазах, когда я разучивал с ней песню... и знаете, как мне это пришло в голову? Случилось несчастье, подумал я, но ведь еще не все потеряно. Голос у нее остался, и красивое лицо тоже... Так я и сказал матери, она была в совершеннейшем отчаянии. Фрау Ладенбауер, сказал я ей, еще не все потеряно, только следите за ней! И потом, теперь ведь имеются эти институты для слепых, там они со временем могут даже снова научиться читать и писать... И я знал одного, совсем молодого человека, который ослеп в двадцать лет. Но каждую ночь ему снились самые прекрасные фейерверки и всевозможные иллюминации.
      Брейтенедер засмеялся.
      - Вы это серьезно? - спросил он.
      - Ах, что там! - грубо ответил Ребаи. - Чего вы от меня хотите? Уж не покончить ли мне самоубийством? Как бы не так! По совести, я достаточно хлебнул горя на этом свете! Или вы думаете, что это жизнь, господин фон Брейтенедер? Когда-то в молодости человек писал пьесы для театра, а в шестьдесят восемь лет в конце концов так преуспел, что вынужден за несколько жалких крейцеров аккомпанировать всякому безголосому ничтожеству на разбитом рояле и сочинять куплеты... А знаете, сколько я получаю за куплет? Вы были бы поражены, господин фон Брейтенедер...
      - Но ведь ваши вещицы исполняют, - сказал Иедек, который теперь шествовал рядом с ними очень серьезно, благовоспитанно, даже с некоторым достоинством.
      - Что вам от меня надо? - спросил Брейтенедер. У него вдруг возникло чувство, что эти двое его преследуют, и он не понимал почему. Что у него общего с этими людьми?.. Но Ребаи продолжал:
      - Будущность хотел я обеспечить девочке, понимаете, всю ее будущность!.. Именно этой новой песней, именно этой... И разве она не прекрасна? Не трогательна?..
      Маленький Иедек вдруг придержал Брейтенедера за рукав, поднял указательный палец левой руки, требуя внимания, вытянул губы и засвистел. Он насвистывал мелодию новой песни, которую Мари Ладенбауер, прозванная Белой Иволгой, пела прошлым вечером. Он насвистывал ее безупречно, потому что и этим искусством владел в совершенстве.
      - Дело не в мелодии, - сказал Брейтенедер.
      - А в чем же? - закричал Ребаи. Все трое шли быстро, почти бежали, несмотря на то что дорога заметно поднималась в гору. - В чем же, господин фон Брейтенедер?.. Дело в тексте, полагаете вы?.. Ради господа бога, да разве в тексте есть хоть что-нибудь, чего бы Мари сама не знала?.. А у нее в комнате, когда я с ней разучивал песню, она даже ни разу не заплакала. Она сказала: "Это печальная песня, господин Ребаи, но она прекрасна!" Прекрасна, сказала она... Да, разумеется, это печальная песня, господин фон Брейтенедер, но ведь и судьба ее тоже печальна. Как же я мог написать для нее веселую песню?..
      Дорога терялась в лесу. Сквозь ветви сверкало солнце, в кустах звенел смех, раздавались голоса. Все трое шли рядом так быстро, словно хотели убежать друг от друга. Вдруг Ребаи снова заговорил:
      - А публика, черт побери, разве публика не аплодировала как сумасшедшая?.. Ведь я знал заранее, что с этой песней она будет иметь грандиозный успех! И она была счастлива... все ее лицо прямо-таки смеялось, а последнюю строфу ей пришлось даже повторить. И это па самом деле трогательная строфа! Когда она пришла мне в голову, у меня самого глаза наполнились слезами - вы понимаете, это из-за намека на другую песню, которую она всегда пела.
      И он спел или, вернее, продекламировал, особо выделяя рифмы:
      Как чудесно было прежде жить, друзья,
      Видеть солнцем озаренные поля,
      В воскресенье с милым по лесу гулять
      И в его глазах любовь, любовь читать...
      Ныне закатилось солнце для меня,
      И любовь погасла, как сиянье дня!
      - Довольно, - закричал Брейтенедер, - ведь я это слышал!