Жена мудреца (Новеллы и повести)

.. если Эмиль... Но она боялась атой мысли, она отгоняла ее от себя. Не с такими смелыми мечтами должна она ехать на это свидание. Он великий артист, а она - бедная вдова с ребенком. Нет, нет! Она еще раз увидится с ним, да, в музее, в зале голландцев, еще один раз, последний, она скажет ему, что ничего иного не желала, как только увидеть его снова... С довольной улыбкой представила она себе его слегка разочарованный вид и, как бы репетируя, нахмурилась, придав лицу серьезное выражение; она даже заранее знала, что скажет ему: "О нет, Эмиль, если ты думаешь об этом..." Но она не должна произносить эти слова слишком жестким тоном, чтобы не получилось, как тогда... двенадцать лет тому назад... после первой же его попытки; он должен ее попросить второй раз, он должен ее попросить третий раз, - ах, боже мой, он должен ее просить до тех пор, пока она не уступит. Ибо она чувствовала здесь, среди всех этих добрых, порядочных, благонравных людей, из числа которых ей, конечно, придется потом себя исключить, что она уступит, как только он этого потребует. Она едет в Вену лишь для того, чтобы стать его любовницей и потом, если так суждено, умереть. На другой день она уехала. Было очень жарко, солнце жгло кожаные сиденья, Берта открыла окно и задернула его желтой шторкой, которую все время трепал ветер. Берта была одна в купе. Но она почти не думала о том, куда едет, не думала о человеке, с которым хотела увидеться, о том, что ей предстоит, она думала лишь о тех странных словах, которые слышала только что, за час до отъезда. Она охотно забыла бы о них, - по крайней мере, на ближайшие дни. Почему эти несколько часов между обедом и отъездом она не могла высидеть дома? Какая тревога погнала ее в этот нестерпимо жаркий день из комнаты на улицу, на рыночную площадь и заставила пройти мимо квартиры Рупиусов? Он сидел на балконе, опустив глаза на залитую солнцем мостовую, и на коленях у него, как всегда, лежал серый плед, бахрома которого свисала между решетками балкона. Перед ним на маленьком столике стояла бутылка воды и стакан. Увидев Верту, он пристально взглянул на нее, будто просил о чем-то, и она заметила, что он легким движением головы позвал ее к себе. Почему она послушалась его? Почему не приняла этого кивка за обычный поклон, не поблагодарила и не пошла дальше своим путем? Но когда она, откликнувшись на его зов, подошла к входной двери, то заметила, как губы его тронула улыбка благодарности, и та же улыбка была у него, когда Берта, пройдя через прохладную затененную комнату, вышла к нему на балкон, пожала его протянутую руку и села за столик напротив него.
      - Как вы поживаете? - спросила она.
      Он сначала ничего не ответил, потом по судорогам в его лице она догадалась, что он хочет что-то сказать, но, кажется, не может произнести ни слова; наконец, он очень громко выкрикнул:
      - Она хочет меня... - Затем, как будто сам испугавшись своего крика, произнес совсем тихо: - ...покинуть... Моя жена хочет меня покинуть.
      Берта невольно оглянулась.
      Рупиус, словно успокаивая ее, поднял руки:
      - Она не слышит нас. Она у себя в комнате, спит.
      Берта смутилась и прошептала:
      - Откуда вы знаете?.. Этого быть не может!
      - Она хочет уехать - уехать на время, как она говорит... вы понимаете меня?
      - Ну да, видимо, к брату...
      - Она хочет уехать... навсегда! Конечно, она не скажет мне: "Прощай, ты меня больше никогда не увидишь!" Поэтому она говорит: "Я хочу немного попутешествовать, мне нужен отдых, я хочу несколько недель пожить на берегу озера, я хотела бы поплавать, мне необходимо переменить климат". Она, конечно, наговорит мне: "Я не вынесу этого больше, я молодая, цветущая, здоровая, а ты паралитик и скоро умрешь, и мне страшно думать о твоей болезни и обо всех ужасах, которые еще предстоит пережить, пока не наступит конец". Поэтому она говорит мне: "Я хочу уехать только на несколько недель, потом я вернусь и буду с тобой".
      Берта была глубоко потрясена и в растерянности могла только пробормотать:
      - Вы, безусловно, ошибаетесь.
      Рупиус подтянул повыше плед, соскользнувший вниз, его, видимо, знобило. Продолжая говорить, он натягивал плед все выше и, наконец, обеими руками прижал его к груди.
      - Я это предвидел, предвидел за много лет, что наступит такая минута. И подумайте, что это за жизнь: ждать этой минуты, чувствовать себя беспомощным - и молчать! Что вы так смотрите на меня?
      - Я? Нет! - сказала Берта и взглянула вниз, на рыночную площадь.
      - Извините меня, что я заговорил об этом. Я не собирался этого делать; но когда я завидел, что вы проходите мимо... Я вам очень благодарен, что вы выслушали меня.
      - Пожалуйста, - сказала Берта и невольно протянула ему руку. Поскольку он не заметил этого, рука ее осталась лежать на столе.
      - Теперь всему пришел конец, - сказал Рупиус, - теперь начинается одиночество, начинается весь этот ужас.
      - Но разве ваша жена... она ведь любит вас!.. Я глубоко убеждена, что вы напрасно тревожитесь. Разве не проще всего, господин Рупиус, попросить вашу жену отказаться от этого путешествия?
      - Просить? - чуть ли не высокомерно переспросил Рупиус. - Имею ли я вообще на это право? Все эти шесть или семь лет она и так оказывала мне милость, оставаясь со мной. Подумайте сами - в течение всех 0тих лет я не слышал от нее ни единой жалобы, что она погубила со мной свою молодость.
      - Она вас любит, - уверенно сказала Берта, - этим все и объясняется.
      Рупиус посмотрел на нее долгим взглядом.
      - Я знаю, что вы хотите сказать, но не решаетесь. Но ваш мул, сударыня, покоится в могиле, а не спит каждую ночь рядом с вами. - Он поднял глаза вверх,
      взор его словно посылал проклятье небу.
      Время шло, Берта вспомнила, что ей пора на вокзал.
      - Когда ваша жена собирается ехать?
      - Об этом мы еще не говорили. Но я вас задерживаю?
      - Нет, конечно, нет, господин Рупиус, только... Разве Анна вам не говорила? Я как раз сегодня еду в Вену.
      Она залилась краской. Он снова пристально посмотрел на нее. Можно было подумать, что ему все известно.
      - Когда вы вернетесь? - сухо спросил он.
      - Через два-три дня. - Ей хотелось сказать ему, что он ошибается, что едет она вовсе не к любимому человеку, что все то грязное и низменное, о чем он так неотступно и мучительно думает, в сущности, совсем не занимает женщин, но она не могла найти для этого нужных слов.
      - Когда вы через два-три дня вернетесь, вы еще застанете мою жену здесь. Итак, прощайте и развлекайтесь хорошенько.
      Она чувствовала, что он провожал ее взглядом, пока она шла по затененной комнате и по рыночной площади. И теперь, в купе, она все еще ощущала этот взгляд и слышала слова Рупиуса, в которых звучало такое безмерное горе, о каком она до сих пор не имела понятия. Это мучительное воспоминание подавило в ней всю радость от предстоящей встречи, и, по мере того как она приближалась к столице, на душе у нее становилось все тяжелее. Когда она думала о наступающем одиноком вечере, ей казалось, будто она едет куда-то на чужбину, в неизвестность, без всяких надежд. Письмо, все еще спрятанное у нее за корсажем, потеряло свое очарование, оно превратилось просто в шуршащий клочок исписанной бумаги, уже истрепавшейся по углам. Она попыталась представить себе наружность Эмиля. В памяти ее всплывали лица, чем-то похожие на него, иногда ей казалось, что вот наконец это он, но едва возникший облик тотчас ускользал. Берта стала сомневаться, правильно ли она поступила, что поехала сегодня. Почему она не подождала, по крайней мере, до понедельника? И она вынуждена была признаться себе: она едет на свидание с молодым человеком, с которым не виделась десять лет; он, возможно, ждет совсем не ту женщину, которая предстанет завтра перед ним. Да, именно это тревожило ее; теперь она поняла. Письмо, уже начавшее царапать ее нежную кожу, было адресовано двадцатилетней Берте, ибо Эмиль не мог знать, как она выглядит теперь. И пусть сама она уверена, что лицо ее сохранило девичьи черты, а фигура, только слегка пополневшая, не утратила прежней стройности, - разве он, несмотря на все это, не увидит, как изменилась она за десять лет, как губительно отразилось на ней время, незаметно для нее самой?
      Клостернейбург. Веселые голоса, шум шагов донеслись до ее слуха. Она выглянула из окна. Толпа школьников осадила поезд, мальчишки со смехом и криками влезали в вагоны. Берте невольно вспомнилось, как возвращались домой из загородных прогулок ее братья, и перед глазами возникла выкрашенная в голубой цвет комната, где тогда спали мальчики. Ее охватил какой-то ужас при мысли, что все былое развеяно ветром, что люди, которым она обязана жизнью, умерли, а те, с кем она долгие годы жила под одной крышей, теперь далеко; что связи, казалось бы, установленные надолго, распались. Как все зыбко и бренно! А он... он писал ей так, словно за эти десять лет ничего не изменилось, словно не было похорон, рождений, страданий, болезней, забот; для него, по крайней мере, это было время счастья и славы. Она невольно покачала головой - столько непостижимого крылось во всем этом, что она растерялась. И даже шум поезда, который нес ее навстречу неизведанным впечатлениям, казался ей какой-то скорбной песней. Она подумала о недавнем прошлом, о последних днях, когда она была спокойна и довольна, когда у нее не было никаких желаний, когда она не испытывала ни раскаяния, ни ужаса. Как все это началось? Она не могла понять.
      Поезд, казалось, все быстрее устремлялся к своей цели. Уже клубился, будто туман над пропастью, дым большого города. Сердце Берты учащенно забилось. Ей чудилось, что ее поджидает нечто неведомое, чему она не знает названия, какое-то сторукое чудовище, готовое схватить ее; каждый дом, мимо которого она проносилась, знал, что она едет, вечернее солнце на крышах сияло ей навстречу, но когда поезд подошел наконец к перрону, она вдруг почувствовала себя в безопасности. Теперь только Берта осознала, что она в Вене, в своей любимой Вене, в городе ее юности, ее мечтаний! Неужели она до сих пор совсем об этом не думала? Она приехала не из дому - нет, только теперь она наконец дома. Шум на вокзале приятно подействовал на нее, она радовалась сутолоке людей и экипажей, вся ее печаль отлетела. Вот стоит она, Берта Гарлан, молодая, красивая, в теплый майский вечер на вокзале Франца-Иосифа, свободная, никому не обязанная отчетом, и завтра, рано утром, она увидится с единственным человеком, которого она любила, с возлюбленным, который позвал ее...
      Она остановилась в небольшой гостинице около вокзала, отчасти из бережливости, но также из некоторой застенчивости перед элегантными кельнерами и портье. Она получила комнату на четвертом этаже, окном на улицу; горничная закрыла его, когда гостья вошла; затем она принесла свежую воду, слуга поставил ее чемодан около печки, а кельнер положил перед ней опросный лист для приезжих; Берта тотчас же заполнила его со спокойной гордостью человека, у которого совесть чиста.
      Ее охватило давно не испытанное чувство свободы! никаких повседневных хозяйственных забот, не нужно беседовать с родными и знакомыми; сегодня вечером она может делать, что ей угодно. Переодевшись, она открыла окно. Ей пришлось зажечь свечи, хотя на улице еще не совсем стемнело. Она облокотилась на подоконник и взглянула вниз. Снова вспомнила она свои детские годы, когда она часто смотрела из окна на улицу и иногда рядом с нею стоял брат, обнимая ее за плечи. Она с таким живым волнением вспомнила о своих родителях, что слезы навернулись у нее на глаза. Внизу уже зажглись фонари. Теперь бы следовало что-то предпринять. Тут она подумала, что завтра в это время... Она не могла себе представить, как все будет. В эту минуту проехала коляска, в ней сидели господин и дама. Если все пойдет, как бы ей хотелось, то завтра они вместе поедут за город, - да, это было бы самое приятное. Где-нибудь в тихом загородном ресторане, на столе свеча под стеклянным колпаком, он держит ее руку в своей, они словно молодая влюбленная пара, а потом - обратно, а потом... Нет, лучше не думать, что будет потом. Интересно, где он теперь? Один ли он? Или разговаривает с кем-нибудь? С кем же? С мужчиной, с женщиной? С девушкой? Впрочем, что ей за дело? Пока это ее совсем не касается. Как и его не касается то, что господин Клингеман вчера признался ей в любви, что ее племянник, наглый мальчишка, иногда целует ее, что она относится с большим уважением к господину Рупиусу. Завтра она расспросит Эмиля, - да, она должна все хорошенько узнать, прежде чем... ну, прежде чем поехать с ним за город.
      Итак, надо идти, но куда? В дверях она нерешительно остановилась. Единственное, что она могла придумать, - это немного пройтись и затем поужинать... Но где? Дама без кавалера... Нет, она поужинает здесь, у себя в комнате, и рано ляжет спать, чтобы выспаться и завтра быть свежей, молодой, красивой. Она заперла дверь и вышла на улицу.
      Берта направилась во Внутренний город. Шла она очень быстро, так как ей было неприятно вечером ходить одной. Вскоре она вышла на Ринг и проследовала мимо университета до ратуши. Но это бесцельное блуждание не доставило ей никакого удовольствия. Ей стало скучно и захотелось есть, она села на конку и поехала обратно. У нее не было никакой охоты возвращаться к себе в номер. Уже с улицы она увидела, что ресторан при гостинице слабо освещен и, по-видимому, пуст. Там она поужинала, сразу почувствовала себя усталой и сонной, с трудом поднялась по лестнице, и когда, сидя на кровати, развязывала шнурки ботинок, то услыхала, как на ближайшей колокольне пробило десять часов.
      Проснувшись рано утром, она прежде всего поспешила к окну и подняла штору; ей не терпелось увидеть дневной свет и город. Утро было солнечное, и воздух такой свежий, как будто он вливался в улицы города из тысячи источников, из лесов и с холмов. Прелесть этого утра показалась Берте хорошим предзнаменованием; она удивилась тому, как странно и нелепо провела вчерашний вечер, будто сама не знала, зачем приехала в Вену. Она поняла, что ее так радует: уверенность, что долгая ночь уже не отделяет ее от желанного часа. Теперь она совсем не могла понять, как это она недавно была в Вене и даже не попыталась увидеться с Эмилем. Да, ее удивляло, что она, неизвестно почему, все время откладывала эту попытку, многие недели, месяцы, может быть, годы. Сначала ей даже не пришло в голову, что ведь она все это время почти не вспоминала о нем, но как только это достигло ее сознания, то поразило больше всего.
      Теперь оставалось выдержать только четыре часа, и она увидит его. Она опять легла в постель, лежала сначала с открытыми глазами и шептала, точно хотела опьяниться этими словами: "Приди скорей!" Она слышит, как он сам произносит эти слова, не издалека, нет, а будто он с нею в одной комнате, будто она ощущает его дыхание на своих губах. "Приди скорей!" - говорил он, но это означало: "Будь моей, будь моей!.." И она раскрыла объятья, как бы готовясь прижать к сердцу любимого, и произнесла: "Я люблю тебя!" протянув губы для поцелуя.
      Наконец она встала и оделась. На этот раз она взяла с собой простое серое платье английского покроя, которое, по общему мнению, очень шло ей, и была вполне довольна собой, когда окончила свой туалет. Правда, она не выглядела в нем как элегантная венская дама, но и не казалась провинциальной львицей; вернее всего, она походила на гувернантку из графского или княжеского дома. Да, действительно, в ней было что-то девичье; никто не принял бы ее за замужнюю женщину, мать пятилетнего сына. Конечно, подумала она с легким вздохом, она всегда жила скорее как девушка. Но поэтому она и чувствовала себя теперь, словно невеста.
      Девять часов. Еще два долгих часа. Что ей делать до тех пор? Она велела принести кофе, села за стол, медленно выпила чашку. Нет никакого смысла дольше оставаться в гостинице. Лучше сейчас же выйти в город.
      Берта погуляла немного по улицам предместья, с удовольствием чувствуя на щеках прикосновение ветра. Что поделывает теперь ее мальчуган? Вероятно, Элли играет с ним. Берта направилась к Народному саду; она рада будет походить по аллеям, где много лет тому назад играла ребенком. Через ворота против Бургтеатра она вошла в сад. В этот ранний час там было мало народа. Дети играли на песке, на скамьях сидели бонны и няни, маленькие девочки бегали вверх и вниз по ступеням "храма Тезея" и резвились среди его колонн. В тенистых аллеях гуляли большей частью пожилые люди; юноши и девушки, учившие что-то по толстым тетрадям, дамы с книжками в руках сидели на скамьях в прохладной тени деревьев. Берта присела на скамью и стала смотреть, как две девочки прыгают через веревочку, так и она часто играла в детстве, чуть ли не на этом самом месте. Легкий ветерок шелестел листвой, издали слышны были крики и смех детей, игравших в пятнашки, шум приближался, вот вся ватага промчалась мимо нее. Молодой человек в длинном сюртуке медленно прошел по аллее, но в конце ее обернулся и посмотрел на Берту, это приятно взволновало ее. Затем прошла молодая пара; женщина со свитком нот в руке, красиво, но довольно вызывающе одетая, мужчина гладко выбритый, в светлом летнем костюме и в цилиндре. Берта полагала, что своим опытным глазом угадала в нем будущего актера, а в ней - студентку консерватории. Было очень приятно сидеть здесь одной, без забот, смотреть, как мимо проходят люди, как бегают, играют дети. Да, хорошо было бы жить в Вене и делать, что захочется. Кто знает, как все сложится, что сулит ей ближайший час, каким представится ей будущее сегодня вечером? Что заставляет ее, собственно говоря, жить в этом ужасном маленьком городе? Если она подрабатывает уроками там, то может делать это и здесь, почему бы и нет? Здесь уроки оплачиваются лучше, и... Ах, вот это мысль!.. Если он поможет ей, если он, знаменитый музыкант, будет рекомендовать ее? Конечно, достаточно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет ли это гораздо лучше и для ее мальчугана? Через несколько лет он поступит в гимназию, а здесь гимназии, конечно, лучше, чем там. Нет, невозможно всю жизнь прожить в маленьком городе, в самом недалеком будущем она должна переехать в Вену! Да, даже если ей придется в чем-то себя урезать, и... и... Тщетно пытается она отогнать смелые мысли, осаждающие ее... Если она понравится Эмилю, если он снова... Если он все еще любит ее... и захочет назвать своей женой? Если у нее есть хоть капля разума, если она не уступит ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве так плохо, что она об этом думает, ведь она его любит и никогда не любила другого... И разве весь тон его письма не дает ей права думать об этом? И когда теперь ей приходит в голову, что через несколько минут она увидит того, на кого возлагает столько надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает, но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она видит удаляющуюся молодую пару, которая только что прошла мимо нее. Берта следует тем же путем. За садом она видит, как сверкает высокий купол музея. Она будет идти медленно, чтобы не казаться возбужденной и запыхавшейся, когда увидит его. Снова ее охватывает страх - а вдруг он не придет? Но что бы там ни было, на этот раз она не покинет Вену, не повидав его! А разве не лучше, чтобы он сегодня не приходил? Она теперь так смущена... вдруг она скажет какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое, может быть, все ее будущее!.. Вот и музей. Теперь вверх по ступеням, открыть тяжелую дверь - и вот она в прохладном вестибюле, перед нею огромная лестница и там, где она расходится направо и налево, колоссальная мраморная статуя Тезея, убивающего Минотавра. Медленно поднимается она, оглядывается кругом, успокаивается. Окружающее великолепие поражает ее. Она смотрит вверх, на галерею с золочеными перилами внутри купола, и останавливается. Вот дверь, на ней надпись золотыми буквами: "Голландская школа". Сердце у нее замирает. За дверью - анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди. Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у самого входа. Ей вспоминается папка господина Рупиуса. И вдруг она слышит слова:
      - Доброе утро, Берта.
      Это его голос. Она оборачивается. Эмиль стоит перед нею, молодой, стройный, элегантный, чуть бледный; с улыбкой, в которой ей чудится легкая насмешка, он склоняется перед ней, берет ее руку и на некоторое время задерживает в своей. Это он - и кажется, будто они только вчера расстались.
      - Привет тебе, Эмиль! - говорит она, и они всматриваются друг в друга. В его взгляде можно прочесть многое: удовольствие, любезность и некоторую настороженность. Она очень ясно это чувствует, но в ее глазах, устремленных на него, светится только счастье.
      - Ну, как ты поживаешь? - спрашивает он.
      - Хорошо.
      - Странно спрашивать об этом после восьми или девяти лет разлуки. Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
      - Это правда; ты знаешь, мой муж умер три года тому назад. - Она чувствует, что должна придать лицу печальное выражение.
      - Да, я это знаю, и знаю также, что у тебя есть маленький сын. Кто мне все это рассказал?
      - Кто же?
      - Ну, я вспомню как-нибудь. А вот что ты интересуешься картинами, для меня новость.
      Она улыбается.
      - Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай, что я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
      - Да, и я тоже. Если говорить откровенно, то больше всего я хотел бы стать художником.
      - Но ты можешь быть вполне доволен тем, чего ты достиг.
      - Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне очень приятно, что я хорошо играю на скрипке, но что останется от моего искусства? Я хочу сказать, что останется, когда я умру, - в лучшем случае мое имя, на какое-то время. А это, - он указал глазами на картину, перед которой они стояли, - это все-таки совсем другое.
      - Ты страшно честолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
      - Честолюбив? Ну, это не так просто. Но переменим тему. Чего ради мы завели теоретические разговоры об искусстве, когда целых сто лет не виделись! Расскажи мне о себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
      Она снова улыбнулась.
      - Мне просто захотелось написать тебе. И главное, хотелось получить весточку от тебя. Право, это очень любезно с твоей стороны, что ты сразу ответил.
      - Это вовсе не любезность, дорогая. Я так обрадовался, получив вдруг твое письмо, я сейчас же узнал твой почерк. У тебя все еще почерк школьницы, как... ну, скажем, как в былые времена, хотя я не выношу таких слов.
      - Почему же? - несколько удивленно спросила она. Он взглянул на нее, затем быстро спросил:
      - Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
      - Скучать мне некогда, - серьезно возразила она, - ведь я даю уроки.
      - О! - воскликнул он, и в тоне его послышалось такое бесконечное сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
      - Не потому, что я очень нуждаюсь, но все же это очень кстати, так как... - Она чувствует, что лучше всего ей быть с ним совершенно откровенной. - На небольшие средства, которыми я располагаю, едва можно прожить.
      - Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
      - Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
      - На рояле? Ах, вот как... Да, верно. Ты была очень талантлива. Если бы ты тогда не ушла... Видишь ли, великой пианисткой ты, возможно, и не стала бы, но некоторые вещи ты играла по-настоящему талантливо. Например, Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
      - Ты еще помнишь об этом?
      - В общем, ты сделала правильный выбор.
      - Почему?
      - Если не можешь достичь совершенства, то уж лучше выйти замуж и растить детей.
      - У меня только один ребенок.
      Он засмеялся.
      - Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще о твоей жизни. - Они уселись на диван в небольшом зале перед картинами Рембрандта.
      - Что тебе рассказать? Это совсем не интересно. Расскажи мне лучше о себе. - Она с восхищением смотрела на него. - Тебе очень повезло, ты так знаменит...
      Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
      - Ну да, - настойчиво продолжала она, - совсем недавно я видела твой портрет в иллюстрированном журнале.
      - Да, да, - нетерпеливо ответил он.
      - Но я всегда это знала, - продолжала она. - Помнишь, как ты на выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали тебе большое будущее.
      - Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за человек был, в сущности, твой покойный муж?
      - Он был достойный, благородный человек.
      - Знаешь ли ты, что я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
      - Вот как?
      - Ты не знала этого?
      - Он ничего об этом не рассказывал...
      - Мы, должно быть, четверть часа простояли с ним на улице. Я тогда как раз вернулся из моего первого концертного турне.
      - Он ни слова мне не сказал - ни слова! - возмущенно сказала она, как будто отец ее упустил тогда что-то важное, от чего вся ее жизнь могла пойти по-другому. - Но почему ты тогда не пришел к нам? Как вообще случилось, что ты вдруг перестал бывать у нас, еще задолго до этого?
      - Вдруг? Нет, постепенно...
      Он долго смотрел на нее, и на сей раз глаза его скользнули по всему ее телу так, что она невольно подобрала под себя ноги, а руки, словно защищаясь, прижала к груди.
      - Как получилось, что ты вышла замуж?
      Она рассказала ему историю своего замужества. Эмиль слушал ее, по-видимому, внимательно, но пока она, сидя на диване, продолжала говорить, он поднялся и стал смотреть в окно. Когда она кончила, упомянув о сердечном отношении к ней родственников мужа, он сказал:
      - Может быть, посмотрим картины, раз уж мы здесь?
      Они медленно пошли по залам, то тут, то там останавливаясь перед какой-нибудь картиной, Берта иногда говорила: "Чудесно! Прекрасно!" В таких случаях он только кивал головой. Ей показалось, будто он совсем забыл, что она рядом с ним. Она ощущала легкую ревность к картинам, заинтересовавшим его. Вдруг Берта увидела перед собой картину, знакомую ей по альбому господина Рупиуса. Эмиль хотел пройти мимо, но она остановилась и приветствовала картину, как старую знакомую.
      - Какая прекрасная вещь, Эмиль! - воскликнула она. - Не правда ли, красиво? Вообще я очень люблю картины Фалькенборга. - Он несколько удивленно посмотрел на нее. Она смутилась и попыталась объяснить подробнее: - Потому что в них невероятно много... потому что целый мир... - Она почувствовала, что поступает нечестно - обкрадывает человека, который не может защищаться, и, как бы раскаиваясь, прибавила: - Дело в том, что у одного господина в нашем городе есть альбом, или, вернее, папка с гравюрами, и потому я знаю эту картину. Это некий Рупиус; он тяжело болен, представь себе, он совершенно разбит параличом. - Она считала себя обязанной сообщить все это Эмилю, потому что ей казалось, что она все время читает в его глазах вопрос.
      Теперь он сказал, улыбаясь:
      - Это могло бы стать особой темой для разговора. У вас там, конечно, найдутся мужчины... - Он прибавил тише, будто немного стыдясь неделикатности своей шутки: - ...и не разбитые параличом.
      Ей показалось, что она должна взять под защиту господина Рупиуса, и она сказала:
      - Это очень несчастный человек. - Она вспомнила, как вчера сидела у него на балконе, и почувствовала огромное сострадание к нему. Но Эмиль следил за ходом своих собственных мыслей и спросил ее:
      - Да, я очень хотел бы знать, что тебе довелось пережить за это время.
      - Ты уже знаешь.
      - Я хочу сказать, после смерти твоего мужа. Теперь она поняла, что он имеет в виду, и это ее немного задело.
      - Я живу только ради сына, - решительно сказала она, - и не принимаю никаких ухаживаний. Я себе ничего не позволяю.
      Его рассмешил комично серьезный тон, которым она заверяла в своем благонравном поведении. Она сразу поняла, что должна была выразить это совсем иначе, и тоже засмеялась.
      - Долго ли ты пробудешь в Вене? - спросил Эмиль.
      - До завтра или до послезавтра.
      - Так мало? А где ты поселилась?
      - У кузины, - ответила она. Что-то помешало ей признаться, что она поселилась в гостинице. Но она тут же подосадовала на себя за эту глупую ложь и решила поправиться. Эмиль быстро спросил:
      - Надеюсь, у тебя найдется немного времени и для меня?
      - О да!
      - Так мы могли бы теперь же условиться. - Он посмотрел на часы. - О!
      - Тебе надо уходить? - спросила она.
      - Да, я, собственно говоря, должен был уйти уже в двенадцать...
      Ей стало очень неприятно, что она снова останется одна, и она сказала:
      - У меня сколько угодно свободного времени. Понятно, я не могу задерживаться слишком поздно.
      - Твоя кузина такая строгая?
      - Но, - сказала она, - на этот раз я поселилась не у нее...
      Он удивленно посмотрел на нее. Она покраснела.
      - Только временно... Я хочу сказать, иногда... знаешь, у нее такая большая семья...
      - Так ты поселилась в гостинице, - с легким нетерпением сказал он. Ну, значит, ты никому не обязана отчетом, и мы можем очень мило провести этот вечер.
      - С удовольствием. Только я не хотела бы возвращаться слишком поздно... и в гостиницу тоже...
      - Нет, мы просто поужинаем, и в десять часов ты сможешь уже лечь спать.
      Они медленно спускались по большой лестнице.
      - Итак, если тебе удобно, - сказал Эмиль, - встретимся в семь часов.
      Она хотела возразить: "Так поздно?", но сдержалась, вспомнив свой обет: не выдавать себя.
      - Хорошо, в семь.
      - А где именно?.. Пожалуй, на улице? Оттуда мы всегда сможем отправиться, куда захотим, - нам, так сказать, будут открыты все пути... да...
      Теперь она чувствовала совершенно отчетливо, что он думает о чем-то другом. Они прошли через вестибюль. У выхода они остановились.
      - Итак, в семь у Елизаветинского моста.
      - Да, хорошо, в семь у Елизаветинского моста.
      Перед ними простиралась озаренная полуденным солнцем площадь с памятником Марии-Терезии. Было тепло, но поднялся очень сильный ветер. Берте показалось, что Эмиль рассматривает ее испытующим взглядом. Он сразу предстал перед ней холодным и чуждым, совсем не таким, как там, перед картинами. Вот он заговорил: