Жена мудреца (Новеллы и повести)

      Ему не пришлось ждать долго. Катарина явилась немного раньше назначенного часа прямо из магазина, даже не переодевшись, за что с улыбкой извинилась перед ним. Доктор, обрадованный ее приходом, поцеловал ей руку и с шутливо-церемонным поклоном преподнес шаль, заранее приготовленную для нее на столе.
      - Что это? - с удивлением спросила она.
      - Нечто такое, что вас украсит, - ответил он, - хотя вы могли бы обойтись и без этого.
      - Ну, зачем вы, право... - запротестовала она, но все-таки взяла шаль в руки, стала ее разглядывать, потом накинула на плечи, завернулась в нее, все так же молча посмотрелась в зеркало и, придя, наконец, в искреннее восхищение, подошла к Греслеру, подняла на него глаза, взяла обеими руками его голову и поцеловала в губы. - Тысяча благодарностей, - сказала она.
      - Этого мне мало.
      - Ну, тогда миллион.
      Он покачал головой. Она улыбнулась, прошептала: "Благодарю тебя", и опять протянула губы. Он обнял девушку и рассказал ей, что эту красивую вещь он сегодня разыскал для нее на чердаке и что она найдет там, в ящиках и сундуках, еще многое, что ей будет не меньше к лицу, чем шаль. Она покачала головой, словно не соглашаясь в будущем на такие дорогие подарки. Греслер стал расспрашивать Катарину, какое впечатление произвел на нее вчерашний вечер, много ли было сегодня работы в магазине, и, выслушав от нее все, что его интересовало, сам рассказал ей, как старой доброй приятельнице, обо всем, что делал в этот день, - он махнул рукой на больницу и предпочел погулять в парке, с которым у него связано столько воспоминаний; ведь он еще ребенком играл и бегал там. Потом он вообще перешел к прошлому и особенно - отчасти случайно, отчасти умышленно - к своей службе в качестве корабельного врача. Когда Катарина прерывала его своими по-детски любознательными вопросами о внешности, одежде и нравах различных народов, о коралловых рифах и морских бурях, ему казалось, словно те вещи, о которых он совсем недавно с успехом рассказывал более культурному обществу, ему приходится излагать теперь в популярной форме перед более наивной, но зато более благодарной публикой; и он невольно перенял тон и манеры старого дядюшки, который в вечерних сумерках приводит в трепет и удивление замерших ребятишек, рассказывая им сказки и страшные истории.
      Катарина, которая все время сидела рядом с ним на диване, держа свои руки в его руках, как раз собиралась встать, чтобы приготовить ужин, когда в дверях раздался звонок. Греслер слегка вздрогнул. "Что это может означать? - лихорадочно пронеслись у него в голове. - Телеграмма? Из дома лесничего? От Сабины? Быть может, заболел ее отец? Или мать? Или что-нибудь насчет санатория? Настойчивый запрос от владельца? Появился другой покупатель? А вдруг это сама Сабина? Что же тогда делать? Да, уж тогда, во всяком случае, она перестанет считать его филистером. Нет, нет, девушки с кристально-чистой душой не звонят так поздно вечером в квартиру холостяка".
      Позвонили вторично, резче, настойчивее. Греслер заметил, что Катарина смотрит на него вопросительно, но спокойно. Слишком спокойно, внезапно подумал он. Ведь это может касаться ее. Отец? Или зять, мнимый зять? Злой умысел? Шантаж? Эх, поделом ему! И как только он мог так влопаться! Он просто старый дурак. Но нет, это им не удастся. Не на такого напали. Ему приходилось переживать еще и не такие истории. Да, да, черт побери! Ведь на том острове в южных морях пуля едва не задела его, а красивый блондин помощник капитана стоял рядом с ним, когда того настигла смерть.
      - Ты не посмотришь, кто там? - спросила Катарина, явно удивленная странным выражением его лица.
      - Конечно, посмотрю, - ответил он.
      - Кто же это может быть так поздно? - услышал он за спиной голос этой притворщицы, когда был уже около двери.
      Прикрыв ее за собой, Греслер осторожно выглянул через окошечко на лестницу. Там стояла какая-то женщина, без шляпы, со свечой в руке.
      - Кто там? - спросил он.
      - Простите, пожалуйста, доктор дома?
      - Что вам угодно? Кто вы такая?
      - Простите, я горничная фрау Зоммер.
      - Я не знаю никакой фрау Зоммер.
      - Она живет здесь внизу. У нее тяжело заболел ребенок. Нельзя ли видеть доктора?
      Облегченно вздохнув, Греслер открыл дверь. Он знал, что тут, в доме, действительно живет вдова Зоммер с маленькой семилетней дочкой. Это, наверное, та изящная дама в трауре; он только вчера встретил ее на лестнице, даже еще обернулся - без всякой задней мысли, конечно.
      - Доктор Греслер - это я. Что вам угодно?
      - Не будете ли вы так добры зайти к нам, доктор: ребенок весь в жару и непрерывно плачет.
      - Но я здесь в городе только проездом и не практикую. Пригласите лучше другого врача.
      - Да разве ночью кого-нибудь найдешь!
      - Еще не так поздно.
      Этажом ниже неожиданно открылась дверь, и отблеск лампы осветил лестницу. Кто-то шепотом позвал:
      - Анна.
      - Это сама фрау Зоммер, - торопливо пояснила горничная и подбежала к перилам. - Я тут.
      - Что же вы так долго? Неужели доктора нет дома? Греслер тоже подошел к перилам и посмотрел в пролет. Женская фигура внизу - лица различить в темноте было нельзя - протянула к нему руки, как к спасителю.
      - Слава богу! Доктор, вы ведь придете? Ребенок... я не знаю, что с ним.
      - Я... Разумеется, приду. Потерпите, пожалуйста, минутку - я только захвачу термометр. Сейчас, сейчас, сударыня...
      - Благодарю вас, - донесся снизу шепот, когда доктор Греслер уже закрывал дверь.
      Он торопливо вернулся в комнату. Катарина в выжидательной позе стояла у стола. Он почувствовал нежность к ней, тем более что недавно заподозрил ее в такой низости. Она показалась ему очень трогательной, ну прямо сущим ангелом. Доктор подошел к ней и погладил ее по волосам.
      - Нам не везет, - проговорил он. - По крайней мере, мне. Представь, меня только что вызвали к больному ребенку, здесь же, в доме. Естественно, отказаться я не мог, и мне, к сожалению, остается лишь проводить тебя до первого извозчика.
      Катарина взяла его руку, которой он все еще гладил ее по голове.
      - Ты меня прогоняешь?
      - Поверь, весьма неохотно. Но, быть может, ты меня подождешь?
      Она погладила его по руке.
      - А ты надолго?
      - Во всяком случае, постараюсь поскорей! Ты очень, очень милая.
      Он поцеловал девушку в лоб, быстро принес из кабинета черный саквояж с инструментами, всегда лежавший там наготове, попросил Катарину не скучать в его отсутствие, в дверях еще раз обернулся, - девушка приветливо кивнула ему, - сбежал вниз по лестнице, счастливый сознанием того, что, возвратясь домой после трудной и горестной работы, он будет ласково встречен прелестной юной женщиной.
      Когда Греслер вошел в комнату, фрау Зоммер сидела у постели девочки, метавшейся в жару. Задав несколько предварительных вопросов, доктор тщательно исследовал маленькую пациентку и в заключение должен был сделать вывод, что у ребенка, вероятно, начинается скарлатина. Мать была в совершенном отчаянии. Одного ребенка она уже потеряла три года назад, муж ее умер полгода назад на чужбине во время деловой поездки - она даже не видела его могилы. Что будет с ней, если она лишится теперь последнего, что у нее осталось? Греслер заверил, что пока нет никаких оснований особенно волноваться: может быть, все ограничится простым воспалением горла; к тому же такой здоровый, крепкий ребенок легко перенесет и более серьезное заболевание. Он постарался привести и другие утешительные доводы и с чувством удовлетворения заметил, что его рассудительность не преминула оказать действие на бедную женщину. Он прописал лекарство, и горничную немедленно послали в ближайшую аптеку; Греслер тем временем продолжал сидеть возле больного ребенка, поминутно щупая ему пульс и сухой горячий лобик, причем руки его при этом касались порой рук встревоженной матери. Помолчав довольно долго, она опять принялась испуганно расспрашивать его. Доктор отечески взял ее за руку, вновь стал успокаивать и при этом невольно подумал, что сейчас Сабина была бы вполне им довольна. Однако в то же самое время при тусклом зеленоватом отблеске лампы под большим абажуром он заметил и то, что легкий свободный капот молодой вдовы таит под собой, наверное, прелестные формы. По возвращении горничной он встал и повторил то, о чем заявил с самого начала: он не может, к сожалению, взять на себя дальнейшее лечение ребенка, так как на днях собирается уехать. Мать умоляла его хотя бы до отъезда навещать больную: она так разочаровалась в местных врачах, а к нему с первой же минуты прониклась безграничным доверием. Она убеждена, что только он, он один может спасти ее дорогую девочку. Греслеру не осталось поэтому ничего другого, как обещать покамест зайти завтра утром. Постояв еще немного у постельки ребенка и удостоверясь, что девочка дышит теперь спокойнее и легче, он сердечно пожал матери руку и ушел, чувствуя на себе ее взгляд, полный горячей благодарности.
      Быстро поднявшись на третий этаж, он отпер дверь и вошел в столовую. Там было пусто. "Немного же у нее терпения", - подумал он про себя. Впрочем, этого следовало ожидать. Может быть, оно и к лучшему - а вдруг у ребенка какая-нибудь заразная болезнь. Катарина, вероятно, подумала об этом и испугалась. Сабина, та, конечно, не убежала бы. Как бы то ни было, а перед уходом гостья чуть-чуть полакомилась. Греслер посмотрел на стол с остатками ужина, и по губам его скользнула пренебрежительная усмешка. "А недурно было бы, - мелькнуло у него в голове, - еще раз спуститься вниз и посидеть у хорошенькой вдовушки". Доктор понимал, что сейчас, у постели больного ребенка, он добился бы у нее всего, чего захотел, и эта мысль вовсе не казалась ему такой уж гнусной. "Нет, нет, лучше не надо, - решил он все-таки минуту спустя. - Я филистер, филистером и останусь. На этот раз и Сабина, наверное, извинила бы меня". Дверь в кабинет была приотворена. Он вошел и включил свет. Так и есть, Катарина ушла. Погасив опять электричество, Греслер заметил, что из спальни, сквозь дверную щель, пробивается свет. В нем ожила слабая надежда. Он медлил - как-никак, а приятно хоть немного потешить себя этой слабой надеждой. Потом он вдруг услышал в спальне шорох и шелест и быстро открыл дверь. Катарина лежала или, вернее, сидела у него на постели и разглядывала какую-то толстую книгу, держа ее обеими руками поверх одеяла.
      - Ты не рассердишься на меня? - просто спросила она.
      Ее волнистые каштановые волосы растрепались и спустились на нежные белые плечи. Как она хороша! Греслер все еще неподвижно стоял в дверях. Он улыбался; книга, лежавшая на одеяле, была анатомическим атласом.
      - Что это ты выбрала себе для чтения? - спросил он, несколько смущенно приближаясь к девушке.
      - Она лежала у тебя на письменном столе. Может быть, ее нельзя трогать? Ну, извини. Без нее я наверняка бы заснула, и тогда уж меня было бы не добудиться.
      Глаза ее улыбались, но уже не насмешливо, а скорее покорно. Греслер присел на постель, привлек Катарину к себе, поцеловал в шею, и тяжелая книга с шумом захлопнулась.
      XI
      На следующее утро, когда доктор Греслер отправился к маленькой пациентке, у которой с полной очевидностью обнаружилась скарлатина, Катарина ушла, но уже к вечеру появилась снова и, к его удивлению, с маленьким чемоданчиком. Правда, ночью она рассказывала, что ей полагается ежегодно неделя отпуска. Этим летом она, словно что-то предчувствуя, еще не воспользовалась своим правом. Греслер, в чаду первых объятий, поспешил предложить ей маленькое свадебное путешествие. Когда же сегодня с чемоданом в руках она радостно вбежала и объявила: "Ну, вот, я готова. Едем хоть сейчас на вокзал", в нем сразу шевельнулась досада на то, что она так бесцеремонно, с первой минуты начинает посягать на его свободу. Он был почти рад, что может сослаться на свой врачебный долг, который вынуждает его задержаться в городе еще на несколько дней. Катарину это, по-видимому, нисколько не огорчило, она тотчас же переменила тему, показала ему новые красивые желтые туфельки и стала рассказывать о своем хозяине, который только что вернулся из Парижа и Лондона с новым запасом товара; при этом она порхала по комнате, приводила в порядок книги на полке и убирала письменный стол. Греслер молча стоял у окна и растроганно смотрел на нее. Взгляд его упал на убогий чемоданчик, стыдливо стоявший перед ним на полу, и в нем шевельнулась жалость: неужели ей придется тащить его обратно домой? Вначале он ничего не сказал по этому поводу; однако потом, усевшись в свое кресло за письменным столом и посадив ее, как ребенка, к себе на колени, он, когда Катарина доверчиво обвила рукой его шею, неожиданно спросил:
      - А зачем нам, в сущности, уезжать? Разве ты не можешь провести отпуск просто-напросто у меня в доме?
      - Вряд ли это возможно, - неуверенно возразила она.
      - Почему же? Разве здесь не прекрасно?
      И, указав через окно на линию холмов, тянувшихся на горизонте, он шутливо добавил:
      - Столом и квартирой ты останешься довольна.
      Внезапно решившись, он подал Катарине руку, провел девушку в спальню своей покойной сестры, зажег лампу, которая озарила уютную комнату мягким розоватым светом, и великодушным жестом как бы предложил возлюбленной принять в дар все, что здесь было.
      - Не хочешь? - мягко спросил Греслер.
      - Это невозможно, - тихо ответила она.
      - Почему? По-моему, вполне возможно.
      Тогда, словно ему оставалось только побороть в ней какую-то суеверную боязнь, пояснил:
      - Ведь тут все новое, даже обои. Раньше тут было куда менее уютно и хорошо.
      И, помолчав, медленно добавил:
      - Может быть, все гак и должно было случиться. - Не говори так, боязливо возразила Катарина.
      Однако, осмотревшись немного, она повеселела и, словно испытующе, потрогала пеструю, в цветах, обивку кресла подле кровати. Потом обратила внимание на светлые салфеточки над туалетным столиком, на красивые гребни и граненые вазочки на нем. Пока она все это разглядывала, Греслер вышел из комнаты и через секунду вернулся с ее чемоданчиком. Она повернулась к нему, слегка вздрогнула и чуть-чуть недоверчиво улыбнулась. Он кивнул головой, она заколебалась, но потом, как бы уступая, протянула ему обе руки. Он поставил чемоданчик и с чувством гордости, но растроганно привлек девушку к себе на грудь.
      Для Греслера наступила чудесная пора, какой он, пожалуй, не переживал и в юности. Точно счастливые молодожены, они почти весь день проводили в своей уютной квартирке, пользуясь услугами привратницы, которая тем легче освоилась с весьма необычным для городка новым положением вещей, что доктор Греслер поспешил удовлетворить ее нескромную просьбу и щедро подарил ей много вещей из гардероба покойной сестры. По вечерам счастливая парочка, тесно прижавшись друг к другу, прогуливалась под руку по спящим улицам, а однажды, в яркий солнечный день, они даже поехали после обеда кататься за город, нисколько не беспокоясь о том, что могут встретить родных Катарины, которые были уверены, что она гостит у подруги в деревне. В другой раз, когда они еще сидели за обедом, явился Белингер; доктор Греслер, заколебавшийся вначале, принять ли ему друга, остался очень доволен его посещением: адвокат был изысканно вежлив с его прелестной подругой, называл ее "сударыня" и после краткого делового разговора, ради которого он и пришел к Греслеру, любезно откланялся, на прощание учтиво поцеловав руку Катарины. После этого Греслер проникся к девушке еще большей нежностью: она показала себя хорошей хозяйкой, умеющей вдобавок прекрасно держать себя в обществе.
      XII
      Свою маленькую пациентку доктор Греслер навещал каждое утро. После визита, опасаясь заразить Катарину, он регулярно гулял около получаса. Болезнь девочки, начавшаяся столь серьезно, протекала, к его удивлению, чрезвычайно легко; напряжение и тревога первых тяжелых дней миновали, а фрау Зоммер оказалась весьма симпатичной, веселой и разговорчивой дамой. Трудно сказать - случайно или умышленно, но матине, в котором она обыкновенно встречала врача, было застегнуто отнюдь не так тщательно, как того требовали бы строгие приличия. Она никогда не забывала осведомиться о самочувствии "маленькой подружки" Греслера, как она называла Катарину; спрашивала, собирается ли он взять ее с собой в Африку, - фрау Зоммер нравилось именовать так предполагаемое зимнее местопребывание доктора, или его там уже нетерпеливо ждет другая красавица - может быть, чернокожая. Однажды она попыталась даже во что бы то ни стало вручить ему коробочку шоколадных конфет - подарок для Катарины, но он счел за благо отклонить предложение, объявив, что боится стать переносчиком инфекции. Со своей стороны, Катарина тоже не скупилась на замечания насчет молодой вдовушки, и хотя их иронический тон был, вероятно, отчасти подсказан легкой ревностью, они, как это подтверждали собственные наблюдения Греслера, были не лишены оснований. Фрау Зоммер еще при жизни мужа, который, будучи вояжером, мало находился дома, не пользовалась безукоризненной репутацией; дочка родилась у нее до замужества, и казалось очень сомнительным, что ее супруг был отцом ребенка. Все это пересказала Катарине привратница, с которой в те немногие часы, когда доктора не бывало дома, девушка беседовала дольше и, во всяком случае, доверительнее, чем ему бы хотелось.
      Однажды он попытался даже убедить свою подругу в том, что такая близость ей не подобает. Но Катарина, казалось, не поняла его доводов, и доктор замолчал, не желая омрачать неприятной размолвкой свое столь краткое счастье. Он вообще твердо решил смотреть на всю эту любовную историю, как на милое приключение, которое не должно иметь никаких серьезных последствий. Поэтому, когда Катарина любопытно, хотя скромно и как бы ненамеренно стала расспрашивать его о планах на зиму, о климате островка Ландзароте и о тамошней публике, он ответил ей очень уклончиво и поскорее перевел разговор на другую тему, чтобы не возбуждать в ней надежд, осуществлять которые он отнюдь не собирался. Испытывая одно желание - ничем не омрачать это короткое счастливое время, Греслер тоже не интересовался ее прошлым, вполне довольствовался настоящим и наслаждался не только тем счастьем, какое она давала ему, но - и еще больше - тем, какое мог дать ей сам.
      Дни и ночи сменяли друг друга, и постепенно, особенно по утрам, когда Катарина еще спала возле него, в нем начала все сильней пробуждаться тоска по Сабине. Греслер думал о том, насколько он был бы счастливее, насколько достойнее сложилась бы его жизнь, если бы вместо этой хорошенькой крошки-продавщицы, у которой, помимо помолвленного с нею бухгалтера, было, наверное, еще несколько любовников, которая надувает своих честных родителей и с восторгом слушает сплетни привратницы, если бы вместо этого незначительного создания, правда, очень милого и доброго, здесь, на его подушке, покоилась белокурая головка того прекрасного существа, которое с такой чистой душой предложило ему себя в спутницы жизни и которое он оттолкнул из-за какого-то совершенно непонятного неверия в самого себя. Ему было ясно теперь, что его робкое глупое письмо она приняла просто за решительный отказ, в сущности, он и сам тогда думал именно так. Но разве уже нельзя исправить то, что он испортил своей глупостью и поспешностью? Разве вообще может чувство, которое питала к нему Сабина и которое она столь продуманно и осторожно изобразила в своем письме, попросту угаснуть в ней и никогда уже не вспыхнуть вновь? Разве он сам в своем ответе не назначил срок - и ей, и самому себе? Может быть, не давая о себе знать, она только выполняла его же условия и, может быть, именно в этом молчании, в этом терпении отражается все благородство, вся чистота ее души? И неужели теперь, когда, по прошествии им же самим назначенного срока, он явится к ней и принесет ей свою благодарность, свое окончательное, зрело обдуманное и тем более ценное согласие, он не найдет ее такою же, какой недавно оставил? Едва ли в мирной тиши лесничества мог появиться кто-либо другой; чистое сердце Сабины не могло смутить ни его нелепое, но, в сущности, беззлобное письмо, ни какое-нибудь внезапное новое чувство. Да, да, все его опасения не что иное, как последняя вспышка упрямства в его собственной одинокой, боязливой душе, теперь, благодаря редкой милости случая, вновь обретшей и веру в себя, и решимость. Ему все чаще казалось, что истинное призвание Катарины - вернуть его к Сабине, в любви которой скрыт весь смысл его жизни. И чем доверчивее, не думая о будущем, Катарина отдавала ему свое юное, пылкое сердце, тем настойчивее и нетерпеливее вся душа его рвалась к Сабине,
      Внешние обстоятельства также побуждали доктора поторопиться с окончательным решением: уже подходил к концу октябрь. Прежде всего Греслер счел необходимым уведомить владельца санатория, что собирается приехать через несколько дней и все выяснить. Ответа, однако, не последовало. Тогда Греслер послал телеграмму с запросом, может ли он в такой-то день застать доктора Франка, но опять безрезультатно. Это рассердило, но не встревожило Греслера: он прекрасно помнил, какой угрюмый, нелюбезный характер у этого господина. Предупредить же письмом о своем приезде Сабину он был не в силах. Он просто поедет, встанет перед ней, возьмет ее за руки - и пусть ее ясный, чистый взгляд даст ему желанный ответ.
      XIII
      День, когда кончался отпуск Катарины и она должна была снова переехать от Греслера к родителям, был, конечно, известен заранее. Но, как будто сговорившись, они ни словом не упоминали о предстоящей и все приближавшейся разлуке. Да и все поведение Катарины настолько исключало всякую мысль об этом, что Греслер начал уже беспокоиться, не собирается ли это привязчивое создание остаться с ним на всю жизнь, точно так же, как в тот первый вечер она нежданно явилась к нему с чемоданчиком в руках. Поэтому однажды утром, когда девушка еще спала, у доктора созрел план удрать из квартиры и из города. Незаметно для нее он начал готовиться к отъезду. Помимо индийской шали он подарил своей подружке еще кое-что из одежды покойной сестры, а также несколько недорогих украшений - более ценные вещи он решил сохранить для Сабины. Дня за два до намеченного отъезда, в хмурый, дождливый вечер, когда Катарина сидела, как обычно, в отведенной ей комнате, Греслера опять потянуло на чердак: ему показалось, что он найдет там еще какой-нибудь подарок для Катарины, что не только успокоило бы его совесть, но до некоторой степени могло бы утешить ее после его предстоящего исчезновения. Он принялся искать: перебирал всякие вещи, открывал один сундук за другим, разглядывал шелковые материи, белье, альбомы, вуали, носовые платки, кружева, ленты. Неожиданно ему под руку опять попался пакет, который, согласно желанию покойной, следовало сжечь, не вскрывая. При мысли о том, что он теперь долго, а быть может, и никогда не попадет больше сюда, на этот темный чердак, Греслер впервые ощутил любопытство. Отложив пакет в сторону, он решил сначала припрятать его в надежное место и завешать следующему наследнику, который сможет прочесть его, не оскорбляя этим памяти давно умершего и совершенно ему неизвестного человека. Отобрав для Катарины две красивые вещицы - изящную янтарную нитку и пожелтевшую восточную вышивку, - ни той, ни другой он, кстати сказать, ни разу не видел на Фридерике, - он снес их и маленький пакет вниз, все вместе положил на письменный стол и лишь потом отправился к Катарине.
      Когда он вошел, девушка сидела в кресле, закутавшись в красноватый китайский халатик с вышитыми на нем золотыми драконами, недавно подаренный ей доктором, и, держа на коленях какой-то из своих излюбленных иллюстрированных романов, спала. Греслер растроганно взглянул на нее, не став ее будить, вернулся в кабинет и, усевшись за письменный стол, в задумчивости принялся машинально крутить бечевку, которой был перевязан пакет. В конце концов сургучная печать лопнула и сломалась. Греслер пожал плечами. "Почему бы и нет? - подумал он про себя. - Она умерла, в бессмертие души я не верю, а если оно, паче чаяния, существует, то душа Фридерики простит меня - она ведь витает теперь в таких недосягаемых сферах... К тому же слишком мрачных тайн там содержаться не может". Доктор сорвал обертку пакета и увидел множество пачек писем, причем каждая пачка была переложена чистым листочком бумаги. Он сразу заметил, что письма подобраны в строгом порядке. Первым в руки Греслера попало послание, написанное тридцать лет тому назад молодым человеком, который называл себя Робертом и имел, по-видимому, право обращаться к Фридерике в весьма нежных выражениях. Судя по содержанию письма, этот Роберт бывал в доме их родителей, но Греслер никак не мог припомнить, кто же это. Его рукой было написано с дюжину писем: все очень страстные, но наивные и бессодержательные, а потому и не особенно интересные. Потом пошли письма того периода, когда Греслер служил врачом на пароходе и возвращался домой только раз в два года на самое короткое время. Но эти письма были написаны несколькими почерками, и вначале Греслер никак не мог понять, что, в сущности, означают все эти страстные заверения, клятвы в верности, напоминания о прекрасных минутах, вспышки ревности, предупреждения, неясные угрозы и невероятные обвинения, - и какое вообще отношение имеет к его сестре вся эта грязь. Он уже чуть было не предположил, что письма адресованы кому-нибудь другому, какой-то из подруг Фридерики и были переданы ей только для сохранения, как вдруг один почерк показался ему знакомым, и скоро у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что письма эти писал Белингер. Прочтя их внимательно, он распутал клубок этого странного романа, и ему стало ясно, что Фридерика на третьем десятке лет, то есть будучи уже взрослой девушкой, была тайно помолвлена с Белингером, что тот под предлогом какого-то прежнего увлечения Фридерики все время оттягивал свадьбу, что она из нетерпения, каприза или мести с кем-то ему изменила, и хотя потом пробовала с ним помириться, Белингер на все ее попытки отвечал только вспышками гнева или презрения. Тон его последних писем был настолько несдержан и, пожалуй, даже неприличен, что Греслер никак не мог уразуметь, каким образом у них в конце концов все-таки наладились хорошие отношения, а потом даже завязалась своего рода дружба. Читая, доктор испытывал не столько удивление, сколько напряженный интерес; поэтому он с возрастающим любопытством, хотя и без особого волнения, стал доискиваться, какие еще тайны жизни Фридерики откроются для него в остальных письмах. Их было немного, но так как почерки были очень несхожие, Греслер предположил, что Фридерика сохраняла только некоторую, избранную часть своей переписки. Так, например, в нескольких письмах оказались только разрозненные буквы и цифры, по-видимому, тайный любовный шифр. Затем следовал многолетний перерыв в датах, и дальнейшие письма относились уже к периоду, когда Фридерика поселилась вместе с братом; некоторые из них были написаны по-французски, по-английски, а два, вероятно, на каком-то славянском языке, которым, оказывается, владела Фридерика, о чем Греслер и понятия не имел. Тут были послания молящие и признательные, почтительно-осторожные и страстно-пылкие; Греслер то и дело смутно припоминал кое-каких своих пациентов, которых он сам, невольный сводник, знакомил с Фридерикой. А последнее письмо, пламенное, бессвязное и дышащее предчувствием близкой кончины, было, несомненно, написано тем чахоточным девятнадцатилетним юношей, которого Греслер лет десять назад, уже совсем умирающего, вынужден был отослать с юга на родину. Он невольно спросил себя, не эта ли любвеобильная женщина с богатым опытом, - такою вырисовывалась теперь перед ним его по видимости столь добродетельная сестра, - уготовила преждевременную кончину бедному молодому человеку? Но если вначале у доктора и возникло недоброе чувство к покойной от запоздалой обиды на то, что она так мало доверяла ему и вдобавок еще, пожалуй, считала его филистером, как та, другая, а сам он, наверное, казался людям таким же смешным, как обманутый муж, тем не менее все это искупалось умиротворенным сознанием того, что Фридерика недаром прожила жизнь, что он теперь совершенно свободен от всякой ответственности за нее и что она, как обнаружилось со всей очевидностью, ушла из жизни потому, что не могла уже брать от нее те радости, которыми прежде наслаждалась в избытке. Он еще раз проглядел письма, перебирая их одно за другим и перечитывая отдельные строки, и ему показалось, что не все, что он сегодня узнал, было для него таким уж новым и неожиданным, как он думал сначала. Вот, например, легкая интрижка, которая много лет тому назад завязалась на Женевском озере между Фридерикой и одним французским капитаном и о которой свидетельствовало одно из писем, лежавших перед доктором. В свое время он кое-что заметил, но не придал этому значения, да и вообще не счел себя вправе вмешиваться в дела более чем тридцатилетней сестры. А что Фридерику и Белингера еще очень давно, чуть ли не в детские годы, связывало серьезное обоюдное чувство, он тоже догадывался, хотя, правда, совершенно ничего не знал о дальнейшем развитии их отношений. Поэтому вполне возможно, что те странные взгляды, которые за последние годы нередко устремляла на него Фридерика, таили в себе не жалобы и упреки, чего он так опасался, а, скорее, мольбу о прощении за то, что она, скрывая от него свои переживания и чувства, жила рядом с ним, как чужая. Но ведь он и сам поверял ей только наиболее невинное из того, что пришлось ему пережить и перечувствовать за все эти годы и что, вероятно, показалось бы не менее неожиданным и странным, чем романы Фридерики, будь это изложено в таких же письмах, которые он, как и она, просил бы сжечь, не читая. Поэтому он не счел возможным упрекнуть ее в скрытности, в которой был столько же, если не больше, повинен и сам.
      Катарина подошла к нему потихоньку и закрыла ему руками глаза.
      - Это ты? - спросил он, словно очнувшись.
      - Я уже два раза входила, но ты так углубился в чтение, что я не захотела мешать.
      Греслер взглянул на часы. Было уже половина девятого. Целых четыре часа он жил этой угаснувшей жизнью!