Жан-Кристоф - Очарованная душа

Они встретились несколько часов спустя, когда из мастерской вылетел шумный рой ветрениц. Девушки болтали без умолку, украдкой поглядывая по сторонам, шли семенящей походкой, поправляя прическу перед карманным зеркальцем и у витрин, то и дело оборачиваясь, и их любопытные, живые глаза, обведенные синевой, впивались в Аннету, – отошли чуть подальше, семеня, украдкой поглядывая по сторонам, болтая без умолку, и снова обернулись – поглядеть на Сильвию обнимавшую Аннету. И Аннете стало неприятно: она поняла, что Сильвия обо всем разболтала.

Она повела сестру обедать к себе, в булонский дом. Сильвия сама напросилась. А чтобы тетка не «охала» и не «ахала», решено было по дороге, что Сильвия будет представлена как подруга. Впрочем, это ничуть не помешало Сильвии после обеда, когда престарелая дама, покоренная ласковой плутовкой, удалялась к себе, как бы в шутку сказать ей: «тетя».

Светлый летний вечер; они вдвоем в большом саду. Нежно обнялись и идут мелкими шажками, вдыхая пряный аромат, который льют цветы на склоне знойного дня. Из душ, подобно аромату цветов, изливались тайны. В этот раз Сильвия отвечала на вопросы Аннеты, не очень скрытничая. Она рассказывала о своей жизни с самого детства; и прежде всего – об отце. Теперь они говорили о нем, не стесняясь, не ревнуя друг к другу; он принадлежал им обеим, и они говорили о нем со снисходительной, чуть иронической улыбкой, – как о большом ребенке, забавном, обаятельном, несерьезном, не очень благонравном (все мужчины такие!)… На него они не сердились…

– А знаешь, Аннета, был бы он благонравным, меня бы здесь не было…

Аннета сжала ей руку.

– Ай, потише! И Сильвия стала рассказывать о цветочной лавочке – как она, когда была маленькой, сидела под прилавком, среди разбросанных цветов, слушая, о чем болтает мать с покупателями, и как первые ее грезы переплетались с укладом жизни в Париже, затем о смерти Дельфины (Сильвии было тогда тринадцать лет), о годах учения у портнихи, подруги матери, приютившей ее, о том, как через год умерла ее покровительница, здоровье которой износилось в работе (в Париже изнашиваются быстро!), и о том, в каких только не пришлось ей побывать передрягах. Она описывала свои злоключения и горькие испытания с веселой усмешкой, в уморительных тонах. Мимоходом давала меткие определения людям, дополняя рассказ каким-нибудь штрихом, черточкой, словцом, гримаской. Рассказывала она не все – жизнь научила ее многому, – кое о чем умалчивала, кое о чем, быть может, ей было неприятно вспоминать. Зато она подробно рассказала о своем друге – последнем друге. (Были, вероятно, и другие страницы в ее жизни – она их утаила.) Он – студент-медик; встретились они на балу в их квартале (она готова была отказаться от обеда, лишь бы потанцевать!). Не очень красив, но премил, высокий брюнет, смеющиеся глаза с прищуром, раздувающиеся ноздри, как у породистого пса, веселый, сердечный… Она описывала его без всякого воодушевления, но с симпатией, хвалила его достоинства, подшучивала над ним, довольная своим выбором. Сама себя прерывала, смеялась при иных воспоминаниях, – и о которых рассказывала, и о которых умалчивала. Аннета превратилась в слух, примолкла, – ее и смущало и интересовало все это; порой она робко вставляла несколько слов. Сильвия рассказывая, одной рукой держала ее руку, а другой ласково перебирала ее пальцы, словно четки. Она понимала, что Аннета смущена, ей это нравилось, и она забавлялась смущением сестры.

Девушки сидели на скамейке под деревьями; стало совсем темно, и они не видели друг друга. Сильвия – настоящий бесенок – воспользовалась этим и поведала о чуточку легкомысленных и очень нежных сценках, чтобы окончательно смутить старшую сестру. Аннета догадалась о ее хитрости; она не знала, улыбаться ли, бранить ли сестру; хотелось побранить, но сестричка была уж очень мила! Ее голосок звучал так весело – право, ничего порочного не было в ее жизнерадостности! Аннета с трудом переводила дыхание, стараясь не показать, в какое смятение повергли ее любовные истории Сильвии. А Сильвия, чувствуя, как дрожат от волнения пальцы сестры, умолкла, очень довольная этим, придумывая новую каверзу; наклонилась к Аннете и вполголоса, как ни в чем не бывало, спросила, нет ли у нее друга. Аннета вздрогнула (она этого не ожидала) и покраснела. Проницательные глаза Сильвии старались разглядеть ее лицо, защищенное темнотой, но ничего не было видно: наконец она провела пальцами по щеке Аннеты и сказала, заливаясь смехом:

– Да ты просто пылаешь! Аннета принужденно смеялась, и щеки ее разгорелись еще жарче. Сильвия бросилась ей на шею.

– Глупышка ты моя, дурочка, какая же ты прелесть! Нет, до чего ты смешная! Не сердись на меня! Ведь я хохотунья! Очень я люблю тебя! Ну, полюби хоть капельку свою Сильвию! В ней хорошего мало. Но какая есть, такая есть, и вся твоя. Сестричка. Птичка моя! Дай я поцелую твой клювик, сердечко мое!..

Аннета с такой силой обняла ее, что Сильвия чуть не задохнулась. Она отбивалась и говорила тоном знатока:

– Обниматься ты умеешь! Кто тебя научил! Аннета резким движением прикрыла ей рот рукой.

– Не надо так шутить! Сильвия поцеловала ее в ладонь.

– Прости, больше не буду.

Прижавшись щекой к плечу сестры, она благоразумно замолчала и принялась слушать ее, глядя на прозрачную полоску сумеречного неба, прорезанного ветвями деревьев, на лицо Аннеты, которая, склонившись к ней, о чем-то тихо говорила.

Аннета открывала ей сердце. Теперь рассказывала она – рассказывала о том полном счастье, которое выпало на ее долю в юности, в ее уединении, о заре жизни маленькой Дианы, пылкой, но не смущаемой страстями, которая имеет все, чего ни пожелает, ибо все, чего бы она ни пожелала сегодня, завтра же осуществляется. И она так уверена в грядущем дне, что заранее упивается его медвяным ароматом и не торопится срывать цветы.

Она поведала о безмятежном эгоизме тех лет, бедных событиями, до краев полных нектаром грез. Она говорила о той душевной близости, о всепоглощающей нежности, которые так роднили ее с отцом. И, странное дело, рассказывая о себе, она открывала себя: до сих пор ей не доводилось анализировать прошлое! И от этого она иногда терялась. Порой она прерывала рассказ: ей трудно было высказать мысли словами, порой она высказывала их взволнованно, горячо, образно. Сильвия не все понимала, ей было забавно, она слушала рассеянно, но следила за выражением лица сестры, за ее движениями, за интонацией.

Аннета поведала о том, как мучила ее ревность, когда она узнала о второй семье отца, существование которой он от нее утаил, и о том, как она была потрясена, обнаружив, что у нее есть соперница, есть сестра.

Она говорила горячо, откровенно и не умолчала даже о том, чего стыдилась; вся страстность ее проснулась, как только она вспомнила, и она сказала:

– Я тебя возненавидела! Сказала с такой запальчивостью, что даже умолкла, пораженная звуком своего голоса. Сильвия, взволнованная гораздо меньше, но очень заинтересованная, почувствовала, как под ее щекой дрожит рука Аннеты, и подумала:

«Она у меня с огоньком!»

Аннета продолжала свою исповедь, и стоила она ей дорого. А Сильвия думала:

«Чудачка, ну зачем она все мне рассказывает!»

И в то же время почувствовала, что в душе ее растет уважение к странноватой старшей сестре – конечно, уважение насмешливое, но полное бесконечной нежности, и она ласково потерлась щекой о родную ладонь…

Аннета довела рассказ до той поры, когда влечение к сестре-незнакомке овладело ею целиком, несмотря на внутреннее ее сопротивление, и когда она впервые увидела Сильвию. Но здесь прямота ее не совладала с сердечным волнением. Она попробовала продолжать, умолкла и, отказавшись от попыток, сказала:

– Не могу больше…

Стало тихо. Сильвия улыбалась. Она приподнялась и, прильнув щекой к щеке сестры, ущипнула ее за подбородок.

– Какая ты увлекающаяся! – шепнула Сильвия.

– Я? – переспросила, смешавшись, Аннета.

Сильвия вскочила со скамьи, встала перед сестрой и, нежно прижав ее голову к своей груди, сказала:

– Бедная… бедная моя Аннета!..

С того дня сестры стали видеться часто. Не проходило недели, чтобы они не встречались. Сильвия являлась под вечер на Булонскую набережную, неожиданно для Аннеты. Аннета навещала Сильвию реже. По молчаливому согласию они устраивались так, что Аннета не встречалась с «другом» Сильвии. В определенный день сестры завтракали в молочной; их забавляло, что они назначают друг другу свидание то в одном, то в другом уголке Парижа. Они радовались, когда им случалось бывать вместе. Это стало для них потребностью. В те дни, когда они не виделись, время тянулось медленно, старой тетке не удавалось вызвать Аннету на разговор, а Сильвия скучала и высмеивала своего приятеля, который был тут ни при чем. Только мысль о том, сколько расскажут они друг другу при встрече, скрашивала ожидание. Но порой она не выдерживала, и никогда Аннета не была так счастлива, как однажды вечером: уже пробило десять часов, когда Сильвия позвонила у двери и вошла, говоря, что она не могла дождаться завтрашнего дня и явилась поцеловать ее. Аннета стала удерживать сестру, но Сильвия клялась, что в ее распоряжении всего лишь пять минут, и убежала, проболтав целый час без передышки.

Аннете хотелось, чтобы сестра жила в ее доме, пользовалась ее благосостоянием. Но Сильвия упорно отклоняла все предложения: она вбила себе в голову – в свою упрямую головенку, – что не примет никакой денежной помощи. Зато она без смущения принимала наряды или брала деньги «взаймы» (занимала, но забывала возвращать). Раза два она даже стянула кое-что… о, ничего ценного! Но, разумеется, она никогда не прикоснулась бы к деньгам! Ведь деньги – святыня! Другое дело безделушка, какое-нибудь дешевенькое украшение… Против этого она не могла устоять. Аннета заметила ее сорочьи замашки и даже растерялась. Почему Сильвия не попросила? С какой радостью она отдала бы ей все это! Она старалась ничего не замечать. Она любила обменяться с сестрой лифчиком, блузкой, бельем: этим питалась нежность Аннеты. Сильвия учила сестру искусству наряжаться, и под влиянием ее вкуса менялся более строгий вкус Аннеты. Не всегда получалось удачно, ибо Аннета, обожавшая сестру, подражала ей и, теряя чувство меры, одевалась не в своем стиле, – Сильвии, которую все это очень забавляло, приходилось охлаждать ее рвение. Сильвия была поосмотрительней и, не говоря лишних слов, заимствовала у Аннеты ее благородную сдержанность, хорошие манеры и то, как надо произносить некоторые слова, как двигаться, но перенимала она все это до того тонко, что со стороны могло показаться, будто подлинник копирует ее.

И все же, несмотря на всю их близость, Аннете удалось узнать лишь об одной стороне жизни сестры. Сильвия охраняла свою независимость и давала это почувствовать. В сущности, она не вполне освободилась от классовой неприязни к Аннете: ей хотелось показать Аннете, что распоряжаться ею нельзя, что она приходит к сестре лишь потому, что ей так нравится. Да и ее самолюбие было задето тем, что сестра не совсем одобряет ее поведение. Особенно ее любовную связь. Правда, Аннета старалась и с этим примириться, но не могла скрыть, как ее тяготит разговор о романе Сильвии.

Она или избегала его, или, если и принуждала себя говорить о друге Сильвии с искренним желанием сделать сестре приятное, то в ее тоне чувствовалась неуловимая натянутость, – Сильвия это подмечала и мигом переводила разговор на другую тему. Аннета огорчалась. От всего сердца она хотела, чтобы Сильвия была счастлива, счастлива на свой лад. Лад этот был не совсем по душе Аннете, но она не хотела показывать вида. И, конечно, показывала. Человек больших страстей не умеет притворяться.

Сильвия сердилась и мстила: умалчивала обо всем. И вот совершенно случайно Аннета узнала, что в жизни сестры произошли немаловажные события – и уже несколько недель назад.

По правде говоря, никак нельзя было заставить Сильвию признать, что они важны; они и в самом деле, вероятно, проскользнули мимо ее сознания – такая была у нее гибкая натура, а может быть, она из самолюбия уверяла, что все это пустяки. Аннета случайно узнала, что с «некоторых пор» (невозможно установить, когда именно: ведь это «давнишняя история»!). друга уже нет и в помине, связь порвана. Сильвию это не особенно печалило. Аннету – гораздо больше. Правда, она ничуть не сожалела о случившемся. Она попыталась – и очень неуклюже – выведать, что же произошло, Сильвия пожимала плечами, смеялась, твердила:

– Да ничего не произошло. Просто прошло.

Аннета должна была бы радоваться, но слова сестры ее огорчали. Какое странное ощущение! До чего же она нелепая! И само это словечко «прошло»… о целом мире чувств! Да еще произносит со смехом!..

А вслед за этим значительным событием (значительным для нее) Аннета сделала еще одно открытие. Как-то раз она сказала, что встретит сестру у входа в мастерскую, и Сильвия преспокойно ответила:

– А я уже там не работаю…

– Что ты! – удивилась Аннета. – С каких это пор?

– Да с некоторых… (Как всегда, уклончиво! Произойти это могло и вчера и в прошлом году!).

– Что же случилось?

– Случилось кое-что… что случается ежегодно (как в песенке о Мальбруке: «На пасху иль на троицу…»). После скачек наступает мертвый сезон. Хозяйки звереют, находят уйму предлогов и самым благородным образом вышвыривают нас за дверь.

– Где же ты работаешь?

– И там и тут. Хожу, бегаю, понемногу подрабатываю.

Аннета – удрученно:

– Осталась без места, а мне не сказала! Сильвия прикинулась, будто она из тех, кому «все нипочем», кто ко всему привык! Небрежно, со снисходительной ужимочкой (радуясь в глубине души, что из-за нее так волнуются), она созналась, что на скорую руку мастерит дешевые костюмы для магазинов готового платья, подрубает детские платьица, шьет мужские кальсоны (рассказала об этом в шутливом тоне). Но Аннете было не до смеха. Она вела дальше свое дознание и выпытала у сестры, что та обивает пороги в поисках места и что подчас берется за изнурительную, препротивную работу. Вот когда Аннета поняла, почему «с некоторых пор» она стала замечать, что ее сестричка побледнела… Вот почему Сильвия не приходила по несколько дней, придумывая нелепые предлоги, пускалась на глупую ложь, а сама, вероятно, полночи шила, не смыкая глаз и не покладая рук.

Сильвия продолжала рассказывать нарочито шутливо, с наигранным безразличием о пустячных своих неприятностях. Но она видела, что губы сестры дрожат от гнева. И Аннета вдруг вспылила:

– Какая подлость! Нет, я не могу, не могу я больше этого выносить! И ты еще смеешь говорить, что любишь меня, что ты сама хотела подружиться со мной, прикидываешься другом, а скрываешь все самое важное, все, что близко тебя касается!..

(Вздернутая губка Сильвии изобразила: «Вот еще, ничего тут нет важного!..» Но Аннета не дала сестре говорить, поток прорвался.).

– …Я доверяла тебе, думала, что ты мне расскажешь о своих горестях, неприятностях, как рассказываю тебе обо всем я, что все у нас будет общим… А ты от меня таишься, словно мы – чужие, и я ничего не знаю, ничего! Ведь случайно выяснилось, что тебе сейчас трудно, что ты ищешь места, что у тебя плохо со здоровьем; ты готова приняться за любую работу, лишь бы ни о чем не говорить мне, хотя знаешь, что помочь тебе было бы для меня счастьем… Как это гадко, как гадко! Ты меня обидела. Нет откровенности – нет дружбы! Но я этого больше не потерплю!.. Довольно!..

Для начала ты переедешь ко мне и останешься здесь, пока не кончится безработица.

(Сильвия покачала головой.).

– Переедешь, не спорь! Послушай, Сильвия, иначе я с тобой не помирюсь! Скажи только «нет», и мы больше не увидимся – никогда в жизни…

Сильвия и не подумала извиняться, объясняться – она улыбалась и упрямо твердила:

– Нет, милочка, не перееду.

Ей доставляло большое удовольствие волнение Аннеты, а та уже не владела собой, чуть не плакала, готова была побить сестру. Сильвия подумала:

«Как же она хорошеет, когда волнуется!» у Она не сдавалась. Пусть Аннета видит, что и у нее есть воля.

Лицо Аннеты пылало от гнева, и она повторяла, умоляя, настаивая:

– Останься! Ты останешься… Мне так хочется… Хорошо? Останешься?

Останешься? Ведь ты согласна? Отвечай же!..

Упрямица вызывающе улыбнулась и ответила:

– Не останусь, милочка.

Аннета, вскипев, вскочила:

– Между нами все кончено.

Повернулась спиной, подошла к окошку, будто уже не замечая Сильвию. А та чуть подождала, тоже поднялась и сказала вкрадчивым голоском:

– До свиданья, Аннета? Аннета, не оборачиваясь, уронила:

– Прощай.

Ее руки были судорожно сжаты. Одно движение – и, кто знает, чем бы все кончилось! Она расплакалась бы, раскричалась… Но она не двинулась, смотрела надменно, холодно. Сильвия чуть смешалась: с затаенной тревогой, но все же посмеиваясь, она вышла и, затворяя за собой дверь, показала Аннете нос.

Особенно гордиться (немного-то она гордилась, впрочем) тем, что дала отпор, было нечего. Не очень гордилась своей вспышкой и Аннета. Она была подавлена, понимала, что отрезала пути к отступлению: надо было терпеливо, искусно завоевать Сильвию, а она чуть не выгнала ее! Сильвия не вернется – это несомненно. Аннета поставила перед ней дилемму, закрыла для сестры дверь своего дома. И себе запретила отворить ее. Нельзя же после всего сказанного бежать за Сильвией! Признать себя побежденной! Гордость не позволяла ей сделать это. И неоспоримая правота. Ведь Сильвия поступила так дурно… Нет, ни за что она не пойдет к ней!

И, надев шляпку, она отправилась прямо к Сильвии.

Сильвия только что пришла. Она размышляла: пыталась разобраться в своем затруднительном положении. Признавала, что все глупо, но выхода не видела, ибо не Допускала мысли, что ее может поработить воля Аннеты, не допускала мысли, что Аннету может поработить ее воля. В сущности, она считала, что Птичка права. Но сдаваться не хотелось. Сильвия была неравнодушна к земным благам. Блага, которыми владела Аннета, искушали ее, возбуждали зависть, хоть и подсознательно. Попробуй побороть себя, даже когда ты независтлива – почти совсем независтлива! Да и можно ли побороть себя, когда твое молодое тело жаждет радостей, можно ли не думать о том, как бы ты распорядилась состоянием, как воспользовалась бы им, – гораздо лучше, чем тупицы, которым оно с неба в рот упало! И хоть она и не признавалась себе, но была немного зла на Аннету. Впрочем, если тут и была вина Аннеты, то она всячески старалась, чтобы Сильвия простила ее.

Но Сильвия как раз и не считала нужным прощать. А в этом ведь не признаешься! Каждый из нас в тайниках своей души выпестывает пять-шесть чудовищневеличек. Этим не хвастаются, их будто и не замечают, но отделаться от них никто не спешит. Правильнее было бы сказать себе, что ее искушали блага, которых у нее нет, но ей хотелось поважничать, прикинуться, будто она их презирает. Вот поважничала, а ничего хорошего не получилось. Нет, Сильвия, решительно не испытывала удовольствия от своей победы, щегольнуть было нечем: победила, зато поплатилась собственной шкурой! И все складывалось особенно тяжело потому, что и в самом деле положение у нее было мало приятное. Сильвии нелегко было выпутаться из беды. Безработных появилось очень много, и, разумеется, предприниматели этим пользовались. Здоровье у нее было не блестящее. От изнуряющей жары (стоял знойный июль), бессонных ночей, плохого питания, противной воды, выпиваемой залпом, она заболела катаром кишечника и дизентерией и теперь очень ослабла. Крыша над ее комнатой накалилась от солнца, и Сильвия, опустив жалюзи, полураздевшись, чувствовала, как у нее горит все тело: ей хотелось дотронуться до чего-нибудь прохладного, охладить руки, и она думала о том, как сейчас было бы хорошо очутиться в доме на Булонской набережной; она была обделена другими богатствами, зато щедро одарена чувством смешного и потешалась над собственной глупостью. Неплохо потрудилась! А ведь они с Аннетой в сущности были всегда и во всем заодно!

Заупрямились обе… Господи, какая чепуха! Ни одна не у ступит!..

Она-то знала, что никогда не уступит, пусть уж так дурочкой до конца и останется; она усмехалась, вздергивая побледневшую верхнюю губку, как вдруг до нес из коридора донеслись стремительные шаги Аннеты. Она сразу их узнала, вскочила.

«Вернулась!.. Аннета, родная!»

Не ждала она сестру… Конечно, Аннета лучше ее!

Аннета уже вошла. Ее лицо пылало от волнения, от жары, от быстрой ходьбы. Она еще не знала, как поступит, но стоило ей войти – и все для нее стало ясным. Она задохнулась от духоты, стоявшей в раскаленной полутемной каморке, и снова ее охватил приступ ярости. Она шагнула к Сильвии, – та кинулась ей на шею, – своими нервными руками сжала ее влажные плечи и, не отвечая на ее поцелуи, раздраженно сказала:

– Я увожу тебя отсюда… Одевайся… И не спорь!

Сильвия, однако, спорила, уже просто по привычке.

Делала вид, что противится. Но не мешала. Аннета распоряжалась по-своему, одевала ее, натягивала ботинки, застегивала блузку, сердито нахлобучила ей на голову шляпку, вертела ее, как пакет. Сильвия твердила: «Не надо, не надо», – возмущенно покрикивала для вида, но была в восторге от того, что с ней так обращаются. И, когда Аннета одела ее, схватила руки сестры, расцеловала их крепко – даже зубы оттиснулись – и, смеясь от радости, сказала:

– Госпожа Буря… Ничего не поделаешь! Подчиняюсь… Увози!..

И Аннета ее увезла. Она схватила ее за руки своими сильными руками и держала, как в тисках. Они сели в авто. Когда приехали, Сильвия сказала Аннете:

– Теперь признаюсь: до смерти хотелось к тебе!

– Зачем же ты так упрямилась? – спросила Аннета, сердитая, счастливая.

Сильвия взяла Аннету за руку, согнула ее указательный палец и постучала им по своему выпуклому лбу.

– Да, там упрямства немало! – сказала Аннета.

– Похож на твой, – заметила Сильвия, показывая в зеркале на крутые их лбы.

Обе улыбнулись друг другу.

– Нам-то известно, в кого они, – добавила Сильвия.

Комната ждала Сильвию давным-давно. Аннета, еще не ведая о существовании Сильвии, приготовила клетку для будущей подруги. Подруга так и не появилась; только два-три раза промелькнула ее тень. Самобытная натура Аннеты, ее манера вести себя то с холодком, то с горячей сердечностью, порывистость и неожиданная резкость, поражавшая в сдержанной ее натуре, странности, какая-то неосознанная требовательность, властность, тлевшие в ее душе и вспыхивавшие даже в те часы, когда она готова была пожертвовать собой со страстной покорностью, – все это отпугивало от нее сверстниц, которые, несомненно, уважали ее и, говорят, попадали под ее влияние, но – осторожно, на расстоянии. Первой завладела клеткой дружбы Сильвия. Вошла она туда, разумеется, без волнения, зная, что без труда выйдет, – выйдет, когда ей вздумается. Перед Аннетой она нисколько не робела. И комната, в которой она водворилась, ничуть ее не удивила. Тогда, в первый свой приход, она по некоторым мелочам – в них сказывалась предусмотрительная заботливость – и по тому, как неловко, смущенно держалась сестра, показывая комнату, догадалась, что все это предназначается для нее.

Теперь же Сильвия, признав себя побежденной – на свое счастье, – не оказывала ни малейшего сопротивления. Она еще чувствовала слабость после острого кишечного заболевания, и Аннета так баловала свою выздоравливающую сестричку, что та утопала в блаженстве. Был призван врач; он нашел, что Сильвия малокровна, посоветовал переменить климат, пожить на высокогорном курорте. Но сестры не спешили покинуть свое общее гнездышко; они очаровали доктора и вынудили его сказать, что в конце концов и в булонском доме неплохо и что даже в некотором отношении, пожалуй, лучше восстановить силы больной в полном покое здесь, прежде чем подстегнуть их живительным горным воздухом.

И вот Сильвия может вволю нежиться в постели. Давно этого не бывало!

Какое наслаждение спать вдоволь, наверстывать все упущенные сны, а самое чудесное – просто лежать, вытянувшись на отличных тонких простынях, до упоительного онемения во всем теле, искать ногой прохладное местечко в постели! И мечтать, мечтать!.. О, ее мечты не улетали в заоблачную высь!

Они кружились на месте, как муха на потолке. В них не было стройности. Они двадцать раз плели одно и то же – какой-нибудь случай, план на будущее, мастерская, возлюбленный, шляпка. И вдруг все погружалось в стоячую воду сна…

– Послушай, Сильвия, да послушай же!.. (Она противилась сквозь сон.).

Так нельзя… Очнись!

Полуоткрыв глаза, Сильвия видела лицо сестры, склонившейся над ней, и бормотала, с усилием выговаривая слова:

– Аннета! Разбуди меня!

– Сурок! – говорила Аннета и, смеясь, тормошила ее.

Сильвия разыгрывала из себя девочку:

– Ах, мамочка! Что же со мной? Все сплю и сплю! Любовь Аннеты была так велика, что она по-матерински восторгалась сестрой. Она присаживалась на постель, и ей чудилось, что милая головка, которую ока прижимает к груди, – головка ее дочери. Сильвия не противилась и жаловалась потихоньку:

– Как бы так сделать, чтобы никогда не работать?

– Ты и не будешь больше работать.

– Вот еще что придумала! – возмущалась Сильвия.

Сон ее как рукой снимало, и, высвободившись из объятий сестры, она приподнимала встрепанную голову и впивалась в Аннету подозрительным взглядом.

– Ну вот, все воображает, что ее хотят задержать насильно! Ступай отсюда, детка! – говорила Аннета, смеясь. – Уходи, если так велит тебе сердце! Никто тебя не держит!

– Тогда остаюсь! – говорил дух противоречия.

И Сильвия ныряла в постель, устав от напряжения.

Так, в праздности, прошло всего лишь несколько дней, и Сильвия пресытилась сном; настала пора, когда ее уже нельзя было удержать на месте.

Она целыми днями слонялась, полуодетая, в Аннетиных туфлях, в которых тонули ее босые ноги, в Аннетином халате, который она подбирала наподобие тоги, с голыми руками и икрами; она переходила из комнаты в комнату, все рассматривая и все обследуя. У нее не особенно сильно было развито понятие о «твоем». (О «моем» – дело другое!) Сестра ей сказала: «Ты – дома», – и она поймала ее на слове. Она повсюду рылась. Все перетрогала.

Часами плескалась в ванной комнате. Осмотрела каждый уголок. Однажды Аннета увидела, что сестра уткнулась в ее бумаги, – впрочем, они надоели Сильвии быстро. Как-то озорница устроила набег на комнату тетки, ошеломила старушку, перевернула все вверх дном, сдвинула с места все вещи, приласкалась к их владелице (которая с трепетом следила за каждым ее движением), оставила все в беспорядке и, приведя в умиление и негодование старую деву, убежала.

Дом был наполнен неумолчным щебетаньем, бессвязной болтовней – ей не было конца. Где угодно, в каком угодно виде, присев ли на подлокотник кресла, расчесывая ли волосы с гребенкой в руке, остановившись ли вдруг на ступеньке лестницы, выходя ли утром в банном халате из ванной, – все равно сестры говорили, говорили, говорили, и раз начатый разговор велся целыми часами, даже целыми днями. Они забывали, что пора ложиться спать; напрасно тетка сердилась, покашливала, стучала наверху в пол; они старались говорить потише, задыхаясь от смеха, но через пять минут – взрыв!

Снова гобоем звенел тоненький голосок Сильвии, а ему вторили радостные или возмущенные восклицания Аннеты, как всегда закусившей удила, – у этой девчонки, Сильвии, был особый дар по пустякам выводить ее из равновесия. Сверху тетка стучала еще сердитей. Тогда решали: пора «вздремнуть». Но они тянули время, пока раздевались. Комнаты у них были смежные, сестры не затворяли дверей и, то и дело переступали порог, болтали – и в одних нижних юбках и сняв нижние юбки; они переговаривались бы и со своих кроватей всю ночь напролет, если б сон, как это бывает в молодости, вдруг не застигал их и не прекращал болтовни. Он слетал на них мигом, будто ястреб на цыпленка. Они падали на подушки, полуоткрыв рот, не договорив фразы. Аннета лежала на постели разметавшись, сон у нее был тяжелый, часто неспокойный, горячечный, полный видений; она сбивала простыни, она говорила во сне, но никогда не просыпалась. Сильвия спала чутко, тихонько похрапывая (если б вы сказали ей об этом, она оглядела бы вас с видом оскорбленного достоинства), просыпалась, вслушивалась, посмеиваясь, в бессвязные речи сестры, иногда вставала, ходила вокруг кровати, где лежала распростертая Аннета и горой поднимались сбитые простыни. Сильвия склонялась над ней и при свете ночника (Аннета не могла спать без огня) с любопытством вглядывалась в отяжелевшие, непроницаемые черты, в необычайно страстное, подчас трагическое лицо спящей, потонувшей в океане снов. Сильвия ее не узнавала.

«Аннета? Ты ли это, сестра?..»

Ей хотелось сейчас же разбудить ее, обвить руками ее шею.

– Волчонок, ты тут?..

Но она была уверена, что волчонок тут, и не пробовала будить сестру.

Она была не так чиста душой, как старшая неистовая сестра, была зауряднее ее, играла с огнем, но не обжигалась.

Они подолгу разглядывали друг друга, когда одевались и раздевались: любопытно было делать сравнения. У Аннеты были приступы дикой стыдливости, забавлявшие Сильвию, более вольную и вместе с тем какую-то более понятную. Часто Аннета становилась холодной, чуть ли не надменной; иногда на нее находила вспыльчивость, иной раз она плакала без причин. Завидное лионское равновесие, которым она прежде так гордилась, изменило ей. И всего важней было то, что она об этом и не жалела.

Теперь они во многом откровенно признавались друг другу. Воспроизводить все это не стоит. Девушки, подружившись, в своих беседах – и это совершенно естественно – преспокойно договариваются до самых невероятных вещей, но в их устах все звучит почти невинно; когда же об этом рассказывают другие, вся невинность теряется. В бессвязных разговорах проявлялось различие их натур: добродушная, безвредная аморальность и беспечность одной и глубокий, страстный, неспокойный, заряженный электричеством строгий мир другой. Бывали столкновения: легкомыслие и веселая игривость, с какими Сильвия, смакуя, говорила о любовных делах, сердили Аннету. Она была смелой в душе, сдержанной на словах: казалось, ей было неприятно слышать то, что отвечало ее собственным мыслям. Иногда она замыкалась в угрюмом молчании и сама плохо понимала, отчего Сильвия понимала все гораздо лучше. За две недели совместной жизни она узнала Аннету глубже, чем Аннета знала себя.