Письма Плиния Младшего, Панегирик императору Траяну

      (21) Разве столькими и столь важными доблестями ты не заслужил каких-нибудь новых почестей, новых титулов? А ты отказывался даже от титула отца отечества! Какая продолжительная была у нас борьба с твоей скромностью! Как поздно далась победа! Тот титул, который другие [принцепсы] принимали сейчас же, в первый день своей власти, наряду с титулами цезаря и императора, ты откладывал до того времени, когда и сам ты, строжайший ценитель своих заслуг, должен был признать, что заслужил его. Итак, только с тобой одним из всех произошло так, что ты на самом деле был отцом отечества прежде, нежели был им объявлен. Ты был признан им в сердцах и суждениях наших и для почитания тебя со стороны народа было неважно, каким титулом ты именуешься, разве что он мог счесть себя неблагодарным, если называл тебя больше императором и цезарем, в то время как на самом деле имел в тебе отца. А с какой благосклонностью, с какой снисходительностью к другим носишь ты этот почетный титул! С согражданами своими ты обращаешься, как отец с детьми; вернувшись императором, после того как ты ушел частным человеком, ты со всеми считаешься и тебя все признают. Нас всех ты считаешь равными и себя таким же равным всем другим; ты выше других только тем, что лучше их.
      (22) И прежде всего, что за славный день, когда ты, в такой мере ожидаемый и желанный, вступил в город! И сколь удивительно и радостно, что ты именно сам въехал! Ведь прежних принцепсов ввозили или вносили, не говоря уже, что на колеснице четверней и на белых конях, а то и на плечах людей, что было уже слишком надменно. Ты же, будучи выше и значительнее других хотя бы своим ростом и телосложением, словно праздновал свой триумф не над нашим долготерпением, но над гордостью других принцепсов. Поэтому никому не служили препятствием к тому, чтобы усладить свои взоры необычным зрелищем, ни возраст, ни нездоровье, ни пол. Тебя узнавали малые дети, на тебя показывали друг другу юноши, тобой восхищались старики! Даже больные, пренебрегши предписаниями врачей, спешили взглянуть на тебя, словно на источник спасения и здоровья. Поэтому одни говорили, что достаточно уже жили, раз увидели и встретили тебя, другие, наоборот, что только теперь-то и стоит жить! Женщины только тогда познали истинное счастье материнства, когда они увидели, какому принцепсу они родили граждан, какому полководцу солдат! Ты мог видеть тогда крыши домов, гнущиеся под тяжестью людей, и заполненными даже те места, где стоять можно было лишь непрочно и с опасностью для жизни; далее - все улицы, переполненные людьми, среди которых оставлен был лишь тесный проход для тебя самого; ты мог видеть, наконец, с той и другой стороны ликующие толпы народа и повсюду одинаковую радость и одинаковые клики. Радость была настолько же всеобщая, насколько ты прибывал ради всех, и она возрастала с твоим приближением, почти с каждым твоим шагом.
      (23) Приятно было всем, что ты поцелуями приветствовал сенат, так же как с поцелуями был когда-то и сам отпущен; приятно было, что заслуги всаднического сословия ты отметил почетными титулами, не прибегая к помощи номенклатора8; приятно и то, что ты оказал некоторые знаки дружественного расположения не только тем клиентам, которых ты сам первый приветствовал; но еще приятнее было всем, что ты подвигался постепенно и спокойно и лишь настолько, насколько позволяла толпа зрителей, так как народ, собравшийся посмотреть на тебя, особенно теснил тебя, так как в первый же день ты доверил всем свои собственные бока. И не был ты окружен отрядом телохранителей, но обступили тебя со всех сторон то сенаторы, то цвет всаднического сословия, смотря по тому, где кого было больше, и сам ты следовал за своими ликторами, продвигавшимися молча и совершенно спокойно: ведь воины ничем не отличались от прочей толпы - ни одеждой, ни спокойствием, ни заносчивостью. Когда же ты начал восходить на Капитолий, с какой радостью припоминали все день твоего усыновления! Какое исключительное ликование охватило тех, кто уже раньше первым и на этом же месте приветствовал тебя императором. Мало того, я бы сказал, что само божество тогда испытывало особое удовлетворение от своего создания. Ведь ты ступал на те же места, как и твой великий родитель, перед тем как ему объявить о скрытой воле богов. Какое было ликование обступившей его толпы! Какие раздавались громкие клики, как подобен этому был тот день, который породил и этот! Как все было заполнено алтарями, как все затеснено обилием жертвенных приношений, как направлены молитвы всех ко благу одного, как отчетливо все понимали, что они, молясь за тебя, молятся за самих себя и за своих детей. Оттуда ты отправился во дворец на Палатин, но с таким скромным видом, точно ты направлялся в дом частного человека; прочие направились каждый к своим пенатам с тем, чтобы еще лучше поверить в свое счастье в той обстановке, где никто никого не принуждает радоваться.
      (24) Такого рода въезд мог бы отяготить [всякого] другого; ты же с каждым днем становился все более удивительным и все лучше, наконец, именно таким, каким другие принцепсы лишь могут обещать быть в будущем. Не только одного тебя продолжительность времени выдвигает и возвеличивает. Ты объединил и связал различнейшие вещи: уверенность уже давно правящего со скромностью лишь начинающего править. Ты не отталкиваешь граждан, припавших к твоим ногам, и поцелуй возвращаешь не только рукой, у тебя, и у императора, осталась прежняя ласковость во взоре. Ты раньше ходил своими ногами; ты продолжаешь это делать; ты получал удовлетворение от труда, ты и сейчас испытываешь это: судьба, которая изменила все вокруг тебя, ничего не изменила в тебе самом. Когда ты проходишь по общественным местам, каждому предоставляется остановиться, или выйти тебе навстречу, сопутствовать тебе, или пройти мимо. Ты гуляешь среди нас, но не так, точно снисходишь, и предоставляешь нам себя в полной мере не для того, чтобы приписывать это себе в заслугу. Всякий, кто подойдет к тебе, стремится подольше побыть с тобой, и конец беседе кладет совестливость каждого, а не твоя гордость. Мы управляемся тобой и подчинены тебе, но так же как законам. Ведь и они умеряют наши страсти и наслаждения, но находятся постоянно с нами и среди нас. Ты возвышаешься и выдаешься над нами по своему сану, по власти, которая выше людей, но все же свойственна человеку. До тебя принцепсы, пренебрегая нами и как бы боясь равенства, теряли способность пользоваться своими ногами. Их поднимали выше нас плечи и спины рабов, тебя же молва, слава, любовь граждан, доступность твоя подымают выше самих принцепсов; тебя возвышает до звезд сама наша общая для всех земля, на которой следы ног наших смешаны со следами государя.
      (25) И я, сенаторы, не боюсь, что покажусь слишком многословным, так как особенно для нас желательно, чтобы больше было основания воздавать благодарность нашему принцепсу; и было бы, пожалуй, даже более почтительно хранить про себя самые чистые и не излитые в словах мысли об этом, нежели говорить об этом кратко и наспех, ибо ведь то, о чем молчишь, кажется таким именно значительным, каким оно и есть на самом деле. Если только ты не думаешь, что легко добиться обогащения триб и предоставления народу пайка, да притом еще и полностью, после того как солдаты получили часть своей доли раздач. Разве способен человек с заурядным характером на то, чтобы предоставить больше тому, кому легче отказать? Хотя в данном случае при всем различии положения все же осуществлен принцип равенства. В самом деле, солдаты уравнены с народом в том, что хоть они получали только часть пайка, но зато первыми, а народ с солдатами в том, что он хоть и позже, но зато получил все полностью. И действительно, с каким благожелательством все было поделено! Дано было и тем, которые после твоего эдикта оказались внесенными в списки на место вычеркнутых оттуда9, уравнены были с остальными и те, которым ничего не было обещано. Одного задерживали дела, другого нездоровье, моря, реки. Каждого ждали, приняты были меры, чтобы никто не был в тот момент болен, или занят, или в отдалении: каждый мог придти, когда захочет, когда сможет. Великое это дело, цезарь, и совершенно в твоем духе: своим талантом расточать щедроты, как бы сближать самые отдаленные друг от друга страны, сокращать дальность расстояния, предупреждать несчастья, способствовать благоприятной судьбе и всеми средствами добиваться, чтобы, когда ты распределяешь паек, каждый из римского народа чувствовал в себе гражданина даже в большей мере, чем просто человека.
      (26) Прежде, с приближением дня раздач, толпы детей - будущий римский народ - обычно заполняли дороги, ожидая выхода принцепса. А родители брали на себя труд показывать своих детей, сажая их на плечи, учить их словам приветствия и лести, и те повторяли, что им было внушено. Но по большей части они бесполезно взывали к глухим ушам принцепса, и их уносили в неведении, прежде чем они могли в точности узнать, что они выпросили, чего не добились. Ты же не допустил их даже до просьб и, хотя для взоров твоих было весьма приятно зрелище подрастающего поколения, ты приказал всех их принять и записать прежде даже, чем они могли увидать тебя и обратиться к тебе с просьбой, чтобы уже с самого раннего детства они узнали своего общего всем родителя по заботам твоим о их воспитании, чтобы на твоем содержании росли все те, кто растет для службы тебе, чтобы, получал от тебя пособие, они подготовлялись к твоей военной службе и чтобы все были обязаны одному тебе всем тем, чем каждый обычно бывает обязан своим родителям. Правильно, цезарь, ты делаешь, что берешь на свое содержание надежду римского имени. Для великого принцепса, которому суждено бессмертие, нет другой, более достойной статьи расхода, как расход на подрастающее поколение. Людей зажиточных располагают признавать10 и воспитывать своих детей большие награды и равные им по значению штрафы11, бедные же могут рассчитывать при воспитании только на доброту принцепса. Если он не поддерживает, не охраняет и не снабжает щедрой рукой детей, рожденных в надежде на него, то лишь ускоряет гибель своей власти, гибель государства; напрасно тогда будет он, пренебрегши народом, оберегать знатных, точно голову, оторванную от туловища, обреченную на гибель от неустойчивости своего положения. Легко себе представить, какую ты испытал радость, когда тебя встретили криками приветствия родители и дети, старики, младенцы и подростки. Это были голоса малолетних твоих граждан, впервые проникшие к твоему слуху, и ты, обеспечив их содержанием, достиг главным образок того, что они не станут тебя просить. Выше же всего то, что ты сам таков, что при твоем управлении и легко и хочется принимать на себя воспитание детей.
      (27) Уже ни один родитель не боится для своего сына ничего, кроме неизбежной поры слабости человеческого организма, и не называет среди неизлечимых недугов гнев принцепса. Веским побуждением к воспитанию детей является надежда на поддержку от государства, на подарки, но еще более того, уверенность в свободе и безопасности. Пусть лучше принцепс ничего не дает, лишь бы ничего не отнимал, пусть не кормит, лишь бы не казнил: и тогда не будет недостатка в людях, которые захотят иметь детей. Наоборот, если он будет щедр, но и будет отнимать, будет кормить, но и казнить, он в скором времени добьется лишь того, что все будут тяготиться не только детьми, но и самими собой и своими родителями. Поэтому во всей твоей щедрости я ничего так бы не хотел восхвалить, как то, что ты даешь пайки и средства на содержание детей из своих собственных средств и что детей граждан ты кормишь не кровью от убийств, как щенков диких зверей; приятнее же всего принимающим от тебя пособия сознавать, что им дается ни у кого не отнятое и что в связи с тем, что столько народа стало более имущим, убывают средства только у самого принцепса, хотя и он тоже не обеднел. Ведь если кому принадлежит все, что является всеобщим достоянием, то он и сам имеет столько же, сколько все.
      (28) К другому призывает меня многообразная твоя слава. К другому ли? Ведь я как будто достаточно уже высказал удивления и уважения тебе за то, что ты так много расточил денег, не для того, чтобы, сознавая за собой какое-нибудь постыдное дело, отклонить молву от порицания, и не для того, чтобы мрачным и печальным речам людей дать более радостные сюжеты. Ни пайками, ни пособиями для детей ты не искупал никакой своей вины, ни жестокости, и причиной твоих благодеяний не было желание остаться безнаказанным за то, чтo тобою было сделано дурного. Своими раздачами ты добивался не прощения, а любви, и римский народ отошел от твоего трибунала не умилостивленный, а обязанный. Ты сам с радостью, ничем не омраченной, предоставил пайки, и то, что прежде принцепсы бросали народу, сохранявшему тягость на сердце, чтобы смягчить ненависть к себе, то ты дал народу так же, без задних мыслей, как и принял сам народ. Немногим меньше пяти тысяч свободнорожденных, сенаторы, было взыскано, найдено и привлечено щедростью нашего принцепса. Они содержатся на общественный счет в качестве запасного войска на случай войны и в качестве украшения государства в дни мира и приучаются любить родину не только как родину, но и как кормилицу. Из их числа будут пополняться лагеря и трибы, от них будут рождаться дети, которым уже не потребуется пособия. Да пошлют тебе, цезарь, боги долгий век, как ты его заслужил, да сохранят в тебе дух, который они же тебе внушили. Чем больше младенцев ты увидишь на своем веку, тем больше будет их зарегистрировано тобою. Их толпа с каждым днем растет и увеличивается и не потому, чтобы дети стали более дороги родителям, а потому, что граждане стали дороже своему государю. Ты будешь раздавать пайки, будешь предоставлять пособия, если захочешь: они же рождаются ради тебя.
      (29) Но непрерывно раздаваемому пайку, по-моему, уподобляется и общее увеличение хлебных запасов. Забота об этом некогда не менее принесла славы Помпею, чем устранение подкупов с Марсова поля, или уничтожение пиратов, этих врагов моря, или показ в его триумфах трофеев Востока и Запада. И не больше было его заслуг перед государством, нежели у нашего и его общего отца, когда он своим авторитетом, мудростью и стойкостью очистил дороги, открыл гавани, восстановил пути сообщения по землям, сделал доступными берегам моря и морям берега и так сблизил при помощи торговых связей отдаленные друг от друга племена, что можно было бы подумать, что производимое только в одном месте рождается повсюду. Разве не очевидно для всех, как без ущерба для кого-либо годовой урожай изобилует всем, что нам требуется для жизни? Ведь не отнимаются же у ропщущих союзников, как у побежденных врагов, их запасы с тем, чтобы гнить в наших житницах! Они сами привозят нам то, что производит земля, что взрастит небо, что принесет урожай, и, не будучи подавлены новыми обложениями, они не забывают своих прежних обязательств. Государство берет то, что ему полагается брать. Отсюда богатство, дешевизна, позволяющая легко сговориться продавцу с покупателем, отсюда всеобщее довольство и незнакомство с нуждой.
      (30) Египет настолько прославился своими непрерывно возрастающими урожаями, что, казалось, совершенно уже не зависел ни от дождей, ни от климата: в самом деле, всегда заливаемый своей собственной рекой и привыкший утучняться ни от каких других вод, кроме как от тех, которые несет его Нил, он одевался такими обильными нивами, что мог спорить с самыми плодоносными странами и никогда им не уступал. Но вот вследствие непредвиденной засухи земля его высохла до того, что пострадало и его плодородие, так как заленившийся Нил слишком медленно и вяло стал подыматься из своего русла, уподобляясь и тогда еще другим величайшим рекам, но все же только рекам. Поэтому значительная часть почвы, обычно заливаемая и оплодотворяемая рекой, побелела от глубокого слоя пыли. Тщетно Египет желал дожденосных туч и взывал к небесам, когда сам его податель плодородия стал более скудным и тощим и сократил урожай этого года до таких же тесных пределов, как и свое собственное обилие. Выйдя из берегов и распространяясь по земле, Нил не только остановился и не дошел до привычных для себя впадин между холмами, но даже и с ровных и покатых мест сошел быстрым и неспокойным потоком, и недостаточно смоченные им земли еще более увеличили площадь засухи. Таким образом эта страна, обманутая в своих ожиданиях и лишившаяся своего обычного плодородия, обратилась за помощью к цезарю, как обычно обращалась к своему божественному потоку. И не дольше продолжалось после этого тяжелое для нас время, чем сколько требовалось, чтобы подать об этом весть. Так быстро, цезарь, действует твоя власть и так равномерно распространяется твоя доброта на всех без разбора, что достаточно только тебе узнать о претерпевшем какую-либо беду, не соответствующую нашему веку, чтобы ему уже была обеспечена твоя помощь.
      (31) Я молю для всех народов урожайных годов и плодоносных земель, но я готов поверить, что судьба, пославшая такое испытание Египту, захотела испытать твои силы и проверить твою бдительность. Ведь если ты во всех остальных делах добиваешься постоянно благополучия, то разве не ясно, что те случаи, когда происходит что-либо неблагоприятное, посылаются судьбой для того, чтобы предоставить новое поле действия, новый повод проявиться твоим доблестям, укрепиться твоей славе, так как в благополучии познается счастье, а в несчастии - величие человека. Издревле укоренилось мнение, что столица наша не может прокормиться иначе как продуктами Египта. Возгордился надменный и ветреный египетский народ: он, мол, кормит народ-победитель, от его, мол, реки, от его кораблей зависит наше изобилие или наша скудость. Но мы вернули Нилу его богатство: он получил обратно хлеб, который когда-то посылал нам, он ввез к себе сбор жатвы, которую раньше отправил нам. Пусть поучится Египет и убедится на опыте, что он доставляет нам не пропитание, а подать; пусть узнает, что он не необходим для Рима, и все же пусть служит нам! А после этого пусть и Нил, если захочет, держится в пределах своего русла и соблюдает меру в истечении своих вод: это, как видно, не имеет никакого значения не только для нашей столицы, но и для самого Египта, разве только, что корабли будут плыть оттуда ничем не нагруженные, подобно тем, какие раньше возвращались туда домой, а отсюда, наоборот, полные и перегруженные, какие обычно приплывают к нам оттуда, и с переменой движения по морю будут вымаливаться у богов скорее попутные от нас ветры и от нас краткий и скорый путь к Египту. Удивительным кажется, о цезарь, что столица наша может не замечать на своем снабжении хлебом ни бездеятельности Египта, ни прекращения разливов Нила! Благодаря твоим стараниям, твоим заботам она настолько обеспечена продовольствием, что одновременно становится ясным, что ты можешь обойтись без Египта, а он без нас нет. Покончено было бы с этим богатейшим народом, если бы он был свободен и предоставлен себе: он стыдился необычного для него бесплодия и не меньше мучился от голода, чем от позора, а от тебя одновременно пришла ему поддержка и в том и другом отношениях. С изумлением увидели его земледельцы хранилища свои, наполненные не ими самими, и спрашивали себя: с каких полей свезена эта жатва, не объявилось ли где-нибудь в Египте какой другой реки? Таким образом, ты своей милостью достиг того, что не может больше земля проявлять своего недоброжелательства к людям, и Нил, покорствуя нам, хоть и часто бывал раньше благоприятен для самого Египта, но никогда не содействовал столько нашей славе, как теперь.
      (32) Насколько же это хорошо, что все провинции доверяют и подчиняются нам, когда мы дождались такого принцепса, который по мере того, как этого требуют обстоятельства, перебрасывает плоды земные то туда, то сюда, который кормит и спасает отрезанные от нас морями племена как неотъемлемую часть римского народа. Ведь и само небо не бывает так благосклонно к людям, чтобы одновременно посылать плодородие всем странам и всем правительствам в равной мере. А он в равной мере всех оберегает если не от самого бесплодия, то от его бедствий, всем посылает если не само плодородие, то плоды его: он взаимным обменом товаров сближает Восток с Западом, чтобы все в равной мере могли получить нужные им плоды, как те, кто просит, так и те, кто производит, и чтобы они познали, насколько полезнее всем служить одному, нежели пользоваться свободой, ведущей к ссорам. В самом деле, если разделить имущество всех народов, то на каждого в отдельности обрушатся все беды; если же всех объединить, то, наоборот, бедствия какого-нибудь одного народа не почувствует никто, а общие блага распространятся на всех. Но заложена ли какая божественная сила в землях, обитает ли в реках какой-нибудь гений, я обращаюсь с молитвой и к почве и к потокам, чтобы они, полагаясь на благосклонность нашего принцепса, приняли новый посев в мягкое свое лоно и вернули бы его преумноженным. Ведь мы просим не ростовщической прибыли! Но пусть помнят, что все же нужно платить, и пусть вознаградят нас за обманутые надежды одного этого года урожаями всех последующих годов и веков и тем обильнее, чем менее мы этого требуем.
      (33) Достаточно было сделано на пользу как граждан, так и союзников. Мы видели затем зрелище не слабое и не мимолетное, и не такое, какое могло бы сломить или расслабить мужество, но которое способно разжечь его и подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти, ибо ведь и в сердцах рабов и преступников бывает любовь к славе и стремление к победе. Какую щедрость, какую справедливость он проявил при раздаче даров, не доступный никакому влиянию и будучи выше его! Мы достигли всего, чего добивались, получили и то, чего не просили. Он сам настаивал и убеждал нас высказывать пожелания, но при этом дал нам еще больше нежданного и негаданного. Как свободно можно теперь увлекаться зрелищами, как безопасно выражать свои чувства! Теперь никому не ставится в упрек, как это обычно делалось прежде, пренебрежение к гладиаторам, никто из зрителей не обращается в предмет для зрелища, никто не искупает своего скромного удовольствия ни пыткой, ни костром. Безумен был тот и не имел понятия об истинной чести, кто на арене цирка искал виновных в оскорблении величества и думал, что если мы не уважаем его гладиаторов, то мы презираем и оскорбляем его самого, что все, что сказано дурно о них, сказано против него, что этим оскорблены его божественность и его воля. Ведь он себя самого считал равным богам, а гладиаторов - равными себе.
      (34) Насколько же прекрасное зрелище доставил ты нам, цезарь, после того, столь тягостного! Мы видели суд над доносчиками такой же, как над бродягами и разбойниками. Но они строили свои козни не только в уединенных местах или на дорогах, но и в храмах и на форуме. Никакие свидетельские показания не были безопасны, никакое положение не обеспечено, не помогало ни сиротство, ни обилие детей. Зло увеличивалось еще алчностью принцепсов. Но ты обратил на это свои взоры и водворил мир на форуме, как перед этим - в военных лагерях. Ты выкорчевал это внутреннее зло и предусмотрительной строгостью обеспечил, чтобы государство, построенное на законности, не оказалось совращенным с пути законов. Пусть твоя счастливая судьба и твоя щедрость представили бы нам (как на самом деле и представили) зрелища сильнейших борцов и людей с таким же мужественным духом, как и телом, и диких зверей, то неукротимых в своей ярости, то, наоборот, впервые усмиренных человеком, наконец, зрелища тайных и скрытых и только при тебе ставших общедоступными богатств; но ничего не было нам столь приятно и столь достойно твоего века, как то, что нам пришлось смотреть сверху вниз на заломленные назад лица доносчиков и шеи их, скрученные веревкой. Мы узнавали их и наслаждались, когда их вели, точно умилостивительные жертвы за пережитые гражданами тревоги, за кровь казненных, на медленную казнь и тягчайшие муки. Все они были посажены на быстро собранные корабли и отданы на волю бурь: пусть, мол, уезжают, пусть бегут от земли, опустошенной через их доносы; а если бури и грозы спасут кого-нибудь от скал, пусть поселятся на голых утесах негостеприимного берега, и пусть жизнь их будет сурова и полна страхов, и пусть скорбят об утерянной, дорогой всему человеческому роду безопасности.
      (35) Вот достойное памяти зрелище: целая флотилия доносчиков, предоставленных всем ветрам, вынужденная распустить паруса перед бурями и носиться по разъяренным волнам, на какие бы скалы они ее ни несли. Радостно было видеть, как флотилия сейчас же по выходе из гавани оказалась разбросанной по морю и как люди у этого же самого моря воздавали благодарность принцепсу, который, не нарушая своего милосердия, предоставил мщение за людей и земли морским божествам. Тогда в особенности можно было познать, какое значение имеет перемена времени, когда к тем же самым утесам раньше прикреплялись совершенно невинные люди, а теперь самые зловредные, и когда все пустынные острова, заселявшиеся перед этим толпами ссыльных сенаторов, теперь заполнялись изгнанниками из доносчиков; подвергнув их подобному наказанию, ты пресек их деятельность не только в настоящее время, но и навсегда. Они отымали чужое имущество, пусть же потеряют свое; они лишали людей их пенатов, пусть будут отторгнуты от своих собственных; и пусть они теперь не подставляют бесполезно, как раньше, свои бледные, твердокаменные лбы под удары и не смеются над своим клеймом, но пусть ожидают возмездия, равного заслугам, и не питают столько надежд, чтобы забыть о страхе, и пусть сами трепещут столько же, сколько прежде заставляли бояться других. Божественный Тит проявил великий дух, предусмотрев все для нашей безопасности и для нашего отомщения, почему и был приравнен к небожителям, насколько же ты оказываешься более достойным небес, который прибавил столько великих дел к тому, за что мы сделали его божеством! Это тем более было трудно сделать тебе, что император Нерва, вполне достойный такого сына и преемника, как ты, так много прибавил к эдиктам Тита, что, казалось, уже никто не мог к этому ничего прибавить, кроме одного тебя, который все же смог изобрести столько еще новых великих дел, как если бы до тебя ничего не было придумано. Каждая твоя милость, взятая в отдельности, сколько прибавила бы к твоей популярности! А ты все их предоставил народу за один раз, словно свет солнца, который изливается не по частям, а сразу весь, и светит не двум и не трем, а одновременно всем людям.
      (36) Как радостно видеть государственное казначейство в тишине и спокойствии, таким, каким оно было до появления доносчиков! Теперь это храм, истинное святилище, а не мрачное хранилище имущества, отнятого у граждан, или добычи, кровью добытой у врага! Это во всем мире единственное место, где при наилучшем принцепсе дурные люди не в равном положении с добрыми. Соблюдается уважение законов, общественная безопасность ни в чем не нарушается, никому не прощается его вина, но за каждую полагается возмездие, и изменилось только то, что страх внушают теперь не доносчики, а законы. Или, может быть, ты не с такой строгостью управляешь фиском, как казначейством? Наоборот, тем строже, чем более ты считаешь себя вправе располагать своими средствами, чем государственными. Можно даже актору или прокуратору твоему сказать: "Иди на суд, явись к трибуналу!" Ибо и для правителей создан трибунал, как и для всех прочих, если только ты не измеряешь его значения общественным положением судимого. Судей для фиска создает жребий и урна. Можно отводить их, можно говорить: "Этого не хотим: он робок и мало понимает блага нашего века; хотим того, потому что он очень предан цезарю". Общим судилищем пользуется принципат и свобода. Особенная же тебе слава за то, что часто проигравшим оказывается фиск, а ведь это возможно только при наилучшем принцепсе! Огромная эта твоя заслуга, а еще больше то, что ты имеешь таких прокураторов, что в большинстве случаев граждане твои не хотят иметь и других судей. У них всегда свободный выбор: "Не хотим, мол, избирать этого". И ты не придаешь никакой обязательности своим щедротам, так как хорошо знаешь, что тогда достигают высшей ценности благодеяния, когда дозволено бывает ими и не пользоваться.
      (37) Соображения об общей пользе и о несправедливости некоторых отдельных лиц принудили установить государственное обложение и много разных налогов. Среди них установлен был сбор двадцатой части с наследства, обложение вполне терпимое, особенно легкое для посторонних наследников, тяжелое для домашних. Таким образом одним оно в тягость, другим незатруднительно. В самом деле, совершенно ясно, с какой горечью должны переносить люди (лучше бы им было совсем этого не испытать!), чтобы что-либо отымалось или как бы отсекалось от того имущества, которое было приобретено общими усилиями с кровными родственниками, под благословением общих святынь, на которое они привыкли смотреть не как на чужое или только предполагаемое, но как на свое, давно ими обладаемое, подлежащее передаче кому-либо из самых близких. Но такая мягкость закона соблюдалась только в отношении граждан древнейших родов. Новые же граждане, присоединились ли они к гражданству через латинское 12 право или непосредственно по милости принцепса, если они сразу же не приобретали прав родства 13, считались совсем чужими тем, с которыми были уже тесно связаны. Таким образом величайшее благо обращалось для них в тягчайшую несправедливость, и римское гражданство было для них как бы причиной ненависти, раздора и сиротства, разлучая их с самым для них дорогим, с детьми, любовь к которым оставалась в их сердцах нерушимой. Находились, однако, и такие, которые так высоко ценили наши права, что считали, что римское гражданство вполне возмещает потерю не только двадцатой части наследства, но и всех родственных связей, однако тем, которые его так высоко ценили, оно, должно быть, доставалось совершенно безвозмездно. Поэтому отец твой установил, чтобы лица, не получившие вместе с правами гражданства права родства, не платили двадцатой части от того имущества, которое переходило от матери к детям или от детей к матери. Такую же льготу он предоставил и сыну в отношении отцовского имущества, если только сын был возвращен под власть отца, считая неправильным, неподобающим и почти нечестивым вводить в семейные отношения торгашеские расчеты и разрывать из-за двадцатой части имущества священнейшие родственные связи, если это не является каким-нибудь наказанием: ведь ни один налог не представляет собой столь большой ценности, чтобы ради него делать родителей и детей чужими друг другу.
      (38) В таких пределах было сделано твоим отцом: может быть меньше, чем следовало наилучшему принцепсу, но не меньше, чем наилучшему родителю, который, собираясь усыновить наилучшего преемника, показал свою родительскую любовь еще и в том, что, удовольствовавшись тем, что лишь затронул некоторые вопросы или, скорее, указал путь к их разрешению, сохранил для сына обширный и почти нетронутый материал для благих дел.