Зеркало для наблюдателей

      Это была чрезвычайно длинная программа, в особенности -- для дебюта. От новичков и по сей день ждут, что они окажутся традиционно скромными. Отрывок из Баха -- для критиков; отрывок из Бетховена. Может быть, немного Шумана -- с целью заполнить переходы. Шопен -- чтобы доказать, что ты пианист. А под конец искрящаяся капелька Листа -- просто для бравады и куража. Шэрон отдала дань уважению Баху -- и какому Баху! -- но только по тому, что она именно так захотела. Моя изжеванная программка подсказала мне, что второе отделение начнется с сюиты Эндрю Карра, австралийского композитора, еще год назад мало кому известного. А заканчивалось оно Бетховеном, соната до, опус 53.
      Осознание происходило медленно. У меня нет привычки вдумываться в номера опусов, но тут до моего ошеломленного ума дошло, что этот самый опус 53 -- ни что иное как "Вальдштейн". Думаю именно это осознание заставило меня пойти на одно из тех импульсивных, основанных исключительно на эмоциях, решений, о которых надеешься потом не пожалеть. Я нацарапал на измятой програмке:
      "Не умер. Вынужден был изменить лицо и имя, надеясь, что это поможет мне найти А. Увы, дорогая, я не нашел его. Могу ли встретиться с тобой? Один на один, пожалуйста, и пока обо мне никому не говори. Ты -- музыкант. Я люблю тебя за понимательность".
      Затем я нашел капельдинера, девушку, которая пообещала мне доставить мисс Брэнд мою записку. Я бродил снаружи. Я смотрел на уплывающие в ночь корабли. Я был абсолютно счастлив.
      Когда я вернулся, капельдинер с широко распахнутыми глазами искала меня. Она сунула в мою руку клочок бумаги и прошептала:
      -- Знаете, что она сделал, когда прочла вашу записку? Поцеловала меня! Ну, я имею в виду...
      Санта Клаус что-то пробубнил в ответ. Огни уже потускнели, но я сумел разобрать огромные каракули:
      "Кафе Голубая Река 2 квартала вниз от Эсплан прибрежная сторона ждите меня бездельничая избегайте ранних полицейских О Бен Бен БЕН!!!"
      Она могла попытаться разглядеть меня в зале, хотя я и упомянул про изменившееся лицо. Она слепо посмотрела вокруг. Я испытал ужас, испугавшись, что, по-видимому, взволновал ее и испортил все второе отделение концерта. Однако она тут же вознесла пальцы над клавишами, как будто "Стэйнвэй" обладал своей собственной волей и был способен сообщать, утешать, снимать волнение и делать ее свободной. Мне не стоило волноваться.
      Сюита Эндрю Карра оказалась превосходной. Сложная, серьезная, юная; возможно, слишком трудная, слишком необъятная, но с такой страстью, которая оправдывает все. Вероятно, зрелость объяснит Карру цену легкого касания. Помню, в программке говорилось, что наибольшее уважение он питает к Брамсу. Что ж, все к лучшему -особенно, если это означает, что композиторы 70-х окончательно похоронят пресловутое "я-действительно-имел-в-виду-не-это" школы 30-х и 40-х. У раннего Стравинского Карр научился большему, чем у позднего; поверх его плеча глядит Бетховен; ему нужно побольше Моцарта...
      Я не буду теперь играть "Вальдштейна". Все, что угодно, кроме него, да... Я не отношусь с презрением к моему собственному таланту. Но никакого опуса 53. Для любого другого исполнителя было бы настоящей глупостью взяться за сонату после взрывных кульминаций и почти невозможных физических усилий, необходимых для исполнения сюиты Карра. Любой бы другой исполнитель сдался. Но не Шэрон. Она не устала. Сонатой она подвела итог, сделала заключительное заявление, нанеся пламенеющие краски на все предыдущее.
      Возможно, мне приходилось слышать начальное аллегро с более техничным исполнением концовки, но с большей искренностью -никогда! В меланхолии кратко адажио я просто погиб. Я понял далеко не все, что имела в виду Шэрон,-- в любом случае, размышления Бетховена, в общем-то далеки от нас. Шэрон взяла спокойное вступление в рондо более медленно, чем это сделал бы я, но права была она. А ускоряющийся пассаж в ля миноре становился все более устрашающей вспышкой, племенем внезапно открывающейся тоски... Концовка сонаты ослепляла. Никто не способен смотреть на этот великий свет.
      Не буду много говорить об этих овациях, которыми ее одарили: это была всеобщая истерия. Не помню точно сколько раз ее вызывали на бис. После сонаты -- семь. В конце концов мы позволили ей уйти только потому, что она разыграла маленькую комическую пантомиму об усталости.
      Вы никогда бы не смогли себе представить, Дрозма, какую фразу я услышал от нее вместо приветствия. Потрясающе тонкая, сияющая, в мышино-серой шали поверх платья, она проскользнула в кафе "Голубая Река", непостижимым образом -- сквозь все мои изменения -- узнала меня, подбежала, неловко, как ребенок, подхватив юбку, бросилась ко мне, ткнулась курносым носом в мою рубашку и сказала:
      --Бен, я запорола престиссимо, я запорола его, я сыграла слишком быстро, я исковеркала его... Где, где же вы пропадали?
      -- Ты никогда ничего не запарывала.
      Мне пришлось пробормотать немало подобных пустяков, пока мы изо всех сил старались успокоиться.
      Мы нашли кабинку с окном, вглядывающимся в ночную реку. Он спокойный и цивилизованный, этот ресторан -- мягкое освещение, ни суеты, ни спешки, ни шума. Было уже позже одиннадцати, но они сумели обеспечить нас ужином героических размеров. Шэрон, постившаяся перед концертом, с трогательным изумлением посмотрела на омара и сказала:
      -- Могла ли я сознательно заказать это?
      Тем не менее она ела его, ела со всеми гарнирами. Мы посмеивались, жевали и нащупывали возможность обратиться к прошлому. Потом, когда с омаром было покончено и с нами остались кофе и коньяк, Шэрон расправила узкие плечи, вздохнула и сказала:
      -- Давайте!..
      Если и было что за эти девять лет, о чем я не рассказал ей, то это либо наше марсианское притворство, либо что-то и вовсе недостойное воспоминаний. В настоящее время я зовусь "Уилл Майсел". Она нашла сложным не называть меня Беном. Мое отбытие из Латимера было в какой-то степени проявлением бессердечия -теперь я понял это. Впрямую она за него меня не упрекала -- как и за фальшивое известие о моей смерти,-- но один раз взяла мои пальцы и, прижавшись к ним щекой, сказала:
      -- Когда мисс Уилкс сообщила мне... понимаете, я до исчезновения Анжело никогда никого не теряла... А потом вы...-- И не позволив мне запинаться и приносить извинения, быстро продолжила: -- Ваши руки все те же, те же самые. Разве возможно так изменить лицо? Я видела, что вы узнали меня, да и я узнала бы вас в любом случае, но...
      С рассеянной осторожностью и совершенно подлинным смущением я врал о том, что якобы перенес когда-то, за многие годы до своего появления в Латимере, серьезное повреждение лица. Якобы часть моей лицевой структуры была после удачной пересадки кожи спротезирована, и что, мол, теперь я способен на подобные фокусы. А потом намекнул, что обидчив и не люблю говорить об этих вещах.
      -- Девять лет очень старят, Шэрон, так что белые волосы натуральные.
      -- Бен... Уилл... Неужели это было необходимо? Нет, дорогой, не говорите, если не желаете. Главное, вы здесь. Иногда я это себе представляла...
      Я сказал ей, что мое исчезновение заставило полицию подозревать, что я связан с исчезновением Анжело и Фермана. Она подтвердила, что Фермана так и не нашли. В своих поисках я не хотел наталкиваться на препятствия, сказал я, поэтому пришлось изменить имя и лицо, похоронив старую индивидуальность. Такое поведение слишком далеко от человеческих норм, и не думаю, что мои объяснения удовлетворили ее, но это было лучшее, что я мог сделать. Впрочем, она слишком хорошо помнила Амагою, и ее душа не питалась подозрениями. В свои десять лет Шэрон сумела каким-то образом спрятаться от взрослых измышлений и слухов, смешивающих реальность и нереальность в этом латимерском несчастье. Когда потеря Бена Майлза и Анжело взорвала ее мир, Шэрон поддержали музыка и миссис Уилкс. А потом прошло время и пришла юность. По глупости моей, до меня не совсем доходила огромная разница между моими девятью годами и девятью годами Шэрон, тем более в этом возрасте... Я поведал ей о своих подозрениях, что Анжело попал в среду преступников -присоединился к бродягам или еще что-нибудь подобное,-- а может, и вовсе потерял память. Ведь ощущение вины за смерть матери вполне могло привести к амнезии.
      -- Почему он так много значил для вас?
      -- Вероятно, я чувствовал ответственность за него. Мне следовало оберегать его от неприятностей, потому что я знал о его необыкновенности и ранимости, а я не сделал этого.
      Она не удовлетворилась таким ответом.
      -- И я стал думать о нем как о сыне.-- В этом было слишком много правды.-- Я должен был стать гораздо лучшей защитой, потому что не думал, что кто-либо еще видит опасность.
      Не в первый раз она хотела задать какой-то вопрос, но сдержалась, нахмурила брови в дыму своей сигареты, по-прежнему лелея мою руку.
      -- Хорошо ли ты помнишь его, Шэрон?
      -- Не знаю,-- Она продемонстрировала целую серию живых маленьких манер, ни одна из которых была позой. Она то наклонялась вперед, запустив руки в волосы и держа их там, пока не рождалась между бровями и не уходила с ее ровного лба крошечная морщинка. То, не замечая этого, надувала губы своего большого милого рта. То ее лицо трогала столь мимолетная улыбка, что впоследствии вы никогда бы не были уверены, что она вообще улыбалась.-- Не знаю. Я знаю, что довольно сильно любила его. Это было в десятилетнем возрасте и так давно, Бен... Боюсь, я даже не слишком хорошо понимаю, что из себя представляет этот прославленный сильный пол. Они были... знаете, как технические приспособления, а не люди... Попутчики, а не друзья. И стоит ли... я не думала об этом.
      -- Прошло немало времени.
      -- Да, время... Мне кажется, я стала считать его мертвым после того, как мама София... У меня что-то вроде привычки называть ее так, и ей это нравиться... После того, как она рассказала мне, что вы затеяли... Я никогда не забывала его, Бен, я только позволила ему уйти в прошлое... как покинутая станция удаляется от тронувшегося поезда, понимаете? Кстати, я не закончила старшие классы. Моя мать умерла, когда мне стукнуло тринадцать, и па снова женился... Ну, я пошла по пути Золушки. И терпеть не могла мачеху, а она, видит Бог, терпеть не могла меня, поэтому мама София взяла меня жить к себе... Все, что мне оставалось, это иолиться за нее. Я... получала время от времени письма от па. Холодные маленькие письма. Безупречные по грамматике.
      -- Его не было здесь сегодня?
      -- Ах нет, он...-- Ее прекрасные пальчики снова крепко сжали ладонь.-- Он не нашего поля ягода, как сказала медуза морской змее<$FЗдесь в оригинале игра слов. Слово jellyfish (медуза) имеет еще и значение "бесхарактерный и мягкотелый человек".>. В переводе означает, что когда эта стерва, на которой он женился, бежит в магазин, но тут же отправляется заливать за воротник. Хотите как на духу, дорогой? Он Брэнд Безымянный. И маленькая дочь для него теперь... Да к черту все это! Он пишет только, когда трезвый, примерно раз в два месяца. О Бен...
      -- Уилл!
      -- Извините... Уилл, Уилл. Я так много думала о Бене... Ну, он писал, что хотел бы побывать на концерте, но очень занят и не очень здоров. Наверно, писал под диктовку этой суки. Она знает, что он все еще по-своему любит меня... А, это ее проблемы. Люди так... так...-- Она махнула рукой.
      Мы долго молчали, очень, очень долго. А потом я сказал:
      -- Фофифэ фофэфу?
      И тут она разрыдалась. Судорожным движением она схватила протянутый мною носовой платок и пробормотала:
      -- Сп'с'бо б'л'шое. Нельзя ли еще коньяку?..
      -- А мама София?
      -- Замечательная.-- Она промокнула глаза и принялась подправлять косметику.-- О, бессмертие... Боже мой, если бы она жила всегда! Я не знала, что ей сказать, когда уходила. Лгунишка гнусная... Заявила, что мне хочется побыть одной. Думаю, она и не догадывается. Так и будет ждать до поздней ночи сообщений прессы. Ни за что не заснет... Не хотите ли поехать ко мне домой? Повидаете ее...
      -- Не сегодня голубушка. Как-нибудь попозже.-- Я достал вырезанную из газеты фотографию и показал ей.-- Вот этот человек позади Макса, слева... Он тебе никого не напоминает?
      -- Подождите-ка, подождите... Черт! -- Она поворачивала вырезку под разными углами. Затем откинулась на спинку кресла. На океанскую синеву ее широко распахнутых глаз словно дымку набросили.-- Билли Келл!
      --Вполне возможно. И старый Уилл Майсел должен выяснить, он ли это.
      Она некоторое время смотрела на меня, совершенно сбитая с толку. В ее взгляде не было недоверия, скорее она была уверена, что я многое скрываю от нее.
      -- Уилл! Зачем?.. Черт, неужели я должна сидеть тихо, как мышка, и поигрывать на своем рояле, пока вы бьетесь головой о каменную стену?! Неужели я нашла вас только для того, чтобы увидеть, как вы разобьете себе голову?
      -- Анжело жив.
      -- О, вера,-- сказала она мягко.-- Уилл, дорогой, я никогда не видела те горы, которые она, говорят, сдвигает с места... Ладно, вы думаете, что, если Анжело жив, то он мог бы быть в контакте с... этим парнем?
      -- Вполне возможно.
      -- Я же помню Билли Келла и тот мерзкий поступок, который он совершил... И совсем не потому, что он сделал мерзость мне самой... Чтобы работать на Партию единства, он должен был повзрослеть. Я обязана сказать вам... Что если вы разбиваете свое сердце чем-то... Я имею ввиду, что это было так давно! И в любом случае в случившемся не было вашей вины. Ну же, Бен... Уилл... Полиция должна была следить, именно для этого они существуют, и средства у них есть. Они бы довели дело до конца. Вы поймите... если его... если он умер, вы, вероятно, и не узнали бы об этом, не так ли? А может, он сейчас банковский кассир или профессор-физик... или вовсе занимается мерзкопакостями, а вы... Я бы на вашем месте...
      -- Я стар,-- оборвал я ее.-- У меня есть деньги. Я мог бы помочь ему. Ты теперь взрослая девушка, а у меня не осталось ничего, чем бы я хотел заняться.
      -- Тогда я буру свои слова назад. Если это то, чем бы вы хотели...
      -- Если я найду его, это немало значило бы и для тебя. Разве не так?
      -- Дорогой... Если уж быть отвратительно честной... Откуда я знаю.! 2
      9 марта, четверг, Нью-Йорк
      Сегодня и вчера -- это конец и начало. Дрозма, я почти уверен, что Анжело жив. Расскажу, откуда взялась моя уверенность.
      Черт бы побрал эту Партию органического единства, но, по крайней мере, они не прячутся. Они занимают первый этаж делового единства, но, по крайней мере, они не прячутся. Они занимают первый этаж делового здания, выросшего в ту пору, когда Лексингтон стала одной из двухуровневых авеню. Компанию ей составляют Вторая и Восьмая. Это настоящее торжество технического прогресса. Нижние уровни предназначены только для машин и оборудованы электронными контроллерами. На верхних уровнях никакого транспорта, кроме автобусов, бегущих по узким центральным проездам. На пересечениях транспортных потоков обязательные развязки.
      Моя квартира находится в роскошной деловой части города, вблизи останков Бауэри<$FБауэри -- квартал, в котором расположены дешевые бары и притоны.> Шутки ради я отправился ранним утром прогуляться на Верхний Уровень Второй авеню. Эти воздушные развязки породили в молодежной среде своеобразную игру. Ограждения таковы, что у вас нет никакой возможности забраться на них, зато сквозь отверстия в ограждениях можно произвести влажной жевательной резинкой меткий выстрел по крыше идущего внизу автобуса. Вот только не знаю, какова у них система подсчета очков...
      На Верхнем Уровне Лексингтон-авеню я сел в автобус. Штаб-квартира Партии органического единства расположена в жилых кварталах города, около Сто двадцать пятой. А Гарлем далеко не таков, каким вы, Дрозма, его помните. Негры живут по всему городу или почти по всему: среди белого большинства они все еще кажутся чумными пятнами, но это уже не имеет значения. Гарлем превратился в обычный район города, в котором встречаются и светлые, и темные лица. А вот в офисе Партии органического единства я не встретил ни одного темного лица... Процветающее местечко. Спасение мира для чистых душой -- прибыльное занятие. И всегда, считаю, таковым было.
      Секретарь-блондинка оказалась стеклянно-совершенной. Как фальшивый бриллиант. Оценив добротность моей одежды, она тут же переключилась в режим радушного приема -- стандартная полуавтоматическая улыбка для шугэдэдди<$FШугэдэдди (sugar-daddy) -- пожилой поклонник молодой женщины, делающий богатые подарки.> -- и приглашающе показала рукой на матовую стеклянную дверь с табличкой "Дэниел Уолкер". Уолкер оказался искусственно-радостным мезоморфом<$FМезоморф -- в антропологии тип пропорций человеческого тела, средний между обладателем широкого туловища и коротких конечностей и обладателем узкого туловища и длинных конечностей.>, размякшим от полноты на своем четвертом десятке. Такой же автомат для приветствия, но на порядок совершеннее блондинки. Я не хотел спешить и потому достал сигару. В Уолкере не было ничего выдающегося. Пристальный взгляд сдержано-искренен, разговаривает он решительно-глухим голосом человека, у которого каждое слово -- цитата.
      -- Мне интересно,-- сказал я.-- О вас, кажется, не очень лестные отзывы в прессе.
      -- Вы из газеты, мистер Майсел?
      -- Нет! -- Я выглядел возмущенным.-- На пенсии. Занимался неподвижным имуществом.
      -- Никогда не тревожьтесь насчет прессы,-- процитировал он.-Джо не тревожится. Пресса вся реакционная. Она Не Выражает Органического Единства Народа.
      В его речи так и звучали заглавные буквы, а я смотрел на него суровым, мудрым взглядом и кивал.
      -- По Большому счету у нас хорошая пресса. Они ненавидят нас. Ненависть заставляет их болтать, а слухи влекут за собой Разумные Вопросы, подобные вашим.
      Я задрал нос, самодовольный старый козел.
      -- Что вас больше всего интересует в Партии, мистер Майсел?
      -- Ваше Чувство Предназначения,-- сказал я.-- Вы не боитесь Формулировать Цель.
      Я поднес к сигаре огонек зажигалки, которая облегчила мой карман на сорок восемь баксов,-- медленно-медленно, так, что-бы искренние глаза мистера Уолкера успели прилепить к зажигалке ценник. (Я притащу ее домой, Дрозма. Знаете, выскакивает такая фигурка, в полдюйма высоты, бело-золотая, в чем мать родила, ударяет молоточком по кремнию и тут же прячется обратно. Эстетическая ценность -- около никеля<$FНикель -- монета в пять центов.>. Детям, вероятно, очень нравится.)
      -- Когда вы Одиноки в Мире...-- Я вздохнул.-- Честно говоря, мистер Уолкер, я чувствую, что и мне самому Партия может дать Чувство Предназначения.
      И я рассказал ему, что мир рискованно плывет по течению. Интернационалистические заблуждения. Потеря сопричастности с Великими Истинами. Буйно разросшийся скептизм.
      -- Да!-- любезно сказал мистер Уолкер и принялся выуживать мою биографию.
      Я позволил ему выведать, что я из штата Мэн, вдовец, детей не имею. Разумеется, всегда был республиканцем. Но, слава Богу, не теперь. Они -- Реакционеры: не понимают, что активные шаги в Азии неизбежны. Никакого Чувства Предназначения. Я был хорошим и отрицательно настроенным по отношению к республиканцам.
      -- Их дни сочтены,--процитировал Уолкер.-- Не берите их в голову. Вас не удивило, почему мы называемся "Партией органического единства"? -- И не дожидаясь ответа, продолжил: -Кое-что конфиденциально, мистер Майсел. Слово "единство" имеет одно неудобство. Нельзя же назвать себя "унионистами" или "унитариями", хе-хе<$FСлова "унионисты" и "унитарии" в данном случае Уолкер производит от английского "unity" -- единство. Оба термина известны в истории: унионисты -- сторонники федерации в гражданской войне в США; унитарии -- члены одной из сект в христианстве.>. Ну, и не "органистами" же!.. И слово найдено, мистер Майсел. Это Органит. Кое-кто из лидеров подарил нам его всего несколько дней назад. Оно еще не встречалось в литературе, но, я уверен, попало в самую точку. Скоро оно будет на языке у всех. И на языках у наших врагов -- тоже. Они будут высмеивать его.-- Он продемонстрировал мне десять наманикюренных пальцев. -- Пусть высмеивают! Нам даже выгодно.-- Это был единственный момент, когда из под маски любезника-атлета выглянул истинный мазохистский фанатизм.-- Вот! Почему "органического"? Потому что это единственное слово, которое выражает Природу Общества и Основные Потребности Человека! Общество -- это Единый организм. Вот! Что должен иметь любой единый организм? Просто, не правда ли? Средства передвижения. Средства удовлетворения голода. Средства воспроизводства. Органы чувств. Естественно, единую нервную систему. Вот! Что, например, такое -- средства удовлетворения голода в Обществе?
      Его руки заметались по столу, перебирая и передвигая ко мне все новые и новые брошюры и проспекты. Успокоились руки только тогда, когда мои карманы доверху оказались набиты рекламными материалами.
      -- Сельское хозяйство и сельскохозяйственные рабочие,-- ответил я, уже видевший ранее некоторые из этих брошюр и успевший заучить жаргон, на котором излагались содержавшиеся в них идеи, идеи настолько старые и банальные, что человеческие существа были загипнотизированы ими или почувствовали к ним отвращение по меньшей мере пять тысяч лет назад.
      --А что такое нервная система Общества?
      -- Ну, это именно тот вопрос, который беспокоит меня, честно говоря... Всякий желает быть частью нервной системы, скажем так.
      -- Нет, коллега, тут вы не правы... Вы не будете возражать, если я выскажусь по этому поводу? -- Он снова коснулся пальцами лежащих на столе брошюр.-- Далеко не всякий. Человек с улицы, мистер Майсел, желает быть управляемым. Не забывайте, демократия должна определяться как величайшее благо для подавляющего большинства. Спросите себя, сэр, много ли людей знают, что для них хорошо? Человек с улицы, мистер Майсел, нуждается в Просвещенном Преобразовании. Он должен найти, понять и принять свое предназначенное место в Организме. А иногда принять и без понимания. Вот! Кто подскажет ему? Кто в силах совершить это, кроме цвета общества, людей хорошо информированных, настоящих руководителей, иными словами -нервной системы Общества?
      Я попытался взглянуть на него так, словно только что представил себе нечто светлое и ясное:
      -- Кажется, в этом направлении Партия органического единства могла бы оказаться весьма полезной.
      Я дал сигаре возможность потухнуть, чтобы сорокавосьмидолларовая обнаженная фигурка еще раз явилась на свет. Потом я затянулся и принял такой самодовольный вид, что мне до сих пор тошно вспоминать об этом. Уолкер тоже выглядел довольным, но в его удовлетворении я заметил некоторую толику презрения, тут же, впрочем, исчезнувшего с его лица. Словно ласка выглянула из-за кучи камней и, испугавшись неведомого, скользнула назад.
      -- Вы очень верно выразились, мистер Майсел.
      -- Но нет ли у Передовой лейбористской партии чего-то похожего на подобную идею?
      Это могло оказаться ошибкой -- вопрос был слишком умным для "старика Майсела". Уолкер проявил осторожность и спокойно сказал:
      -- У них есть неплохие идеи. Они лучше старых партий понимают Проблемы Общества. И так же, как мы, видят, в чем величайшая опасность.
      Я напряг свою старую марсианскую шею, чтобы искусно изготовленные щеки "мистера Майсела" украсились приятным румянцем:
      -- Полагаю, вы имеете в виду этих чертовых Федералистов?
      Это была верно выбранная чушь. Думаю, она его утешила. Его голос снова стал любезным:
      -- Не было б[ac]ольших предателей в Америке со времен гражданской войны. Да, разумеется... У вас есть какие-нибудь связи с передовыми лейбористами, мистер Майсел?
      -- О нет!
      Он успокоился, Дрозма, еще до того, как я успел ответить. Он принял решение:
      -- Вероятно, вам стоит побеседовать с Келлером. Замечательный парень, он вам понравится. И если у вас есть какие-то сомнения относительно того, что мы делаем и каковы наши цели, он сумеет развеять их лучше меня.-- Он искоса, словно я был произведением искусства, посмотрел на меня и взялся за телефон.-- Билл? Ну как?
      Мое горло похолодело. Вот оно, то, за чем я сюда явился. Билл Келлер. Билли Келл... Я напряг свой грешный марсианский слух, но голос в трубке был просто писком.
      -- Угу, Билл... Возможно, ты встретишься с ним, когда у тебя появится свободное время?
      Код, догадался я. Нечто вроде "выбери время, чтобы прощупать этого олуха".
      Вскоре Уолкер прикрыл рукой трубку и нежно сказал:
      -- Он будет свободен сегодня днем.
      Я тоже был свободен сегодня днем.
      Он проводил меня до самых дверей. Он не положил мне на плечо руку, потому что я был на три дюйма выше его, но сделал все остальное, чтобы я почувствовал себя Великим Стариком Кеннебека.
      -- Между нами, Билли Келлер очень высокопоставленный человек. Не поймите неправильно... Он так же демократичен, как вы или я. Но, понимаете, такой Вождь, как Джо Макс, со всеми его обязанностями и заботами, не может каждому уделить столько времени, сколько ему хотелось бы. Опирается на несколько избранных.-- Уолкер показал мне скрещенные пальцы.-- Билл Келлер прямо Оттуда! -- Он похлопал меня по спине.
      "Старик Майсел" вышел, расправив плечи, окрыленный Чувством Предназначения.
      Я не думал, что они организуют за мной слежку, да и не слишком заботился об этом. У них был мой адрес, и они могли бы вынюхать все, что захотели. Остаток утра я пробродил по городу. Угостил себя ланчем, не помню где, и перевел дух в Центральном зоопарке. Мартовский день был, как принявшая ванну девушка -- прохладный, нежный и готовый на проказы. Теперь я способен реагировать и на такие вещи. Мы почти люди, Дрозма, но как понять, что тот кого любишь, может оказаться твоим злейшим врагом?..
      Весна будоражила и медведей. Старый светло-коричневый самец патрулировал переднюю сторону ограды -- нервное топтание, десять шагов влево, мотание головой, десять шагов в право, печальный разговор с самим собой. Кроме меня, за медведем наблюдал коричневолицый мальчик. Через пару минут он признал мое присутствие и обеспокоенно спросил:
      -- На что он жалуется?
      -- Не нравится сидеть в клетке, особенно в это время года.
      -- А вы не могли бы помочь ему освободиться, мистер? Если можете...
      -- Нет... Слишком люблю свою собственную шкуру.
      -- Конечно! Он бы схрупал нас со смаком, не так ли?
      -- Угу. И я не мог бы осудить его за это.
      -- Да?
      -- Да. Его посадили туда люди. Такие же, как мы.
      -- Да-а-а! Здорово! -- Он неодобрительно посмотрел на медведя и отправился прочь.
      Когда я вернулся в офис "Органические единства", минуло четыре. Холл был битком набит. Уолкер оказался занят. С четверть часа я сидел, наблюдая за приходящими и уходящими органитами. Многие из них были унылыми, напряженными и сосредоточенными на самих себе типами. Другие имели вид людей, жаждущих власти. Некоторые выглядели вылетевшими в трубу, некоторые -- состоятельными. Общим у них было только одно -- все они чего-то хотели. И я не видел значительного различия между глупо и умиротворенно улыбающимся чудаком, который, по-видимому, искал тут работу, умея только заклеивать конверты, и тощим параноиком, который, наверное, приволок сюда какой-то новенький -- с иголочки! -план мироздания. Все они были одним миром мазаны...
      В конце концов Уолкер повел меня по запутанным тропам между письменными столами в дальнею часть офиса. Помещение оказалось огромным -- они оценивали общественное положение, как это делал Муссолини -- по количеству ковров между дверью и столом. И когда эта дверь открылась...
      Дрозма, марсианский запах был таким, что его можно было резать ломтями.
      Хотя я узнал бы его и без запаха -- та же тяжелая фигура, дышащая угрозой. Лицо он изменил не очень, только сделал его более зрелым. толстые щеки, тщательно отрепетированный, наполовину радушный, наполовину сердитый взгляд. Прежде чем подняться и поприветствовать нас, он выдержал очень выразительную паузу. Самоуверенность мелкой сошки... Нет сомнения, что источником власти является страшно гуманный Джозеф Макс. Тем не менее, раздувшимся от власти и влюбленным в нее был Уильям Келлер.
      Я обновил дистроер запаха в общественном туалете, да и мое новое лицо было изготовленно вполне качественно. Правда, Шэрон узнала Бена Майлза. Но Шэрон любила память об этом человеке, а кроме ого, еще не приблизившись ко мне, увидела мой достаточно красноречивый взгляд. Билли Келл (я должен научиться звать его Ульямом Келлером) Бена Майлза не узнал. Он солидно обогнул стол, солидно пожал на руки, величественно вынес, когда Уолкер в качестве рекомендации похлопал меня по спине, и одним движением брови выставил Уолкера вон.
      Келлер не разглагольствовал об идеологии. Он подавил меня своим видом и стал ждать, пока я заговорю. И я заговорил. Я щелкал зажигалкой. Я бормотал автобиографию и пересып[ac]л ее партийными лозунгами. С Келлером и речи не могло идти о том, чтобы быть таким же грубым, каким я был с Уолкером. Наконец, ухитрившись выглядеть одновременно строгим и почтительным к моим сединам, он сказал:
      -- Мне бы хотелось знать, мистер Майсел, что привело вас к нам. Среди молодежи авторитет партии общеизвестен. Мы будим в них дух противоречия, мы дадим им то, во что можно верить... Именно поэтому нас ничто не может остановить. Но люди с вашим прошлым более склонный быть по отношению к нам враждебными. Они или устали, или обескуражены. Конечно, я счастлив, что вы здесь, но расскажите мне поподробнее о том, что заставило вас прийти сюда.
      Меня так и подмывало ответить" "Хотя бы возможность обогнуть стол, взять тебя за горло и заставить выложить мне все, что знаешь!" Это был момент жуткого одиночества, на меня давил непосильный груз девяти мерзких лет. Но я умудрился сказать:
      -- Думаю, решающим фактором, мистер Келлер, была личность вашего Вождя. Я следил за карьерой Джозефа Макса... по радио и телевидению... Ну, и однажды утром я проснулся, желая что-нибудь сделать... Для начала я изучил его книгу...
      После суровых раздумий Келлер кивнул:
      -- Это библия нашего движения. Не ошибетесь, если будете руководствоваться "Социальным Организмом" -- там есть все. И вы действительно кажетесь способным схватывать теорию.