Зеркало для наблюдателей

      В нем тут же проснулась бдительность. Кроме того, когда я произносил последние фразы, мимо нас проходила какая-то женщина весьма солидного вида, и я не уверен, что она не остановилась послушать наш разговор. По крайней мере, мне показалось, что остановилась.
      -- Говорят,-- продолжал я,-- будто у Уолкера в руках была пробирка, а в ней не то клопы, не то вирусы, не то еще какая-то гадость. И говорят, будто Уолкер перед тем, как прыгнуть, бросил пробирку вниз.
      Это дошло, я знаю. Секунду он смотрел на меня. Во взгляде его, кажется, мелькнул ужас, а потом он прогрохотал:
      -- Я не стал бы распространять подобную чушь.
      -- Я бы тоже не стал. Но другие говорят. Я только что слышал в метро, как один парень рассказывал другому.-- Я пожал плечами и зашагал прочь.-- Ладно, черт с ним! В любом случае, Келлер не сказал бы мне правду.
      Я уходил неспешно, беспокоясь, как бы он не остановил меня для дальнейших расспросов. Он не остановил. Наверное, я достаточно убедительно разыграл из себя старого идиота. Краем глаза я заметил, что он направился внутрь здания... Надеюсь, к телефону. Не знаю, Дрозма, возможно, все произошло из-за старого бездельника, лежащего в сточной канаве. Или из-за золотистого малыша-спаниеля. Конечно, Наблюдатель не должен совершать подобных поступков, но вынужден признать, что я с большим удовольствием сделал бы это снова.
      Я шел в сторону западного конца Сто двадцать пятой улицы.
      Не могу я осознать случившегося в целом, Дрозма. Пока не могу, а возможно, не смогу и никогда. Я понимаю -- только рассудком! -что из-за слепого безумия некоторых и почти неосознанной покорности многих человеческие существа снова и безо всякой уверенности на благополучный исход попали в большую беду. Я знаю (в теории), что разумно обустроенное общество способно выявить и изолировать типов, подобных Джозефу Максу, прежде чем они сделают свое дело. Впрочем, кто может смоделировать такое общество в своем мозгу или рассказать, как создать такое общество? Изучая человеческую натуру, часто болезненно инфантильную, мы видим, что люди не хотят взглянуть на себя со стороны, но это представляется слишком простым выводом. Ведь самопознание, если оно достигнуто в каждом поколении не более чем кучкой людей, является просто средством достижения некоего конца, догадаться о природе которого не хватит мудрости ни людям, ни марсианам. Я прекрасно понимаю все это, но из сегодняшней мрачной прогулки могу вынести только не связанные друг с другом картины.
      Пара -- это маленькая негритянская девочка,-- примерно тех же лет, что и Шэрон, когда я познакомился с нею,-- врезавшаяся в меня на сто двадцать пятой. У нее были широко открытые, сухие глаза.
      -- Простите, мистер,-- сказала она.-- Я не заметила вас. Мой папа умер.
      Она споткнулась и я ее поддержал. По=моему, она не заметила и этого. Механически переставляя негнущиеся ноги, она пошла прочь, а я изо всех сил боролся с желанием догнать ее и сказать... Что я мог ей сказать? И о чем ей было со мной разговаривать? Разве я мог оживить ее отца?
      Я поднялся со Сто двадцать пятой улицы на Эспланаду. Всего в нескольких кварталах отсюда маленькая пробирка...
      Скоростной лифт в "Зеленой Башне" не работал. Зато работала куча лифтов самообслуживания, и не было недостатка в энергии. Пока... Я воспользовался одной из работающих кабин и вскоре стоял перед дверью Кельнера. Стоял и ни о чем ни думал. Как будто ждал некоего сигнала, который, конечно-же , никогда не раздастся. Под звонком все еще висела табличка с именем Абрахама. Я снял ее и положил в карман. Прикосновение холодного металла -- совершенно случайно -- напомнило мне, что я до сих пор ношу с собой пистолет Мириам. Затем -- и тоже случайно -- я ткнул кнопку звонка. Сейчас будет использована одна, а может быть, и обе мои гранаты. Обе -- в том случае, если за дверью Кельнер и Николас. Или если я буду серьезно ранен -- так, что не останется возможности скрыться.
      Я вдруг вспомнил, что уже несколько дней не пользовался дистроером запаха. Это казалось неважным. И хотя я знал, куда пойду, когда Абрахам отправился в Бруклин, это все равно осталось неважным. Николас открыл дверь. Он узнал Уилла Майсела, и в его изумленных глазах вспыхнула неприязнь, раздражение, суровость... Впрочем, он тут же понял всю неуместность этих эмоций, потому что я захлопнул за собой дверь и мой запах достиг его носа. И тогда, с трезвым спокойствием, я сказал:
      -- Я должен был бы понять.
      -- Ваш сын, скрывающийся под именем Уильяма Келлера, здесь?
      Я говорил по-английски -- этот язык стал для меня едва ли не более родным, чем марсианский.
      Николас вразвалочку направился к двери в дальние комнаты, закрыл ее. Голос его сделался неодушевленно-механическим:
      -- Мой сын в Орегоне. А может быть, в Айдахо. У него новое лицо. Взявшись за его розыски вы только потеряете время... Я бы и сам, наверно, не нашел.
      Фраза прозвучала правдиво. Думаю, он и в самом деле сказал правду. А значит, я должен оставить Келлера в покое -- с ним через несколько лет разберутся другие Наблюдатели. Такое существо не может долго скрываться, а мы никогда не страдали отсутствием терпения.
      Я кивнул на закрытую дверь:
      -- Кто там?
      Он привалился к ней, возможно, пытаясь своей тушей преградить мне дорогу.
      -- Один мой ученик, которому следовало бы жить, чтобы довести дело до конца.
      -- Джозеф Макс? Так он скрывается здесь?
      -- Скрывается? Зачем?.. Его же никто не ищет. Он пришел посоветоваться со мной, и, пока находился здесь, болезнь настигла его. Госпитали переполнены, да и что они могут?.. Это не ваше дело, Элмис. Он мертв.
      -- Пара?
      -- Да.
      -- Этим и должно было кончиться... Партия органического единства тоже мертва, Намир. А не мертва -- так скоро умрет. У вашего офиса возможны волнения. Возможно нападение толпы. В любом случае партии воздастся за то, что случилось. Вам не приходило в голову, что мог существовать какой-нибудь другой путь?
      -- Зачем? Я не задумывался.-- Он поднял и снова уронил свои пухлые руки. Думаю, он слегка посмеивался надо мной.-- Какая разница, где получать долги, если то, что ты придумал, работает? Партия не имеет теперь никакого значения -- использованному инструменту место на свалке. Как и мне... Видите-ли жить мне осталось не больше года-двух.
      -- Ну нет! Год-два для вас было бы слишком много.
      -- Вы мстительны, Элмис?
      -- Нет. Я всего лишь санитар. Слишком плохо сделавший свою работу девять лет назад.
      Он не выглядел заинтересованным.
      -- Если хотите что-нибудь сообщить мне, я вас выслушаю. Закон обязывает меня к этому.-- Я достал из кармана и показал ему пистолет.-- Сядьте там.
      Со слабой улыбкой на лице он повиновался. Протянув левую руку, я запер дверь в дальние комнаты. Он спросил:
      -- Можно мне сигарету? Я стал заядлым курильщиком.
      -- Конечно. Только руки держите на виду.-- Я бросил ему пачку сигарет и спички.-- В спроектированном вами будущем вам пришлось бы оставить в живых немало человеческих существ. Чтобы было кому выращивать пищу и табак, управлять кое-какими машинами, подметать улицы, если вы собирались сохранить города.
      Намир, выпустив струю дыма, рассмеялся:
      Я никогда не ломал голову над пустыми прожектами. Я только хотел убрать этих тварей с дороги. Построение разумной культуры должно стать делом других... Впрочем, как вы сказали, они вполне могли бы сделать человеческие существа полезными для своих целей.
      -- Думаю, вы получите наслаждение от самого по себе процесса разрушения, не так ли? И любые результаты, которых вы в конце концов добивались, рождались из удовольствия разбить окно, из наслаждения привязать к хвосту собаки консервную банку, из радости написать мелом на свежевыкрашенной стене. Есть ли хоть какой нибудь способ доказать вам, что поиски зла -- это банальность?
      -- Вы считаете так.-- Он прикрыл глаза.-- А я считаю, как считал и раньше, что лучше всего помочь людям уничтожить самих себя. Потому что жить они недостойны.
      -- А кто пришел к такому заключению? Чья использовалась шкала ценностей?
      -- Моя, конечно.-- Он был по-прежнему спокоен.-- Моя, потому что я вижу их такими, какие они есть на самом деле. В них нет истины. Они противопоставляют пустоте вечности желания маленькой жадной обезьяны и называют это истиной. Пусть это будет банальность, если вам угодно. Они придумали большую обезьяну, сидящую где-то за облаками -- или на другой стороне Галактики, что одно и то же,-- и называют ее Богом. Они используют такую выдумку, как власть, чтобы оправдать любое проявление жестокости или жадности, тщеславия или похоти, которое может представить их ничтожный ум. Они лепечут о справедливости и утверждают, что их законы основаны на чувстве справедливости (которому они, кстати, до сих пор так и не дали определения), но ни один из человеческих законов никогда не основывался ни на чем, кроме страха -- страха перед неизвестностью или непохожестью, перед трудностями или самим собой. Они устраивают войны не ради придуманной ими какой-либо благородной причины, а просто потому, что ненавидят самих себя не меньше, чем своих соседей. Они тараторят о любви, но человеческая любовь -- не более чем еще одна проекция их обезьяньей сущности, накладывающаяся на выдуманное представление о другой личности. Они придумали себе религию милосердия, такую, как христианство... Если вы хотите узнать, как они применяют ее на практике, посмотрите на их тюрьмы, трущобы, армии, концентрационные лагеря или камеры смертников. Но если вы хотите разобраться до конца, загляните в не слишком глубоко запрятанные души так называемых респектабельных и понаблюдайте, как извиваются в них черви зависти и страха, ненависти и жадности. Люди глупы, Элмис. Они всегда предпринимали все возможное и невозможное, чтобы уничтожить любую личность, которая хоть немного отличалась от них в лучшую сторону, которая умела смотреть вперед, которая обладала необычными способностями. Они и впредь будут поступать таким образом. Вам не приходило в голову, что Иисус Христос вряд ли прожил бы в двадцатом веке дольше, чем две тысячи лет назад? Галилео отрекается, Сократ выпивает яд, и так каждый день и каждый год... Но теперь толпа желающих распять насчитывает три миллиарда, да и мир значительно уменьшился, так что им придется научиться более простым методам распятия и без приводящей в замешательство гласности. Три миллиарда ползают по беспомощной земле, разрушая и оскверняя природу, убивая леса, загрязняя дымом и радиоактивной пылью воздух, заполняя мир раздражающим шумом машин. Вместо лугов -- заправочные станции. Озера превратились в лужи человеческих отходов. Два года назад вся гавань Сан-Франциско была покрыта дохлой рыбой -- даже океан болен от человеческого гниения. И это они называют прогрессом. Я сделал то, что мог, Элмис, и надеюсь, моя смерть будет приемлемо чистой. Пол в этой комнате изготовлен из какого-то нового вида стекла... Граната вряд ли повредит его. Я всегда ненавидел беспорядок.
      -- Что ж, обоснованный обвинительный акт имеется,-- сказал я.-Но все держится на фундаменте отвлеченных понятий. Думаю, у такой ненависти к людям, как ваша, должны быть более личные причины.
      -- Нет.-- Полуприкрытые сальваянские глаза следили за мной с любопытством, искренностью и, полагаю, даже временной заинтересованностью.-- Нет, это не так. Будучи Наблюдателем, я внезапно осознал все безрассудство сальваянских надежд, тщетность любых усилий, рассчитанных на человеческую натуру. Я стал Отказником, потому что понял: единственное лекарство для людей -- это истребление. Разумеется однажды и вы объявите войну человеческой расе. Это неизбежно становится личным делом каждого.-- Он добродушно пожал плечами.-- Возможно, через некоторое время стали сказываться мое собственное тщеславие и амбиции. Неважно. Ох, сколько я проработал над Джо Максом! -Намир зевнул.-- Не проглядел я жалкую неустойчивость таких типов, как Уолкер и Ходдинг... Это был материал, с которым мне пришлось работать, шанс, которым я воспользовался... Из уважения ко мне, Элмис, не избавите ли вы меня от речей в защиту обвиняемого и не воспользуетесь ли своим оружием сразу? Я устал.
      -- Можно обойтись и без речей в защиту. Я согласен почти со всеми материалами, представленными обвинением. Единственное скажу -- все слишком пристрастно и слишком банально. Вы потратили свою жизнь на попытки отыскать в куче сокровищ фальшивые монеты. Чтобы доказать свою правоту, вы всю жизнь разыскивали зло... Естественно, вы его нашли, а там, где зла не было, вы его создали. Это может сделать любой дурак. Я разыскивал добро -- и в человеческой натуре, и везде, где можно. Естественно, я нашел его, накопленное и текущее через край. Это тоже может сделать любой дурак. Разница в том только, что добро заметить чуть труднее, потому что оно вокруг нас повсюду -- в ближайшем листке, в ближайшей улыбке или добром слове, в каждом дуновении ветра. Вы говорите, в людях нет истины. А что вы знаете об истине такого, чего не знал Пилат? Человеческие существа находятся на ранних стадиях стремления принять и понять эмпирическую истину. Это сложно. Это все равно, что пробираться через джунгли без оружия и не зная дороги. Ни одно другое земное животное никогда не пыталось двинуться в подобный путь или хотя бы догадаться, что вокруг джунгли. В общем-то, Намир, ваш взгляд на человека в целом не отличается от моего. Мы оба представляем его себе как некое ковыляющее через джунгли существо. Но вы хотите вонзить ему нож в спину, потому что оно вам не нравится. А я бы скорее взял его за руку, потому что понимаю: и он, и я, и вы, и все-все остальные -- все мы живем в одних и тех же джунглях, а джунгли эти -- всего лишь малая частица мироздания. Что же касается справедливости, то это идеал. Это свет, который они видят впереди себя и которого стараются достичь. Конечно, они спотыкаются -- потому что стараются. А если бы не старались, то вряд ли бы даже придумали слово "справедливость". Все вышесказанное верно и для их видения любви и мира. Страх преследует их, потому что они из плоти и крови. И когда вы обвиняете их в том, что они напуганы, вы обвиняете их всего лишь в том, что они живы и способны страдать. Порождения страха -война, ненависть, зависть (даже жадность рождена страхом) -ослабнут тогда, когда ослабнет страх. У них было слишком мало времени, чтобы научиться преодолевать страх. Столетия коротки для нас, но достаточно длины для них, Намир. И в целом, я думаю, люди не глупее марсиан. Что же касается различных безобразных сторон их двадцативекового прогресса, то это, я думаю, еще одно временное заболевание, такое же, как заболевания, присущие, скажем, девятому веку. Земля выздоровеет... моя планета Земля, Намир. Кстати, она могла бы стать и вашей планетой, если бы вы не ослепили себя сугубо человеческой болезнью -- ненавистью... Она выздоровеет, когда они научатся жить с ней в согласии. Возможно, потребуется еще один век, чтобы научиться контролировать механизм...
      -- Да-да-да! -- Он выплюнул сигарету на пол.-- Им ведь нужны звезды. Убейте меня, Элмис. Меня тошнит при мысли о человеке, достигшем звезд. Защитить звезды -- акт милосердия, если это вас волнует.
      -- Волнует,-- сказал я.
      Я не мог защитить звезды иным путем. К тому же, я только сейчас, наконец, вспомнил кладбище в Байфилде, и потому пуля в лоб была, полагаю, достаточно милосердной защитой. Если смерть может быть вообще милосердной...
      Потом я скатал ковер. Пол и в самом деле был изготовлен из неорганического материала. Я положил мертвое тело на спину и отошел подальше. Пурпурные вспышки и шипение быстро прекратились, и на полу остались только несколько монет из его кармана да деформированная пуля. Остальное превратилось в пыль, которую ковер вполне мог спрятать. Кусочек свинца, полдоллара, два четвертака, один дайм<$FЧетвертак -- монета в 25 центов, дайм -- монета в 10 центов.> и пригоршня пыли -- Намира больше не существовало.
      Впрочем, от него осталось главное -- его сын.
      Я прошел в дальние комнаты, желая собственными органами чувств убедиться в том, что Джозеф Макс тоже мертв.
      Я нашел его в спальне. Он лежал на спине, бледный как смерть, но в позе его все еще ощущалось чувство собственного достоинства. Впрочем, у мертвых ничего другого и не остается. У кого-то хватило учтивости закрыть ему рот и глаза. Наверно, это сделала Мириам, потому что она была жива. Пока еще была жива. Она сидела на кровати, рядом с Максом, и рука ее слепо шарила по его волосам и щеке. Нос Мириам был красным, но виной тому явились не слезы -- глаза ее были сухи, лишь лихорадочно блестели. Первые симптомы -- как при обычной простуде...
      Мне вдруг стало ясно, что она любила Джозефа Макса, любила по-женски, как мужчину. И ее помолвка с Абрахамом была жертвой на алтарь политики, жертвой, которую она приносила ради любимого человека. И не вызывало больше сомнения, что идея эта принадлежала Келлеру и Николасу, и ее реализация должна была связать Абрахама с партией в надежде на использование его талантов. Впрочем, я догадывался об этом и раньше, теперь же это знание едва ли имело даже академическое значение. Когда история движется быстро, она обгоняет всех -- и людей, и марсиан. Мириам сказала что-то, хрипло, с трудом. Я не смог понять, но думаю, это было слово "уйдите". Ответных слов у меня не нашлось -- что можно сказать раздавленному насекомому, которого судьба наказала несколькими дополнительными секундами агонии? В этой комнате милосердием был и останется пара.
      Абрахама дома не оказалось. Когда я добрался до нашей квартиры, дело шло к полудню. Метрополитен все еще функционировал, и пассажиров там стало больше, хотя ничего похожего на обычную толпу не было и в помине. По дороге от метро до дома я не увидел ничего, о чем стоило бы упомянуть. Другие Наблюдатели, Дрозма, расскажут вам обо всех мелочах. Придя домой, я знал одно: это только самое начало эпидемии. Вскоре -- через день или через неделю -- в сточных канавах будут лежать тысячи умирающих стариков. И не останется в городе ни одной стены, за которой не скрывалась бы смерть человека. Нарушится работа средств связи и транспорта -- для Нью-Йорка и большинства остальных современных городов это означает голод. Начнутся бунты. Некоторые будут умирать, швыряя камнями в тех,кого они сочтут своими врагами. И будут вырыты простые ямы, присыпанные известью. Если от пара мрут даже крысы...
      Абрахама не было целый день. В три я позвонил Шэрон. Она тут же сняла трубку, спросила, здоров ли я. Абрахам был у них утром и ушел чуть раньше полудня. Она считала само собой разумеющимся, что он отправился домой, хотя он и не говорил этого. Она здорова. Они обе здоровы -- Шэрон и София...
      В следующие шесть часов не случилось ничего особенного. Я пережил их. Абрахам Явился в девять. Прохромал к дивану, скинул свой ботинок-протез и принялся нянчить колено левой ноги.
      -- Слишком многое зависит от всякой чертовщины,-- сказал он.-Целый день хотел позвонить вам из госпиталя, но никак не мог дозвониться.
      -- Из госпиталя?..
      -- Работаю там. В "Корнелл-центре". Порыв... Ему бы давно следовало явиться, да только мозг, который по вашим словам, у меня есть, не работал. Просто взял и стал волонтером. Наверное, должен разразиться мор, чтобы исчезли бюрократы. Они там готовы использовать любого, кто пока способен передвигать ноги, быть на посылках, выносить горшки. Я должен вернуться к трем часам ночи... Поесть бы чего-нибудь да немного поспать.
      Наполовину ослепший от усталости, он с жадностью проглотил выпивку, которую я ему принес. Но устало у него не только тело, потому что, справившись с выпивкой, он сказал:
      -- Уилл, мне бы и в голову не пришло... Вы не представляете... Дети, старики, крупные сильные мужчины -- все валятся, как пшеница под градом. Там нет ни одной пустой койки, понимаете? Мы собираемся класть их на пол, пока не кончатся запасные матрасы, а затем... придется просто на голый пол. Мы стараемся убедиться, что они действительно мертвы, и только после этого... только после этого...-- Он захлебнулся.
      -- К трем я пойду вместе с тобой.
      Не в первый раз человеческая натура повергла меня в стыд, но случившееся сегодня я запомню навсегда. 9
      20 марта, понедельник, Нью-Йорк
      Сегодня утром умерла София Вилкановска. Умер еще и президент Клиффорд, Но я думаю о Софии. И еще об одном человеке.
      Да, этим утром умер президент Соединенных Штатов. По утверждению газеты, он ушел как джентльмен. Последние трое суток он практически не спал, неся на себе тяжкое бремя обязанностей и решений. Он принимал эти решения даже после того, как появились первые признаки простуды и он понял, что заразился. Беда, как сказали бы человеческие существа, всегда делит общество на мальчиков и мужчин. Он был совсем еще молод -- пятьдесят девять. Мир праху твоему!.. Вице-президент Борден -- обычный политический незнакомец. Если он переживет происходящее, о нем еще будет время поразмыслить. А пока что я думаю о Софии и еще об одном человеке.
      Мы с Абрахамом пришли домой в воскресение, в час дня, после почти десяти часов, проведенных в госпитале. Возвращаться нам надо было к восьми вечера. Телефон Шэрон не отвечал. Думаю, для Абрахама эти девять часов стали темным туннелем со светом в его конце, и светом была возможность поговорить с Шэрон. Но телефон не отвечал, и я видел, как погас этот свет. Слышались лишь мертвые безликие гудки. Он положил трубку.
      -- Быть может, я ошибся номером.-- Он сделал еще одну попытку дозвониться.
      Он не ошибся номером.
      -- Я поеду туда,-- сказал он.-- А вам лучше поспать немного.
      -- Как нога?
      На его левой ноге, на лодыжке, возникла опухоль. В госпитале он не хромал, но дома мог себе позволить похромать немного -- пока пересекал комнату, чтобы взять не успевший высохнуть плащ. На улице шел унылый мелкий дождь, и вернулась мартовская прохлада.
      -- Что?.. Да черт с ней, она не отказывает. Вы пойдете в госпиталь, Уилл?
      -- Да, думаю, так будет лучше. Но тебе следует остаться с Шэрон. Вот увидишь -- она просто куда-то вышла, но... В любом случае оставайся с нею.
      -- София... почти никогда не выходит. Шэрон говорила: из-за слепоты...
      -- Знаю. Ты останешься с ними. Это более важно.
      -- Да... "Важность" не более чем слово,-- он шатался от усталости,-- а вы учили меня не поддаваться магии слов.
      -- Абрахам, еще десять часов, и ты не можешь ходить... Согласись с тем, что я тебе говорю.
      Он обрел второе дыхание... а может быть, третье или четвертое. Во всяком случае, когда он вдруг отвернулся от двери и схватился за лацканы моего пальто, это вовсе не была попытка удержаться на ногах.
      --Уилл... Спасибо за все!
      Я попытался разыграть раздражение:
      -- Отцепись!.. Я вовсе не собираюсь с тобой прощаться. Завтра, как только освобожусь в госпитале, я тут же приеду в Бруклин. Ты останешься с ними. И береги ногу.
      -- Все равно спасибо! -- Его темные глаза смотрели в сторону, и в них пылало невысказанное.-- Шэрон говорила мне, как случилось, что мисс Уилкс открыла свою школу. А еще я вспоминал леса... леса под Латимером.
      Он внезапно усмехнулся, стиснул лацкан моего пальто и быстро похромал к лифту, оставив меня в... нет, это нельзя назвать одиночеством.
      Позвонил он ближе к вечеру, но слова приветствия показались мне натужными. И я спросил:
      -- Шэрон?
      -- С нею все в порядке. С нею все в порядке, Уилл, но...
      -- София?
      -- У нее пара... Шэрон выходила как раз тогда, когда я пытался дозвониться. Она искала доктора. И не нашла. Ни одного.
      -- Да, до этого и должно было дойти к сегодняшнему дню. Думаю, лучше ее оставить там. Лучше, чем госпиталь.
      -- Мы тоже так подумали.
      София умрет. Нам обоим это было ясно. Мы оба помнили статью в газете, которую прочли по дороге из госпиталя домой: "Насколько стало известно, все больные у которых наблюдаются признаки выздоровления, Не старше тридцати пяти лет".
      -- Уилл, говорят, два бруклинских госпиталя людей уже не принимают... Просто нет места.
      -- Я приеду завтра, как только освобожусь. Оставайся там!
      -- Да,-- сказал он.
      -- Ты уверен, что Шэрон?..
      -- Я уверен,-- сказал Абрахам, и голос его сломался, как будто кто-то ударил его в челюсть.-- Я уверен.
      Он повесил трубку.
      Абрахам в госпитале не спотыкался. А я спотыкался, и не один раз в эту ночь, но не столько от усталости, сколько сколько от ощущения безысходности. В конце концов это ощущение приняло некий физический характер, как будто я пытался плавать в патоке. Боже, как быстро они прибывали! Их не делили на легких и тяжелых, потому что легких случаев здесь, в "Центре", попросту не было. В мои обязанности входило принести и вынести в трех палатах, а также помогать везде и во всем, с чем я -- по мнению медсестер и врачей -- был способен справиться. Я делал все от меня зависящее, но от меня, по-видимому, зависело меньше, чем от Абрахама, и потому я время от времени спотыкался.
      Палаты были до странности молчаливыми. Их переполняли звуки мучительного дыхания, слабо шуршали ерзающие тела тех, кто еще мог шевелиться, но ни стонов, ни разговоров. Разговаривали только мы, старающиеся хоть чем-то облегчить их состояние. Когда кто-то умирал, внешне это почти не проявлялось -- ни конвульсий, ни сильного сокращения мышц. Вы не могли быть уверены в смерти больного, пока не нагибались и не обнаруживали, что что тело его начало коченеть. Запах в палатах был, конечно, скверным -два-три измотанных человека не способны поддерживать чистоту в палате, в которой вместо положенных двадцати больных лежало шестьдесят или семьдесят. Говорят, в 1918 году от гриппа умерли десять миллионов человек. Дрозма, это ничто по сравнению со случившимся сейчас. Ничего похожего на нынешнюю ситуацию не происходило с четырнадцатого столетия. У статистических диаграмм начинается жар, как будто они заболевают пара. К этому времени, полагаю, специалисты уже передали кошмарные данные на электронные умы, которые приобрели такое большое значение в последние два десятка лет. Но не думаю, что газеты публикуют то, что должны будут показать машины.
      Когда ночь вползла в утро, я обнаружил, что все больше и больше учусь на воспоминаниях о том, как выполнял вчера эту же работу Абрахам. Однако его методы, Дрозма, мне будет чрезвычайно трудно изложить. Фактически он, наверно, делал не больше, чем другие, но казалось, будто он был повсюду. Между ним и находящимися в сознании больными существовало нечто такое, что я могу назвать только каким-то способом связи. Причем эта связь существовала даже в тех случаях, когда глухота больных не позволяла им слышать слова, которые он произносил. Иногда я видел, как он шепчет что-то больному, иногда видел, как он пишет неразборчивым почерком записку. А порой это и вовсе была просто улыбка, или пожатие руки, или почти телепатическое понимание невысказанной нужды. Они чувствовали, когда он появлялся в палате, и те, кто был способен повернуть голову, тут же спешили увидеть его...
      Ужаснее всего были больные, которые должны были с минуты на минуту потерять сознание. Их глаза пристально смотрели в никуда, а руки бешено дергались, словно пытались вытолкнуть из души какого-то монстра. Трижды я видел, как Абрахам оказывался способным обращаться с такими больными, заставлял их осознавать его присутствие, так что его лицо становилось щитом между ними и их галлюцинациями. Абрахам взял за руку одного из них, негра-гиганта, который еще несколько дней назад мог бы задушить быка, и приложил его ладонь к своей щеке. И безумие отступило, негр перестал дергаться. Когда я вернулся в воскресение вечером в госпиталь, чернокожий гигант был еще жив. То же самое произошло с другим парнем, за которым ухаживал Абрахам. Температура у них снизилась, и медсестры повесили на спинки их коек таблички с голубой буквой "Х", что означало: "Хорошая сопротивляемость, возможно выздоровление". Если Абрахам жив, я смогу вскоре вернуться в Северный Город.
      Миссия завершена. Если Абрахам жив...
      Я отработал этой ночью в госпитале половину суток, и было уже десять часов сегодняшнего дождливого утра, когда я добрался наконец до квартиры Шэрон. Открыв дверь, она зарыдала и уткнулась мне в плечо. В противоположном конце комнаты на полу сидел хмурый Абрахам. София лежала в своей комнате, уже успокоившаяся, с закрытыми глазами и затихшими руками. Абрахам кивнул, хотя я и так все понял. Шэрон еще цеплялась за меня, когда сзади сказали:
      -- Вы посылали за нами, сэр?
      Я обернулся. В открытых дверях стояли двое мужчин. Их носы и рты были прикрыты марлевыми повязками -- эти двое еще на что-то надеялись. Шэрон задохнулась в крике.
      Абрахам взял бремя не себя, жестом указал мне и Шэрон на кабинет. Когда дверь за нами закрылась, Шэрон сказала:
      -- Понимаете, не будет никакой похоронной церемонии...
      -- Я знаю, Шэрон. Пусть Абрахам...
      -- Потому что умерших больше, чем живых, понимаете? Но ведь всегда хоронили, правда? -- Она кашляла, хлюпала носом и дрожала.-- Ах да!.. Умерших больше, чем живых... И потому они просто приходят и уносят их, понимаете? -- Она оттащила табурет от рояля и села ко мне лицом, стиснув руки и желая объяснять.-Бен, она ведь всегда любила маленькие церемонии. О, какой церемонной леди она была! Я всегда старалась жить в соответствии с ее понятиями. Думаю, ей бы хотелось, чтобы я сыграла полонез, а не похоронный марш.-- Она снова задохнулась.-- Нет. Нет! Только полонез, но не знаю, смогу ли я, да и все равно ее здесь больше нет, правда? И мы должны думать обо всем только так, правда?
      -- Конечно. Ты бы прилегла, Шэрон. Совсем измоталась...
      -- Нет-нет! Потому что мертвых больше, чем нас, а некоторые из них любят маленькие церемонии, я уверена в этом. Это вопрос соблюдения приличий.
      Я услышал, как мягко закрылась входная дверь. Шэрон не прислушалась, она сказала:
      -- Вы не подадите мне шаль, Бен? Здесь ужасающий холод, правда?
      В кабинете действительно было немного прохладно, но ведь она была очень тепло одета.
      -- Я слышала, швейцар заболел. Полагаю, отопление отключено. Пожалуй, я лучше посижу немного здесь. Смотрю на клавиатуру, но не лучше, чтобы могла что-нибудь сыграть. А вы бы не хотели, Бен?
      -- Нет, я... Я принесу тебе пальто.
      Вошел Абрахам, и я отправился искать пальто или одеяло. В стенном шкафу я нашел меховой жакет. Я снял его с вешалки, и тут ожил рояль. Нет, это была не игра, просто прожурчали, повышаясь, звуки. Наверное она просто провела по клавиатуре тыльной стороной ладони, словно ласкала друга, как будто сказала... Схватив жакет я бросился назад, но Абрахам уже выводил ее из кабинета. Она сияюще улыбнулась: