Зеркало для наблюдателей

      Попав туда, он ушел в себя, замкнулся. Было несколько ребят, с кем он "дружился", но "дружение", сказал он, всегда было омрачено чувством, что ничто не может продолжаться слишком долго. Я ляпнул какую-то банальность, намекая на то, что человеческое развитие имеет много общего с развитием насекомых: старые куколки выбрасываются в груду хлама и выращиваются новые.
      -- До сих пор,-- сказал он,-- как большой клоп, я помню о более ранних формах своего клоповника лучше, чем скажем, долгоносик.
      И он принялся сочинять достаточно ужасные и замысловатые каламбуры, по ходу дела выведя слово "воспитанник" из слова "куколка"<$FВ английском языке слова "pupil" (воспитанник) и "pupa" (куколка) отличаются друг от друга при произношении лишь одним звуком>. Из уважения к нашей марсианской общине я не стану воспроизводить прочие его лингвистические изыскания. Потом он рассказал мне о том, как приходят и уходят "заблудшие" мальчики. Это была большая школа, Ставившая во главу угла, я думаю, чуткость и совесть. Мальчики были всех сортов: болезненные, слабоумные, большинство -- так называемые нормальные и даже несколько весьма смышленых. Они создали отгородившееся от внешнего мира сообщество, но Абрахаму казалось, что между собой у них было очень мало общего, кроме разве что смущения. Даже ожесточение было в некоторых из них на удивление слабо выраженным. Воевали они чаще друг с другом, чем с начальством. Насилие при этом, как он заметил, применялось, в основном тайно. Дисциплина была достаточно жесткой, и школа предпринимала серьезные усилия, чтобы избавиться от хулиганов или обломать им зубы.
      -- Я носил нож,-- рассказывал Абрахам.-- Никогда не мог им воспользоваться, а это надо было делать. Знаете, словно знак принадлежности к сообществу. Новичка несколько раз подвергали избиению, затем кто-нибудь, обнаружив, что он научился носить нож и говорить на принятом в обществе языке, заступался за него, и новичка оставляли в покое. Мне удавалось доставать кое-какие книги. А в последние два года даже удалось устроиться на работу в так называемой библиотеке. Избиение новичков, помимо физического воздействия, было еще и чем-то вроде... ну, обязательного ритуала... Кстати, у всех было одно общее и кроме смущения. Я бы назвал это комплексом " никто-меня-не-любит". Те, кого навещали родители чувствовали себя хуже всех. Но и остальные воображали или старались вообразить, что о них никто никогда не заботился. Меня не проведешь, Уилл, так поступало большинство, но об этом не говорили. Сказать -- значило бы признать, что считаешь виноватым и себя самого, а это было уже слишком. Ты должен был верить, что никому не нужен, что ты изгнал из обычного мира. Школа парадоксов. И возможно, это была не такая уж плохая подготовка к тому, что ждало нас за ее пределами. Знаете, Уилл, эти старые школьные связи...-- Он усмехнулся.-- Бывший питомец Браун вспоминает золотые деньки.-В последней его фразе не было и намека на горечь.-- Уилл, хотел бы я знать, есть ли что-либо, способное вывернуться на изнанку и вмазать себе по зубам так, как это умеет человеческая душа...
      -- Не знаю. Ты когда-нибудь участвовал в избиении новичков?
      Он ответил с потрясающим добродушием:
      -- Вы могли бы и сами догадаться.
      -- Угу... Ты никогда не делал этого.
      -- Почти правильно. Я никогда не участвовал в избиениях, но и никогда не имел сил попытаться воспрепятствовать. Кроме одного раза.
      -- И что?
      Он закатал левый рукав и в свете лампочек приборного щитка показал мне руку. От локтя к запястью тянулся белый шрам.
      -- Я горжусь этим клеймом. Оно напоминает мне о том, что однажды у меня хватило силы духа, и случай тот меня кое-чему научил.-- В его голосе не было ничего, кроме задумчивой безмятежности.-- Я понял следующее: даже если ты горилла, все равно не вмешивайся в развлечения шимпов.-- Он помолчал и добавил: -- Грубое обращение -- именно то, что портит всю систему, исправительные школы, тюрьмы, четыре пятых уголовного права. Лечить излечимых там, где они могут заразиться от неизлечимых,-- это что угодно, только не гуманность. Это то же, что теребить рану и наслаждаться причиняемой при этом болью.-- Он говорил не столько мне, сколько себе.-- Из всего, что я прочел, Уилл, можно сделать вывод, что просвещенные люди, обладающие жизненным опытом, вбивали эту идею в умы на протяжении уже по меньшей мере сотни лет. Можно ли рассчитывать, что закон подхватит их идеи хотя бы в следующем веке?
      -- Сначала должна появиться несуществующая ныне наука о человеческой натуре. Я не порицаю закон за то, что на него не накладывает отпечаток борьба терминов, называемая нами психологией. Некоторые фрейдисты не могут не слушать некоторых бихевиористов<$FБихевиоризм -- одно из направлений психологии XX века, считающее предметом психологии не сознание, а поведение, которое понимается как совокупность физиологических реакций на внешние стимулы.> и наоборот. У нас есть зачатки науки о человеческой натуре, но развитие ее чрезвычайно затруднено, потому что до смерти пугает людей. Для греков было в порядке вещей сказать: "Познай самого себя" -- но много ли людей отважилось бы на это, даже если бы у них имелись средства?
      Я говорил главным образом потому, что надеялся: он продолжит разговор, пойдет тем путем, который выберет сам. Я думаю, ему было что сказать, но остановился мир.
      Мое ли тенденциозное ощущение истории, Дрозма, стало причиной того, что я использовал для такого события, как это, избитые человеческие фразы?
      Впереди, в половине квартала от нас, шагнул с тротуара на мостовую какой-то человек. Мы двигались по хорошо освещенной и тихой улочке недалеко от въезда на мост. Позади меня не было никаких машин, лишь далеко впереди, квартала через два, подмигивал красным фонариком одинокий автомобиль. Сколько угодно времени. Не требовалось никакой спешки. Моя нога спокойно нашла тормоз. Мы двигались не слишком быстро, и опасности сбить человека не было. А человек, между тем, опустился на колени, заливаемый светом фар моей машины и оранжевым сиянием натриевых уличных фонарей. Я полностью контролировал ситуацию и аккуратно остановился в пяти-шести футах от неизвестного. Он стоял на коленях боком к нам. Когда машина затормозила, он даже не повернул головы, лишь поднял руки к подбородку, словно пребывал на воскресной молитве. Потом руки его вяло опустились, и пальцы левой принялись исполнять оживленный танец, как будто неизвестный пытался схватить воздух над своим бедром. Его челюсть отвисла, и он, качнувшись, попытался подняться на ноги. Я заставил себя выбраться из машины и подойти к нему. Едва я приблизился, он повалился вперед. Я сумел подхватить его и осторожно уложил на спину, не позволив его голове удариться об асфальт. Это был невысокий пожилой мужчина, чистый и прилично одетый. Своим маленьким вздернутым носом и блестящими немигающими глазами он напоминал мне воробья. Его щека была жутко горячей. Я встречался с подобным жаром только однажды, давным-давно, когда один мой приятель-человек умирал от малярии. Думаю, мужчина пытался что-то сказать, но уже не подконтрольные его мозгу горло и язык родили долгое "У-у-ах-х". Словно последний вздох. Но удушья не было. Некоторое время его сверкающие глаза, сознательно сфокусированные на мне, смотрели твердо и непреклонно. Он явно что-то хотел сказать.
      Я поднял голову и посмотрел на Абрахама, тоже притронувшегося к этому горящему телу. А вот нам двоим сказать было нечего. 7
      16 марта, четверг, ночь, Нью-Йорк
      Первые газетные сообщения о бедствии появились только сегодня. Прошлым вечером, в десять часов -- спустя всего лишь одну короткую неделю после того, как я впитывал душой чудеса, создаваемые Шэрон,-- прозвучало бессвязное выражение тревоги по радио. Мы с Абрахамом слушали его и слышали в голосе диктора сдерживаемую истерику, как будто в коротких паузах между его сбивчивыми словами кто-то пощипывал туго натянутую проволоку. Было-де "несколько" случаев того, что может оказаться новым заболеванием, сказал он. В Кливленде, Вашингтоне, Нью-Йорке и на Западном побережье. Медицинские круги заинтересованы, хотя "явных" причин для тревоги нет.
      -- Западное побережье? -- удивился Абрахам.
      Диктор поспешно обратился к наиболее свежей жизненной информации - о крахе брака видеозвезды с известным борцом.
      -- Авиация,-- пояснил я.-- Париж и Лондон всего в нескольких часах полета отсюда...
      Абрахам принес мне выпить. Мы не могли говорить, ни читать. Он почти весь вечер просидел возле меня, в сумрачной маленькой комнате, которая более чем когда-либо казалась мне похожей на хорошо меблированную пещеру в джунглях неизвестности. Нас преследовали одни и те же мысли, и мы ода прекрасно понимали панику, царящую в душе друг друга. Снова и снова мы пытались поймать по радио новости, но в них не было ничего, кроме повседневной трескучей мешанины из тривиальностей. Ближе к ночи Абрахам позвонил Шэрон. Их разговор представлял собой обычное воркование влюбленных с вопросами типа "Чем ты сейчас занимаешься?" -- и поскольку он не упомянул о сообщении, прозвучавшем по радио, я сделал вывод, что она ничего не слышала. Повесив трубку, Абрахам сказал:
      -- Я не мог...
      Три дня, прошедшие с воскресенья, позволили нам мало-помалу вернуться к хрупкой соломинке надежды. Тот человек, которого мы нашли на улице... Ведь это могла быть пневмония или дюжина других причин. Так мы сказали друг другу тогда и повторяли эти слова в течение последующих трех дней. Вызванная Абрахамом "скорая помощь" прибыла очень быстро. Врач задал нам несколько обычных вопросов. В глубине души он, казалось, был обеспокоен, но в вопросах его беспокойство ничем не проявлялось. Затем упавшего человека увезли. Я чуть было не спросил молодого врача о других похожих случаях, но решил попридержать язык. Вернувшись домой, мы с Абрахамом начали перекидываться друг с другом фальшивыми словами. Мы оба знали, что эти слова насквозь фальшивы, но ничего не могли поделать: они нас успокаивали, и это мнимое спокойствие казалось нам самым главным в жизни.
      Этим утром "Таймс", как обычно, представила самое лучшее и самое рассудительное, основание на фактах сообщение, предложив с достаточно ужасающей сдержанностью статистические данные. Пятьдесят случае госпитализации в нью-йоркском столичном районе, из них шестнадцать смертей. В Чикаго зарегистрирован двадцать один случай, шесть смертей. Новый Орлеан -- 13 и 3. Лос-Анджелес -- 10 и 3. Это на четвертый день с воскресенья на шестой с пятницы. Первый зарегистрированный случай произошел с домохозяйкой из Бронкса -- в воскресенье утром. Умерла она днем в понедельник.
      "Таймс" опубликовала заявление АМА<$FАМА -- Американская медицинская ассоциация.>: заболевание "походит на необычно опасную форму гриппа, с некоторыми нетипичными особенностями. Общенациональные медицинские ресурсы отмобилизованы на случай крайней необходимости. Повода для беспокойства нет". Цитата точна.
      "Таймс" описывала события, по-видимому, без расчета на сенсационность. Первые симптомы -- как при обычной простуде: насморк, легкий жар, общее недомогание. Через несколько часов резко подскакивает температура, развивается глухота, сопровождаемая сильным шумом в ушах, происходит изменение ощущений вкуса и запаха. Потом наступает окоченение рук и ног, после чего развивается общий паралич моторики, который во всех случаях начинается с паралича горла и языка: больной не может ни говорить, ни глотать. Температура остается очень высокой в течение нескольких часов -- в одном случае двенадцать,-флуктации не укладываются ни в какую модель. В большинстве случаев отмечается бред, а поведение лишившихся дара речи больных наводит на мысль о переживаемых ими ярких зрительных галлюцинациях. На третий-четвертый час после проявления главных симптомов больной впадает в бессознательное состояние. Если дело заканчивается летальным исходом, смерть предваряется глубокой комой, постепенным понижением температуры и наступает в результате паралича сердечной мышцы. При всех летальных исходах отмечается дыхание Чейна-Стокса. "У некоторых больных температура ведет себя совершенно иначе: вместо того чтобы упасть до значительно ниже нормальной, она выравнивается на отметке в 101F<$F101F=38,3C.>. Больные остаются в бессознательном состоянии с некоторым восстановлением безусловных рефлексов. Прогноз совершенно непонятен.
      Кроме цитаты из заявления АМА, "Таймс" нигде не утверждала, что беспокоится не о чем. Они не строили догадок о происхождении и причине заболевания, не сообщали впрямую, что лекарства и антибиотики оказались неэффективными. Но было там одно короткое предположение, забыть которое просто невозможно: "В некоторых случаях больные поддаются поддерживающему лечению". А это означает, что дела совсем скверны. Думаю, чтобы уловить смысл, читатели должны быть в какой-то степени знакомы с медицинским языком. Но разве стоило ожидать, что "Таймс" заявит: "Они стараются успокоить нас, не имея ни малейшего понятия о том, что делать"?..
      Я обнаружил отчет о незавершенном еще расследовании смерти Дэниела Уолкера. За три дня нигде не было никакого упоминания о Максе или о Партии органического единства. Сегодня утром я сказал об этом Абрахаму, предположив, что Макс попросту скрылся.
      Абрахам возразил:
      -- Нет, он бы не стал.
      Как ужасно было видеть контролируемую тихую ярость на лице, рожденном для доброжелательности! А хуже всего то, что он физически хрупок и обладает мягким голосом. Я дожидался его взгляда, чтобы встать и уйти. Но не дождался. Разложив газету на столе, он смотрел на нее, смотрел так, как будто этот черно-белый прямоугольник был окном, как будто открывались за ним бесконечные дали.
      -- Что происходит в твоей душе, Абрахам?
      Он ответил:
      -- У них ничего не выйдет.
      -- Ты думал о том, что сказала Мириам? Будто Ходдинг является платным агентом Китая и все такое прочее?
      -- Черт, им вряд ли удастся использовать эту чушь, Уилл. Думаю, это был экспромт и экспромт далеко не самый умный. Нет, думаю, они сделают ставку на молчание и будут надеяться на то, что никто не сможет установить взаимосвязь. А так оно и будет, если только один из нас не проговорится... Я имею в виду тех, кто был там, наверху, в саду на крыше. Не думаю, что Фрай или сенатор Гэлт поняли, что случилось. Они -- ненормальные и просто ничтожества. Николас, Макс, Мириам... и Билли, и я... Вот это пятеро, по-видимому, единственные, кто знает.
      -- А ты проговоришься, Абрахам?
      И когда он сказал безо всякого напряжения в голосе, даже не глядя на меня: "Я еще не решился..." -- в нем не было ничего юношеского.
      Днем мы отправились на прогулку. Безо всякой цели поболтались по улицам, на автобусе добрались до жилой части города и проехали по Сто двадцать пятой на запад, а вернулись пешком через Вестсайд. На улицах мы не увидели ни одного умирающего. Город был, пожалуй, даже слишком тихим для буднего дня. Проходившие мимо нас люди почти не разговаривали и совершенно не смеялись. За время нашего путешествия мы пять или шесть раз слышали сирены машин "скорой помощи", но это не было чем-то необычным" болезни и несчастные случаи в любом городе, днем и ночью, собирают свою жатву...
      Из вечерней газеты мы узнали, что погиб Ходдинг.
      Его дом и лаборатория на Лонг-Айленде сгорели в результате "взрыва неизвестного происхождения". Тело Ходдинга, а также тела его жены и невестки и девятилетнего внука были опознаны. Когда произошел взрыв, все четверо находились в лаборатории. Сама лаборатория, говорилось в газете, была частным предприятием. Здесь доктор продолжал работу после ухода из "Фонда Уэльса". Сына доктора Ходдинга в момент несчастья в доме не оказалось. Он сообщил, что лаборатория предназначалась для "биологических исследований органического характера" и эти исследования вряд ли были чем-то б[ac]ольшим, нежели хобби пенсионера. Ходдинг-младший -- архитектор. Он заявил, что ему неизвестно направление работы отца, но он уверен: в лаборатории не хранилось ничего, что могло бы вызвать взрыв. Полиция, говорилось в газете, изучает возможность того, что бомба могла быть подброшена каким-нибудь ненормальным.
      -- Вот и первый,-- сказал абрахам.-- Один из тех, кто уже не проговорится. Если Фрай и Гэлт застрахованы, страховые компании должны побеспокоиться о грядущих расходах.-- Он некоторое время пребывал в задумчивости, а потом сказал: -- Уилл, подобной оружие глупо применять, если не разработаны средства иммунизации пользователей, Эта мысль не дает мне покоя. Думаю, Макс намеревается диктовать свои условия всему миру, включая и Азию. Полагаю, он ненавидит федералистов больше, чем кого бы то ни было, потому что видит себя в качестве... ну, первого президента всемирного правительства или еще что-нибудь в этом духе. Он наверняка считает, что было бы вполне допустимо уничтожить несколько миллионов этих двуногих животных, если бы их гибель сделала его Вождем... Для блага мира, разумеется, только для блага мира. Но первое, о чем он должен был позаботиться,-- это средства для иммунизации преданных ему людей.
      -- Возможно, Ходдинг работал и над этим. Просто не успел. Изобрел яд, а на противоядие времени не хватило.
      -- Думаю, так оно и было,-- сказал Абрахам, и в голосе его прозвучал опасное спокойствие, которое я замечал в нем целый день.-- А теперь, чтобы скрыть правду и уйти от ответственности, Макс убил человека, лучше всех разбиравшегося в существе дела и, возможно, уже приблизившегося к созданию средств иммунизации и лекарства. Убивать его семью было слишком, но они не стали бы обращать на это внимание... Таков побочный продукт их доктрины: "Цель оправдывает средства." Я встречался как-то с этим малышом. Он был весьма смышленый мальчишка...
      -- Ты должен мне кое-что пообещать, Абрахам.
      -- Если смогу.
      -- Не предпринимай никаких действий, пока меня нет рядом.
      Он подошел и встал перед моим креслом, глядя на меня сверху вниз с улыбкой, которой светилась откровенная безотчетная любовь.
      -- Я не могу дать такое обещание, Уилл.
      И мне ничего не оставалось как сказать:
      -- Знаю, что не можешь.
      Ведь и я не мог дать подобное обещание ему, поэтому должен был согласиться, что ответ его был достаточно честен. С той ночи на кладбище, когда Намир ускользнул от меня, я кое-чему научился. Больше Намиру не скрыться, а вместе с ним, думаю, должен умереть и Келлер, потому что Келлер -- сын, слишком хорошо воспитанный своим отцом, и, полагаю, госпиталь в Старом Городе вряд ли способен изменить его хоть в чем-нибудь. Единственная проблема сейчас -- изолировать их от контактов с людьми на время достаточное для того, чтобы я успел исполнить свой долг. И я обязан претворить в жизнь задуманное прежде, чем бушующее в Абрахаме пламя обернется действием, выдержать которое у него попросту не хватит сил.
      Вечерняя газета не прибавила ничего к нашим знаниям о распространении эпидемии. Она нагоняла тоску больше, чем "Таймс". Никаких статистических выкладок. Радио за весь вечер не сказало о заболевании ни слова. Абрахам, полагаю, спит. К счастью, я во сне не нуждаюсь.
      17 марта, пятница, Нью-Йорк
      Из утренних газет: в районе Нью-Йорка 436 зарегистрированных случаев, из них 170 смертей.
      На мой взгляд, они вполне правы, организовав процессию, посвященную дню Святого Патрика. Отмена этого долгожданного и традиционного празднования не соответствовала бы интересам народа, хотя опасения, что большое скопление людей может способствовать распространению инфекции, понятно. Мы на праздник не пошли. Абрахам весь день пребывал в рассеянности, задавая самому себе вопросы, на которые у него, похоже не находилось ответов. Вечерняя газета сообщил, что толпа была невелика. Случилось "небольшое происшествие", когда один из участников процессии упал с лошади "из-за внезапного сердечного припадка". Сердечный ли был припадок?..
      В шесть часов из Белого Дома транслировали выступление президента, призывающего нацию сохранять спокойствие. Паника, сказал президент Клиффорд, опаснее эпидемии. Медицинские возможности позволяют справиться с... положением. В его словах звучала легкая тревога, он не вполне контролировал свой голос, а на его вытянутом, до сих пор таком приятном лице отражалось напряжение, с которым он произнес слова. Гримеры-телевизионщики подкачали. Думаю, они попытались сгладить морщины на его лбу, но как они могли спрятать под слоем грима пусть и храброго, но испуганного одинокого маленького человека, изнемогающего под грузом, слишком тяжелым для кого бы то ни было?.. Органы гражданской обороны переданы под командование начальника медицинской службы армии Крейга, выступившего после Клиффорда. Крейг продемонстрировал народу решительно выпяченную челюсть и брови, заявляющие: "Прекратите пороть чепуху!" Избегайте толпы, сказал он, оставайтесь дома, если вы не заняты на самых необходимых работах, слушайте и передавайте окружающим приказы местных медицинских властей и служащих гражданской обороны. На время чрезвычайного положения все театры, стадионы, бары и другие места, где возможно массовое скопление людей, закрываются. Ваше правительство будет оповещать вас обо всех необходимых действиях с помощью радио. Пандемия... Тут Крейг споткнулся и затряс свой большой головой, словно отгонял надоедливую муху. Он хотел сказать "эпидемия", но вырвалось совсем другое слово. Пандемия вызвана новым вирусом, возможно, это мутировавшийся вирус полиомиелита. Принимаются обнадеживающие усилия по обнаружению вируса и созданию. На это требуется время. Повторяю, избегайте толпы, оставайтесь дома, если...
      Из десятичасовых новостей: случаи заболевания зарегистрированы в Осло, Париже, Лондоне, Берлине, Риме, Каире, Буэнос-Айресе, Гонолулу, Киото.
      Пятница, полночь
      Бессонница. Я поднялся с кровати, чтобы дописать кое-что, сказанное Абрахамом перед тем, как он ушел в свою комнату. Я заставил себя осознать, что болезнь может сразить его, что завтра он может умереть. От этого осознания и происходит мое желание записать его слова.
      После того как я выключил радио, мы поговорили немного о том, что люди называют второй войны, имея в виду ту фазу войны двадцатого века, которая частично завершилась в 30945 году, за шесть лет до рождения Абрахама. Знакомя его с некоторыми (подвергнутыми отрубу с позиции человечности) воспоминаниями, я сказал о "заменяемых миллионах".
      И Абрахам сказал: "Ни один человек не может быть заменен". 8
      18 марта, суббота, Нью-Йорк
      "Таймс" сообщила: на восемь часов в пятницу по всей стране 14263 зарегистрированных случая, 3561 смерть. Около четверти летальных исходов, и процент растет. Больные, у которых температура падает почти до нормального уровня, просто дольше умирают. Но несколько человек из заболевших ранее проявляют "вероятные" признаки выздоровления -- температура нормальная или близкая к нормальной, сознание возвращается, но как правило с повреждением рассудка и различными степенями локальных параличей. Паралич, по-видимому, наступает из-за разрушения нервной ткани. Они называют это "паралитический полиневрит". В газетных заголовках название уже сократилось до двух слогов -- "пара".
      Абрахам рано утром отправился в Бруклин, повидать Шэрон. А я решил посетить "Зеленую башню".
      "Пара"...
      Улицы с четверга сильно изменились. Человеческие существа все еще проходят мимо вас, группками по двое-трое, не больше. Они бросают на вас быстрые взгляды и быстро отводят глаза, жмутся друг к другу, будучи знакомыми, и шарахаются от посторонних. Вы слышите их голоса, порой вовсе не похожие на голоса отдельных людей. Город шепчет: "Пара... Пара..." Снова и снова, одно это слово, отдаленный барабанный бой или бормочущий в мучительном кошмаре великан. Пара. Одно слово, которое означает...
      Ковыляющий по тротуару человек вдруг тянется к стене здания, тянется одной рукой. К ней присоединяется другая, как будто человек хочет обнять то, чего здесь никогда не было. Потом обе руки начинают плясать -- от кончиков пальцев к запястьям, от запястьев к локтям, от локтей... Потом его колени подгибаются, и он касается стены лбом. Но никто не спешит ему на помощь. Парочка, которая брела следом за ним, круто сворачивает в сторону и лихорадочно перебегает улицу. Женщина закрывает нижнюю часть лица носовым платком, мужчина оглядывается на бегу, бессмысленно улыбаясь и разинув рот. Они бы и рады помочь, да...
      Пара -- это бегущая прямо по центру Третьей авеню маленькая собачка и волочащийся за ней поводок. Движение транспорта почти прекратилось. Золотистый спаниель плохо держится на ногах. Задние лапы время от времени подгибаются, но он спешит вперед, как будто за кем-то гонится -- полагаю, за помощью. Его маленькая голова конвульсивно дергается влево. Он пытается лаять, но вместо заливистого лая раздается только сдавленный хрип. Наконец задние лапы отказывают ему, и он, пытаясь продолжить бег, царапает асфальт передними. К нему медленно приближается автомобиль, сворачивает в сторону. Женщина, бредущая по тротуару, визжит: "Он подхватил это! Прикончи его!" Машина послушно дает задний ход, снова рвется вперед, а потом на безумной скорости сворачивает на поперечную улицу, словно механизм почувствовал отвращение к тому, что несколько мгновений назад казалось просто необходимым. Женщина хватает металлическую урну и швыряет ее в маленькое пятно крови и золотистой шерсти. Будучи в нормальном состоянии, она бы даже вряд ли подняла эту урну. Потом она вынимает губную помаду, аккуратно подкрашивает рот, ощупывает место, где угол урны зацепил платье, но уходит, даже не взглянув на пудреницу, которая вывалилась из ее пальцев и покатилась по асфальту.
      Пара -- это мужчина, распахнувший настежь парадную дверь и бросающий быстрые взгляды вдоль улицы. Ни к кому конкретно не обращаясь, он кричит: "Эти ублюдки никогда не заразят меня!"
      Пара -- это толпа, грабящая винный магазин. Я наблюдал эту картину на углу Третьей авеню и Двадцать третьей улицы. Грабителей было около дюжины, в том числе и несколько женщин. По-видимому, магазин был закрыт, потому что на тротуаре валялись осколки витринного стекла. Грабители казались забавно-серьезными до тех пор, пока из этой толпы не вырвалась одна из женщин. Она бросилась в мою сторону, прижимая, как младенца, к своей груди сразу три бутылки и вопя: "Вы не можете жить вечно!" За ней кинулись двое мужчин, и она разразилась смехом. Не знаю, что они с ней сделали,-- я тут же свернул на Двадцать третью улицу. К вечеру грабители, скорее всего, будут расстреливаться. Если этим не займется полиция, то сделают стихийно организующиеся отряды самообороны.
      Пара -- это мужчина, лежащий в сточной канаве. Его седые волосы причудливо колышутся в коричневом ручейке, питающемся из подтекающего гидранта. У мужчины четырехдневная борода, на нем изношенная одежда, пуговицы расстегнуты, белеет обнаженное тело. Он стар. Но не пьян. На затвердевшей коже просящего каши ботинка -- трещины. Старик не пьян: рано или поздно его подберет перевозящий трупы фургон.
      Пара -- это выбежавшая из безлюдного ресторана крыса. А ведь думалось, что все крысы первыми покинут Нью-Йорк. Эта останавливается передо мной. Она не боится меня. Она и не догадывается о моем присутствии. Она просто умирает. И не оказывает никакого сопротивления, когда я пинком ноги отправляю ее на проезжую часть.
      По Верхнему Уровню Лексингтон-авеню больше не мчатся автобусы. А спускаясь по лестнице, я заметил с десяток ворон, летящих куда-то на северо-запад. Странно, я никогда не видел над городом ворон, но вот, пожалуйста, летят. На северо-запад, к центральному парку. Думаю, робби-роуд функционирует, зато такси я не видел нигде. Я спустился в метро. Автомат, разменивающий деньги, работал. Я прошел через турникет на платформу и занялся унылым ожиданием. Немного погодя на платформе появился еще один кандидат в пассажиры. Увидев меня, он тут же удалился в противоположный конец платформы.
      Медленно подкатил поезд. В кабине машиниста я заметил двух человек, еще один сидел в вагоне, рядом с дверью в кабину. Неужели на случай внезапной смерти кого-то из машинистов?.. Я вошел в вагон. Там ехало всего двое -- женщина, беззвучно шевелящая губами, и негр с застывшим лицом, пристально изучающий носки своих туфель. Они сидели в противоположных концах вагона. Когда я вошел, оба тревожно посмотрели в мою сторону: по-видимому, мне надо было либо сесть посередине, либо уйти в другой вагон. Я сел посередине.
      На Сто двадцать пятой улице я вновь поднялся на Верхний Уровень Лексингтон. Там было всего несколько прохожих. Они спешили так, словно выполняли ужасно срочное государственное задание и старались держаться подальше друг от друга. Заглянув в большие окна офиса Партии органического единства, я не заметил там никаких признаков жизни. Около входа меня остановил полисмен.
      -- Работаете здесь?
      -- Нет. А разве закрыто?
      Он говорил с утомленным терпением человека, вынужденного до отвращения повторять одну и ту же фразу.
      -- Все публичные собрания запрещены. Впускаем только служащих офиса.
      -- А вы, случаем, не знаете в лицо мистера Келлера?
      Он смерил меня ледяным взглядом. Перед ним стоял Санта-Клаус, и, возможно, поэтому он сдержался.
      -- Мистер, я никого из них не знаю. Я просто работаю здесь. Вот здесь, на тротуаре. Впускаем только служащих офиса.
      -- О'кей, я не пойду туда. Но... ну... вы руководствуетесь только правилом насчет публичных собраний, не так ли? Я имею в виду, это не связано со слухами по поводу этой Органической партии?
      Он был громадным, спокойным и очень несчастным ирландцем.-- О каких слухах вы говорите?
      Дрозма, я никогда не узнаю, правильно ли я поступил. Это был порыв, вызванный скорее эмоциями, нежели разумом. В моем поступке проявилось желание по-человечески насладиться местью: я слишком долго не был в Северном городе.
      -- Разговор я слышал в метро,-- сказал я. -- Да и в других местах тоже шепчутся... У меня нет ничего общего с этой чертовой Партией органического единства, но я немного знаком с Келлером. Он работает здесь, и я хотел спросить его насчет распространяющихся слухов.
      Он был монументально спокоен.
      -- О каких слухах идет речь?
      -- Черт, вы тоже должны были слышать об этом.-- Я старался выглядеть не более чем глупым старым страдальцем.-- Речь идет о том парне... Уолкере, который прыгнул с крыши, из сада Макса. Кажется, это случилось в пятницу, на прошлой неделе.