Зеркало для наблюдателей

      На этой станции я купил научно-фантастический журнал. Их число до сих пор растет. В моем, как оказалось, преобладали разные кошмары, поэтому я читал его, посмеиваясь. Галактики слишком малы для рода человеческого. Впрочем, иногда... Не был ли жуткий исход наших собственных предков тридцати тысячелетий назад лишь намеком на грядущие события?.. Я понял, что люди создадут свою первую орбитальную космическую станцию не позже, чем через четыре-пять лет. Они называют ее "средством для предотвращения войны". Спи же в пространстве, Сальвай, спи в мире!..
      Номер 21 по Калюмет-стрит -- это старый кирпичный дом на углу квартала. Два этажа и полуподвал рядом с неизменной Майн-стрит<$FГлавная улица (англ.).>, связывающей богатых и бедных, живущих по разные стороны железной дороги. Номер 21 -- с той стороны, где бедные, но соседние дома не выглядят слишком убогими. Этакая тихая заводь для фабричных рабочих, низкооплачиваемых "белых воротничков" и приезжих. Через пять кварталов к югу от номера 21 Калюмет-стрит вступает в трущобы, где на крошечной Скид-роу обосновались отбросы общества, отбросы столь же ничтожные, как и обширные человеческие болота в Нью-Йорке, Лондоне, Москве, Чикаго или Калькутте...
      Табличку "Сдается" я обнаружил в окне полуподвала. Впустил меня тот, в чью жизнь мне предстояло вмешаться. Я сразу узнал его, этого мальчика с золотистой кожей и глазами темными настолько, что зрачки и радужка почти не отличаются друг от друга. В тот самый первый момент, прежде чем он заговорил со мной и подарил мне небрежный дружелюбный взгляд, я, по-видимому, узнал его до такой степени, до какой не узнаю уже никогда. Впрочем, если мы признаем, что даже простейшие умы являются бесконечной тайной, то какой же должна быть сила высокомерия, чтобы утверждать, будто я знаю Анжело!..
      Он держал книгу, заложив пальцем страницу, и я вдруг обнаружил, что он хромает: на левой его лодыжке была наложена шина. Он проводил меня в полуподвальную жилую комнату, где мне предоставилась возможность поговорить с его матерью, чье тело, подобно тесту на опаре, вздымалось над креслом-качалкой. Роза Понтевеччио штопала воротник рубашки, которая, словно ребенок, приютилась на ее громадных коленях. У Розы оказались такие же, как и у сына, волнующие глаза, широкий лоб и чувствительный рот.
      -- Свободны две комнаты,-- сказала она.-- Дальняя комната на первом этаже, умывальник и ванная пролетом выше. Кроме того, дальняя комната на втором этаже, но она меньше и не очень тихая... Кстати, здесь ужасный шум от коптеров. Клянусь, они пытаются определить, на какой высоте допустимо летать, чтобы с домов не сорвало крыши.
      -- Первый этаж меня, похоже, устроит.-- Я показал портативную пишущую машинку, которую неожиданно для самого себя купил в Торонто.-- Мне предстоит писать книгу, а потому нужна тишина.
      Она не проявила любопытства и не изобразила на лице заискивающее удивление. Мальчик раскрыл свою книгу. Это было дешевое издание избранных произведений Платона, и он читал не то "Апологию", не то "Крития".
      -- Меня зовут Бенедикт Майлз.
      Чтобы уменьшить трудность при запоминании деталей, я предпочел упростить свою легенду. Сказал, что был школьным учителем в одном (ничем не отличающемся от других) канадском городишке. Благодаря полученному наследству, судьба подарила мне свободный год, который я хочу потратить на книгу (без подробностей!), и меня вполне устроит простое жилище. Я старался придерживаться академической манеры общения, соответствующей моей личине. Тощий мужчина средних лет, бедно одетый, педантичный, скромный и порядочный.
      Роза оказалась вдовой, с домом ей приходилось управляться в одиночку. Дохода от него не хватало, чтобы платить наемной прислуге. Розе было около сорока, половина ее крошечной жизни уже позади. Оставшаяся половина, скорее всего, будет заполнена тяжелой работой, все увеличивающимся беспокойством за свое тело и одиночеством, хотя Роза и была жизнерадостна, болтлива и добра.
      -- Я не собираюсь вас обихаживать.-- Подвижные руки Розы только подчеркивали громоздкость ее тела.-- Утренняя приборка -- предел моих возможностей... Анжело, покажи мистеру Майлзу комнату.
      Он захромал впереди меня вверх по узкой лестнице.
      Этот дом явно был построен до того, как американцы влюбились в солнечный свет. Дальняя комната на первом этаже оказалась большой и обещала быть относительно тихой. Два окна выходили во двор, где на июльском солнышке грелся маленький толстенький бостонский бульдог. Едва я открыл окно, Анжело свистнул. Собака встала на задние лапы и неуклюже задрыгала передними.
      -- Белла у нас задавака,-- сказал Анжело с нескрываемой любовью.-- Она почти не лает, мистер Майлз.
      Неизвестно, разумеется, как собака будет реагировать на марсианский запах, но против отсутствия дистроера эти животные, по крайней мере, раньше никогда не протестовали. У Намира ведь дистроера не было.
      -- Любишь собак, Анжело?
      -- Они честные.
      Банальное замечание -- только не в устах двенадцатилетнего ребенка.
      Я подверг испытанию одинокое кресло и нашел, что пружины еще достаточно прочны. Вмятина, оставленная на сиденье чужими телами, выглядела трогательно и придавала мне чувство сопричастности с человеческими существами. Я прощупал Анжело, как прощупал бы любого другого человека. Две вещи казались очевидными: ему не хватало осторожности и детского избытка энергии.
      Отец его уже ушел из жизни, мать не была ни сильной, ни здоровой, и поэтому преждевременно свалившись на Анжело ответственность вполне могла оказаться причиной его уравновешенности. Однако приглядевшись к нему, понаблюдав, как он отдернул занавеску в углу комнаты, показав мне водопроводную раковину и двухкомфорочную газовую плиту, я несколько изменил свое мнение о мальчике. В нем был избыток энергии и избыток достаточно большой, просто он не растрачивал ее на беспорядочные суматошные движения или крики.
      -- Нравиться комната, мистер Майлз? -- спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: -- Двенадцать в неделю. Мы иногда сдаем ее как двухместную.
      -- Да, вполне подходит.
      Комната была похожа на все меблированные комнаты. Но вместо обычных календарей с изображением сверкающих белозубыми улыбками полногрудых красоток на стене висела написанная маслом и вставленная в простенькую раму картина. Картина изображала залитый солнцем летней пейзаж-фантазию.
      Я был удивлен, как если бы обнаружил вдруг в лавке старьевщика ограненный изумруд.
      -- Плачу за неделю, но передай своей матери, что я не прочь пожить здесь и побольше.
      Он взял деньги, пообещав принести квитанцию и ключ от комнаты. И тогда я решил проверить возникшее у меня предположение:
      -- Много ли ты написал картин, подобных этой, Анжело?
      По его щекам и шее разлился румянец.
      -- Разве это не твое произведение?
      -- Мое. Годичной давности... И чего я вам надоедаю?!
      -- А почему бы и нет?
      -- Тратим время попусту.
      -- Не могу с тобой согласиться.
      Он был поражен: похоже, до сих пор ему приходилось слышать нечто совсем иное.
      -- Допускаю, что твоя картина не соответствует нынешним канонам,-- сказал я.-- Но разве это имеет значение?
      -- Да, они...-- Тут он опомнился и усмехнулся.-- Девчоночье занятие. Детский лепет.
      -- Дурачок! -- сказал я, внимательно наблюдая за ним.
      Он засуетился, стал больше походить на двенадцатилетнего мальчишку.
      -- В любом случае я не думаю, что она так уж хороша. Разве это береза?
      -- Конечно. И трава под ней. А в траве полевая мышь.
      -- Знаете...-- Он не верил и не льстил себе надеждой.-- Я принесу вашу квитанцию.
      И тут же сорвался с места, словно боясь сказать или услышать нечто большее.
      Когда он вернулся, я распаковывал вещи. Позволил ему понаблюдать за моей возней над заурядным барахлом. Краситель для волос, делающий меня седым, выглядел пузырьком с чернилами. Дистроер запаха скрывался под маской лосьона после бритья. Впрочем, аромат его у обладателя человеческого носа не мог вызвать никаких подозрений. Зеркало я распаковывать не стал, а плоские гранаты всегда носил на теле.
      Анжело тянул время, любопытный, желающий продолжить знакомство. Похоже, он злился на меня за то, что я не спешил возобновить разговор о его живописи. Каким бы он ни был смышленым, двенадцатилетнему ребенку тяжело бороться с собственным тщеславием. Наконец, приняв донельзя простодушный вид, он спросил:
      -- Этот футляр от пишущей машинки достаточно вместителен, чтобы хранить в нем вашу рукопись?
      Он оказался слишком смышленым. Когда я решил, что "мистер Майлз" работает над книгой, я совершенно не позаботился о том, чтобы, помимо пишущей машинки и пачек бумаги -- из которых, кстати, еще ни одна не вскрыта,-- взять с собой еще что-нибудь, присущее профессии писателя.
      -- Пока вполне,-- сказал я и выразительно постучал пальцем по лбу.-- Книга на сегодняшний день в основном здесь.
      Мне стало ясно, что придется сочинить и напечатать какую-нибудь словесную мешанину на английском языке. Причем заняться этим надо незамедлительно: вряд ли, конечно, он или его мать станут копаться в моих вещах, но Наблюдатель обязан избегать даже малейшего риска. Остановиться придется либо на фантастике, либо на философии -- эти направления литературы представляют богатейшие возможности по части машинописных упражнений.
      Я устремился к креслу и зажег сигарету. Кстати, в очередной раз рекомендую табак Наблюдателям, лишенным наших тридцатичасовых периодов отдыха: курение -- не заменитель созерцания, но я верю, что оно снижает потребность в последнем.
      -- Школьный год закончен, Анжело?
      -- Угу. На прошлой неделе.
      -- В каком ты классе?.. Если это не мое дело, можешь предложить мне заткнуться.
      На лице Анжело появилась улыбка. И тут же исчезла.
      -- Я студент-второкурсник.
      Мне было понятно, что он притворяется сдержанным в целях самозащиты. Такой ответ дал бы шестнадцатилетний.
      -- Тебе нравится "Критий"?
      Сквозь деланное смущение на его лице проступила очевидная тревога.
      -- Да-а-а...
      Конечно, стоило бы убедить его, что я просто болтаю и подсмеиваюсь над его ранним развитием. И я строил из себя праздного болтуна:
      -- Бедный Критий! Он и в самом деле старался. Но, я думаю, Сократ хотел умереть. Ради доказательства рассуждений ему пришлось остаться. Тебе не приходило в голову, что он больше беседовал с собой, чем с Критием?
      Ни малейшего расслабления. Неестественная юношеская вежливость:
      -- Может быть.
      -- Он ничего не был должен Афинам и имел возможность спорить о том, что несправедливые законы могут быть нарушены, дабы послужить великим. Но он не стал спорить. Он устал.
      -- Почему? -- спросил Анжело.-- Почему кто-то может желать умереть?
      -- Потому что устал. После семидесяти лет так бывает.
      А что еще мне оставалось сказать? Я раздумывал, подходящ ли такой разговор для данного момента или я все же перегнул палку... Во всяком случае, я попытался дать ему понять, что уважаю его умственные способности, и это могло в будущем мне помочь. Думаю, если бы мне пришлось ловить своими неуклюжими руками мыльный пузырь, я оказался бы в более легком положении,-пусть бы он даже лопнул, ничего бы особенного не произошло. И продолжая разыгрывать из себя "мистера Майлза", я спросил:
      -- Интересно, не побеспокоит ли моя работа других жильцов? У меня достаточно шумная старая машинка.
      -- Не-а.-- После такого поворота в прозу жизни Анжело успокоился.-- Между комнатами ванная мистера Фермана и туалет.
      Комната над вами свободна, а живущие на верхнем этаже старые леди и Джек Макгуайр... Нет, они вряд ли услышат стук машинки. Мы внизу тоже -- ваша комната находится над кухней. Не берите в голову!
      -- Даже если я разобью инфинитив<$FВ оригинале игра слов. Грамматический термин split infinitive в дословном переводе звучит как "разбитый инфинитив".>?
      Он засунул в рот палец и щелкнул им: как будто пробка вылетела из бутылки с шампанским.
      -- Даже если вы будете обращаться со спондеем, как с ямбом<$FСпондей и ямб -- термины из теории стихосложения.>.
      -- Ого! Не подождешь ли ты, пока я тоже стану образованным?
      Он мило улыбнулся и исчез.
      И это ребенок, которого Намир хочет пристегнуть к себе, подумал я. Вот с этого момента, Дрозма, меня по-настоящему начала мучить загадка самого Намира. Я должен признать: и для человека, и для марсианина вполне возможно увидеть нечто прекрасное, осознать, что оно прекрасно, и немедленно захотеть уничтожить его. Я знаю, что это так, но не понимаю и никогда не пойму подобного желания. Неужели не ясно, что краткость жизни должна служить напоминанием: уничтожать красоту значит уничтожать самого себя?
      Я волновался из-за пустяков, как волновался бы всякий человек в новом для него окружении. Я повторил "Правила поведения Наблюдателей". Меня очень беспокоила опасность того, что пустяковая царапина способна обнаружить оранжевый цвет нашей крови. У меня есть милая привычка сдирать кожу на голенях и украшать синяками руки. То, что у нас пульс бьется с частотой один раз в минуту, не только риск, но и достойно сожаления. Ведь я вынужден быть очень осмотрительным при близких контактах и всячески избегать врачей -- их обязательно заинтересует подобная аномалия. Работа Наблюдателя должна стать более интересной и более безопасной (не забыть и о проблеме лошадей), как в старые времена, когда магия и суеверия были шире распространены и всячески работали на нас.
      Я крутил в руках сверток с бронзовым зеркалом, пытаясь угадать смысл ваших слов, Дрозма. Я не разворачивал его. Я вдруг пожалел, что не рассмотрел его как следует еще в Северном Городе. Вы несомненно полагали, что я подобным образом и поступлю, но последние минуты пребывания в Городе были заполнены неотложными делами, а я уже изучил так много человеческих древностей, что моя любознательность пребывала в глубокой спячке. В общем, я не познакомился с зеркалом до тех пор, пока его сущность не застала меня врасплох. Но это случилось позже, а в тот вечер я спрятал сверток в комод, под одежду, и, намереваясь поближе познакомиться с городом, вышел на прогулку.
      Я встретил Шэрон Брэнд.
      Конкретной целью моей прогулки были масло, хлеб и нарезанная ломтиками ветчина, хотя я, буде возникнет в том необходимость, не собирался манкировать и обязанностями Наблюдателя.
      Развлечения в субботний вечер, как правило разнообразием не отличаются. Народ болтается по улицам, всеми доступными средствами убивая время, ругает погоду и рассуждает о политике.
      Я направился в сторону более грязного конца Калюмет-стрит и почти тут же нашел то, что мне требовалось. Это был крошечный угловой магазинчик в трех кварталах от дома номер 21. На вывеске горели буквы "ПРО.У.ТЫ".
      Магазинчик был пуст, только из-за прилавка торчала детская головка. Я подошел ближе. Это оказалась девочка лет десяти, читающая книжку комиксов. Она сидела на стуле, положив левую ногу на другой стул. Правая нога ее обвивала левую так легко, как будто напрочь была лишена костей. Подобная легкость достигается длительными тренировками, но здесь, похоже, о тренировках и речи не шло: просто девочке было удобнее сидеть именно в этой позе.
      Я рассматривал витрину, ожидая, пока читательница обратит на меня внимание, но она была далеко-далеко отсюда. Из ее рта, придавая детской физиономии неожиданно глубокомысленный вид, торчала деревянная палочка от леденца. Картину дополняли курносый нос и темные рассыпавшиеся по плечам волосы.
      -- У вас самообслуживание?
      Не поднимая глаз, она кивнула и произнесла:
      -- Фофифэ фофэфу?
      -- Еще бы!
      Она пролепетала по-младенчески, но это не значит, что я ошибся в возрасте. Просто она не видела срочной необходимости вытащить изо рта свою долгоиграющую соску, но желала знать, не хочу ли я составить ей компанию.
      Впрочем, она тут же взглянула на меня -- глаза цвета потрясающей океанской синевы смотрели оценивающе,-- раскрыла коробку, с трудом разлепила губы и сказала:
      -- Ну берите, черт! Они всего за пенни, черт.-- Она поменяла ноги, обернув левую вокруг правой.-- Вы так не можете!
      -- Кто сказал, что не могу?
      За прилавком был третий стул. Я тут же устроился на нем и продемонстрировал свое умение. С нашими-то костями и мышцами я, конечно, имел перед ней преимущество, но проявил максимальную осторожность, чтобы не превысить человеческие возможности. Тем не менее она была слегка ошеломлена.
      -- У вас неплохо получается,-- признала она. -- Резиновый человек... Вы забыли ваш леденец.
      Она достала из коробки и бросила мне лимонный леденец. Я занялся им без промедления, и мы тут же стали друзьями.
      -- Смотрите,-- сказала она.-- Черт, могло так случиться само собой?.. Я имею в виду, взаправду.
      Она повернула в мою сторону книжку комиксов. На странице присутствовали космонавт и красивая дама самого разнесчастного вида. Дама была привязана ремнями к метеору -- не удивлюсь, если здесь не обошлось без участия Сил Зла,-- и космонавт спасал ее от столкновения с другим метеором. Спасение заключалось в уничтожении другого метеора с помощью лучевого ружья. Работа выглядела тяжелой и героической.
      -- Я бы не хотел, чтобы меня цитировали.
      -- О!.. Я -- Шэрон Брэнд. А вы?
      -- Бенедикт Майлз. Только что снял комнату на этой улице. У Понтевеччио. Ты случайно не знаешь их?
      -- Черт! -- от важности она залилась румянцем. Потом отбросила в сторону комиксы и расплела свои тощие ноги. Приняв более подходящую для землянина позу, она свесила локти за спинку стула и посмотрела на меня глазами человека, которому недавно исполнилось десять тысяч лет.-- Случайно Анжело -- мой лучший друг, но вам лучше не упоминать об этом. Это может оказаться крайне неосмотрительным. Есть шанс нарваться.
      -- Я бы ни за что не стал упоминать об этом.
      -- Скорее всего, я оторву вам ногу и буду бить вас ею по голове. Если вы меня заложите...
      -- Как это -- заложу?
      -- Вы что, неуч?! Закладывать -- значит болтать. Трепать языком. Некоторые считают Анжело заносчивым, потому что он все время читает книги. Вы ведь не считает его заносчивым?
      Выражение ее лица было достаточно красноречивым.
      -- Нет, я вовсе о нем так не думаю. Он просто очень смышленый.
      -- Тогда я скорее всего пальну в вас из лучевого ружья. Бдыщ-бдыщ!... Так получилось, что он годами останется моим лучшим приятелем, но не забудьте, чего вы мне наобещали. Черт, ненавижу доносчиков!.. Знаете что?
      -- Что?
      -- Вчера я начала брать уроки на пианино. Миссис Уилкс показала мне гамму. Она слепая. И немедленно показала мне гамму. Они собираются заставить меня заниматься летом на школьном пианино.
      -- Сразу гамму? Это ужасно!
      -- Все ужасно,-- сказала Шэрон Брэнд.-- Только одни вещи ужаснее других.
      ГЛАВА II
      Ближе к ночи я снова оказался на улице. Я надеялся, что моя новая подружка Шэрон уже заснула, но воображение почему-то рисовало обоих детей лежащими в кроватях при свете тайком включенных ночников -- Шэрон с ее героями-космонавтами и Анжело, пробирающегося сквозь путаные мечты Платона.
      Я отправился вкусить аромат городского вечера. Перебравшись через железнодорожный туннель на "причальную" сторону, я двигался в толпе прочих масок мимо витрин магазинов, мимо помещений для игры в пул, мимо дансинг-холлов и развлекался проверкой собственной наблюдательности, пытаясь сорвать с окружающих их маски.
      -- Одно я хотел бы знать. Проблеск интеллекта...
      --Лицо, лишенное закладной...
      -- Печать ожесточения...
      -- Классная девочка!..
      -- Ставший добрее с возрастом... Ставший ожесточеннее с возрастом...
      Наверное, школьная учительница. А вот тот -- вор-карманник. А дальше -- переодетый коп... Коммивояжер... Банковский служащий...
      В этой игре у вас есть только их голоса.
      -- И тут он, понимаешь, целится в этого парня из винтовки, а за кустом -- "рейнджер"...
      -- Я говорю ей: неужели я не знаю размеров своей собственной талии!..
      -- Я бы не поверил ему, если бы у него не было латунного кастета...
      Я шагал по улице, постепенно поднимающейся к холмам. С обеих сторон -- отдельные особняки, окруженные лужайками; то и дело навстречу попадаются угрюмые мужчины, выгуливаемые крошечными собачками. С вершины холма кто-то смотрел вниз, на огни удивительно спокойного города. Мое ночное зрение, землянам и не снившееся, позволяло мне видеть отдаленные поля и леса, недоступные человеческим глазам даже при свете дня. Трава и кустарник кишели очаровательной, едва заметной живностью.
      На востоке поднималась луна. Я еще погулял по тихим улочками этого района. Особняки демонстрировали всему миру, что здесь живут такие же люди, что и в нижней части города. Во всяком случае, при болезнях хозяева этих особняков лечились точно таким же аспирином.
      В деловой район я вернулся другим маршрутом. Мне очень хотелось знать, нет ли за мной слежки, не раздадутся ли сзади приглушенные шаги, не шевельнется ли возле ограды почти незаметная тень. Намир беспокоил меня больше, чем я ожидал. Это всего-навсего усталость, сказал я себе.
      Кинотеатр был уже закрыт. Толпа на улицах поредела, да и характер ее изменился: меньше добропорядочных граждан, больше хищных физиономий с бегающими глазами. Я купил вечернюю газету и, бегло проглядев, сунул ее в карман. Настоящее, казалось, было пропитано тишиной и покоем, но люди теперь стали слишком умными, чтобы тешить себя надеждой, будто вулкан затих навсегда. Они одурачили сами себя в 880-м и 890-м годах, однако с тех пор кое-чему научились. Соединенные Штаты Европы достаточно сильны -- если не развалятся! -- но всех пугает следующий логичный шаг Атлантической Федерации. Мальчики и девочки из всемирного правительства привычно пудрят всем мозги хорошо разыгрываемым энтузиазмом. Теперь существует уже три "Железных занавеса": российский, китайский и новенький, любопытнейший "занавес", появившийся после смерти Сталина и с каждым годом вздымающийся все выше и выше. Этот занавес вырос уже между Россией и Китаем. Впрочем, остальные семь или восемь основных цивилизаций мира, не опутанные, подобно этим двум, древнейшим деспотизмом, умудряются согласовывать свои действия и способно, двигаясь осторожно и постепенно, отыскивать путь к продолжительному компромиссу. Никто не ищет предпосылки нравственной революции в газетных заголовках: океанские течения, как известно, не порождаются океанскими бурями... Преемнику Эйзенхауэра следует быть очень осмотрительным человеком: я заметил, что, несмотря на сложности с заменой личности подобного масштаба, некоторые уже всерьез недолюбливают его. По-видимому, падение Эйзенхауэра начинается в 1964 году с того, что маятник общественного мнения качнется влево чуть сильнее, чем следовало бы. Впрочем, это меня не беспокоит.
      Обойдя бедные кварталы с другой стороны, я вышел к парку, находящемуся рядом с Калюмет-стрит. Он был образован изгибом улицы, пересекающей Калюмет. Мощеные дорожки, слишком неровные, чтобы по ним можно было кататься на роликах; пятна упрямо тянущейся к небу травы. Прямо под парковым фонарем два старика никак не могли расстаться с шахматной доской. Может быть, боялись, что без нее они сразу умрут...
      Я отыскал скамейку, спрятавшуюся от лунного света в густой тени нависшего над нею клена. Сел. Задумался: не тот ли это парк, где Наблюдатель Кайна подслушала некую важную беседу?
      В сотне ярдов от меня расположились несколько скамеек. На ближайшей сидел, склонив голову к коленям, худой парень самого разнесчастного вида. Пьяный, больной или брошенный возлюбленной, подумывалось мне. Откуда-то явился два солдата с подружками, уселись недалеко от парня. Тот поднялся и двинулся, шатаясь, по дорожке, которая должна была привести его к моей скамейке. Однако он тут же сошел с дорожки и поплелся прямо по траве, словно хотел обойти фонарь, под которым сооружали друг другу матовые сети любители черно-белых клеток.
      Я находился в глубокой тени, и глаза пьяного человека вряд ли могли разглядеть меня. Марсианского запаха я не улавливал, но дул достаточно сильный ветер. Мой собственный дистроер был свеж, однако лицо у меня было тем же, какое Намир видел в Северном Городе.
      Отогнав беспокойство, я вернулся к ночной жизни Майн-Стрит и заглянул в бар -- кстати, не в первый раз за этот вечер. Атмосфера бара была насыщена парами алкоголя и глупыми и непристойными выкриками. Здесь мне было спокойно: никто не интересовался тощим пьяницей, разделившим компанию со стаканчиком хлебной водки, пока я сам не привлек к себе внимание, затеяв с каким-то водопроводчиком дискуссию о будущем энергетики. В последнее время это стало модной темой. Мы провели с водопроводчиком три раунда. Я предложил солнечную энергию, силу воды и ветра и алкоголь, но в конце концов дал и ему возможность пробежаться по поводу его атомов, черт с ними!..
      -- Все бы вам хвататься за светило! -- сказал он.-- Когда я представляю себе то, что увидят мои детишки... Как считаете, есть на Марсе жизнь?
      -- Там нет атмосферы,-- произнес толстяк, которого водопроводчик назвал Джо.
      -- Но все же очевидно! -- Водопроводчик шлепнул ладонью по лужице на стойке и извинился за то, что забрызгал меня.-- Они же видели зелень в телескопы!
      -- Это лишайники,-- авторитетно заявил Джо.-- Я имею в виду -недостаточно атмосферы, понял?
      -- Можешь запихать свои лишайники в задницу,-- сказал водопроводчик,-- и... Ладно, это все очевидно. Почему бы им не жить под землей? Черт возьми, там же можно сохранить воздух!
      -- Это не для меня,-- сказал Джо.-- У меня клаустрофобия.
      -- Все равно можешь запихать свои лишайники в задницу...
      Незадолго до полуночи я вполне счастливым вернулся в меблированные комнаты. Я был счастлив от лунного света на площади, окруженной тихими домами, счастлив оттого, что за задернутыми занавесками кто-то запоздало тренькал на мандолине, рождая негромкие звуки, счастлив из-за способности сальваян воспринимать алкоголь. Моего водопроводчика с энтузиазмом взялись отконвоировать домой Джо и трое других друзей. Со стороны их группка была очень похожа на минный тральщик, ведомый по фарватеру одноглазым лоцманом.
      Холл на верхнем этаже был залит лунным светом, но еще более мощный поток света лился из открытой двери ближней комнаты. Я вспомнил, что там живет мистер, кажется, Ферман, и тут же увидел его: в кресле, поставив ноги на скамеечку, сидел пожилой седовласый джентльмен и сосал пенковую трубку в форме лошадиной головы. Я нарочно споткнулся. Он тут же прокашлялся и, тяжело ступая, подошел к двери.
      -- Все в порядке?
      -- Да, спасибо... Чуть-чуть подвернул лодыжку.
      Некоторое время мы, словно встретившиеся на дороге путники, изучали друг друга. Он явно страдал от одиночества.
      -- Очень плохо,-- сказал он наконец и с некоторой враждебностью посмотрел на ковер. Судя по всему, его волновали только неприятности, грозящие миссис Понтевеччио.-- Кажется, ковер не виноват.
      -- Это не из-за ковра. Просто я слегка перебрал.
      -- О! -- мистер Ферман выглядел солидным пожилым человеком, высоким и не толстым.-- Иногда спотыкаешься только потому, что недопил...
      Так я оказался в его комнате. У него нашлась пинта бурбона, и мы в течение часа проверяли его идею насчет недопития. Поначалу он утверждал, что открыл дверь исключительно с целью проветрить комнату от табачного дыма, но потом признался, что надеялся на появление возможного гостя.
      Он был инженером-железнодорожником и двенадцать лет назад ушел на пенсию, частично по возрасту, частично из-за того, что дизели стали сдавать позиции, а он оказался уже слишком стар для технических новинок. Его жена умерла шесть лет назад, а единственная дочь была замужем и жила в Колорадо. В былые времена работа гоняла его по всем Штатам, и он с удовольствием вспоминал свои "Странствия по стальным магистралям", но теперь его домом стал Латимер, и он вряд ли когда-нибудь покинет этот город.
      Я не пытался повернуть разговор на сына домовладелицы. Старик вспомнил о нем сам. Джейкоб Ферман жил в этом доме с тех пор, как умерла жена, и я понял, что Понтевеччио стали для него второй семьей. Их проблемы были и его проблемами, и, возможно, он даже знал, что странности Анжело наложили отпечаток и на него самого.
      Он познакомился с Анжело, когда тому было шесть лет. Мальчуган с огромными глазами, малоразговорчивый, но впечатлительный и наблюдательный, Анжело был подвержен приступам гнева, вызванным, как полагал Ферман, разочарованиями, которые вряд ли бы так сильно расстраивали обычного ребенка. Теперь, глядя в прошлое, Ферман даже испытывал определенную гордость за эти вспышки гнева. Анжело никогда не был непослушным ребенком, сказал он. Мальчик воспринимал наказание спокойно и редко допускал тот же проступок, но отказ купить ему игрушку, попытки уложить спать или пропажа обломка ножовки могли вызвать у него настоящий взрыв негодования.
      -- Даже теперь, когда он уже миновал все это, вы вряд ли назовете его счастливым ребенком,-- сказал Ферман,-- и я не думаю, что тому виной его больная нога...
      Когда Ферман появился тут впервые, Роза была в отчаянии. Из-за выходок сына ее мысли все чаще крутились вокруг слова "умопомешательство" (этим туманным словечком люди до сих пор терроризируют человеческое существо, не желающее придерживаться рамок так называемой "дисциплины"). Она очень полагалась на Фермана.
      Помнил он и ее мужа. Сильвио Понтевеччио казался бестолковым спивающимся идиотом. Тем не менее Ферман считал его достаточно умным, но неспособным извлечь из своего ума хоть какую-нибудь выгоду. Не менее двенадцати раз Сильвио начинал свое собственное дело -- не говоря уже о мелких спекуляциях -- и не менее двенадцати раз с кротким удивлением встречал очередную неудачу. Даже перед рождением Анжело только работа Розы, которая содержала меблированные комнаты, спасала семью от нищеты. Сильвио прогорал, пепел очередного лопнувшего предприятия жег его душу, а потом все повторялось сызнова. В конце концов, по-видимому, окончательно смирившись со своей судьбой и пропив деньги, предназначенные для страхования жизни, Сильвио бросился под грузовик на обледенелой дороге.