Зеркало для наблюдателей

      -- Нет. Но ты по-прежнему мальчик, который интересовался этикой...
      -- О, Бен!
      -- И ты все еще считаешь себя виновником смерти матери. Я хочу, чтобы ты перестал винить себя.
      Он смотрел слепо, но не без понимания.
      -- А кто же еще...
      -- А надо ли искать виновника? Может быть, виноват Данн, потому что приволок тебя без предупреждения и выглядел, как гнев Господний?.. Но ведь он просто выполнял свою работу, выполнял так, как он себе ее представлял. Зачем вообще обвинять кого-либо? Так ли важно обвинение?
      -- Да, если оно напоминает мне, что я способен испортить все, к чему прикасаюсь... Если напоминает, что я никого не должен любить слишком сильно и ни о ком не должен слишком сильно заботиться...
      Я выполз из кресла и схватил его за запястья:
      -- Это одна из самых дурацких ловушек в мире. И теперь ты, обладатель величайших ума и сердца, какие я только знал, крутишься внутри нее, схватив себя зубами за хвост. Ты думаешь, до тебя никто не ошибался?.. У тебя впереди жизнь, а ты заявляешь: "О нет, на ней грязное пятно, заберите ее!"
      --Я буду жить,-- сказал он и попытался освободить запястья.-Мириам, например... Она как раз по мне, прекрасная сделка, деньги и все прочее. И сердце у нее на месте, да я и не думаю, что у нее в груди.-- Полагаю, он старался причинить мне боль своими словами.-- Сучка еще та, а потому мне даже не надо заботиться, влюблен я в нее или нет...
      -- Великолепно! Она ни в чем не повинная женщина, которую можно обидеть, как и любого другого человека. Думаю, ты помолвлен с ней потому, что так запланировали Келлер и Николас, а может быть, и Макс.
      -- Что-о?!
      -- Да-да... Как ты жил после окончания школы?
      Он перестал выдергивать из моих рук свои хрупкие запястья:
      -- О, я... увидел Билла по телевизору. Автостопом добрался до Нью-Йорка. Это все.
      -- Три года назад?
      -- Два.
      -- А что было в первый год, Абрахам?
      -- Что вы думаете о... Келлере и Николасе?
      -- Оставим это. Я могу ошибаться, и если так, извини меня. Расскажи мне о том годе, Абрахам, первом после окончания школы.
      -- Я... О, из меня никогда бы не сделали настоящего преступника, я просто одна из школьных неудач. В сущности, я был хорошим парнем. Валял дурака на заправочной станции, около месяца, пока у них что-то не пропало из кассы. Я не брал, но за меня все сказала репутация. Мыл посуду в паре мест. В обоих случаях ничего хорошего. Часто сомневался, смогу ли вообще получить приличную работенку, так чтобы ручек не запачкать...
      -- Почему бы тебе не перестать заниматься самобичеванием?
      -- А вам не приходилось ночевать в бочках, мистер Майсел?
      И тут раздался звонок в дверь.
      -- Абрахам, ты должен пообещать мне, что никогда не скажешь Келлеру или Николасу... вообще никому о том, что знал меня в Латимере.
      Он оскорбленно взглянул на меня, безжалостно улыбнулся:
      -- Я должен пообещать?
      -- Если я окажусь связанным с той давней историей, это может стоить мне жизни.
      Его злость исчезла.
      -- Как и ты, Абрахам, я уязвим.
      Мягко, безо всякого гнева, он спросил:
      -- Вы в конфликте с законом?
      Снова зазвонил звонок, долго, настойчиво.
      -- Да, нечто подобное... Я не могу объяснить. Но если ты когда-нибудь заговоришь о Бене Майлзе, это может стать мне смертным приговором.
      Ответ был прямым и искренним:
      -- Значит, я не заговорю о Бене Майлзе.
      Я отпустил его запястье. Он похромал в холл, и вскоре оттуда донесся его голос:
      -- Эй, поспокойнее, доктор Ходдинг! Вы что, заболели?
      Он и в самом деле выглядел больным, этот старик, таким больным и изменившимся, что не услышь я имя, я бы и не узнал его. Вчера вечером он был пьян в стельку. Сейчас его щеки пылали румянцем, узел галстука торчал где-то под ухом, а серебристые волосы стояли дыбом. Шатаясь, он прошел мимо Абрахама, словно парень был шкафом или столом.
      -- Уолкер... Мне нужен Уолкер...
      -- Дэн Уолкер? Его уже здесь нет. Уже несколько дней его не видел.
      -- Нет, черт побери, парень! Ты знаешь, где он.
      -- Да не знаю я!
      Я шагнул к Ходдингу: он выглядел так, словно собирался броситься на Абрахама. Старик вдруг вздрогнул и рухнул в освобожденное мною кресло.
      -- В офисе нет,-- промямлил он сморщенными губами.-- Я звонил.-Тут он заметил меня и чуть слышно проквакал: -- Браун, я это что за дьявол?
      -- Мой друг. Послушайте, я не знаю, ничего не слышал...
      -- Так услышишь. Услышишь, если не найдешь его. Ты увидишь...
      Сзади донесся голос, который я сразу узнал:
      -- Ходдинг, убирайтесь вон!
      Он стоял в беззвучно распахнувшихся дверях, грузный и отупевший от пьянства. Его необъятное тело скрывалось под огромным черно-оранжевым халатом, из-под которого торчали качающиеся колонны его лодыжек. Искусственные волосы были белы, как, наверное, была бела подушка, на которой они только что лежали. Но подушка, думается, была не более, чем его жирные щеки.
      Он все еще был крепок. Он равнодушно взглянул на нас с Абрахамом. Двинулся вперед -- не пошатываясь, но неумолимо накатываясь,-- и навис над Ходдингом со спокойствием горы. Ходдинг задыхался:
      -- Десять лет. Десять дурацких лет назад, именно тогда мне следовало умереть...
      -- Вы истеричка,-- сказал Николас-Намир.
      -- Что в этом странного? -- простонал Ходдинг.-- Ваши люди купили меня... Да я не слишком и торговался, правда? Проклятье, ко всему прочему, я был искренним. Я думал...
      Николас шлепнул его по плечу:
      -- Вставайте, вы, мужчина!
      Ходдинг поднялся, качаясь, как былинка на ветру.
      -- Вы должны найти Уолкера. Он сумасшедший. Я -- тоже, иначе я не стал бы... Слушайте, Николас, я был пьян. Я позвонил ему попасть туда... ну, в лабораторию. Вчера ночью. Я был пьян. Я должен был сказать ему... А теперь...
      -- Успокойтесь. Пойдемте в другую комнату.
      -- Мне все равно, проклятье! Вы должны найти Уолкера...
      Николас снова поднял свою толстую руку. Ходдинг съежился.
      -- В другую комнату. Вам необходимо выпить. Уж слишком вы взволновались. Я обо всем позабочусь.
      -- Но Уолкер...
      -- Я сумею найти Уолкера. Пока мы с Абрахамом, сбитые с толку, стояли, как два дурака, они удалились. Дверь закрылась, как и открылась -- беззвучно.
      -- Абрахам, что случилось? Если ты знаешь...
      Он ответил коротко:
      -- Не знаю.
      -- В "Фонде Уэльса" они работали над мутациями вирусов. До того как доктор Ходдинг оставил свое место... У него сейчас собственная лаборатория?
      -- Откуда я... Дьявол, да, вы же слышали. Он говорил о ней.
      -- Его финансирует Партия органического единства?
      -- Бен, я ничего не обязан делать для всего этого... для... для Партии. А вы что должны?
      -- Я тоже ничего не должен! Отныне... Это был всего лишь способ познакомиться с Келлером, в надежде выйти на тебя.
      -- Ладно,-- сказал он тухлым голосом,-- вы меня нашли. Но зачем расспрашивать меня о Партии? -- Он был явно напуган. И как-то напрямик, но неохотно солгал: -- Я даже не являюсь ее членом, и никто не убеждает меня вернуться. Я просто живу здесь.
      На это у меня имелся ответ, но он ему был прекрасно известен. Поэтому я сказал:
      -- Абрахам! Пойдем, организуем ланч на двоих. Нам надо поговорить о многом.
      Он отшатнулся:
      -- Мне надо заниматься...
      -- В среде вечером, после концерта, я встречался с Шэрон. Думаю, сегодня увижу ее снова. Пойдем со мной?
      Он был далеко, на другом конце комнаты. И даже дальше. Стоял, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу. Потом сказал:
      -- Нет... Она не вспомнит меня. Это было в детстве. Можете вы понять?
      -- Она тебя помнит. Мы говорили о тебе.
      -- Тогда пусть она помнит ребенка, с которым играла, и оставьте меня таким. Бен, поймите, ради Бога. Ладно... У меня был ум. Я был чертовски одаренным и сбежал от этого. Потому что не мог выдержать то, что доказывал мне мой ум. Потому что я -- трус. Рожденный трусом.
      -- Ты используешь воображаемую трусость в качестве щита.
      Он вздрогнул от моих слов, но продолжал, будто я и не говорил вовсе:
      -- И единственное, что я могу сделать, дабы не спятить, это не думать вообще. Все прекрасно понимаете. Но вы стремитесь расшевелить меня, чтобы я пожелал стать кем-то важным. Не думаю, чтобы я способен на это. Не думаю, что я хочу хоть кем-либо стать.
      -- Кроме, вероятно, музыканта?
      -- Совсем другой тип мышления. Вы никогда не встретите в музыканте подлости или жестокости. Мне бы хотелось оказаться способным сыграть Баха, прежде чем они взорвут мир. Мне бы хотелось касаться пальцами клавишей, когда они сделают это.
      -- Ты абсолютно уверен, что они собираются взорвать мир?
      -- Конечно.
      -- Я бы не рискнул предсказать даже то, что у младенца будет заячья губа. Так ты разделишь со мной ланч?
      -- Я очень сожалею, но...
      -- А завтра? Встретимся завтра а полдень, в кафе "Голубая Река"?
      -- Я собираюсь уехать на уик-энд.
      Я начирикал в записной книжке свой адрес и вырвал листок.
      Он потянулся к нему, покрасневший и несчастный из-за своего решения, но так и не изменивший его. Голоса Намира и Ходдинга казались невнятным шумом за дверью. Думаю, Абрахам смотрел мне в спину, когда я уходил. Не знаю... 4
      10 марта, пятница, полночь, Нью-Йорк
      Я написал предыдущие строки здесь, в моей квартире, всего несколько часов назад. Странно, за этот вечер все так изменилось, что день кажется давно прошедшим временем. Закончив свою предыдущую писанину, я позвонил Шэрон Брэнд. Я ничего не сказал ей об Абрахаме: она не спрашивала... Разве только ее молчание считать вопросом... Я разрешил себе позвонить ей вечером. Они с Софией живут в Бруклине. Помните, Дрозма, вы тоже жили там несколько месяцев. 30883 год, не так ли?.. Год, когда мост был открыт для транспорта? Он до сих пор в строю, и некоторым его деталям около ста лет. (Еще не знаю, какую рекламу поставят на нем нынешней весной.) Шэрон была мне нужна -- хотя бы для того, чтобы напомнить, что я не всегда ошибаюсь... Сейчас полночь, и сквозь шепчущую тишину города мне слышатся снаружи какие-то новые звуки. На самом деле их нет: они рождены моим собственным мозгом, потому что я пребываю в страхе.
      Дрозма, вам надо было бы почаще пересматривать наши законы, регламентирующие поведение Наблюдателей. По какому праву вторгаемся мы в жизнь Абрахама? Кто позволил нам вмешиваться в дело любого другого землянина?
      Я бы сказал, никакого права вообще нет, так как "право" в данном случае подразумевало бы существование всемирной власти, определяющей привилегии и запреты. Мы, сальваяне, рождены агностиками. Не имея ни веры, ни догматического безверия, мы вмешиваемся в человеческие дела просто потому, что у нас есть возможность для такого вмешательства. Потому что, тщеславно или застенчиво, мы надеемся увеличить человеческое добро и уменьшить человеческое зло настолько, насколько мы сами способны понять, что есть добро и зло. Хотелось бы знать, как далеко мы способны зайти в своих действиях...
      После трех с половиной столетий жизни я обнаружил, что для эмпирической этики нет лучшей начальной аксиомы, чем следующая: жестокость и зло -- фактически синонимы. Преподаватели человеческой этики во все века настаивали, что жестокое действие есть действие злое, и люди в целом соглашались с этой доктриной, хотя многократно ее попирали. Существует неизменное отвращение к любым явным попыткам сделать жестокость законом поведения. Неосознанная жестокость, жестокость, порожденная примитивными страхами или освященная установленными обычаями,-- они могут существовать веками, но когда человеческое естество сталкивается с Калигулой<$FКалигула (12-42гг.) -- римский император, прославившийся своей жестокостью.>, оно отвергает его и испытывает отвращение к его памяти. И наоборот, я никогда не встречался со злом, где бы жестокость не была доминирующим элементом. Здесь, очевидно, человеческое естество не вполне готово следовать логике. Чтобы соответствовать семантическим законам, необходимо делать различие между непреднамеренной жестокостью и недоброжелательностью. Если тигр съест человека, то с точки зрения человека это зло, но тигр безличен, как безличны молния и лавина, он попросту заботиться о своем обеде, не испытывая никакой недоброжелательности. Таким же образом безличен я мясник, убивающий ягненка. И хотя ягненок мог бы упрекнуть меня, я думаю, что мясник занимается достаточно приличным делом. Просто ягненок платит такой смертью за кров, сытую жизнь и гибель более милосердную, чем ему могла бы предложить природа. Если в термин "жестокость" включить мотивы, не связанные с недоброжелательностью, я думаю, аксиома остается в силе. Я обратил внимание, что громадное количество случаев человеческой жестокости не связано с недоброжелательностью, а является результатом незнания или инерции, а то и вовсе результатом неправильных суждений или неверного толкования фактов.
      Из этого не следует, что такая мягкая и ограниченная концепция как доброта в любом случае является синонимом блага. Люди обманывают себя иллюзией, будто добро и зло полностью противоположны. Это один из тех кратчайших путей, которые оборачиваются тупиками. Добро -- гораздо широкий и более содержательный аспект жизни. Я думаю, отношение к злу выражается в чем-то большем, чем отношение сосуществования. Но зло донимает нас, преследует, как головная боль, тогда как добро мы считаем чем-то само собой разумеющимся, как мы считаем само собой разумеющимся здоровье, пока оно не утрачено. Тем не менее добро -- напиток, зло же -- только яд, который иногда находится в осадке. В течение жизни мы способны стряхивать стакан, не разливая вина. Хорошо спокойненько сидеть на солнышке -- нет этому процессу сбалансированно противопоставленного зла. А где найти подходящее зло, которое можно противопоставить прослушиванию фуги соль минор? Вопрос этот столь же абсурден, как вопрос: "Что противоположно дереву?" Распознавая множество частичных амбивалентностей<$FАмбивалентность -- двойственность переживания, выражающаяся в том, что один объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства, например, удовольствие и неудовольствие, симпатию и антипатию и т.д.> между рождением и смертью, мы не замечаем их частичности и обманываемся предположением, будто амбивалентность точна и вездесуща. Мне кажется, что как люди, так и марсиане не станут мудрыми до тех пор, пока не выведут свое мышление за пределы символистического языка обманчивых и соблазнительных картинок. Ну-ка, пусть кто-нибудь измерит хотя бы обыденное равновесие дня и ночи...
      И если я должен объяснить свои действия на безличном уровне (а я думаю, должен), то я имею собственное отношение к жизни Абрахама Брауна, потому что верю, что у него есть потенциально великая интуиция. И если я не прав, он обречен развивать эту интуицию (он не может помочь себе сам) на наиболее опасных и безотлагательных человеческих проблемах. И если он способен со свей развивающейся интуицией достичь зрелости без бедствий, я не понимаю, почему остальным из его породы не помочь ему твердо держать стакан и выбросить осадок. Каким путем, я думаю, другой вопрос: это может быть и искусство, и преподавание этики, и даже политическая деятельность. Разумеется, потратить девять лет на его поиски меня заставили не только ум Абрахама. Сам по себе ум -- ничто. Или даже нечто худшее -- Джозеф Макс чертовски умен. Причина также не в его беспокойной и сбитой с толку душе, не в его нынешнем "я". Его нынешнее "я" способно быть глупым, робким и неприветливым -- таким, каким я нашел его сегодня. Нет, в Анжело (как и в Абрахаме) была и остается смесь из ума, любознательности, мужества и доброй воли. Его ум ошеломлен и измучен ужасающими сложностями окружающей жизни. Его любознательность и мужество, подкреплены слепым случаем и неизбежным одиночеством ума, в двадцать один год столкнули его с мерзостями большими, нежели готова вынести его душа... И он увидит гораздо большую мерзость в будущем -- если выживет -- и обнаружит, что его душа сильнее, чем ему казалось. Его добрая воля -- это река, запруженная мусором, но она не сможет оставаться такой: она будет течь дальше.
      Полагаю, что, как и любой другой, Абрахам Браун хотел бы время от времени быть счастливым. У меня было много счастья, и я надеюсь на еще большее. Я никогда не зарабатывал счастье поисками его. Давным-давно, когда я любил Майю и женился на ней, я думал (совсем как человеческие существа!), что занят поисками счастья. Ни она, ни я не нашли его, пока не бросили поиски, пока не осознали, что любовью можно обладать не больше, чем солнечным сиянием, и что солнце сияет, когда захочет. Помню, мы были полностью счастливы, когда она выжила при тяжелейших родах Элман. И если для счастья нужно искать причины, это было потому, что мы жили в полном соответствии с нашей натурой: у нас была наша работа, наш ребенок, наши друзья. Солнце было высоко. После того как я потерял Майю при рождении нашего сына, мое следующее счастье пришло годом позже, когда я, исполняя с оркестром Старого Города концерт "Emperor", обнаружил вдруг, что впервые знаю, что делать с тем невероятным октавным пассажем... Вы помните его: ревущая буря ослабевает, замирая без кульминации, и любой бы, кроме Бетховена, написал бы там крещендо. И понял тогда (думаю, что понял), почему он не поступил, как любой. Мои руки передали это понимание, и я был счастлив, не порабощенный больше воспоминаниями о г[ac]оре, но живущий так хорошо, как могу... И поэтому я думаю, что если зреющий ум Абрахама сумеет провести его через сложное в просторе, если его любознательность и мужество смогут показать ему относительную незначительность исправительной школы в Канзас-Сити, если река доброй воли окажется способной найти свое русло, Абрахам Браун будет достаточно счастлив. Во всяком случае, счастливее большинства... И я думаю, при всем своем уважении к одному из наиболее важных человеческих документов, что поиски счастья -- это занятие для дураков.
      Дрозма, если вы умны настолько, насколько я знаю, по одному характеру моих размышлений вы можете прийти к заключению, что я видел Абрахама еще раз. Это правда. Он в соседней комнате, его комнате, если он пожелаете считать ее своей. Не думаю, что люди Макса следили за мной, когда он отправился сюда, но в любом случае я не намерен спать и, осмелюсь заявить, способен справиться с любым из них. В городе или за его пределами сейчас, возможно, происходит нечто такое, перед чем, отказываясь верить, содрогнутся и отступят как человеческие, так и марсианские умы. Абрахам уверен в этом. Я же до сих пор сомневаюсь и лелею надежду, что тут могла быть ошибка. В любом случае, будучи беспомощным, этой ночью я не могу противодействовать случившемуся и остаюсь бодрствующим в неполном созерцании. А предчувствуя, что в грядущие дни и ночи мне может и не представиться такая возможность, я изложил свои субъективные соображения для вас, Дрозма. Я дал Абрахаму пилюлю, и он теперь отсыпается. Надеюсь, пилюлю поможет ему проспать до самого утра. Изредка он всхрапывал -- совсем как убегавшийся за день щенок.
      Теперь о Шэрон.
      До Бруклина все еще непросто добраться. Интересные дела с этим человечеством!.. В наши дня можно воспользоваться новым туннелем с электронно-управляемой дорогой -- они называют такие дороги "робби-роуд",-- который фактически является продолжением Нижнего ровня Второй авеню. Шэрон утверждала, что если я доберусь до поворота на Грин-авеню, я уже смогу промахнуться... Конечно, она-то человек. Возможно, я бы не смог, зато такси сумело. Некоторое время мы поплутали в районе, который почему-то называется Гринпойнт, а затем рискнули свернуть на красивую авеню где-то в районе Флэтбуш. В конце концов мы нашли тихую улицу, на которой жила Шэрон. Для этого нам пришлось выбраться на другую сторону парка Проспект. Шэрон была права насчет поворота. Уверен, только мы были способны повернуть направо уже после того, как проехали его, а потом снова поворачивать то направо, то налево, а потом... Черт с ним! В следующий раз я попросту воспользуюсь метрополитеном.
      Многоквартирный дом представляет собой что-то типа колонии музыкантов, сбежавших от обозленных соседей. Обстановка в гостиной кричала о том, что здесь живут женщины, но кабинет Шэрон строг, как лаборатория,-- рояль, книжный шкаф да несколько стульев. И никаких украшений, нет даже традиционного бюста Шопена или Бетховена. Когда она ввела меня туда, я сказал:
      -- И ни одной вазы для цветов?
      Она ответила:
      -- Ни одной.
      Впрочем, это было чуть позднее. Когда же я только появился, она была совсем по-взрослому озабочена, чтобы в мою руку попала выпивка, а вдруг меня разместились подушки. Это был какой-то сугроб из подушек. Я вполне мог обойтись и без них, но брать меня в белоснежное окружение явно доставляло радость Шэрон. Она подсовывала эти чертовы подушки всюду, где оказывались или могли оказаться мои кости. Когда я поднялся, чтобы пожать руку миссис Уилкс, некоторые из подушек рассыпались, но Шэрон тут же водворила их на место. Она занималась этим, посмеиваясь над собой, но непреклонно. Прямо-таки безжалостно. С такой степенью, безжалостности что вам бы захотелось беззвучно заплакать.
      Для миссис Уилкс я был старым экс-преподавателем и музыковедом, старым настолько, что помнил концерт Рахманинова в Бостоне почти пятьдесят лет назад. Я преподавал "за пределами Запада" до тех пор, пока не стало ослабевать здоровье. Я был очарован талантом Шэрон и представился ей, когда "случайно узнал мисс Брэнд", будучи в кафе "Голубая Река". Как просто лгать, Дрозма! Я не слишком раздумывал над своей ложью, а Шэрон всецело желала сотрудничать со мной в этом процессе. Конечно, объяснить Софии Уилкс воскрешение Бена Майлза было бы практически невозможно. К тому же, она очень постарела, как стареют люди. Во всех делах, кроме музыки и благополучия Шэрон, София стала бестолковой и забывчивой. Память о прошлом взяла вверх над нынешней жизнью и совершенно сбивая ее с толку. Меня она встретила по-доброму, но даже не попросила "посмотреть" своими пальцами мое лицо. Она устроилась с каким-то вязанием там, где, по-видимому, был ее привычный угол. Она знала, что мы здесь, но в то же время была не совсем с нами, покойная среди живших в ее памяти образов. Когда она два или три раза присоединялась к беседе, ее замечания были не совсем уместными, а один раз она и вовсе заговорила по-польски, на языке, который Шэрон никогда не изучала. Как бы то ни было, но об Анжело мы с Шэрон по негласному договору не вспоминали...
      По дороге к ним я купил свежую газету, но сунул ее в карман пальто, даже не развернув. Возвращаясь с кухни со вторым мартини для меня Шэрон вытащила газету, взглянула на заголовки и воскликнула:
      -- Ого!
      Я поднялся, снова рассыпав подушки, но крепко держа выпивку, и заглянул через ее плечо. По-видимому, в газете содержалась новость не для ушей Софии, потому что Шэрон приложила к губам пальчик и указала глазами на первую страницу. И я прочел жирный заголовок:
      РАБОТНИК ПАРТИИ ЕДИНСТВА БРОСАЕТСЯ В СМЕРТЬ
      Прыжок с тридцатого этажа
      -- Давайте, я покажу вам свой кабинет,-- сказала Шэрон и немного посуетилась вокруг Софии.-- Удобно, дорогая?
      -- Да, Шэрон.
      На всякий случай Шэрон подложила Софии пару подушек и взяла меня за рубашку. В результате я мог одновременно идти, пить и читать газету.
      10 марта. Дэниел Уолкер, тридцать четырех лет, работник в офисе Партии органического единства, шагнул сегодня днем навстречу смерти с тридцатого этажа пентхауса, принадлежащего партийному лидеру Джозефу Максу. Мистер Макс рассказал полиции, что, по всей видимости, в результате переутомления у Уолкера наступило нервное расстройство. Чуть ранее Уолкер явился в пентхаус, как выразил Макс, "в утомленном и несвязном" состоянии. Пока мистер Макс разговаривал в саду на крыше с другим посетителями, среди которых были сенатор Аляски Гэлт и актер Питер Фрай, Уолкер в одиночестве находился в одной из комнат пентхауса. Прежде чем присутствующие поняли его намерения, Уолкер выбежал в сад и влез на парапет. Несколько мгновений он стоял на парапете. Очевидцы утверждают, что речь его была бессвязной. Затем он не то потерял равновесие, не то прыгнул, упав с тридцатого этажа на Эспланаду.
      Мистер Уолкер -- уроженец Огайо, не женат. У него остались мать, Миссис Элдон Сноу, и брат Стивен Уолкер, оба проживают в Цинциннати.
      Оторвавшись от газеты, я обвел глазами кабинет. А потом произнес ту самую нелепую фразу насчет вазы для цветов.
      -- Ни одной,-- сказала Шэрон.-- Бен, вы странно себя ведете... Как будто что-то случилось. А ну-ка выкладывайте!
      -- Я нашел его.
      -- Ах!
      Она вцепилась в лацканы моего пиджака и долго-долго смотрела мне в лицо, словно пыталась понять, как изменило меня то, что я нашел Анжело. Потом пролепетала:
      -- Он... он спутался с теми, о ком вы думали? С этими... -- Она кивнула на газету.-- С этими людьми?
      -- Да, косвенно.-- И я рассказал ей все, так, как оно было. Пытаясь описать, каким стал Абрахам к нынешнему, 1972 году, я, возможно, только все испортил: -- Он слышал твой дебют. Он думает, ты его не помнишь...
      -- Исправительная школа... Бедный ребенок!
      Тем не менее, несмотря на все мои потуги, Абрахам не стал для нее реальной личностью: слова в таких случаях бессильны. Она все еще интересовалась тем, что случилось со мной, и хотя ее интерес был мил и лестен, мне бы хотелось, чтобы она оставила это занятие.
      -- Вчера я познакомился с Улкером. Этакий механизм для контактов с богатыми слухами, весьма преуспевающий в своем деле. Он совершил небольшой промах в партийном слэнге, и я догадываюсь, что Билли Келл по прозвищу Уильям Келлер отчехвостил его за это.
      -- Так сильно, что он прыгнул с крыши?
      -- Я мельком видел его, когда уходил из офиса. Келлер поговорил с ним по телефону. Уолкер выглядел так, будто получил... как это?.. между глаз.
      -- А этот... Ходдинг?
      -- Не знаю, голубушка. И уверен, что Абрахам тоже не знает. Это все равно что видеть только хвост зверя, скрывающегося за деревом.
      Она вздрогнула, запустила руку в волосы и в поисках утешения посмотрела на второго своего друга в этой комнате -- на рояль.
      -- Не то чтобы я знаю толк в политике... это было бы слишком громко сказано... Но недавно я вступила в Федералистскую партию. Вернее, это филиал партии -- юношеская организация, работающая с девушками до двадцати одного года. Билет и все прочее, черт! Как вы думаете, Бен... Ой, Я имею в виду "Уилл"... Как вы думаете, Уилл, это было разумно, или я сменила шило на мыло?
      -- Мне нравиться их взгляды.
      -- И вы сделаете попытку увести Анжело от этих неонацистов?
      -- Он должен уйти по собственной воле.
      -- А если он не уйдет? -- Она смотрела на меня с нежной тревогой.-- А если купится на их чушь и плюнет вам в глаза?
      Каким-то образом я должен был добиться, чтобы она перестала думать обо мне.
      -- Да никогда! Он не настолько изменился, я имею в виду его душу. Анжело связывает благодарность Келлеру за сделанное добро... Не сомневаюсь, Келлер рассчитывал, что так оно и будет. Заманил в капкан преданности, преданности, уходящей корнями в детство, намериваясь привлечь свою жертву к деятельности, глубоко чуждой Анжело... Он до сих пор мальчик, восхищающийся Билли Келлом... Интересно, я сейчас кое-что вспомнил... Я видел, как вы с Анжело хоронили на заднем дворе его щенка. Вы, вероятно, не знали, что я смотрю в окно. Вы таскали булыжники с мостовой... Я помню, как торчал твой тощенький зад...
      -- Мистер! Мое нынешнее достоинство!
      -- Ладно-ладно... Перед этим ты посидела на чем-то грязном, ты и твои белые штанишки... Да, друзья возвращаются.
      -- Они возвращаются! -- сказала она.-- Или никогда и не уходили.
      -- Окутанные облаками башни... Взгляни на них снова, Шэрон.
      -- Да у нас была целая страна, Бен, наша собственная. Примерно за год до вашего приезда в Латимер. Все началось с особенной трещины на тротуаре Калюмет-стрит, изогнутая такая трещина, она была похожа сразу и на "S", и на "A"...
      -- Продолжай, Шэрон.
      -- Мне представляли себе, что там страна. И думали о ней. Там жили первобытные люди, иными словами, как в средневековье... -Голос ее дрогнул.-- Очень большое количество королей и отвратительных визирей, вокруг все время безобразничали злые духи, черт, их было невозможно поймать... Анжело нарисовал превосходную карту страны, тогда я тоже нарисовала, но его карта была лучше. У меня была река, текущая прямо через горный хребет, он не потерпел ее. Но это была моя река, и я просто сошла с ума, тогда... -- она легким прикосновением пальца вытерла веко,-тогда он сказал: "Ладно, эта река подземная, она течет под горами!" И перерисовал свою карту, чтобы согласовать с моей... отлично сделал -- пещеры, подземные озера и всякие мелочи...
      -- Там, наверно, был бело-голубой свет, льющийся неизвестно откуда, а ваши голоса отражались эхом от влажных скал...
      -- О!.. Вы понимаете! Ну, и однажды мы решили, что наконец перешагнем определенным образом и окажемся в... название страны было Гоялантис... окажемся там и пробудем столько, сколько захотим. Конечно, для остальных все выглядело так, будто мы по-прежнему в этом мире. Необходимая условность. Мы жалели всех этих бедняг, потому что они смотрели на нас -- даже заставляли нас умываться, причесываться, есть овсяную кашу и не чертыхаться! -- и думали, что мы с ними, тогда как, видит Бог, нас вообще не было. И мы так и остались там... Я на самом деле не помню никакой церемонии возврата. Думаю, мы никогда и не заботились о возвращении.-- Она открыла глаза. Они были полны слез.-- Ваши руки не изменились. Сыграйте мне.
      Мелочи жизни... Я сыграл один из сентиментальных ноктюрнов Филда<$FФилд Джон (1782-1837) -- ирландский пианист, педагог, композитор. С 1802 года жил в России. Создатель жанра фортепьянного ноктюрна и изящного поэтического стиля пианизма.>, который мне случилось вспомнить, потому что за окнами стоял теплый мартовский вечер. А потом была Первая прелюдия Шопена, потому что в среду Шэрон научила меня, как ее можно исполнять. Шэрон смотрела на меня, но видела Гоялантис. Впрочем, она его никогда и не покидала. И хотя в Гоялантисе бывали цветные туманы, его воздух мог быть чистым, и чисты были линзы, с помощью которых можно было наблюдать за этим, другим миром, и мир этот не был исключителен во владении особым зрением, тем, что мы любим называть правдой.