Зеркало для наблюдателей

      -- Анжело, на самом деле мы вовсе не собираемся причинять ему настоящий вред, понимаешь? -- шепот Билли Келла был ровным и тихим, и я видел его улыбку.-- Смотри...
      Он показал Анжело нож, повернув его, ловя тусклый свет далекого фонаря. Видел я и лицо Анжело -- туманное после битвы между страхом и возбуждением, между очарованием и отвращением.
      -- Элементарный трюк,-- сказал Билли Келл. Это пластик. Смотри!
      Он воткнул нож в собственную ладонь так натурально, что я вздрогнул. И только потом заметил, что конец лезвия согнулся.
      -- Просто, чтобы напугать его, да?
      -- Конечно, Анжело, ты понял. Сунь ему под нос, не прикасаясь, понимаешь, а потом воткни... ну, в плечо или еще куда-нибудь. Но слушай: остальные парни думают, что ты думаешь, будто это настоящее перо, понимаешь? Я выложил тебе все потому, черт, что ты мой друг и я знаю, что ты чувствуешь. Ты не мог бы сделать это настоящим пером. Я понимаю, видишь, но они -- нет. Поэтому сделай вид, ради нас с тобой, а?
      -- Хорошо, я сделаю это. А как насчет того, что ты мне говорил тогда о нем?
      -- Все подтвердилось. Это он тогда залез к вам, в натуре. Мы поработали над ним. Он раскололся. Он распелся, приятель. Он проделал кражу в качестве испытания у "индейцев". Ему надо было взять что-нибудь из каждой комнаты, но насчет денег он оказался слабаком. Взять чуть-чуть, а потом вместо них прихватил фотки и барахло... Цыпленок! А еще ему приказали держаться подальше от твоей комнаты. Знаешь зачем? Чтобы было похоже, будто жильцов обчистил ты.
      -- О черт, нет!
      -- Да, малыш. И щенка укокал он. Мы заставили его петь, говорю тебе! Он дал ей кусок котлеты и свернул шею...
      -- У мистера Майлза ничего не пропало, а ведь его комната...
      -- Это он говорит, что не пропало... Слушай, Анжело, на днях я выложу тебе кое-что насчет твоего мистера Майлза.
      -- Что ты имеешь в виду? Майлз -- парень что надо!
      Премного благодарен за подобный комплимент...
      -- Ты думаешь?.. Но не важно, когда-нибудь позже, малыш. Вот, возьми перо.
      Анжело потянулся за ножом. Как они были неумелы! Билли уронил нож и нагнулся, вглядываясь в неосвещенную землю. Затем они отошли от меня, и нож уже оказался в руке Анжело, а остальные столпились вокруг -- толпа гоблинов в сетях тревожной ночи.
      Я снова совершил грубейшую ошибку, Дрозма. Я обязан был догадаться.
      Голос Анжело изменился, стал тонким, почти ломающимся:
      -- Ты убил мою собаку? Ты убил мою собаку, грязный "индеец"?
      Тощий пленник молча плюнул анжело на ногу. Но его мужество уже было подорвано, он заскулил, глядя на лезвие, и съежился, когда маленькая рука Анжело устремился к нему с ножом. И он был не единственный, кто вскрикнул, когда нож пронзил тело... я видел это... и кровь брызнула из костлявого плеча, заливая пальцы Анжело. Вторым вскрикнувшим был сам Анжело. Он еще раз вскрикнул и отбросил нож. Потом выхватил из заднего кармана брюк носовой платок и попытался остановить кровь. Остальные вряд ли были способны на что-то большее, чем просто стоять разинув рот и хихикать.
      -- Будь ты проклят, Билли!.. Будь ты проклят!..
      -- Заткнись, малыш!.. Что такое немножко крови?!
      Билли оттолкнул Анжело в сторону. Билли быстро и со знанием дела отвязал тощего пленника и дал знак своим приятелям придержать его. Билли вытер рану и осмотрел ее.
      -- Всего лишь царапина!
      И он был прав, потому что раненым здесь был совсем другой человек. Раненым был Анжело.
      Анжело трясло. Его окровавленная рука судорожно дергалась ко рту и падала вниз. Он машинально нащупал платок, выброшенный Билли, и сделал слабую попутку вытереть им пальцы. Потом он выронил платок и зашелся в приступе тошноты.
      Билли рывком повернул пленника и пнул его:
      -- Разве это рана!.. А теперь беги, "индеец", беги! Удирай и скажи своим соплякам, что мы подожгли серу.
      Тощий пошатнулся, но сделал шаг в сторону, прижимая к порезу кусок рубашки.
      -- Вы что-о-о?
      Билли хихикнул:
      -- Мы подожгли серу. И встретимся с вашими парнями в любое время.
      Тощий кинулся прочь. Гоблины заржали. Билли Келл схватил Анжело за запястье и поднял его руку:
      -- Полноправный член "стервятников". В деле он?
      -- Он в деле! -- отвечали ему. Словно хор привидений.
      -- Слушай сюда, орлы, знаете что?.. Он подменил пере, когда понял, что перо липовое. Он не хотел, но сделал это, потому что знал, что это правильно. Теперь он настоящий "стервятник". Я знал это, когда он при первом испытании окропил своей кровью камень.
      Тут они столпились вокруг Анжело, с простодушными непристойностями и льстивыми смешками принялись обнимать и расхваливать его. Анжело принимал их выходки со слабой улыбкой, с затаенным стыдом и скрытым презрением. А потом и вовсе с нарастающей гордостью и неохотным одобрением. Как будто он заставлял себя поверить в ложь Билли... Была ли эта ложь хорошим политическим ходом? Я не знал.
      -- Ну,-- сказал Анжело,-- ну, он же кокнул моего пса, ведь так? Господи!.. Туман поглощал выводков Билли Келла -- одного за другим. Они исчезали в нем, подняв руку с вывернутой ладонью. В тумане находился и я -- где мне претендовать на то, чтобы понять этих детей!.. Хотел бы я быть старым настолько, чтобы помнить то, что происходило четыре или пять столетий назад!
      Утрачено нечто такое, что я искал и не находил в бандах, которые изучал при последним своем посещении Штатов, семнадцать лет назад. Банды того времени были, на первый взгляд, гораздо более злобными, шумными и неприятными. Ими двигало нечто большее, чем молчаливая обида на мир взрослых, их стимулами были материальные побуждения -- секс, деньги и страх. Эти же беспризорники (а в известном смысле они и вовсе сироты) вернулись к более примитивным фантазиям. Их колдовство -- пусть выраженное в модной одежде или жаргоне, но все равно колдовство -- говорит о том, что равнодушие взрослых по отношению к ним достигло полного безразличия. Возможно (а может, и нет), причина -- в упадке городов. Южная часть Калюмет-стрит -- не более чем робкий вихрь в потоке, и на окраинах или в пригородах я мог бы отыскать проблемы совершенно другие... не знаю. Но вряд ли покажется странным, что это беспризорничество, эти зреющие правонарушения имеют место в культуре, которая лишь недавно научилась заменять древние религиозные императивы чем-то лучшим.
      Думаю, это переходный период. Сила древней набожности была утрачена ими в те времена, которые они называют "двенадцатым веком", и миллионы их, в поспешной человеческой манере, вместе с водой выплескивают и ребенка. Такие понятия как дисциплина, ответственность и честь были отринуты вместе с дискредитировавшими себе догмами. Потеряв опору в Иегове<$FИегова (Яхве, Саваоф) -- Бог в иудаизме. Здесь в смысле "Бог" вообще, "Создатель".>, они до сих пор не хотят учиться стоять на своих собственных ногах. Но я верю, что они научатся. Я вижу человека двадцатого столетия довольно приятным парнем со слабыми ногами и находящейся в скверном состоянии головой. А какой еще может быть голова, если ею бьются в каменную стену!.. Возможно, в скором времени человек пробьет ее, придет в себя и продолжит свои человеческие дела, полагаясь на божественность в себе и своих собратьях...
      Билли и Анжело покинули склад последними. Я проследовал за ними до дома N 21. Перед тем как скрыться в доме, Анжело поднял руку с вывернутой ладонью, полноправный член "стервятников". Я боялся, что его страдания выразятся в форме ночных кошмаров, если, конечно, он вообще может спать. Я тенью следовал за шагающим по Калюмет-стрит Билли Келлом. В квартале от "ПРО У ТЫ" я догнал его, взял за плечо, развернул лицом к себе и сказал по-сальваянски:
      -- Ну что, сын убийцы, ты доволен?
      Он смотрел на меня с изумлением человеческого ребенка, без испуга, потом позволил своему лицу исказиться в человеческом страхе. Натуральном или разыгранном?... И наконец, заикаясь, сказал по-английски:
      -- Какого черта, мистер Майлз? Вы больны или пьяны, или еще что-нибудь?
      Я устало ответил по-английски:
      -- Ты меня понял.
      -- Понял?! Я думал, вы поперхнулись. У вас что, "эйч" -основной звук или как?<$FБуква "эйч" (H) в ряде английских слов произносится как легкий выдох> Уберите от меня руки!
      Я схватил его за рубашку. Я знал, что мне делать. Надо сорвать с него рубашку, и если этот туманно-слепой лунный свет окажется недостаточно сильным, чтобы я мог разглядеть на нижней части грудной клетки Билли крошечные запаховые железы (если они там вообще есть), потереть их руками. А потом руки понюхать. Билли тоже знал это. Как и то, что, разыгрывая из себя человека, он и пугаться должен по-человечески.
      -- Где же твой отец нашел для тебя хирурга? Этим искусством владел Отказник Ронза... Он все еще жив, с его грехами? Отвечай!
      Он легко вырвался из моих рук -- он был силен -- и отшатнулся от меня:
      -- Перестаньте! Оставьте меня в покое!
      Но я продолжал на сальваянском, медленно и откровенно:
      -- Завтрашней ночью я получу доказательства того, что совершил твой отец. И все закончится, ребенок. Он умрет, а ты будешь схвачен... Если не мной, то другими Наблюдателями... Для наказания и спасения в госпитале Старого Города...
      -- Боже мой, да вы и в самом деле пьяны! Хотите, чтобы я позвал копа? Я позову, если потребуется. Я закричу, мистер.
      И он бы закричал. (Но не мог ли обыкновенный человеческий мальчишка-хулиган воспринять происходящее как некое приключение? Вероятно, да). Он мог бы и соседей поднять, и вдобавок полицию позвать. И тогда бы я превратился во вздорного, слишком крупного и не слишком хорошо одетого человека, обвиненного в хулиганских действиях по отношению к беззащитному мальчику. И прежде чем это бы случилось, прежде чем рядом со мной появилась бы патрульная полицейская машина, мне бы пришлось взвести ключ гранаты. А потом -- яркая пурпурная вспышка, кучка мусора на тротуаре, кратковременная сенсация в Латимере... Миссия моя закончена, Анжело один, беззащитный перед теми, кто набивается к нему в друзья.
      Я прорычал по-английски:
      -- Убирайся к дьяволу! -- почти побежал прочь от него.
      Когда я поравнялся с "ПРО У ТЫ" сверху донесся шепот: "Эй!" Я оглянулся назад, удостоверился, что билли Келл ушел, и только после этого осмелился поднять голову и посмотреть на белый цветок в окно второго этажа. Белый цветок было лицо Шэрон.
      -- Привет, голубушка!.. Жарковато для сна, правда?
      -- Да, черт!
      Я мог видеть ее руки на подоконнике, а над ними темные цветы, Темными цветами были ее глаза.
      -- Луна вся в дымке, Бен. Ну, я могла бы спуститься по водосточной трубе, откровенно говоря, но на мне ничего нет, откровенно говоря.
      -- Как-нибудь в другой раз.
      -- Вы гонялись за Билли?
      -- Это был Билли? Я не заметил. Нет, просто вышел подышать. Вероятно, тебе лучше лечь спать, чтобы встать вовремя.
      -- Думаете, лучше? Кстати, я нарисовала на столике возле кровати клавиатуру, вот только не знаю, как сделать, чтобы черные клавиши были выше белых.
      -- Я намерен предложить тебе нечто по лучше, чем нарисованная клавиатура.
      -- Да?!
      В этом возгласе было чистейшее замешательство ребенка, не привыкшего ждать чего-либо хорошего. Ни от кого. Встречая ее раздраженного коротышку-отца, я удивлялся, откуда у них появлялись деньги хотя бы на занятия. Вероятно, дело во временном нажиме со стороны "мама-с-мигренью". И это вряд ли поможет Шэрон ступить на дорогу, по которой она -- я уверен! -должна идти дальше. Я подлизывался и находил в этом определенное удовольствие.
      -- Я намерен поговорить с миссис Уилкс. Думаю, могу получше организовать твои занятия музыкой, получше, чем в школе... Ну как?
      -- Клево! -- Шэрон просияла.-- Вы можете? Ой, клево!
      Я не видел Анжело ни утром, ни днем. Я и сам спустился вниз поздно, но Роза сказала мне, что он нездоров и она оставила его в постели. Наверное, он спит. Наверное, простуда... Она ни капельки не беспокоилась: такое с ним случается довольно часто. И я не понял: он ни слова не сказал ей о банде. Вот тебе и простуда!
      Днем я выполнил обещанное. Я взял обязательство, Дрозма, которое, думаю, наш "департамент финансов" в Торонто соизволил выполнить. Денег потребуется не так уж много, а я смогу считать это дело хоть каким-то достижением, даже если моя миссия завершится провалом. Я отправился повидаться с миссис Уилкс.
      Миссис Уилкс оказалась Софией Вилькановской. Как я и предвидел, установить с ней взаимопонимание не составило особого труда. Надо сказать, что она -- настоящий учитель, любящая и добрая, не поддающаяся давлению житейских неприятностей: они утомляют Софию так же, как и всех, но не сумели разрушить ее дух.
      Она крошечная, фарфорово-бледная, обманчиво хрупкого вида. Живет на тихой улочки в богатом районе (я послал адрес Коммуникатору в Торонто) с сестрой, слабой в английском, зато зрячей. Они справляются. Английский Софии отвечает всем требованиям. Когда же я заговорил по-польски, она была просто счастлива, и между нами сразу же возникли дружеские отношения. В 30948 году, когда Софии было уже пятьдесят, а ее сестре сорок восемь, они убежали из душевой, пленной Польши. Как умер муж Софии, я решил не спрашивать. Обе красят волосы в черный цвет и имеют несколько других милых причуд, но музыка в Софии неистребима. Как сверкание бриллианта.
      Мы говорили о Латимере, который в это пустое десятилетие хоть к музыке неравнодушен. У меня было множество других забот, поэтому я тут же предложил преобразовать ее студию в небольшую школу.
      Они сказали:
      -- Но... но...
      -- Я старик,-- сказал я.-- У меня есть деньги -- канадские ценные бумаги и кое-какие другие средства, которые я все равно не могу взять с собой в могилу. Что может быть лучше такого памятника?
      Я указал, что соседний с ним дом не занят. Это могло бы быть товарищество, скажем, с одним или двумя другими латимерскими учителями... а свободные комнаты -- для таких перспективных учеников, как Шэрон Брэнд. София Вилькановска не была расстроена тем, что секрет стал известен. Она знала, что такое Шэрон: если бы она не знала, она не была бы тем учителем, которого я хотел для ребенка. Я куплю и перестрою дом, сказал я. Мое участие в предстоящем деле анонимное. Я должен довести дело до конца и обеспечить гарантированное содержание в течение десяти лет, остальное -- за ними.
      Меньше чем за час я дал идее возможность развиться в их беспокойных, не до конца поверивших, но, по существу, практичных умах. Мы сидели, говорили по-польски и пили великолепный кофе из крошечных, почти прозрачных чашечек, каким-то образом уцелевших в том мрачном путешествии пятнадцатилетней давности. После того как я, к сдержанному удовлетворению Софии, сыграл "Полонез", она с удовольствием сказала мне, что я хороший пианист. Я был экспансивным эксцентричным пожилым джентльменом, по-видимому, американцем польского происхождения, с деньгами за душой, ищущим возможности еще при жизни поставить себе маленький нестандартный памятник. Это производило впечатление. Больше, правда, на меня, чем на них. Наконец я сознался -- сказал, что мне случилось познакомиться с Шэрон и услышать ее упражнения. Я понял, что дома у нее пианино нет и не будет, и рассердился. Я полюбил девочку, собственных детей завести не пришлось, и почему бы мне не хотеть подобного памятника?..
      Они все поняли.
      -- Это просто опасно,-- сказала София,-- иметь такую жажду, как у этой малышки. Перед первым с нею занятием я думала, что моя собственная жажда была... понимаете?.. поработать над пальцами девчушки, которая... Впрочем, не важно. Но что здесь будет для нее, мистер Майлз? Школа? Начало карьеры?
      -- Опыт. Победы, поражения, созревание. Наибольший жестокостью было бы защищать ее от огорчений, присущих борьбе.
      -- Боже, сущая правда. И мы принимаем ваше предложение, мистер Майлз.
      Вот самое значительное из сделанного. ГЛАВА IX
      Я закончил предыдущую главу неделю назад, в моей душной комнате, на следующий вечер после встречи с учительницей Шэрон. Я ждал, когда наступит летняя ночь. Завтра я буду жить, но Бенедикт Майлз умрет. Я пишу эти строки в спешке, Дрозма, чтобы закончить отчет и отправить его вам. И нет такой резолюции, которой даже вы, мой второй отец, могли бы сбить меня с избранного пути.
      Тем вечером, дождавшись тьмы, я вывел "Энди" из гаража на Мартин-стрит -- там же стояла изящная машина, принадлежавшая Ферману -- и отправился в Байфилд. Я убрал "Энди" с дороги, продрался через небольшой лесочек, перелез кладбищенскую ограду. Луна еще не взошла.
      Я всегда мог находить покой среди человеческой смерти. По крайней мере, в этом они наши кровные родственники: наши пять или шесть сотен лет создают на вечности не больше ряби, чем смешная суета барахолки. Я отыскал вал, на котором мы с Анжело пережидали ритуал Джейкоба, нащупал надгробие на могиле Мордекая Пэйкстона с останками одуванчиков. Они все еще были чем-то большим, нежели высохшая органика. Я пошел к могиле Сузан Ферман.
      Прошло уже десять дней, как в Байфилд уехал Ферман, а вернулась только его личина. В тот день шел дождь; больше не выпало ни одного. В этом уголке кладбища за памятниками ухаживали. Трава подстрижена, многие камни украшены свежими цветами. Это были места, удаленные от той современной части, где природе было дозволено прикрывать павших на собственный манер, где трава была высокой, где повсюду виднелись те невысокомерные цветы, которые люди называют сорняками.
      Я искал следы трагедии, ставшей более печальной, чем любая из увековеченных тут смертей: Джейкоб Ферман умер не от старости, не от несчастного случая, не от глупого приступа болезни и не в силу какого-либо недостатка своего характера, но, как ребенок в подвергшемся бомбежке городе, был надменно выхвачен из жизни в результате конфликта, не им рожденного.
      За десять дней трава настойчиво следующая своим жизненным правилам, конечно, уже выпрямилась, но не до конца, и этого оказалось достаточно, чтобы я обнаружил, что в лощину, под прикрытие ив, тут проволокли некий предмет. В лощине Намир тщательно замел свои следы: его усилия вполне могли бы обмануть лишенный наблюдательности глаз служителей кладбища. Но не мой глаз. На этой, всегда находящейся в тени земле, дерн был тонким и мшистым. Намир завернул часть дерна и разбросал лишнюю почву. Для обеспечения качественной маскировки ему явно не хватило старания: я очень легко обнаружил границы потревоженного дернового слоя.
      Стоя на коленях в неприветливой темноте, я взглянул сквозь толщу десяти дней и увидел тот памятный, насквозь дождливый день. Ферман сказал: "Солнце встало сегодня где-то далеко от нас". Не многим бы такое пришло в голову. И ни один человек не поехал бы на кладбище в такой проливающий слезы день. Кроме этого старика. Он поехал. Он стоял здесь под дождем, искал в нем какое-то свое, невинное утешение, и тут эта тварь напала на него.
      Я проткнул большим пальцем почву с легкостью -- там, где должна находиться сеть из корней травы, была пуста. И тут позади меня... ох, до восхода луны было все еще далеко... позади меня раздался голос Намира:
      -- Он там. Вам незачем портить мое произведение.
      Он стоял на возвышенности, скот-убийца с лицом Фермана и искрами нашего голубого ночного свечения в глазах. Вы говорили мне, Дрозма, что он безнадежно болен. Он и казался таким, широкоплечий, с поджатыми губами, с наклоненной головой. Но я думаю, что болезнь тех, кто пребывает во зле, становится чем-то б[ac]ольшим, нежели болезнь. Я думаю, они любят ее, как жертва героина любит свою беду. Как иначе объяснить столь огромное число преступников? Как объяснить неиссякаемое упорство фанатика, попавшего в плен одной идеи, и гору трупов вокруг Гитлера? Это же не просто истерия, когда ведьмы прошлых веков хвастались связью с дьяволом.
      Даже в позе его было нечто тигриное. Но тигр не виноват, он просто голоден или его одолевает любопытство к проявлениям более мелкой жизни.
      Я сказал:
      -- Не потрудитесь ли объяснить мне, чем вы оправдываете себя?
      -- Оправдываю себя? Вовсе нет.
      -- Объясните!
      -- Только не Наблюдателю. Когда-нибудь, в будущем, прославят то, что я делаю.
      -- У вас нет будущего. Но есть еще выбор.
      -- Я сам делаю свой выбор.-- В его руке появился нож с длинным лезвием.-- Иногда с помощью вот этого.
      Он не заметил, что, поднимаясь с могилы Фермана, я прихватил круглый камень.
      -- Так вот как умер Ферман...
      -- Да, Элмис, все просто -- смерть после захудалой полужизни обычного представителя его племени.
      -- И у него не было шансов защититься?
      -- А у него они должны были быть?.. Ну, Элмис, он даже улыбался. Он сказал: "Почему вы делаете это? Ведь я не причинил вам никакого вреда!" Видите?.. Он просто не мог осознать своим ничтожным умишком, что к его жизни можно относиться как к чему-то не имеющего никакого значения. Он сказал: "Что за шутки?" И протянул руку за ножом, как будто он был непослушным мальчишкой... Я! Потом он увидел, что его лицо стало моим, и это озадачило его. Он сказал: "Разве у человека есть другое я? Это мне снится". И я оборвал его сон. А теперь и ваш!
      -- И вас не волнует, что траву вокруг меня зальет оранжевая кровь?
      -- Нет. А почему вас это волнует? Даже если они найдут вас вовремя и успеют вскрыть, вы отправитель на третью страницу, как только объявится новый сексуальный маньяк.
      -- Вы отчаянный малый, Намир. За моими плечами тридцать тысяч лет на Земле, на моей планете Земле.
      -- Ну так защищайтесь, с вашими тридцатью тысячами!
      Он бросился вниз по склону, спотыкаясь и вздыхая, как будто предстоящее причиняло ему страдания. Мой камень ударил его в щеку, обнажил под искусственной плотью настоящую черепную кость, ошеломил его и сбил с ног. Нож отлетел в темноту ночи. Намир однако тут же вскочил на ноги, кинулся на меня и мы вцепились друг другу в горло. Его глаза впились в мои глаза, как если бы он был влюблен в меня. Но в мысль о моей смерти он был влюблен еще больше. Я оторвал его руки от моего дыхательного горла и стиснул его плечи, прижав точки, прижав точки, расположенные выше подключичных нервных узлов. Для марсианина это очень болезненный прием, но Намир выдержал.
      Мы толкались и мяли друг друга в течение бесконечно долгого времени. Впрочем, это были всего лишь какие-то секунды, потому что, когда все кончилось, луна еще не взошла.
      Я услышал его хрип: "Сдаешься, Элмис? Теперь сдаешься? А позже, когда я загнал его к потревоженному мху на могиле Фермана, он, словно ощутив тень собственной смерти, вдруг подавился словами: "Я стар... Но у меня есть сын..." Он ощутил ненадежность почвы и поднял колено, намереваясь ударить меня, но я уже ожидал этого. Я подсек его опорную ногу, и он повалился наконец на мягкую землю. Его руки превратились в соломинки, и вместе с телом прекратил сопротивление он сам. Только простонал:
      -- Я один из многих. Мы будем жить всегда.
      Я нашел нож и сунул его за пояс.
      -- Выбор все еще есть. Госпиталь в Старом Городе или вот это.-Я показал ему гранату.-- У меня есть еще одна. Или у вас имеется собственная и вы предпочли бы ее?
      -- Нет, сопливый кузен ангелов... У меня нет ни одной.
      -- А где же вы использовали свою?
      -- В Кашмире.-- Он бесцельно шарил рукой в траве, в его глазах жило голубое пламя памяти и немного смеха.-- Около ста лет назад... Хотите послушать.
      -- Я должен послушать.
      -- Да-да, ваш драгоценный долг... Экое тщеславие! Ладно, был там у меня маленький чудак с замашками будды. Почти как Анжело. Некоторое время я учил его, но он бросил меня. Из него мог бы получиться еще один -- и неплохой -- Будда. Мне пришлось избавиться от него. Он уже начинал проповедовать, понимаете? Мне не хотелось, чтобы его тело превратилось в священную реликвию, поэтому я применил гранату. Таким образом, Элмис, он остался всего лишь смутно вспоминаемым дьяволом в двух или трех неграмотных деревнях. Мир, говорил он. Увеличивать внутренний свет прославлением света других... Отвратительная чушь! Вы узнаете стиль? А он был всего лишь начинающим. Он любил цитировать последние слова Гаутамы<$FГаутама Сиддхартха (623-544 гг. до н.э.) -- основатель буддизма.>, а другие дураки принимались слушать. "Кто бы ни был, Ананда, сейчас или после моего ухода, будет для него его собственный огонь, его собственное пристанище, и не будет поисков нового пристанища, с этого времени да будут последователи моей правды и пойдут они правильной стезей..." И так далее, и так далее, с небольшими собственными добавлениями.
      -- И за это вы нашли необходимым его уничтожить?
      -- Да, мне предоставилась честь задавить в зародыше по крайней мере одну нудную религию. Я, впрочем, его любил. Он был совсем как Анжело... Кстати, когда я покинул дом, следуя за вами, Анжело как раз отправился в южный конец Калюмет-стрит...
      -- Что-что?!
      -- Южный конец. Война, знаете ли.-- Он улыбнулся мне, не глядя на гранату.-- "Индейцы" сегодня ночью схватятся со "стервятниками". Анжело и Билли... Он совсем мальчик, Билли.
      Он отвел в сторону глаза, но я успел заметить в их глубине маленькую толику лукавства, и это стало еще одним доказательством того, что мои подозрения относительно Билли Келла, кажется, недалеки от истины.
      -- У них был стратегический совет,-- продолжал Намир.-- Я кое-что подслушал. У Анжело есть здравые мысли. Особенно мне понравилась его идея, касающаяся использования крыш. "Стервятники" займут крыши вдоль Лоуэлл-стрит, по которой "индейцы" пойдут к месту своего сбора на Квайэ-лейн. Думаю, обе армии будут использовать приспособления, которые они называют "шпокалками". Вместо пуль "шпокалки" стреляют двадцатицентовыми гвоздями и представляют собой вариант арбалета. Лучше всего вам было бы видно с угла Лоуэлл-стрит и Квайэ-лейн, если, конечно, все не закончится еще до того, как вы туда доберетесь... Не позволяйте мне задерживать вас! -- Он насмехался надо мной, но многое в его словах могло оказаться истиной.-- Ах да, выбор!.. Элмис, если бы вы могли посмотреть на себя со стороны! Неужели вы и вправду думаете, что можете уничтожить меня?
      -- Госпиталь или граната?
      Он прекратил смеяться:
      -- Граната, конечно.
      -- За всю историю были казнены всего двенадцать сальваян. Они брали гранату несвязанными руками. Мне бы хотелось отдать должное традиции, если бы я мог доверять вам... Вы уважаете ее?
      -- Конечно. Выдающаяся честь -- номер тринадцать.
      Он поднял руки над головой и сказал с искренним сожалением, Хотя я и не услышал ни нотки раскаяния:
      -- Я тоже сальваянин, Элмис. К тому же старый и усталый.
      Я установил гранату на его поясе и отошел.
      Он научил меня, глупца, тому, чему не могли научить все прожитые триста сорок шесть лет: не стоит ждать правды от презирающего ее. Он сорвал гранату с пояса и бросил в мою сторону. Граната пролетела мимо, ударилась в иву. Кладбище на секунду озарилось пурпурным, как кровь, сиянием. Низ дерева испарился мгновенно, а верхушка с треском и шуршанием обрушилась на меня. Чтобы спастись, мне, дураку, пришлось прыгнуть в сторону, а над могилами прозвучал тонкий смех Намира:
      -- Это все, что вы переняли у людей!
      Известие о войне банд вполне могло оказаться ложью, но я решил не играть с судьбой. Первые метры наших дальнейших дорог совпадали, и потому я преодолел ограду кладбища вслед за Намиром. Он увидел в моей руке свой нож, улыбнулся улыбкой сумасшедшего и свернул в лес. Теперь наши дороги расходились. Впрочем, если меня не погубит моя собственная глупая нерешительность, мы еще встретимся...
      Его машина -- вернее, машина Фермана -- стояла рядом с моей. Я проткнул ей передние шины и отправился назад, в Латимер.
      Я припарковал "Энди" сразу за 21. Заглушив мотор, я услышал некий шум, напоминающий отдаленный визг, но больше похожий на свист пара из кипящего чайника. Темный лабиринт городских улиц глушил и рассеивал его. Пока я ехал из Байфилда, луна наконец взошла, но ее помощь в этом лабиринте домов со слепыми лицами была минимальной. Лоуэлл-стрит ответвлялась от Калюмет в двух кварталах за "ПРО У ТЫ". Я плохо знал Квайэ-лейн. Дома же на Лоуэлл-стрит не обособленны, а стоят сплошным рядом, образуя узкую улицу, больше похожую на каньоны Нью-Йорка. Когда я свернул за угол. ожесточенный крик стал ближе и мощнее. Тут же в меня врезался запыхавшийся мужчина.
      -- Эй, мистер! Не ходите туда! Там банды! -- пытаясь сохранить равновесие, он схватился за мою руку.-- Вызвал копов, не приехали, проклятые... Как всегда, когда в них нуждаешься... Думал, удастся найти патрульного копа на Калюмет...
      -- Кто-нибудь ранен?
      -- Дети с пробитыми головами... И будет еще хуже. Мистер, вы бы лучше...
      -- Я в порядке. Я живу тут, на этой улице.
      -- Ладно, но не вмешивайтесь, говорю вам. Маленькие ублюдки швыряют камни с крыш, прямо здесь, на Лоуэлл. Попали в девочку... Она не была с ними, лишь бежала следом...
      -- Где? Где она?
      -- А?.. О, ее утащила какая-то женщина, увела в дом...
      -- Моя дочь...
      -- Боже мой! Не берите в голову!.. Девочка могла оказаться любым ребенком... Она ранена не сильно, ее даже с ног не сбили, и эта женщина...
      -- Который дом?
      -- На той стороне, второй от следующего угла.
      Я пожал его руку и побежал.
      Позади меня в мостовую ударил камень. Только один (идея Анжело?). Звук его падения утонул в криках, и я понял, что впереди Квайэ-лейн. По моему разумению тот, кто кинул камень, не мог быть Анжело -- он бы не бросил его в одинокого взрослого сейчас, когда "индейцы" уже миновали этот квартал. Часть моей души все еще настаивала на этом, когда я ворвался в дом.
      Это была Шэрон. Ей постелили в передней две женщины. Одна промывала рану на ее голове, другая суетилась вокруг. Увидев меня, Шэрон тут же перестала хныкать, а я, целуя и браня ее, отбросил все правила поведения Наблюдателей.
      -- Что ты пыталась сделать?
      Полагаю, мои зрачки были похожи на серые суповые тарелки, но она вряд ли заметила это. Как говорят люди, все было "олл райт": кровотечение уже почти прекратилось, и спасители Шэрон как следует вычистили рану.