Манни Деккер (№1) - Гири

Он встретил ее в тот праздничный день на одной из улиц Сайгона, запруженной толпами веселых людей. Деккеру тогда было двадцать четыре года. У него не было ни сада, ни бамбуковых деревьев, поэтому он носил стихотворение у себя в кармане. Двадцатидвухлетняя красивая японка была приятно изумлена тем, что американцу известен этот праздник и этот обычай. Она, правда, не задумывалась над тем, верит ли он во все это, как верят японцы, но это было в конце концов уже неважно.

— Чем хуже здесь становится, — сказал ей тогда Деккер, — тем больше надежд у меня почему-то появляется. Я написал стихотворение и от этого пустяка мне сразу стало легко на душе и тепло в сердце. Правда, не знаю, что теперь делать с этим листочком бумаги...

Мичи, глядя ему прямо в глаза, протянула руку. Сакае, ее старшая сестра, сопровождавшая ее по фестивальным улицам, стреляла своими обеспокоенными карими глазами то на Мичи, то на Деккера. Она увидела, как он передал Мичи свое стихотворение, заметила, как при этом соприкоснулись их руки и как долго это прикосновение задержалось... Мичи была юна, красива, стройна. Американец обладал теми же признаками... Она сразу же подумала об их отце. Она знала, что то, чему только что стала свидетельницей, так же опасно и страшно, как и Северо-Вьетнамская Армия, которая с каждым новым днем все ближе продвигалась к Сайгону.

Еще даже до знакомства с Мичи Деккер уже кое-что слышал об ее отце. Ведь тот являлся одним из самых процветающих японских предпринимателей во всей Юго-Восточной Азии. Джордж Чихара являлся владельцем двух авиакомпаний, недвижимости в Южном Вьетнаме, Лаосе и Макао, строительной компании, кроме того он являлся производителем детских игрушек. И поскольку ЦРУ занимало три этажа в шестиэтажном американском посольстве в Сайгоне, где нес охрану морской пехотинец Манфред Деккер, он знал, что Чихара является также помощником американской разведки в этой стране. Он делал ЦРУ то, что от него просили, а взамен просил помощи в тех случаях, когда нужно было добиться чего-нибудь своего. В основном, сотрудничество касалось вопросов наркотиков и контрабанды золота и бриллиантов.

Однако, это была не единственная сомнительная связь Чихары. Было известно, что он также имеет контакты с американской мафией, а точнее, с кланом Молизов из Нью-Йорка. В Сайгоне мафиози сколачивали огромные деньги и становились богачами на строительных подрядах для американской армии, а также на золоте и наркотиках. Собирала мафия дань и с многочисленных американских бейсбольных клубов, которые были разбросаны по всему Южному Вьетнаму. Дань эта исчислялась в итоге миллионами долларов. Чихара обращался за помощью к американской организованной преступности, когда нужно было подкупить кого-нибудь из вьетнамских политиков или американских генералов.

Среди сайгонских японцев Чихара был главным куромаку. Изначальное значение этого слова — черная занавесь в национальном японском театре «Кабуки», — очень скоро приобрело переносный смысл. Куромаку называли «торговца властью» в темном царстве японского бизнеса. Попросту — самого влиятельного человека. У Чихары был стальной взгляд. Его этические принципы были весьма и весьма сомнительного свойства. Благодаря всему этому, он получил прозвище «Змея». Тут, очевидно, содержался намек на ту скорость, с которой он расправлялся со своими противниками и врагами.

ЦРУ нуждалось в Чихаре. А поскольку он «слишком много знал», американская разведка еще и побаивалась японца.

* * *

События в огромном манхэттенском дуплексе,[2] выходящем окнами на Ист Ривер, разворачивались в следующем порядке.

Мичи и Деккер разделись, помылись, затем легли «понежиться» в огромную ванну. Здесь не было стандартного кафеля. Стены помещения представляли собой панораму фресок с изображением заснеженных вершин гор, безоблачного голубого неба и древних замков. Цвета были по преимуществу бежевые и серые, черные и золотистые. Пол был почти полностью, — с несколькими, «эстетическими» просветами, — закрыт татами и циновками. Тихо наигрывала музыка. Звуки нескольких инструментов сливались в восхитительную мелодию. Тут можно было различить и кого, тринадцатиструнную японскую арфу, деревянные флейты и самизен, японскую балалайку с обтянутой пергаментом декой.

Звуки музыки вели в затененную гостиную. Солнце пробивалось сюда лишь узким лучом и падало прямо в камин. Здесь был установлен телефон, напрямую связанный с Токио, телевизор с кабельной установкой, телекс. Аппаратура была скрыта за черно-красной лакированной ширмой. Деньги на квартиру и всю обстановку были затрачены немалые. Мичи всем была обязана бриллиантам. Дело в том, что она являлась руководителем нью-йоркского отделения токийской фирмы «Пантеон Даймондс». Ее очень ценили. Она была одной из самых высокооплачиваемых сотрудниц.

Деккер рассказал ей в общих чертах о своей работе, о том, что является информатором. О последнем он до сих пор не говорил никому.

Мичи внимательно выслушала, а затем сказала:

— Все это, наверно, очень опасно. Никто не любит, когда за ним подглядывают.

— Я осторожен.

— Ты должен испытывать постоянное внутреннее напряжение при такой работе.

— Как и всегда, ты читаешь меня, словно раскрытую книгу. Кто бы другой знал обо мне так много, как ты, я испытывал бы неловкость. Но ты — другое дело.

— Потому что я принимаю тебя таким, какой ты есть. Всегда.

— В Сайгоне я давал тебе обещание. Я сказал, что заеду за тобой, чтобы взять тебя с собой на самолет в США. Я заезжал, Мичи. Поверь, заезжал.

— Я знаю. Мне сказали, что ты сдержал свое обещание.

Деккер прикрыл глаза.

— Слишком поздно было. Черт возьми, поздно! Дом был разрушен. Вьетконговские ракеты. Вся твоя семья погибла. И ты... как я думал.

— Это была моя подруга. Кайе. Ты ее как-то видел. В тот день она была у меня дома. Когда нашли ее тело, то решили, что это я. Ни у кого даже сомнений не возникло. Значит, это майор Спарроухоук рассказал тебе о моей гибели?

— Он самый. А также Дориан Реймонд и Робби Эмброуз. Они сказали, что были свидетелями тому, как был разрушен дом. ЦРУ подтвердило их версию. Господи, ты даже представить себе не можешь, как долго я ненавидел Спарроухоука только за то, что он донес до меня весть о твоей смерти! Я ненавидел и Дориана. И Робби.

Мичи внимательно посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц.

— В самом деле?

— Я думал, что они могли каким-то способом спасти тебя. Потом-то я понял, что требовал невозможного, но все равно они мне с тех пор все трое стали неприятны. К тому же я пару раз ведь имел дело с этими ублюдками и оба раза набивал себе вот такую шишку!

Однажды в Сайгоне Деккер и еще один морской пехотинец сопровождали агента ЦРУ к вьетнамским агентам, работавшим со Спарроухоуком. Вернее, сопровождали не столько его самого, сколько «зарплату», которая предназначалась этим агентам за оказанные услуги. Кое-что из этой доли, конечно, должно было непосредственно перепасть Спарроухоуку. Этот авантюрист сам завербовался к ЦРУ лишь с одной целью — подзаработать порядочно деньжат.

На месте встречи оказалась засада. Двое человек было убито. Будучи серьезно раненным, агент ЦРУ передал «зарплату», — пятьдесят тысяч долларов, — в руки Деккеру. Однако, тут вмешался Спарроухоук и потребовал, чтобы деньги были переданы ему, а уж он-де распорядится ими, как посчитает нужным. Деккер наотрез отказался. Дошло до того в конце концов, что Манни наставил дуло М-16 на живот Спарроухоука и приказал ему убрать подальше своих головорезов Робби и Дориана.

В другой раз, — это было незадолго до падения Сайгона, — военнослужащие Вьетнамской Армии похитили жену одного из советников американского посольства и морского пехотинца, который работал ее шофером. Таким способом южновьетнамские офицеры надеялись получить для себя места в американских самолетах, на которых рассчитывали спастись от напиравших коммунистов. Деккер узнал о том, где содержатся заложники, и вызволил их оттуда. При этом, однако, пришлось положить трех южновьетнамцев. Погибшие в перестрелке офицеры были помощниками Спарроухоука. Тот пришел в ярость, когда ему сообщили об их, как он говорил, «бессмысленно жестоком убийстве».

Деккер прекрасно знал, что весь план с похищением придумал именно англичанин, который хотел тем самым спасти шкуру своим преданным агентам и увезти их на американских самолетах подальше от вьетконговцев, которые вот-вот должны были передовыми отрядами ворваться на улицы Сайгона. Однако, доказать участие Спарроухоука во всей этой гнусной операции не удалось. К тому же ЦРУ приказало замять это дело. Там хорошо понимали, что Спарроухоук мерзавец, но не хотели верить в то, что он опустился так низко. Ведь он пока еще продолжал работать на них. Наконец, огласка была запрещена еще под тем предлогом, что это могло подсказать южным вьетнамцам, которые уже были полностью заражены паническими настроениями и деморализованы, опасный выход из сложившегося для них положения. Приставь к горлу американца нож и смело иди занимать свое место в самолете.

— В тот последний день, — рассказывал сейчас Деккер, — я изобретал всевозможные пути заполучить свободную минутку и заскочить к тебе. Но, черт возьми, тогда все пошло наперекосяк! Сначала мне приказано было отыскать нескольких «важных» южновьетнамских офицеров, приволочь их в посольство, а затем посадить на вертолет. Потом я еще несколько часов гонялся по всему городу за гражданскими американцами, вытаскивал их из публичных домов, кабаков. Никогда за всю свою жизнь на меня не сваливалось столько разной работы, как в тот день. Мне упорно казалось тогда, что все это специально кем-то подстроено, чтобы мы не встретились.

Мичи чуть кивнула, но он этого не заметил. Когда он взглянул на нее, она неподвижно смотрела на прозрачную воду в ванне. Теперь она стала еще краше той Мичи, какой он ее помнил по Сайгону. У нее была нежная кожа оттенка слоновой кости и яркие, как драгоценные камни, темные глаза. Волосы у нее были, пожалуй, короче, чем в те трагические дни.

У него создавалось ощущение, когда он смотрел на эту стройную, пленительную красавицу, что сама мечта воплотилась в реальность. С другой стороны, пару раз за весь вечер ему казалось, что они так никогда и не расставались, что весь шестилетний кошмар скорби был только паршивым сном.

Выйдя из ванны, они обтерлись полотенцами и надели кимоно. На минуту они преклонили колени перед токонома, затем поднялись и прошли в кухню, где Мичи тут же принялась за приготовление чая.

Деккер рассказал ей о том, что в настоящее время работает по Спарроухоуку и Дориану Реймонду. Странно, но это сообщение, казалось, не вызвало в ней ни тени удивления. Он решил, что она просто не показывает ему своих чувств. Сделать это было нетрудно, особенно Мичи, выросшей в японских традициях жестокого самоконтроля.

Когда она сообщила ему о том, что живет и работает в Нью-Йорке еще с сентября, он изумленно вскинул брови и спросил, почему же они не встретились раньше.

Разлив чай по чашкам, она сказала:

— Ты еще не забыл. Манни, что между нами заключено кейяку?

Деккер кивнул. Кейяку — что-то вроде договора, соглашения, отдельные положения которого могут меняться в зависимости от ситуации и если того потребуют обстоятельства.

Мичи улыбнулась и добавила:

— Я попрошу тебя об одном, Манни. Когда мы будем на людях, называй меня, пожалуйста, Мишель, хорошо? Меня зовут Мишель Асама. Я не чистая японка, а метиска.

Он молча ждал, когда она объяснит.

Она поднесла к губам свою чашку, изящно держа ее двумя руками, на каждой из которых на указательном пальце было по жадеитовому перстню, отпила маленький глоток и сказала:

— Мой отец, как тебе известно, занимался в Сайгоне вещами, многие из которых не могут быть названы нравственными и честными. Чего скрывать? Я не хочу иметь к этим его делам никакого отношения. Я не хочу, чтобы ко мне проявляли повышенное внимание американские власти или, еще чего доброго, ЦРУ. Я вообще не хочу, чтобы у кого-то моя персона пробудила ассоциации с Чихарой и тем временем. Теперь у меня новая жизнь.

— Но мне ты позволила перейти из своей старой жизни в нынешнюю? Поэтому и пришла ко мне в доджо?

— Я бы не пришла туда, если бы до сих пор не любила тебя. Ты знаешь, что мне нет причин с тобой лукавить. Я пришла к тебе, хотя это было сопряжено для меня с некоторыми неудобствами. Но я пришла, ибо люблю. Поверь, никаких задних мыслей у меня нет. Я не встретилась с тобой в сентябре, потому что у меня были на то веские причины. Как только представилась возможность, я появилась в дверях твоего доджо. Пока что тебе придется удовольствоваться этим объяснением. Иногда нам, детям самураев, позволительно хобен но усо — удобная правда. Или то, что вы называете «ложью во благо». Но сейчас я не пользуюсь этим. Я говорю тебе правду.

— Я верю тебе, Мишель. Хорошее имя. Французское.

Она подлила ему чаю.

— Французы до сих пор остались в Индокитае, хотя со времени их поражения прошли уже годы. Думаю, то же самое будет и с американцами. Значит, договорились насчет меня? Мишель Асама. Мишель. На людях.

— Ты же знала, что я буду согласен на все, еще прежде чем ты об этом скажешь.

— Да, я знала.

Он снова взглянул на нее. Она стала сильнее. Более решительная. Ей двадцать восемь, но выглядит она лет на десять моложе. Ему почему-то показалось, что она знает о нем много больше, чем он думает. Поэтому-то, и не задает тех многочисленных вопросов, которые были бы логичны после разлуки, длившейся шесть лет. Но Деккер быстро отбросил эту мысль. Между ним и Мичи ничто не встанет. Никакое препятствие. Ничего.

— Твой отец? — спросил он.

— Его продали вьетконговцам. Они назначили цену за его голову. У кого-то зародилась идея заполучить эти деньги. Не спрашивай меня об этом человеке. Со временем. Манни, я обо всем тебе расскажу.

Она вернулась на минуту к алькову, где встала на колени и замерла в неподвижности, словно набираясь энергии от своих предков, дух которых витал в этой затененной нише. Деккер присоединился к ней. Слезы показались в его глазах во второй раз за этот день. Странно для человека, который до этого плакал всего раз или два в жизни, когда был ребенком. Когда она взглянула на него и взяла его за руку, ему вспомнилось еще одно обещание, которое они дали друг другу в Другое время и в другом месте.

Токио. Они прилетели сюда на разных самолетах, чтобы временно отделаться от сайгонского кошмара и скрыться от бдительного ока ее отца.

Здесь они первым делом поднялись на небольшой холм, где располагалась Усыпальница Йасукуни, один из известнейших в Японии религиозных центров. И сад и все постройки были возведены ради одной цели — увековечить память тех солдат, которые сражались и погибли за родину. Мичи и Деккер неспешно гуляли меж цветущих вишен, показывали друг другу каменные фонари, которым насчитывалось по нескольку сотен лет, и зачерпывали воду из небольшого желобка, чтобы очиститься, — нужно было смочить губы, — перед тем, как войти в святые помещения. Перед Главным Залом Поклонения они кинули в специальный ящик по монетке, хлопнули в ладоши, — чтобы пробудить спящих внутри богов, — взялись за руки, склонили головы и загадали желание.

Мичи тогда сказала:

— Даже если мы умрем в разное время и в разных уголках Земли, мы встретимся снова. Мы расцветем в этом саду. Здесь каждый цветок — упокоившаяся человеческая душа. Это настоящая гавань душ.

— Мы встретимся здесь после смерти, Мичи. Я обещаю.

* * *

Сидя на коленях перед альковом, она сказала:

— Ты понимаешь, что мой долг перед отцом, перед семьей стоит выше всего остального? Даже выше тебя?

— Я понимаю, — ответил он. Ему это не нравилось, но он знал, что ничего с этим не поделаешь.

Из алькова она провела его в небольшую комнату, которую использовала как спальню. Как истинная японка, Мичи спала на полу, на футоне, подстилке, ароматизированной легким запахом сосны, с одеялом.

Они освободились от кимоно и он зачарованно уставился на ее восхитительное, стройное, с небольшими грудями тело... В его голове тут же зароилось множество воспоминаний, желаний...

Необязательно сейчас заниматься с ней любовью. Пока еще необязательно.

Достаточно было ощущать ее рядом с собой. Они лежали, прижавшись друг к другу под бледно-лиловым одеялом. Деккер никак не мог отделаться от кучи вопросов, которые будоражили его сознание. Он молчал. Несмотря на роившиеся в его мозгу мысли, его дико клонило в сон. Он отчаянно сопротивлялся этому и сосредоточил на этом все свое внимание. Черт возьми, он не хотел сейчас отключиться, а, проснувшись, обнаружить, что Мичи нет и что он лежит у себя дома! Он не хотел этого и боялся, что именно это и случится...

А Мичи еще, как назло, стала гладить его волосы, лицо, ее кончики пальцев убаюкивающе порхали у него по лбу, бровям, носу, он чувствовал прикосновение ее мягких губ к своим закрытым глазам... Она сказала, что он может не волноваться, что она будет с ним рядом, когда он проснется.

Под конец он сдался, — отчасти успокоенный ее обещанием, — и заснул у нее в объятиях.

Мичи продолжала машинально гладить его по волосам.

Она ждала.

Когда его дыхание стало более глубоким и все мышцы его расслабились, она поняла, что пора. Осторожно поднявшись с постели, она взглянула на него. Он не шевелился. Она знала, что он и не пошевельнется в ближайшие часы, ибо подсыпала ему в чай особый порошок.

Когда он смотрел в другую сторону.

Слеза оттянула ее ресницы. Мичи смахнула ее осторожным прикосновением кончиков пальцев.

«Где любовь, там и боль», — подумалось ей.

Она сжала руки в кулаки и с силой надавила себе на виски. Пытаться разумно объяснить любовь — это значит потерять разум.

«Манни, любимый мой, прости мне».

Она вышла неслышно из комнаты, оставив его за спиной наедине с его снами и видениями.

Придя на кухню, она тщательно вымыла чашку Манни. Он хитер. Весь вечер она чувствовала, что он таит в себе множество вопросов. Рано или поздно ей придется дать ответы на них. С Манни Мичи должна быть очень осторожной. Она не должна упускать из виду детали.

Например, такие, как чашка из-под чая со следами снотворного.

Затем она торопливо оделась. Брюки, туфли, свитер. Прошла в небольшой кабинет, села за стол и замерла в ожидании телефонного звонка, о котором договаривалась.

Нельзя упускать из виду даже мелкие детали!

Она пододвинула телефонный аппарат к себе, подняла его и вывернула звонок, чтобы он не гремел на весь дом и не разбудил Манни. Поставив телефон на место, она долго и неподвижно смотрела на него, затем неожиданно открыла боковой ящик стола и извлекла из него фотографию, которую прятала там в самом дальнем углу под слоем множества бумаг.

Человек, владеющий этим снимком, мог быть уверен, что подписал себе смертный приговор.

Фотография была сделана шесть лет назад в одном из ночных клубов Сайгона на Ле Луа Бульвар. Карточка была черно-белая. На ней было изображено пятеро мужчин, которые сидели вокруг стола. За каждым из них стояла вьетнамка или таиландка. У всех девушек были неправдоподобно узкие плечи, все были одеты в туникоподобные, сексуальные наряды.

Центральной фигурой на фотографии был отец Мичи. Справа от него сидел Поль Молиз младший со своим знаменитым ястребиным носом. Дальше Дориан Реймонд. Слева от Чихары сидели Робби Эмброуз и Спарроухоук. Словно зная о том, что должно с ними случиться, никто из пятерых не улыбался.

А случилось предательство. Низкое и подлое. Отец Мичи, ее мать и сестра были убиты, в сущности, этими четырьмя американцами. Как единственный оставшийся в живых член семьи, она обязана была отомстить за мертвых родных. «Да оплатится несправедливость правосудием», — говорил Конфуций. Ее семья была не просто уничтожена, в результате предательства она была еще и обесчещена. А бесчестье, как указывала самурайская традиция, это словно шрам на дереве, который со временем не исчезает, а становится еще больше.

Словом, теперь, — спустя шесть лет, — пришло время Мичи выйти на первый план и отплатить американцам, всем четверым, смертью за смерть.

Из другого ящика стола она достала самбо, белый деревянный поднос, на котором лежал кай-кен, завернутый в китайскую шелковую бумагу. Рукоятка ножа была черно-белой. Вокруг нее были туго обернуты золотые и серебряные нити. Плотно: нить к нити. Лезвие было девять дюймов в длину. Оно было отполировано, не содержало ни единого пятнышка и было остро, как бритва. Взяв в руки нож, Мичи склонилась над фотографией и неторопливо перерезала горло каждому изображенному на ней американцу. Она ни разу не моргнула. Рука ее была тверда.

Закончив с этим занятием, она положила нож обратно на поднос, а поднос убрала в стол. Затем она взяла с собой изуродованный снимок и прошла с ним в гостиную. Она взяла со стола настольную зажигалку, подошла к камину, бросила фотоснимок на пустую решетку, открыла вьюшку и аккуратно подожгла зажигалкой все четыре конца фотографии. Она сгорела в несколько секунд. Углы почернели, стали сворачиваться в трубку, а еще через несколько мгновений фотография уже улетела в вытяжную трубу множеством невесомых черных обрывков.

Она вернулась в кабинет и вновь села за стол. Через минуту красный огонек, располагавшийся рядом с циферблатом на телефоне, оживленно замигал. Мичи спокойно поднесла трубку к уху и проговорила:

— Сейчас приду.

Она повесила трубку, поднялась и прошла ко входу в спальню, где спал сморенный снотворным. Деккер. Достаточно ли сильно он ее любит, чтобы простить то, на что она сейчас идет? В любом извинении всегда есть местечко для обвинения. И наоборот.

Она открыла шкаф, достала свою шубу, а через несколько секунд уже закрыла дверь своей квартиры и направилась к лифту.

* * *

Квартира Дориана Реймонда, которая находилась на углу между манхэттенской Амстердам Авеню и Сто Десятой улицей, выходила окнами на самый грандиозный готический собор в мире — кафедральный собор Святого Джона Божественного. Впрочем, на протяжении многих лет это величественное здание называли Святым Джоном Незаконченным, поскольку лишь две трети церкви было возведено с тех пор, как в 1892 году каменщики впервые стали пользоваться в своей работе мастерком и известковым раствором.

Квартира Дориана Реймонда была также незакончена, хотя ему было на это, по большому счету, наплевать. Получил он ее так.

Спустя некоторое время после того, как они расстались с Ромейн, знакомый полицейский наткнулся в этой квартире на два мертвых и уже полуразложившихся тела семидесятипятилетних сестер-двойняшек. Смерть обеих наступила от естественных причин, как принято говорить. Одну свалил сердечный приступ, другую голод. Квартира Дориану не то, чтобы понравилась, но удовлетворяла его скромным потребностям, существовавшим на тот драматический для него период времени. Тела бедных старушек еще только тащили к дверям, а Дориан уже разговаривал с домовладельцем.

А почему бы и нет?

Не упускай в жизни того, что можно схватить и притянуть к себе.

Вся внутренняя обстановка, в которой нуждался Дориан, поступила из конфискационного отдела полиции: дешевая кровать, черно-белый телевизор, продавленный диван, холодильник, карточный столик и пара складывающихся стульев. Плохого в этой квартире было то, что она находилась слишком близко к Гарлему, чем Дориану хотелось бы. Но зато арендная плата была вполне приемлема.

Сегодня вечером он сушил волосы феном перед зеркалом в ванной и напоминал себе, почему он не любит правду: как только она тебе открылась, ты должен что-то насчет нее предпринимать. Сегодня он сделал много телефонных звонков, многим людям наговорил вранья, потратил несколько баксов и результатом всего этого явилась истина, которая открылась ему в отношении Робби Эмброуза. А она состояла в том, что, оказывается, наш милый мальчик является хладнокровным злодеем, насильником и убийцей, маньяком, который истребил много баб своими собственными руками. Помогая себе членом.

Проблема: а что, собственно говоря делать со всей этой правдой?

Сдать Робби?

А, может, можно будет как-нибудь использовать эту информацию с выгодой для себя, Дориана Реймонда?..

Если серьезно пораскинуть мозгами, то станет ясно, что, для того, чтобы все-таки усадить Робби на скамью подсудимых, надо знать намного больше того, чем знал на настоящий момент Дориан Реймонд. А сейчас ни один уважающий себя прокурор не станет рисковать своей репутацией, подписывая ордер на арест на базе догадок и логических сопоставлений одного полицейского детектива.

Действительно, очевидных улик у Дориана не было. Но профессиональное чутье, инстинкт и, наконец, опыт подсказывали ему, что он прав.

Когда дело заходило о женщинах, то Робби тут был, что называется, «тяжелый случай».

Психопат, одержимый неотвязной мыслью об убийстве.

Взять хотя бы Вьетнам. Только там Дориан наконец узнал Робби по-настоящему. Узнал, что скрывается за его скованностью и стеснительностью в отношении баб. На память сразу пришли те случаи, — их было очень много, когда Робби уходил на задание один. А если и с сопровождающими, то не с Дорианом и не со Спарроухоуком.

Тогда-то до Дориана и дошли слухи о том, что Робби записался в ряды «двойных ветеранов». Так в армии называли тех американских военнослужащих, которые сначала занимались любовью с вьетнамскими женщинами и только потом их убивали. В принципе, таких ребят было немало. Но Дориан к ним не относился. Он, конечно, прекрасно сознавал, что является негодяем и скотиной, но у всякого должны быть свои границы.

Однажды он получил возможность откровенно поговорить с Робби обо всех его делах. Вернее, откровенно поговорить не удалось. Просто Дориан задал ему откровенные вопросы. Дело было в одном кабаке, где они тянули пиво, ароматизированное опиумом, и пыхтели сигаретами, ароматизированными тем же.

По крайней мере Робби не осерчал на Дориана за его вопросы.

— Я тебе на все это вот что скажу, приятель, — наконец заплетающимся языком проговорил Робби. — Здесь все фугази. Все засрано и обосрано, понимаешь? Последний номер. Самое худшее, что только можно придумать на Земле. Здесь может происходить все, что угодно. В этой грязной яме, которая называется Вьетнамом. На все наплевать. Все нормально. Что бы здесь ни происходило — все о'кей, понимаешь? А то, что обо мне там болтают разные недоделки... Так ты не верь ни одному слову, понял, папа-сан?

Беда была в том, что Дориан слышал рассказы о Робби от людей, которые знали, что говорят, и не любили зря языком молоть. А рассказывали такое... Будто бы даже некоторые жертвы еще даже не являлись женщинами. Это были десятилетние девчонки, которых насиловали, а потом убивали прикладами винтовок, предварительно стянув горло проволокой. Получалось что-то вроде особенно изуверского обезглавливания. Их убивали пластиковой взрывчаткой Си-4, закрепляя ее на ляжках или засовывая в вагину! Их загоняли штыками на минные поля! А издали за «забавой» наблюдали смешливые американцы...

Женщин убивали после секса. Насиловали и убивали изощренно, жестоко, страшно... И делали это розовощекие ребята из старых, добрых Соединенных Штатов.

«Но какая тебе, хрен, забота, приятель? Это же был Вьетнам. Фугази. Сраное место. Даже не думай об этом. Главное, что вернулся домой. Этому радуйся».

А потом наступил сегодняшний день. Прошло всего несколько часов с той минуты, как Дориан навсегда вывел Алана Бакстеда из игорного бизнеса.

После нанесения удара он всегда особенно внимательно следил за содержанием газет и телепередач.

Да, любопытство. А еще для того, чтобы приятно пощекотать тщеславие. Все-таки внимание уделяется вещам, к которым приложил руку он, безвестный Дориан Реймонд.

Этим утром у загородного газетного киоска рядом с Тайме Сквер он проглядел номера из Атлантик-Сити, Филадельфии и выпуски главных газет штата Нью-Джерси на предмет, конечно же, сообщений об уходе из жизни Алана Бакстеда.

Ну, правильно, как и ожидалось. В большинстве газет сообщение об этом случае было помещено на первой же полосе, в остальных — не дальше третьей.

Что касается Нью-Йорка, то тут он мог рассчитывать в лучшем случае на четвертую страницу в «Дейли Ньюс». Впервые «отхватил» абзац в "Нью-Йорке Таймс. Неплохо! Это делает честь и ему и бедняге Алану.

А потом его ждал, что называется, «удар по ушам». В информативке, где рассказывалось об убийстве Алана Бакстеда, в самом конце, было несколько строчек с выходными данными, которые указывали на... Эушен-Сити! В двух словах рассказывалось о том, что была изнасилована и убита какая-то женщина. Погибшая работала в одном из подарочных магазинов Атлантик-Сити. Временами совмещала это занятие с проституцией.

Дориан нахмурился. Черт возьми, не может быть! Это что-то нереальное! Так бормотал он себе под нос, еле шевеля губами, а в это же самое время его мозг и память лихорадочно трудились над тем, чтобы собрать воедино различные, казалось бы, мало чем связанные друг с другом кусочки и осколки увиденного, услышанного, вспомнившегося...

Прежде чем идти к себе в участок, он отшвырнул газеты от себя подальше и накупил все журналы и бюллетени по карате и боевым искусствам, какие только смог найти. Раньше он этим никогда не интересовался, поэтому раскрывал красочные страницы впервые. Оформление было добротным, информация разнообразная. Это приятно удивило его. Тут были даже голые бабенки... Ото! А Робби-то, оказывается, сунул рожу почти на все страницы этих изданий! На Дориана это произвело впечатление.

Робби рассматривался в большинстве статей, как претендент № 1 на высший титул в полутяжелой весовой категории по фул-контакту карате. Дориан точно не знал, что это за хрен с редькой, однако, догадывался, что это что-то вроде драки без правил, на убой. Это как раз для него!.. Рожа Робби красовалась на обложках трех журналов, а материалы о нем содержались во всех изданиях без исключения. Сообщалось о том, что матчи с его участием собирают дикие аншлаги и привлекают к себе максимум внимания. Траханая суперзвезда! Смотри ты, почти тридцать нокаутов!..