Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

      20 июля 1818 года Виктор Гюго писал: "Дорогой папа, ты, конечно, понимаешь, что нам нельзя дольше оставаться у господина Декотта - ведь мы уже закончили курс учения. Просим тебя выдавать нам на наши расходы по восемьсот франков каждому. Хотелось бы попросить меньше, но ты поймешь, конечно, что это для нас невозможно, - ведь ты сейчас даешь нам по триста франков, а когда добавишь пятьсот франков, то просимой суммы лишь при строжайшей экономии хватит нам на расходы по питанию, на покупку книг, плату за правоучение и т.д."
      Генерал проявил щедрость, если учесть, что он сам был в стесненных обстоятельствах: "Я вовсе не нахожу ваши притязания чрезмерными... Поступайте на юридический. Я отдам распоряжение, чтобы вам высылали по восемьсот франков в год, в месячных долях..."
      В августе оба брата, ликуя, расстались с пансионом Декотта и Кордье и поселились у матери, в доме N_18 по улице Пти-Огюстен. Квартира их находилась на четвертом этаже и была меньше, чем прежняя, на улице Шерш-Миди, сумма содержания, выплачиваемая отставным генералом с половинным окладом пенсии, не позволяла снять квартиру с садом. Из окна своей комнаты братья Гюго видели двор музея, весь загроможденный гробницами королей Франции, которых Революция изгнала из их усыпальниц в аббатстве Сен-Дени. Сидя друг против друга за маленьким столом, юные поэты целыми днями сочиняли стихи. В шестнадцать лет Виктор Гюго написал стихотворение "Мое прощание с детством":
      Что стало с этою порой?
      Вернее, что со мною стало?
      Я - как безумец, что устало
      И тщетно разум ищет свой...
      [Виктор Гюго. "Оды и баллады"]
      Он сетовал, что приближается старость, и в утешение себе взывал к славе, постоянному предмету своих мечтаний.
      О Слава, гений всемогущий,
      Певцам своим в дали грядущей
      Ты даришь место, возлюбя;
      К тебе - все помысли и цели;
      Так сделай так, чтобы сумели
      Мои стихи достичь тебя
      [Виктор Гюго, "Жажда славы" ("Океан", VI)].
      Был на свете человек, нисколько не сомневавшийся, что слава придет к поэту: мать крепко верила в великое будущее своего сына.
      2. ПЕРВЫЕ ВЗДОХИ
      Нет ничего прекраснее веры любящей матери в гениальность своих детей. Госпожа Гюго не принуждала своих сыновей к занятиям юриспруденцией. Ведь изучение права было просто ширмой, скрывающей их от отца. В действительности Эжен и Виктор в течение двух лет, которые они провели на юридическом факультете, хоть и платили за "нравоучение", но на лекции не ходили и не сдали ни одного экзамена. Мать, уже гордившаяся будущим триумфом сыновей, не хотела, чтобы они готовились к карьере адвокатов или чиновников, - нет, Софи Гюго мечтала, что они станут великими писателями. Ни больше ни меньше. День за днем она предоставляла им спокойно работать в их комнатушке с окном во двор, населенный статуями королей, возлежащих на своих гробницах. Мать и сыновья выходили после обеда прогуляться, и можно себе представить эту трогательную картину: Софи Гюго, женщина строгого облика, подобная матери Гракхов, одетая в парадное свое платье амарантового цвета, с кашемировой, затканной пальмовым узором шалью на плечах, выступала неторопливо, а по бокам матери двое юношей, любящие и покорные ее сыновья. Каждый вечер они ходили пешком на улицу Шерш-Миди, где в здании Тулузского подворья по-прежнему квартировал Пьер Фуше, хотя теперь он уже был начальником канцелярии в военном министерстве.
      Гостей принимала госпожа Фуше, дама набожная, кроткая, моложавая, и ее дочь Адель, похожая красотой на испаночку, - когда-то она была товарищем в детских играх трех братьев Гюго. Tres para una [трое для одной (исп.)]. Теперь им не верилось, что десять лет назад они катали эту очаровательную девушку в тачке по дорожкам сада на улице Фельянтинок и раскачивали на качелях. Госпожа Гюго доставала из мешочка рукоделье и принималась за работу, так же как госпожа Фуше и Адель. Фуше, человек худой, аскетического вида, с ермолкой на голове и в люстриновых нарукавниках, садился поближе к свече и рылся в папках с делами. Эжен и Виктор, вышколенные матерью, привыкли молчать, пока к ним не обратятся, но в эти безмолвные вечера, когда слышалось только, как потрескивают дрова, горящие в камине, им совсем не было скучно - они смотрели на Адель, склонявшую головку над шитьем, они не могли наглядеться на "ровные дуги черных бровей, на алые губки и золотистые веки", - ведь оба были в нее влюблены. А она если и посматривала иногда украдкой на одного из них, то, конечно, на Виктора: этот белокурый юноша с волосами до плеч, с высоким лбом, с глубоким и простодушным взглядом, производил впечатление уверенной в себе силы и был уже знаменит в их маленьком мирке. Верный друг, Феликс Бискара, переехавший из Парижа в Нант, почтительно писал своему воспитаннику: "Когда-нибудь вы займете место в ряду лучших наших поэтов. Я как будто слышу Расина", а в другом письме он сказал: "Вы всегда пишете хорошо, но на этот раз вы написали лучше, чем хорошо..." Однако юный поэт знал, что истинную славу трудно завоевать. Он мог бы уже и в этом возрасте писать хорошие стихи. Упражнения, которыми послужили для него переводы поэтов Древнего Рима, научили его гибкости в стихосложении. Трудолюбия у него было достаточно; он обладал также врожденным чувством языка. Он овладел формой стиха, она у него уже была прекрасна, но не наполнена содержанием. "Сын госпожи Гюго и Реставрации" еще не нашел в 1819 году горячего сплава, который его дарование могло бы вливать в приготовленные им изложницы. Достигнуты первые успехи на академических конкурсах, его подстерегал опасный соблазн - идти и дальше по этому легкому пути, что сделало бы его рабом моды. Жаргон французской поэзии был тогда мертвым языком. Вместо того чтобы сказать: "Военной славе можно предпочесть радости любви", полагалось писать примерно так:
      Пояс Киферы
      Не хуже эгиды Паллады!
      "Идеалом считалось традиционное сочетание благородного прилагательного с благородным существительным": сладостный мир, целомудренная любовь, святая и чистая дружба. Что касается сюжетов, то во времена недавно воцарившейся реакции они диктовались молодому поэту его политической позицией. Что мог бы Виктор Гюго сказать, будь он искренним? Несомненно, в его творчестве отразились трагические впечатления детской души, слишком рано впитавшей страшные картины, и чувственные мечтания юноши, чистого в жизни, сладострастного в воображении. В пансионе Декотта и Кордье он сочинял для собственного удовольствия анакреонтические стихи:
      Сон, ты влюбленных утешенье,
      Хоть и бежишь от их очей;
      Мужья тебя зовут для мщенья,
      Но усыпляешь ты мужей.
      Приходят к парижанам в гости
      Сны в двери разные, поверь:
      К влюбленным - в дверь слоновой кости,
      К ревнивцам - в роговую дверь.
      Мне снилось, Хлою я в объятья
      Привлек, - и так был упоен,
      Что, право же, не мог бы спать я,
      Коль стал бы явью дивный сон
      [Виктор Гюго "Во сне" ("Оды и баллады")].
      Это напоминало Бертена и Парни, было не лучше и не хуже, чем у них. Что касается Академии, она требовала помпезных од, украшенных риторическими фигурами, апострофами и прозопопеями, насквозь пропитанных возвышенными чувствами, или же (предел академической фантазии) экзотических пасторалей, вдохновленных творениями Шатобриана и смутно их напоминавших. "Индианка Канады, подвешивающая к ветвям пальмы колыбель своего ребенка", и "Дочь Таити" были опытами Гюго в этом духе, стихотворной переделкой романа "Атала".
      Вскоре он завязал отношения с Литературной академией в Тулузе, с которой еще была связана память о трубадурах и о Клеманс Изор, что придавало ей ореол старины, - она венчала поэтов, побеждавших на состязании, и под звуки флейт в награду за труды преподносила им золотые и серебряные фиалки, ноготки или амаранты. Эжен послал на конкурс "Оду на смерть герцога Энгиенского" и получил "ноготки из резерва". Молодые поэты чувствовали, что в капитолии Тулузы им оказывают более радушный прием, чем во дворце Мазарини. Виктор Гюго представил также "Оду о верденских девах", казненных во время Революции за то, что они появились на балу, который давали пруссаки; кроме того, он принял участие в конкурсе стихов на предложенную тему - "Восстановление статуи Генриха IV". До последнего дня он не смог взяться за перо, так как ухаживал за матерью, заболевшей бронхитом; больная приходила в отчаяние, что сын упускает случай выдвинуться, и тогда он за одну ночь написал оду:
      Геройством равен ты Баярду, Дюгесклену,
      Земному неподвластен тлену,
      И чтит тебя весь наш народ.
      Нерасторжимые с тобой нас вяжут узы,
      С любовью этот дар приносим мы, французы,
      Защитнику вдов и сирот.
      Школьное упражнение, показавшее, однако, столь очевидное мастерство в употреблении александрийского стиха вперемежку с восьмисложником, в ритмическом равновесии мысли и стиха, что оно принесло поэту Золотую лилию - первую премию на этом конкурсе, где он одержал победу над многочисленными соперниками, в том числе и над Ламартином, который был старше его на десять лет. Член Тулузской литературной академии Александр Суме написал Виктору Гюго письмо, расхвалил его "прекрасный талант" и уже заговорил о "чудесных надеждах", которые он внушает французской литературе: "Если Академия разделяет мои чувства, то у Клеманс Изор не хватит лавровых венков для двух братьев-поэтов. Здесь, в Тулузе, у вас одни лишь поклонники, и им с трудом верится, что вам всего семнадцать лет. Для нас вы загадка, тайну которой знают лишь Музы..." Эта жеманная похвала исходила от писателя, известного не только в Тулузе, но и в Париже, - его даже именовали "наш великий Александр". Суме весьма любезно встречал начинающих поэтов. "В нем все дышало поэзией. Казалось, сердце его переполнено чувством любви к людям". В 1811 году (то есть в возрасте двадцати пяти лет) он получил большой Золотой амарант за свою "Оду на рождение Короля Римского". С переменой политического строя меняются и сюжеты. После возвращения к власти Бурбонов Александр Суме счел за благо удалиться на некоторое время в Тулуз и написать там оду "Хвала Людовику XVI". "Можно, - говорил он, - видеть в этом воздействие политических событий". Разумеется, можно.
      Суме, только еще приспособлявшийся в ту пору к монархии Бурбонов, редко бывал в Париже, но у него были там друзья, с которыми он познакомил и Виктора Гюго. Он ввел его в дом крупного чиновника удельного ведомства Жака Дешана де Сент-Аман, любезного и образованного старика, при котором жили два его сына, оба поэты, - Эмиль и Антони Дешан. Вокруг них сложилась группа писателей примерно в возрасте лет тридцати - все они были буржуа, католики и монархисты. Среда обычная, но в ней много говорили о Гете, о Байроне, о Шиллере, о Шатобриане. Считалось, что Германия и Англия опередили всех в области литературы, так как Франция с 1789 по 1815 год занималась только войнами. В салоне Дешанов мечтали о новой поэзии, там всех волновали посмертно изданные произведения Андре Шенье, опубликованные Анри де Латушем; знатоки восхищались, находя в них совершенно новые ритмы и простоту интонаций, свойственную подлинной античности. К белокурому юноше, Виктору Гюго, люди, уже преуспевшие в литературе, относились, как он видел, серьезно, называли его "дорогой собрат". Он этому не удивлялся, ибо полон был спокойной веры в себя, которую дает сознание своей силы. В сентябре 1819 года, идя по стопам Шатобриана, напечатавшего в своей газете "Консерватор" статью о Вандее, юный Гюго, вандеец по матери, написал оду "Участь Вандеи" и дерзнул посвятить ее Шатобриану. У великодушного Абеля имелся приятель-типограф, ода была напечатана. Расходилась она плохо. Но в Париже о ней говорили.
      Одна черноглазая девушка с волнением следила за быстрым взлетом своего друга. То была Адель Фуше. Как-то раз, когда они сидели вдвоем под высокими каштанами, она сказала ему: "У тебя, наверно, есть какие-нибудь секреты. И наверное, есть среди них самый важный секрет". Он подтвердил это. "И у меня так, - сказала Адель. - Ну вот, слушай: скажи мне свой самый важный секрет, а я тебе скажу свой". - "Мой важный секрет, - ответил Виктор, - это то, что я тебя люблю". - "И мой важный секрет - это то, что я тебя люблю", - повторила она. Разговор происходил 26 апреля 1819 года. Оба влюбленных были робкими и благоразумными созданиями, он - пылкий и серьезный, она - очень благочестивая. Любовь их оставалась невинной и от этого окрепла еще больше. "После твоего ответа, моя Адель, я не уступлю в храбрости льву".
      Фуше провели лето в Исси, в окрестностях Парижа, Виктор иногда ездил туда вместе с матерью, а остальное время думал об Адели. "Сердечная склонность обратилась в неодолимое пламя". Зимою 1819-1820 года завязалась переписка. Виктор, читавший "Вертера" и "Рене", Тибулла и Катулла, переводивший любовные стихи Горация, горел втайне страстью, Адель, семнадцатилетняя буржуазка, получившая строгое воспитание, стыдилась своей любви, как "греха". Она была горда, что в нее влюблен молодой человек, уже стоявший на пороге славы, но стыдилась своих свиданий с ним и тайной своей переписки - бедняжка боялась родителей и духовника. В декабре 1819 года, когда Виктор принес ей поэму "Первые вздохи", написанную для нее, и попросил в обмен подарить ему двенадцать поцелуев, - она сначала обещала, потом стала торговаться и поцеловала его только четыре раза.
      Я жду награды, изнемог!
      Но твой стыдливый страх, борясь с твоей любовью,
      Расплаты отдаляет срок
      [Виктор Гюго, "Молодой изгнанник" ("Оды и баллады")].
      Виктор, сформировавшийся под влиянием матери, относился к жизни серьезно. Он уже и в те дни стал думать о женитьбе и не хотел компрометировать свою невесту.
      "Влюбленный, ты будешь супругом, храни же ее чистоту". Он простирался ниц у ног этой девочки: "Так это правда? Ты любишь меня, Адель? Да неужели мне можно поверить а это чудо? Какое счастье ты мне подарила! Прощай, прощай. Сладко мне будет спаться нынче ночью - я буду видеть тебя во сне. Спи крепко и помни, что ты обещала своему мужу поцеловать его двенадцать раз..."
      Адель отвечала ему иногда в письмах как влюбленная женщина, но гораздо чаще как примерная девочка, которую бранит мать. Госпожа Фуше заявила, что она "очень недовольна", зачем ее дочь выражает симпатию молодому человеку.
      Адель - Виктору:
      "Ведь это очень плохо, Виктор, когда дочь хочет, чтобы мать ушла куда-нибудь... Я просто в отчаянии - хочу молиться, но молюсь только устами, а вся моя душа стремиться к Тебе. Это, конечно, прискорбно... Чуть только моя дорогая матушка отвернется, я ее обманываю - берусь за перо..."
      И она умоляла Виктора быть осторожным. Хоть и с сожалением, но он это обещал ей.
      Виктор Гюго - Адели Фуше, 19 февраля 1820 года:
      "Думаю, что теперь мы действительно должны соблюдать на людях величайшую сдержанность друг с другом; лишь ценою долгой внутренней борьбы я мог решиться посоветовать тебе выказывать мне холодность, - мне, твоему суженому, твоему Виктору, который отдал бы все на свете, чтобы избавить тебя от малейшего огорчения; да еще я должен принудить себя не садиться больше рядом с тобой. И вот, дорогая моя подруга, заклинаю, сжалься над несчастным ревнивцем, сторонись других мужчин так же, как будешь сторониться меня самого. Больше меня не увидят в соседстве с тобою, так пусть же мне хоть малым утешением будет то, что другим не достанется счастье, от которого я в твоих интересах вынужден отказаться. Будь около своей матушки, находись среди других женщин. Адель, дорогая моя, если бы ты знала, как я тебя люблю! Я не могу видеть, как другой хотя бы просто приближается к тебе, - весь я тогда трепещу от зависти и нетерпения: мышцы мои напрягаются, вздох поднимает грудь, и мне нужна бывает вся моя сила и осмотрительность, чтобы сдержать себя..."
      Однако 28 декабря они с разрешения родителей и в сопровождении младшего брата Адели (Поля Фуше) были в Театр-Франсэ, где давали в тот вечер "Гамлета". "Скажи мне, дорогая, запомнилось ли тебе что-нибудь из этого чудесного вечера? Помнишь, как мы долго ждали твоего брата на соседней с театром улице и как ты мне сказала тогда, что женщины любят сильнее, чем мужчины? И помнишь ли ты, что весь вечер во время представления твоя рука опиралась на мою руку? Я говорил тебе о неизбежных несчастьях, грозящих человеку, - и они действительно вскоре обрушились на нас..."
      Однажды Адель спрятала письмо за корсаж платья, и, когда наклонилась, чтобы обуться, оно выпало. Госпожа Фуше спросила: "Что это такое? Скажи мне. Я требую". Девушка рассказала, как сильно Виктор любит ее, и призналась, что они решили пожениться. Мать обсудила положение с мужем, и они пришли к выводу, что возможны только два выхода: или помолвка, или разлука. Пьер Фуше был не прочь выдать дочь за Виктора. С генералом наполеоновской империи, хоть и переведенным на половинную пенсию, все же лестно было породниться. Кроме того, Фуше верил в будущие успехи юноши и знал, какого мнения держатся о нем умные люди. Но следовало выяснить дело начистоту, а то кругом уже пошли толки. Адель написала Виктору:
      "Все кумушки в нашем квартале смеются надо мной, и, хотя их сплетни не погубят меня, они все же очень мне вредят. С другой стороны, как мне не упрекать себя - я нехорошо поступаю с матушкой, а ведь я люблю ее, я все готова сделать ради нее... Ах, дорогой Виктор, как я виновата перед ней! Я не удивлюсь, если ты, при таком моем поведении, станешь презирать меня..."
      Он был очень далек от презрения, но стремился властвовать над ней и даже давал ей уже супружеские наставления.
      "Теперь ты дочь генерала Гюго. Не делай ничего недостойного тебя. Не допускай, чтобы с тобой держали себя неуважительно; мама очень щепетильна в этом отношении..."
      А сам он был еще щепетильнее.
      "Одной булавкой меньше заколота у меня косынка - и он уже сердится, говорила Адель. - Самая легкая вольность в языке его коробит; А можно себе представить, какие это были "вольности" в целомудренной атмосфере, царившей в нашем доме; матушка и мысли не допускала, чтобы у замужней женщины были любовники, - она этому не верила! А Виктор видел везде опасность для меня, видел зло во множестве всяких мелочей, в которых я не замечала ничего дурного. Его подозрения заходили далеко, и я не могла все предвидеть..."
      Виктор Гюго - Адели Фуше, 4 марта 1820 года:
      "Моя дорогая, милая моя Адель. Мне надо кое-что сказать тебе, но я смущаюсь. Не сказать нельзя, а как приступить - не маю... Я хотел бы, Адель, чтобы ты меньше боялась испачкать грязью подол платья, когда ходишь по улице. Я только вчера, но с большой грустью заметил, какие предосторожности ты принимаешь... Мне кажется, что стыдливость важнее, чем платье. Не могу выразить, дорогой друг, какой пыткой было для меня то, что я испытал вчера на улице Сен-Пер, когда увидел, как на тебя, мою чистую, целомудренную, мужчины бросают бесстыдные взгляды. Мне хотелось предупредить тебя, но я не смел, не находил в замешательстве нужных слов. Не забывай того, что я написал здесь, если не хочешь поставить меня перед необходимостью дать пощечину первому же наглецу, который дерзнет разглядывать тебя..."
      Очень любопытны эти письма к невесте, полные "благонравия, избитых истин", написанные "с искренностью влюбленного пай-мальчика" и "добродетельной выспренностью". Язык их - "шаблонный в годы Реставрации"... Но разве мог этот юноша быть вне своего времени и своей среды? И как он дерзнул бы сказать этой набожной и чистой девочке, что за мысли приходят ему на ум? Близ Адели его томило желание, сочетавшееся с глубокой почтительностью к невесте, и он не знал, куда деваться от смущения. Она замечала эту скованность и дурно ее истолковывала. "Мало того, что я совсем больна от огорчений и тоски! - жаловалась несчастная Адель. - Я еще, оказывается, докучаю тебе в те краткие мгновения, когда ты бываешь со мной..." "Скука запечатлена на твоем лице и в каждом твоем слове..." Сколько терзаний! У него даже явилась мысль в духе Вертера; не может ли он жениться на Адели, быть ее мужем лишь одну ночь, а наутро покончить с собой? "Никто не мог бы упрекать тебя. Ведь ты была бы моей вдовой... За один день счастья стоит заплатить жизнью, полной несчастий..." Адель не желала следовать за ним по пути столь возвышенных страданий и возвращала его к мыслям о соседских сплетнях на их счет. Мать говорила ей: "Адель, если ты не перестанешь, если не прекратятся толки о тебе, я вынуждена буду поговорить с Виктором или, пожалуй, с его матушкой, и ты окажешься причиной, дочь моя, что я поссорюсь с той, которую я люблю и очень уважаю..."
      Какой ужас объял Виктора, когда 26 апреля 1820 года, утром, в годовщину взаимного объяснения в любви, супруги Фуше с торжественным видом пожаловали к госпоже Гюго и попросили уделить им время для серьезного разговора. Софи Гюго была матерью страстной, она ревновала своего сына и гордилась им. Она знала, она нисколько не сомневалась, что Виктора ждет блистательная слава. Кроме того, он был сыном генерала графа Гюго. Неужели он испортит себе жизнь, женившись в восемнадцать лет на Адели Фуше? Нет, "пока мать жива, этому браку не бывать".
      Естественным, неизбежным следствием этой оскорбительной, враждебной позиции была холодность, "почти что ссора". Виктора позвали в гостиную и сообщили ему о разрыве. В присутствии стариков Фуше он сдержал свое горе, но не отрекся от своей любви. Они ушли. "Видя, что я бледен и не говорю ни слова, мать принялась утешать меня с необычайной нежностью; я выбежал из комнаты и, когда остался один, плакал долго и горько..." Ему и на ум не приходила мысль поколебать решение матери. Он знал, что она "непреклонна и неумолима", и "ненависть ее так же нетерпима, как пламенная ее любовь...". Что касается бедняжки Адели, то родители, вернувшись домой, просто сказали ей, что она никогда больше не увидит ни графини Гюго, ни Виктора. Любил ли он ее еще? Она этого не знала. Родители заявили, что он отказался бывать у них. Между влюбленными опустился занавес молчания.
      3. "ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНСЕРВАТОР"
      Гюго, как и подобает настоящему
      поэту, был первоклассный критик...
      Поль Валери
      Любовь не задалась; он искал утешения в работе. Абель решил, что трем братьям Гюго надо наконец издавать свой журнал. Шатобриан, их учитель, назвал свой журнал "Консерватор", а их журнал будет называться "Литературный консерватор". Он выходил с декабря 1819 по март 1821 года и в основном составлялся Виктором. Абель написал несколько статей; обидчивый Эжен держался в стороне и содействовал немногим - дал несколько стихотворений. Бискара писал Виктору из Нанта, заклиная его заставить брата работать: "А иначе он погибший человек..." Только благодаря кипучей энергии младшего брата журнал получал пищу; под одиннадцатью псевдонимами Виктор Гюго напечатал там за шестнадцать месяцев сто двенадцать статей и двадцать два стихотворения.
      Просматривая номера "Литературного консерватора", невольно удивляешься уму и образованности этого мальчика. В критике литературной, критике театральной, в иностранной литературе он проявляет глубокую осведомленность; он, несомненно, обладал подлинной культурой и особенно хорошо знал римскую и греческую античность. Его философские воззрения благородны. О Вольтере, которым он тогда восхищался, он говорил с упреком: "Это прекрасный гений, написавший историю отдельных людей для того, чтобы обратить свой сарказм на все человечество... А ведь это все-таки несправедливо - находить в анналах мировой истории только ужасы и преступления..." [Виктор Гюго, "Дневник юного якобита 1819 года"] Однако в оценке прошлого Гюго и сам проявлял саркастический цинизм, порожденный картинами того времени: "Римский сенат заявляет, что он не будет давать выкуп за пленных. Что это доказывает? То, что у сената не было денег. Сенат вышел навстречу Варрону, бежавшему с поля битвы, и благодарил его за то, что он не утратил надежды на Республику. Что это доказывает? То, что группа, заставившая назначить Варрона полководцем, была еще достаточно сильна для того, чтобы не допустить его кары..." Сама мысль, четкость стиля, обширные познания - все возвещало в этом юноше крупного писателя. В политике он оставался монархистом:
      Ты говоришь: чудак ужасный он
      Нравоученья, спесь, ворчливый тон...
      О нет! В шестнадцать лет я ученик,
      Я скромно познаю премудрость книг:
      Я Монтескье читал, мне люб Вольтер,
      А "Хартия" - в ней строгости пример...
      Я консерватор?.. Нет, противник бурь...
      [В.Гюго, "Ответ на послание королю господина Урри" ("Оды и баллады")]
      В литературе братья Гюго придерживались робкого эклектизма: "Мы не могли понять, какая разница между жанром классическим и жанром романтическим. Для нас пьесы Шекспира и Шиллера отличались от пьес Корнеля и Расина тем, что в них больше недостатков..." Однако Виктор Гюго имел смелость сказать, что если надо учиться у Делиля, то это учитель опасный. Гюго уже видел худосочие академического эротизма в поэзии. "Для художника любовь - неиссякаемый источник ярких образов и новых мыслей; совсем не то получается при изображении сладострастья - там все материально, и, когда вы исчерпаете такие эпитеты, как "алебастровый", "бело-розовый", "лилейный", - вам уж больше и нечего сказать..." Он требует, чтоб у поэта был "ясный ум, чистое сердце, благородная и возвышенная душа". У него верное критическое чутье: "Когда же в наш век литература будет на уровне его общественных движений и появятся поэты, столь же великие, как события, коими он отмечен?.." Юный поэт считал, что пошлость в такую эпоху непростительна, "потому что уже нет Бонапарта, некому привлекать к себе даровитых людей и делать из них генералов".
      В литературе Виктор Гюго восхищался только теми, кто действительно этого был достоин: "Корнелем, у которого он находил смелую фантазию, особенно в комедиях; Шенье, которого только что открыл Латуш и над гробом которого свирепствовали в своей критике поборники классицизма; Вальтером Скоттом, влияние которого на литературу он предвидел; Ламартином, чьи "Поэтические думы" изданы были в 1820 году: "Вот наконец настоящие поэмы настоящего поэта, стихи, исполненные настоящей поэзии..." Простота Ламартина поражала Гюго: "Эти стихи поначалу меня удивили, а затем очаровали. В самом деле, они свободны от нашей светской изысканности и нашего заученного изящества..." В сравнительной оценке Шенье и Ламартина у Гюго есть замечательная фраза: "Словом, если я хорошо уловил различия меж ними, весьма, впрочем, незначительные, то первый является романтиком среди классицистов, а второй - классицист среди романтиков".
      В 1820 году Виктор Гюго носил в кармане записную книжку, в которую заносил свои мысли: "По жизни так же трудно шагать, как по грязи. Шатобриан переводит Тацита точно так же, как Тацит переводил бы его. Министры говорят все, что вам угодно, лишь бы делать то, что им угодно..." Юноше, который набрасывал такие заметки, было восемнадцать лет. В его записной книжке были и такие строки: "Де Виньи говорит, что, когда Суме воодушевляется, его душа прохлаждается у окошечка..." Суме и его тулузские друзья - вулканический Александр Гиро, граф Жюль де Рессегье - играли первостепенную роль в "Литературном консерваторе". "Суме, поэт каждой черточкой своего облика, пленял своими длинными черными ресницами, ангельским выражением лица, взбитым коком, которому он тоже умел придать что-то вдохновенное. Он был способен на большую самоотверженность, лишь бы его немедленно подвергли испытанию. "Но с ним, - говорила Виржини Ансело, - ничего не следовало откладывать до завтра". Гиро "своей живостью напоминал белку и всегда как будто вертелся в колесе...". Виктор Гюго мог считать себя их собратом, ведь его поэтическое мастерство получило признание на конкурсе Литературной академии в Тулузе. Другим ценным сотрудником журнала были братья Дешан, отец которых принимал всю эту молодежь в своих прекрасных апартаментах: Антони - немного странный, Эмиль - нежно любящий сын, верный муж некрасивой жены, "очаровательный, чересчур очаровательный человек". "Этот поэт - светило? Нет, - свечка", - говорил он о Жюле Рессегье. Остроту обратили против него самого.
      В 1820 году Эмиль Дешан познакомил Виктора Гюго со своим другом детства Альфредом де Виньи, красавцем лейтенантом королевской гвардии и поэтом, который, однако, еще не печатался. Вначале отношения были церемонными, новые знакомые называли друг друга; господин де Виньи, господин Гюго. Виньи состоял в гарнизоне Курбвуа, Гюго пригласил его к себе домой: "Вы, надеюсь, заглянете к нам. Поскучаете с нами, зато доставите нам удовольствие". Что это - показное смирение? Конечно, но юноше было и немного страшно принять в своем доме человека старше его на пять лет, блестящего гвардейского офицера, гордого своей родовитостью. Напрасные страхи - Виньи, которому уже начали надоедать золотые эполеты и длинная сабля, стал другом не только Виктора Гюго, но и Абеля, и "неустрашимого Гарольда", как он называл Эжена. "Вы же видите, что я ужасно соскучился в всех трех братьях, - писал он им. - Приезжайте, у нас будут долгие беседы, за которыми время летит незаметно".
      Опять-таки через Дешана Гюго познакомился с Софи Гэ и с ее прелестной дочерью Дельфиной, которая еще подростком писала стихи, казавшиеся, благодаря ее красоте, восхитительными; через Виньи он познакомился с лучшими его друзьями - Гаспаром де Понс и Тейлором, офицерами того же полка. Понс был поэтом, а Тейлор - просто любителем литературы. Но, разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с Шатобрианом. "Гений христианства", "очаровавший его своей музыкальностью и красочностью", открыл ему некий поэтический католицизм, "хорошо сочетавшийся с архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами...". Гюго быстро перешел от вольтерьянствующего роялизма своей матери к христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его с семейством Фуше, где все были набожными католиками. Когда убили герцога Беррийского, Виктор Гюго написал на его смерть оду, которая произвела большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика XVIII.
      Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:
      Бурбонов юный сын отходит в мир иной.
      Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем,