Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

      В октябре 1832 года супруги опять сменили местожительство. В июле они сняли большую квартиру на третьем этаже дома N_6 на Королевской площади, в старинном особняке, построенном в 1604 году; окна выходили на площадь, одну из красивейших в Париже, вокруг площади зелень, дома из розового кирпича, с мансардами и высокими шиферными кровлями. Квартирная плата оказалась высокой - полторы тысячи франков, но комнаты были огромные, и, когда Гюго, всегда обожавший старинные вещи, обил стены красным штофом, поставил мебель готического стиля или эпохи Возрождения, украсил эти покои старинными потрескавшимися вазами и тарелками, венецианскими люстрами и картинами своих любимых художников, они и впрямь приняли королевский вид.
      На следующий год, летом, супруги Гюго устроили прием, пригласив на него и друзей и недругов (зачастую сочетавшихся в одном и том же лице); ярко освещенные гостиные, где в амбразурах раскрытых окон смеялись красивые молодые дамы с обнаженными плечами, представляли восхитительное зрелище. Салон на Королевской площади затмил салон Арсенала. Адель Гюго, гордая и эффектная красавица, умела принять лучше, чем добродушная госпожа Нодье, и блеском своих очей возмещала скудость угощения. Гостям "полагалось жаждать духовных услад, позабыв о пище телесной". Что поделаешь? У Гюго было на иждивении девять человек, он тратил пятьсот франков в месяц только на стол для семьи; кроме того, стараясь облегчить судьбу Эжена, он платил за его содержание, а ведь только своим пером он мог добывать средства на жизнь. Что касается Сент-Бева, то, при всей своей бедности, он, как только Гюго переселился на Королевскую площадь, снял неподалеку комнату в гостинице "Сен-Поль". Адель могла, не утомляясь, ходить туда пешком.
      Хотя и площадь и апартаменты имели барский вид, они находились в центре простонародного района. "Мы бедные мастеровые из предместья Сент-Антуан", - любил говорить Гюго. Что это? Поза? Может быть, но также и сознательная позиция. Изведав бедность, он понимал и жалел тех, кто страдал из-за нее. Успех не заглушил в нем совести. В 1828 году он опубликовал "Последний день приговоренного к смерти", в 1832 году напечатан был рассказ "Клод Ге". Та же тема - несправедливая кара. Те же нападки на законы общества, где царят богатые и власть имущие. Воспоминания о преследуемых, встреченных им в детстве, не забывались; он мечтал написать большой роман об "отщепенцах", особенно о каком-нибудь преступнике, гонимом служителями законов, которого, однако, по справедливости можно оправдать. Уже и тогда он обдумывал образ благородного епископа и делал заметки о монсеньоре Мьолисе, епископе Диньском, святом человеке. Ему хотелось поднимать социальные вопросы в своих произведениях, стать защитником бедняков. Странно, что вместе с тем он стремился составить себе состояние и крепко торговался с книгоиздателями при заключении договоров. Но так ли уж это странно? Ему нужны были деньги, чтобы обеспечить будущее четверых своих детей. Былая нищета научила его весьма тщательно вести свои счета. Впрочем, он все делал на редкость тщательно. Антуана Фонтане, присутствовавшего при том, как он совершает свой туалет, раздражала его манера бриться: "Посмотрели бы вы, с какой невероятной медлительностью он точит бритву, потом четверть часа держит ее под мышкой, чтобы она согрелась, потом приступает к омовению розовой водой и выливает себе на голову целый кувшин..."
      Для литератора кратчайшим путем к богатству был, как тогда полагали, театр. Пьеса, выдержавшая пятьдесят представлений с кассовым сбором в две тысячи франков, "давала" сто тысяч франков, из коих автору - двенадцать тысяч, да еще пять тысяч он получал при ее напечатании (пятнадцать тысяч франков за три первых издания "Эрнани"). "Собор Парижской Богоматери" принес Гюго только четверть этой суммы. С другой стороны, Гюго знал, что театр может и должен оказывать моральное и политическое влияние: "Театр это трибуна. Театр - это кафедра". Любимым сюжетом драмы была для Гюго защита от угнетателей какого-нибудь преследуемого, гонимого человека. Сказывались смутные воспоминания детства. А среди всех причин, ставивших человека вне общества, самой несправедливой Гюго считал ту, которая проистекает уже из самого факта его рождения (Дидье, герой пьесы "Марион Делорм", - незаконнорожденный) или из его физического уродства (таким он изобразил горбуна Трибуле в драме "Король забавляется").
      Замысел пьесы "Король забавляется" возник у Гюго в Блуа. Трибуле, шут короля Франциска I, родился в доме, находящемся недалеко от особняка генерала Гюго. О существовании этого шута Виктор Гюго узнал из "Истории Блуа", которую нашел в отцовском доме; он не оставил ничего из подлинных его приключении, но, сделав Франциска I центром пьесы, создал мелодраму, в которой шут Трибуле, исполнявший обязанности сводника при распутном короле, оказался наказанным, ибо августейший повеса осквернил его отцовскую любовь. Интригу пьесы, сотканную из невероятных совпадений, скрашивали действительно драматические эффекты, патетические тирады и вкрапленные кое-где яркие комические черточки. Сент-Бев, присутствовавший при читке пьесы в Комеди-Франсез, сделал кисло-сладкое замечание, что у него "есть свое особое мнение об этом виде драмы и степени ее жизненной правды, но пьеса, несомненно, произведет впечатление, ибо в ней проявлен огромный талант и она блещет прекрасными стихами...". А в своей тайной записной книжке он говорит: "Гюго некогда создал такую высокопарную фразеологию, что она подняла его ввысь, точно воздушный шар. Сперва он попал в плен к своей высокопарности, был жертвой своей риторики, а теперь она стала искренней".
      Премьера драмы "Король забавляется" состоялась 22 ноября. Хотя вольнолюбцы и "Молодая Франция", все помощники Теофиля Готье, все помощники Девериа были на посту, публика довольно холодно принимала пьесу. Однако тирада Сен-Валье обеспечила успех первому акту, в амфитеатре уже топали ногами и пели: "Академия мертва - миронтон-тон-тон-миронтен..." Но конец второго акта, где шут помогает придворным похитить его дочь, полунагую Бланш, позволил зрителям в ложах, возмущенным нападками на Коссе, на Монморанси и другие аристократические фамилии, завопить о безнравственности. "Иль мать вас не рожала? Иль с конюхом она в постели полежала? Ответьте, выродки!" - кричал им Трибуле. Это высшему свету не понравилось. Когда занавес опустился в последний раз, поднялась такая буря, что актеру Лижье с трудом удалось объявить с просцениума имя автора. На следующий день министр, граф д'Аргу, "учитывая, что во многих пассажах оскорбляется нравственность", запретил пьесу к дальнейшей постановке и к опубликованию. Истинной причиной запрещения было то, что королевский двор не пожелал допустить, чтобы монархию, хотя бы монархию времен Франциска I, бичевали на сцене.
      Виктор Гюго подал жалобу в суд, его энергично поддерживал Эжен Рандюэль, заключивший с ним договор на издание пьесы.
      Виктор Гюго - Эжену Рандюэлю:
      "Я полагаю, дорогой мой издатель, что для вас, для меня, для откликов на книгу и на судебный процесс важно, чтобы накануне его обо всем этом деле было широко оповещено в газетах. Посылаю вам семь маленьких заметок и очень прошу воспользоваться всем вашим влиянием для того, чтобы завтра они появились в семи различных газетах оппозиции..."
      Среди прочих талантов у Гюго была способность обращать всякую немилость на пользу своей известности. В дневнике Антуана Фонтане записано: "Пьеса "Король забавляется" запрещена правительством. Вот-то оказали Виктору услугу! Иду сейчас к нему. Он хорошо играет свою роль: у него, мол, утащили из кармана двадцать тысяч франков..."
      Коммерческий суд объявил себя неправомочным. Истец на заседании произнес страстную речь, обвиняя правительство Луи-Филиппа в том, что оно жульническим способом отнимает одно за другим те права, которые были дарованы после Июльской революции. Наполеон, говорят нам, тоже не чтил гражданских свобод. Конечно, но он делал это не по-воровски. "У льва, заявил Гюго, - нет лисьих повадок. В те времена у нас отнимали свободу, это верно, но разворачивали перед нами великолепное зрелище... Тогда существовало управление цензуры, наши пьесы снимали с афиш, но на все наши жалобы нам могли ответить: "Марено! Иена! Аустерлиц"..." [Виктор Гюго, "Заметки о "Марион Делорм"] Надо вспомнить, что истец переписывался тогда с Жозефом Бонапартом и говорил ему в письмах, что, если бы герцог Рейхштадский гарантировал гражданские свободы, у него не было бы более верной поддержки, чем Виктор Гюго.
      2. КНЯГИНЯ НЕГРОНИ
      Гюго обладал своего рода евангельским
      милосердием, заставлявшим его умиляться
      над тем, что ему открывала Жюльетта из
      своего прошлого... Он был в этом смысле
      предшественником толстовских взглядов.
      Пьер Льевр
      Сын генерала Гюго никогда не боялся битв. Запрещение драмы "Король забавляется" не только не сразило его, но вызвало у него желание немедленно взять верх. У него уже была готова трехактная пьеса в прозе "Ужин в Ферраре", сюжет которой был навеян чтением "Поэтической Галлии" Маршанжи. Там он почерпнул мысль изобразить веселое пиршество знатных сеньоров, которые ужинают у своего врага, решившего их умертвить, и нарисовать, как с последней переменой блюд входят монахи, чтобы принять предсмертную исповедь пирующих. Ужас, ворвавшийся в дверь пиршественного зала, мольбы умирающих, сменившие разгульные песни бражников, черное и белое - эти контрасты увлекали его. Не раз в своей жизни (полиция, арестовавшая Лагори за столом; буйное сумасшествие Эжена за свадебным обедом) он слышал "грозные шаги командора". Он переделал по-своему историю, рассказанную Маршанжи, и героиней ее стала у него Лукреция Борджа. Нарисовать эту женщину со всеми ее пороками, а затем простить за ее материнскую любовь, как он возвысил образ Трибуле отцовской любовью, такая задача вполне могла его пленить, и драма была написана в течение двух недель. Откровенно говоря, в авторском замысле не было новизны. "Марион Делорм", "Король забавляется", "Лукреция Борджа" - это три урожая с одного посева, перепевы одного сюжета: всепоглощающее великое чувство спасает человека, погибшего, погрязшего в пороках. Драмы Гюго не стоят его лирической поэзии. Но у сцены своя, особая эстетика; в те годы мелодрама торжествовала над трагедией, и было естественно, что "Лукрецию Борджа" поставили в том самом театре, где создана была "Нельская башня" Дюма.
      Это был театр Порт-Сен-Мартен; у директора театра Гареля состояла возлюбленной мадемуазель Жорж, знаменитая актриса, перебежчица, изменившая Комеди-Франсез, окруженная ореолом воспоминаний о наполеоновской Империи (она была любовницей Наполеона); она уже приближалась к пятидесяти годам, но жаждала ролей любовниц и была еще способна играть их как на сцене, так и в жизни. Виктор Гюго прочел свою пьесу сначала для мадемуазель Жорж у нее в доме, затем в фойе театра Порт-Сен-Мартен для Фредерика Леметра. На этой второй читке присутствовала молодая и красивая актриса Жюльетта Друэ, очень желавшая получить маленькую роль княгини Негрони. "В пьесах господина Виктора Гюго маленьких ролей не бывает", - писала она Гарелю. Гюго не был с ней знаком, только видел ее мельком на балу в мае 1832 года - "белоснежную, черноокую, молодую, высокую, пленительную", сверкающую драгоценностями, одну из самых блестящих красавиц Парижа. Он не осмелился тогда с ней заговорить:
      Она, восторгов дань приемля величаво,
      Бросая в жар сердца, дурманя и пьяня,
      Казалась птицею, возникшей из огня...
      Ты подойти не смел - страшится искры порох!
      Но ты следил за ней, скрывая страсть во взорах
      [Виктор Гюго, "К Ол..." ("Внутренние голоса")].
      Во время читки он несколько раз встречал ее взгляд, угадывал в нем симпатию и влечение, на сердце у него было тогда одиноко и грустно; сразу же они были очарованы друг другом. Он много говорил о ней, расспрашивал, и вот что ему сообщили. Мадемуазель Жюльетте двадцать шесть лет. Она родилась в 1806 году в Фужере, ее отец - Жюльен Говэн - был портным, в 1793 году он скрывался, ушел в банду шуанов. Жюльетта (настоящее ее имя Жюльенна) осталась сиротой еще в младенчестве и была доверена заботам ее дяди, младшего лейтенанта Рене Друэ, канонира береговой артиллерии в Бретани. Этот славный человек не приневоливал ее учиться в школе, она росла дичком, разрывала свои платья в зарослях кустарника, но в десятилетнем возрасте он поместил ее в Париже в пансион при монастыре бенедиктинок общины Вечного поклонения, где у него были две родственницы. В пансионе Жюльетта была любимицей монахинь, ее очень баловали, но дали хорошее воспитание. По юношеской неосторожности она уже готова была произнести монашеский обет, если бы не вмешательство весьма мудрого архиепископа парижского монсеньера де Келана, который заметил однажды при посещении монастыря эту миловидную девицу, расспросил ее и, убедившись, что она не создана для монастырской жизни, освободил ее.
      Поразительная красота - "роковой дар богов", поразительная стройность привели ее в 1825 году, в возрасте девятнадцати лет, путями, оставшимися неизвестными, в мастерскую скульптора Джеймса Прадье. Когда Жюльетта познакомилась с ним, ему было тридцать шесть лет. Он происходил из семьи женевских гугенотов, но по условиям своей профессии и по природным наклонностям стал романтическим повесой с пронзительным взглядом темных глаз, длинными волосами до плеч; одевался он крикливо: камзол, сапоги с кисточкой, облегающие панталоны, мушкетерский плащ. В его мастерской одни фехтовали, другие играли на фортепьяно. Он был человек не злой, но чувственный и ветреный. Жюльетта позировала ему для обнаженных статуй в более чем смелых позах, и между двумя сеансами он сделал ее матерью; родившуюся дочку Клер он не признал официально, но никогда и не отрекался от нее. В 1827 году он был принят в Академию, стал мечтать о выгодной женитьбе, а Жюльетту пристроил в театр, давал ей довольно умные советы в области артистического искусства и другие, житейские, весьма трезвые, по части искусства обольщать и удерживать при себе поклонников. "Мои советы никогда не будут продиктованы страстью, и потому можно считать их бескорыстными. Дружба, которую я подарил тебе, не угаснет в моем сердце, пока ты будешь ее достойна..."
      Жюльетта играла в Брюсселе, а затем и в Париже маленькие роли и имела успех, которым обязана была больше своей красоте, чем сценическому таланту. У нее не было артистической подготовки, не было опыта, и, как она писала Прадье, она "получала не ангажементы, а только квитанции из ломбарда на заложенные вещи". Она много плакала и боялась, что не сделает карьеры. "Черт побери! - отвечал ей Прадье. - Перестань хныкать... Считай себя примадонной, и ты ею будешь... Старайся нравиться, особенно актрисам, ибо они отъявленные дьяволицы во всех странах... Разыгрывай комедию даже вне театра". Подписывался он так: "Твой преданный друг, любовник и отец".
      Цинизм, царивший в мастерских художников, развратил Жюльетту, и она заводила себе любовников, которые, однако, не улучшили ее мнения о мужчинах; был среди них красивый итальянец пятидесяти трех лет Бартоломео Пинелли, был бедняк декоратор Шарль Сешан, был бессовестный журналист Альфонс Карр, который пообещал на ней жениться и занял у нее денег, и наконец, появился богатейший князь Анатоль Демидов, красивый, бешеный сумасброд, не расстававшийся с хлыстом; в 1833 году этот покровитель Жюльетты роскошно обставил для нее великолепные апартаменты на улице Эшикье. Словом, Жюльетта повела жизнь куртизанки, но все же она сохраняла свежесть чувств, бретонскую склонность к мечтаниям, страстную любовь к дочери, кроткий взгляд бархатных глаз, "в котором минутами сквозила ее небесная душа", веселость и очаровательное остроумие.
      Позднее Виктор Гюго начертал в записной книжке Жюльетты: "В тот день, когда твой взгляд впервые встретился с моим взглядом, солнечный луч протянулся из твоего сердца в мое, словно свет зари, упавший на руины". По правде сказать, каждый из них, сам того не ведая, увидел в другом существо, потерпевшее крушение. Потеряв Адель, Гюго испытывал потребность в новой любви, которая вернула бы ему веру в себя; Жюльетта изведала только чувственность, а между тем она с шестнадцати лет мечтала стать "страстно любящей подругой честного человека". Когда Альфонс Карр, распутный любовник Жюльетты, вздумал таскать ее с собою в злачные места, она ответила ему: "Мне кажется, что мою душу обуревают желания не менее, а в тысячу раз более пылкие, чем желания плотские... Вы дарите мне утехи, за которыми следуют усталость и стыд. А я, наоборот, мечтаю о спокойном, ровном счастье. Послушайте, гордость не позволяет мне лгать: я вас оставлю, брошу вас, покину и землю и даже жизнь, если найду человека, чья душа будет ласкать мою душу - так же как вы любите в ласкаете мое тело..."
      Во время репетиций "Лукреции Борджа" она грациозно заигрывала и кокетничала с Гюго. Он держался настороже. Всегда ли он хранил супружескую верность? Неизвестно; но занятая им позиция, его поэзия, воспевавшая радости брака и отцовства, требовали от него верности. Он терпеть не мог "закулисных дрязг", опасался актрис и держал себя с ними "почтительно и осторожно". Помня бурные стычки на спектакле "Король забавляется", он подготовил премьеру "Лукреции" с тщательностью искусного полководца. На читку пьесы были созваны "представители боевых защитников "Эрнани". Премьера спектакля стала триумфом.
      Успеху в значительной мере способствовали мадемуазель Жорж и Фредерик Леметр, но и Жюльетта Друэ, несмотря на ее мимолетное появление, очаровала публику. "Ей полагалось произнести лишь несколько слов, - говорит Теофиль Готье, - всего-навсего пройти по сцене. Но при этом кратком и немногословном выходе она сумела создать восхитительный образ, была настоящей итальянской княгиней с пленительной и смертоносной улыбкой..." Что касается автора, он с удовольствием прислушивался к мнению публики, ибо он и сам его разделял: "Какая она хорошенькая, какая красивая, какая стройная, какие великолепные плечи, очаровательный профиль, что за прелестная актриса, сколько в ней достоинства! Какая живость чувств! В ее голосе и в манерах есть сходство с госпожой Дорваль, но гораздо больше естественности и души. Прибавить ей еще год опытности - и она достигнет совершенства, будет нашей лучшей жанровой актрисой. Какая мимика, сколько души..."
      Гюго ошибался не в суждении о красоте актрисы - она и в самом деле была восхитительна, - но относительно ее таланта. Жюльетта Друэ была неумелая актриса, потому что "переигрывала". Но любовь - плохой судья, а Гюго был влюблен. Вечер за вечером он ходил в театр Порт-Сен-Мартен полюбоваться в короткой сцене прекрасными черными глазами, всегда устремленными в его глаза. Соблазн был велик. Уже давно Адель упорно отвергала его ласки. Под маской молодого победителя он таил тайную и жгучую боль.
      Печаль сидит во мне. Она,
      Как скверный гость, меня терзает.
      Я башня, что на вид сверкает,
      Внутри - угрюма и темна
      [Виктор Гюго, "Мадемуазель Жюльетте" ("Песни сумерек")].
      Каждый вечер он навещал Жюльетту в ее артистической уборной, давал ей советы, упивался красотой, тянувшейся к нему. Через четыре дня после премьеры, 6 февраля, он сказал ей: "Я люблю тебя!" Она так ждала, так хотела услышать это. В ночь с 16 на 17 февраля, в субботу, на масленицу (они всю жизнь думали, что это было во вторник, но ошибались либо в дате, либо в дне недели), автор и актриса должны были после "Лукреции Борджа" поехать в другой театр на бал. Но они решили провести эту ночь у Жюльетты, которая еще жила тогда на бульваре Сен-Дени, в ожидании того дня, когда будет готово ее "гнездышко" на улице Эшикье.
      Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
      "Виктор, приезжай за мной нынче вечером к госпоже Крафт. Из любви к тебе наберусь терпения, буду ждать тебя. До свидания, до вечера. О-о! Сегодня вечером все свершится. Я отдамся тебе всецело...
      Восемь лет спустя он напомнил ей этот день:
      "Моя любимая, помнишь ты нашу первую ночь? То была карнавальная ночь во вторник на масленице 1833 года. В Ту ночь давали в каком-то театре какой-то бал, на который мы Должны были ехать оба. (Прерываю свое послание, чтобы сорвать поцелуй с твоих прекрасных уст, и после этого продолжаю.) Ничто, даже смерть, я уверен, не изгладит во мне это воспоминание. Все часы той ночи проходят в моей памяти один за другим, словно звезды, пролетевшие перед глазами моей души. Да, ты должна была ехать на бал, но ты не поехала, и ты ждала меня. Бедный ангел мой! Как ты хороша и сколько в тебе любви. В твоей комнатке стояла чудесная тишина. А за окнами Париж смеялся и пел, по улице с громкими криками проходили маски. Мы отдалились от всеобщего празднества и скрыли в темноте ночи собственный сладостный праздник. Париж упивался хмельной, поддельной радостью, а мы - настоящей. Никогда не забывай, мой ангел, тот таинственный час, который изменил твою жизнь. Ночь 17 февраля 1833 года была символом, образом великой и торжественной перемены, совершившейся в тебе. В эту ночь ты оставила где-то там, на улице, где-то далеко от себя сутолоку, шум, поддельное ликование, толпу, чтобы вступить в мир тайны, уединения и любви".
      Виктор Гюго был опьянен. Адель, столь желанная когда-то, могла дать ему только боязливую покорность новобрачной; а тут вдруг у него появилась возлюбленная, прекрасная, как в сказке, "с глазами ясными и сверкающими, как алмазы, с чистым, светлым челом... ее шея, плечи и руки поражают чисто античным совершенством линий; она достойна вдохновлять ваятелей и быть допущенной на соревнование красавиц вместе с молодыми афинянками, когда они сбрасывали с себя покровы перед Праксителем, замыслившим изваять Венеру...". И эта женщина с "упругой бретонской грудью", красотою тела не уступавшая самым прекрасным античным статуям, была так податлива, так искусна в любовных утехах. В эту "священную ночь" она открыла тридцатилетнему поэту, что такое наслаждение, а ведь он был наделен чудесной способностью и вкушать и Дарить его и, вступив в брак двадцатилетним юношей, знал только супружеские объятия. Любовные ласки искусство, так же как поэзия. Жюльетта была тут виртуозом.
      Разговаривать с Жюльеттой было вторым очарованием. Ей было что рассказать - Бретань, детство босоногой школьницы, монастырь, нищета; и столько ей хотелось услышать от него. Жизнь Жюльетты была трудной и бурной, писатель узнавал из ее рассказов много любопытного. "Я из простонародья", - гордо говорила она. Однако у "барона Гюго", несмотря на некоторое его тщеславие и наивные потуги на аристократизм, было горячее желание поближе узнать простой народ. А кроме того, поэт всегда чувствует потребность быть понятым. Стоило ему написать стихи для Жюльетты, она принимала их с радостью, куда более горячо, чем Адель. Супругу, по-видимому, не интересовала ни рукописи, ни черновики произведений Гюго. Жюльетта, "прирожденный коллекционер", благоговейно сохраняла все. Она придавала острый вкус славе, которая сама по себе довольно пресна. Этим она и заслужила прекрасные дарственные надписи: на экземпляре восьмого издания "Восточных мотивов" Гюго написал: "Тебе, моя красавица! Тебе, любовь моя!" На экземпляре "Гана Исландца", выпущенного четвертым изданием в мае 1833 года, стоят следующие стихотворные строки:
      В своих мечтах пари, не слушай, не смотри,
      Как за окном Париж бушует до зари;
      Услышь мой вздох немой и мой напев услышь,
      Пока ты мирно спишь, я здесь пою в тиши.
      Все объяснит тебе легчайший вздох души,
      А не горланящий Париж.
      Для Гюго после года унизительных мук эта любовь была возрождением. Сначала ему было страшно завести себе любовницу, проводить у нее ночи, ведь он был поэт домашнего очага и семьи. Потом он стал гордиться этой связью. Он говорил о своей победе всем и каждому, даже Сент-Беву, и тот насмешничал: "Гюго выставляет себя передо мной человеком, у которого только один недостаток: слишком большое увлечение женщинами. Он заявляет, что нисколько не думает о славе. А ведь у нас, у каждого, всегда есть два недостатка: в одном мы признаемся, другой скрываем..." Разумеется, весь Париж толковал об этом приключении, и некоторые благочестивые друзья, например Виктор Пави, тревожились. Но Гюго хотелось верить, что такое большое счастье не может быть преступным.
      Виктор Гюго - Виктору Пави:
      "Я никогда не совершал столько грехов, как в этом году, и никогда не был лучше, чем сейчас. Право, я стал гораздо лучше, чем во времена моей непорочности, о которой вы сожалеете. Прежде я был непорочен, зато теперь снисходителен к людям. Это большой прогресс, ей-Богу. Рядом со мной - моя добрая, дорогая подруга, ангел, который это тоже знает, вы ее почитаете так же, как я, а она меня прощает и любит..."
      Этим ангелом всепрощения оказалась Адель. По правде сказать, ангельское милосердие давалось ей легко. Как ей было не простить? Раз она не желала больше быть его женой, могла ли она требовать от мужа супружеской верности? К тому же семейная жизнь продолжалась. Дидина писала Луизе Бертен:
      "Миленькая Луиза, как давно я тебя не видела!.. Тетечка Жюли (Фуше) приехала из монастыря... Тото и Деде остригли... Жюли говорит, что она не любит узурпаторов; она ненавидит Луи-Филиппа". А грешник Гюго делает приписку: "Простите мне, мадемуазель Луиза, что я воспользовался пустым местечком, которое мне оставила Кукла... А в несчастном нашем Париже по-прежнему очень скучно. Право, пожалеть можно о том лете, когда были бунты, и о том лете, когда была холера... Я целые дни роюсь в своем старом хламе, разыскиваю, из чего можно составить два тома "Литературной смеси" (весьма смешанной)... По вечерам мы с женой ходим прогуляться по берегу реки в сторону Рапе..."
      Идиллическая картина. Семейство в духе Греза.
      Когда Адель, как и каждое лето, уехала с детьми в усадьбу Рош, в долину Бьевры отправился и Сент-Бев и бродил в окрестностях. "Раз благородный твой супруг похищен Фриной", - писал он в стихотворении, смело посвященном Адели.
      Преображается и блещет все вокруг,
      Красою новою сверкают лес и луг,
      И разрослась для нас дубовая аллея,
      Для нас! Ведь стало вдруг в тюрьме твоей светлее,
      Ведь он, ревнивец твой, обидчивый гордец,
      Он сам в силки любви попался наконец!
      Он, что ни день, готов лететь к предмету страсти,
      А той порою мы, ловя секунды счастья,
      В соседний лес летим с не меньшей быстротой...
      [Сент-Бев, "Книга любви"]
      Лишь только Гюго уезжал из Бьевры в Париж, Адель совершала пешие прогулки, встречалась на дороге с Сент-Бевом, который нанял на лето экипаж, и они были счастливы, насколько могли. Но их любовь с самой ее зари была сумеречной. "Она сливается, - писал Сент-Бев госпоже Гюго, - с тускнеющими, вечерними тонами света в тех церквах, куда мы с вами ходим... Любви этой привычна скорбь в самый разгар счастья. Я всегда был наделен малой способностью надеяться; я всегда чувствовал отсутствие чего-либо, чувствовал помехи во всем решительно; мне всегда немножко недоставало солнца даже в погожую пору..."
      Тем временем Виктор Гюго в Париже привел Жюльетту в квартиру на Королевской площади, и на следующий день она написала ему:
      "Как было мило с вашей стороны, что вы открыли мне двери своего дома; право, это значит для меня гораздо больше, чем удовлетворенное любопытство, и я благодарю вас за то, что вы показали мне, где вы живете, где любите, где думаете. Но скажу вам откровенно, мой дорогой, мой обожаемый, что из этого посещения я вынесла чувство грусти и ужасной безнадежности. Теперь я гораздо больше, чем прежде, чувствую, как я разлучена с вами, до какой степени я для вас чужая. Вы в этом не виноваты, мой бедненький, любимый мой; и я тоже не виновата, но уж так получилось; было бы бессмысленно приписывать вам больше причастности к моим бедам, чем это есть на самом деле, но я могу и без этого сказать, дорогой мой, что считаю себя самой ничтожной женщиной. Если вам хоть немного жаль меня, помогите мне выйти из того унизительного положения, в котором я нахожусь. Помогите мне подняться, ведь поза коленопреклоненной рабыни мучительна и для души и для тела. Помогите мне выпрямиться, мой дорогой ангел, мне так хочется верить в вас и в будущее! Прошу вас, прошу вас".
      Искреннее самоуничижение. На свою беду Жюльетта некогда стала куртизанкой и, видя в мужчинах только цинизм и животное чувство, считала в простоте душевной вполне естественным требовать хотя бы роскоши от какого-нибудь князя Демидова и ему подобных. Но вот она полюбила требовательного повелителя, презиравшего всякую продажность, не допускавшего и мысли о дележе и так страдавшего из-за своей ревности, что он должен был искать уверенности. Он любил Жюльетту любовью "полной, глубокой, нежной, пламенной, неистощимой" и поэтому хотел, чтоб она была не только красива, но и чиста. А у нее было лишь одно средство существования - богатые покровители; в театре она зарабатывала очень мало, на иждивении у нее была дочь Клер. При всей своей любви она не могла решиться перевернуть свою жизнь. Она только что переехала в прекрасную квартиру на улице Эшикье; несомненно, она продолжала принимать у себя того, кто окружил ее роскошью, - дикаря Демидова и ему подобных. Но за это Виктор Гюго обращался с нею не лучше, чем Дидье с Марион Делорм, считал ее падшей женщиной. Бальзак посмеялся бы над ним. Но Гюго словно переживал в жизни одну из написанных им драм. Иногда, не стерпев "оскорбительных подозрений" (вполне законных), Жюльетта пыталась порвать с Гюго; она убегала, но снова возвращалась к своему грозному судье и обожаемому любовнику, умоляла его "возродить святой силой любви все хорошее и благородное, что было в ее душе".
      Гюго готов был простить ее, если она порвет со своим прошлым. Она наконец покорилась и сразу стала очень бедной. В январе 1834 года она заложила в ломбард "четыре дюжины батистовых вышитых сорочек, три дюжины батистовых сорочек с кружевами, двадцать пять платьев, из которых два декольтированных, тридцать нижних вышитых юбок, дюжину вышитых ночных кофт, двадцать три пеньюара, кашемировую накидку с оборками, шаль из индийского кашемира и так далее". Этот тщательно составленный жалкий перечень похож на опись имущества, оставшегося после смерти. Что ж, княгиня Негрони умерла, а Жюльетта Друэ боролась за то, чтобы выжить. Ее осаждали кредиторы, их визиты усиливали ревность Гюго. Жюльетте пришлось признаться ему в некоторой части своих бед, экономный буржуа возмутился; но романтический герой заявил, что возьмет ее долги на себя.