Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

      В самом деле, в романе перед нами предстают исключительные человеческие натуры, одни выше чем человеческие существа по своему милосердию или любви, другие ниже - по своей жестокости и низости. Но в искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды. Гюго имел склонность к исключительному, театральному, гигантскому. Этого было бы мало для того, чтобы создать шедевр. Однако его преувеличения оправданны, так как герои наделены благородными и подлинными чувствами. Гюго непритворно восхищался Мириэлем, он непритворно любил Жана Вальжана. Он ужасался, но вполне искренне уважал Жавера. Искренность автора, масштабность образов превосходное сочетание для романтического искусства. В "Отверженных" было достаточно жизненной правды, чтобы придать роману необходимое правдоподобие. Роман не только изобиловал элементами реальной жизни, но и исторический материал играл в нем важную роль. Виктор Гюго пережил Империю, Реставрацию, революцию 1830 года. Зорким взором реалиста он замечал тайные пружины, руководившие событиями и людьми. Перечитайте главу о 1817 годе или "Несколько страниц истории" - о революции 1830 года. Мысль здесь равноценна стилю. Гюго справедливо говорит, что Реставрация "воображала, будто она сильна, так как Империя исчезла перед нею, словно театральная декорация. Ей было невдомек, что и сама она появилась таким же образом. Она не видела, что находится в тех же руках, которые убрали прочь Наполеона..." [Виктор Гюго, "Отверженные"]. Портрет Луи-Филиппа, беспристрастный и почти сочувственный, написан прекрасно, как страница прозы Ретца или Сен-Симона.
      Современные критики, как это и предвидел издатель, упрекали автора за то, что в романе много отступлений. "Много философских рассуждений, замедляющих повествование", - говорили они. Враждебно настроенный Барбе д'Орвильи тем не менее признавал, что он невольно восхищался картиной сражения при Ватерлоо, "полной лиризма, свойственного господину Гюго, вдохновенному поэту пушек, рожков, маневров, схваток, мундиров, - я признаюсь, что это сражение вызывает живой интерес". Но он полагал, что этот очерк, так же как и описание монастыря Пти-Пикпюс и глава о деньгах, не имеют никакого отношения к роману. Попутно отметим, что подобные упреки делали и Бальзаку и Толстому, в этом не упрекали лишь Мериме. Но Бальзак и Толстой являются более великими писателями, чем Мериме. Не слишком ли длинно описание Геранды в начале "Беатрисы"? Может быть, и так, но без этих длиннот роман стал бы менее насыщенным. Нужны иногда замедления темпа, умолчания, паузы, время. Философское предисловие к "Отверженным" начинается словами: "Это книга религиозная..." Вот в чем секрет. Сент-Бев, который обладал вполне достаточным вкусом, чтобы распознать шедевр, остерегался написать статью, но заметил в своей тайной записной книжке, что, в то время как все представители его поколения превратились в стариков, похожих на тех ревматиков, что сидят на скамейках около Дома Инвалидов и греются на солнышке, Виктор Гюго являл собой пример цветущей молодости.
      В ресторане Маньи за обедом Тэн сказал:
      - Гюго?.. Гюго совсем не искренен.
      Сент-Бев разразился негодующей тирадой:
      - Как? Вы, Тэн, считаете, что Мюссе выше Гюго! Но ведь Гюго создает книги... Под носом у правительства, которое все же обладает достаточной властью, он сорвал самый большой успех в наше время... Он проник всюду... Женщины, народ - его читают все. Любую его книгу расхватывают за четыре часа - с восьми до полудня... В молодости, как только я прочел "Оды и баллады", я сразу же понес показать ему все свои стихи... Эти люди из "Глобуса" называли его варваром. Так вот, всем, что я сделал, я обязан ему. А люди из "Глобуса" за десять лет ничему меня не научили...
      - Позвольте, - возразил Тэн, - Гюго - это громадное явление нашего времени, но...
      - Тэн, - прервал его Сент-Бев, - не говорите о Гюго!.. Вы его не знаете. Только мы двое здесь знаем его: Готье и я... Творчество Гюго великолепно!
      3. ГОРА В ОГНЕ
      Беспредельный гений.
      Бодлер
      Теофиль Готье говорил об "Отверженных": "Это ни хорошо, ни плохо; творение это создано не руками человеческими, оно, можно сказать, порождение стихии". Эта оценка более подходит к другим произведениям периода изгнания, и в частности к "Вильяму Шекспиру", "масштабной книге эпической критики", излившейся из лавы, из которой возникают гигантские фигуры с еще не померкшим огненным отсветом. Три причины побудили Гюго обратиться к Шекспиру: в 1864 году должно было быть отмечено 300-летие со дня его рождения, и благодаря этому тема становилась актуальной; Франсуа-Виктор попросил его написать предисловие к своему переводу, а главное, Гюго испытывал потребность заменить предисловие к "Кромвелю", написанное сорок лет тому назад, неким итоговым сводом суждений, который явился бы литературным завещанием XIX века и романтизма.
      Шекспира Гюго знал весьма посредственно. Можно вспомнить о первой его встрече с Шекспиром в Реймсе, в мае 1825 года. Тогда Нодье перевел ему экспромтом "Короля Иоанна", и молодой поэт был потрясен. Он не пожелал дочитать трагедию в переводе Летурнера и имел на то основания. Но Нодье и Виньи познакомили его и с другими шекспировскими драмами. Прибыв на Джерси, Франсуа-Виктор спросил отца:
      - Чем ты будешь заниматься во время изгнания?
      Отец ответил:
      - Буду созерцать океан. А ты что намерен делать?
      - Буду переводить Шекспира, - ответил сын.
      Гюго величественно заметил:
      - Есть люди, равные океанам.
      Диалог театральный, но к чести Франсуа-Виктора, по натуре своей человека ленивого, следует сказать, что он мужественно принялся за этот гигантский труд: "Нужно было перевести тридцать шесть драм, сто двадцать тысяч стихотворных строк". Труд этот мог быть осуществлен лишь благодаря гернсийской скуке, а также при помощи одной молодой девушки, мисс Эмили Патрон. Гюго следил за работой сына в меру своих познаний в английском языке, - а они были невелики. Но эта работа привела его к размышлениям о гениях, о роли поэта, об искусстве. Говоря о Шекспире, он получил возможность сказать и о самом себе. Вдохновение придало его труду необычайную яркость; предисловие превратилось в целую книгу. Был ли это очерк о Шекспире? Лишь в небольшой степени. Подлинный сюжет очерка рассуждение о гении, вернее, о гениях. В рамки разговора о Шекспире он включает Гомера, Иона, Эсхила, Исайю, Иезекииля, Лукреция, Ювенала, Тацита, Иоанна Богослова, Данте, Рабле, Сервантеса. Тут только один француз и два грека. Бельгийский издатель Лакруа, маленький человечек с рыжими бакенбардами, был недоволен, что среди гениев нет представителя Германии. Он советовал добавить Гете. "Гете - всего лишь талант, возражал Гюго. - Гете - ограниченный писатель. Гении беспредельны. Масштаб бесконечности, заключенный в них, определяет их величие... Они вмещают в себя неведомое. Еврипид, Платон, Вергилий, Лафонтен, Вольтер не допускали ни преувеличений, ни ужасов, ни чудовищного. Чего же им недостает? Именно этого".
      Вот ответ тем, кто упрекал Гюго именно за это. Вся книга представляет собою защитительную речь pro domo [о себе (лат.)]. Гений никогда не должен подвергаться критике. Даже его недостатки являются его достоинствами. Гения нельзя превзойти. "Искусство, будучи искусством, не устремляется ни вперед, ни назад... Пирамиды и "Илиада" остаются на первом плане. Уровень шедевров для всех одинаков - это некий абсолют... Отсюда возникает убежденность поэтов. Они возлагают надежды на будущее с возвышенной уверенностью" и, всматриваясь в прошлое, с родственным чувством подыскивают себе равных. Гюго считает себя равным наиболее великим поэтам. Современники посмеивались над этой заносчивостью, мы находим ее в целом обоснованной. "Суждение французского поэта о поэте Англии" - так говорилось в проспекте книги, написанном самим автором.
      Великие люди, составляющие таинственную группу гениев, обладают тремя качествами: наблюдательностью, воображением, интуицией. Они находятся в прямой связи не только с человечеством и природой, но и со сверхъестественными силами. "В творчестве Шекспира возвышается высокий мыс сновидения. Точно так же и у других великих поэтов..." Promontorium somnii [высокий мыс сновидения (лат.)]. Таково название одной главы, написанной для "Вильяма Шекспира", которая долгое время не публиковалась, хотя она один из ключей к пониманию Гюго. "Всякий мечтатель таит в себе этот воображаемый мир... Равновесие духа, временно или частично нарушенное, не есть явление исключительное ни у отдельных личностей, ни у целых народов". Promontorium somnii, как по мысли, так и по стилю - главный предмет рассуждений. Но, по вполне понятным соображениям, Гюго не хотел печатать эту похвалу безумию.
      После того как очерк "Вильям Шекспир" был продан Лакруа и был подписан договор, последний признался, что к тому же самому юбилею он заказал книгу о Шекспире Ламартину. "Надеюсь, - писал он, - это обстоятельство вас не смутит". Вот яростный ответ Гюго:
      "Меня это больше не смущает, меня это оскорбляет. Оскорбление нанесено моему прославленному другу Ламартину, оскорбление и мне. Вам вздумалось устроить скачки с препятствиями, поставить нас с Ламартином в положение лицеистов, состязающихся на конкурсе в сочинении на заданную тему. Вы мне сообщаете: "Успех, которым, я надеюсь, будет пользоваться ваша книга, повлечет за собой и распродажу книги Ламартина". Сомневаюсь, что я смогу тащить за собою на буксире такого великого поэта, как Ламартин, сомневаюсь также, что Ламартину будет приятно, если кто-то станет тащить его за собой на буксире..."
      Другой эпизод, связанный с 300-летием Шекспира. Французские писатели создали Шекспировский комитет. Виктор Гюго был избран председателем, и, так как он не мог присутствовать на торжественном банкете, Комитет решил, что его кресло останется свободным. Так отметит Париж во время банкета отсутствие прославленного изгнанника. После банкета празднество предполагалось перенести из "Гранд-отеля" в театр Порт-Сен-Мартен, где будет поставлен "Гамлет" Поля Мериса. Жорж Санд написала послание, которое должно было быть прочитано на банкете, послание "короткое и банальное, примиряющее Шекспира и Вольтера". Тем не менее было очевидно, что правительство, боясь скандала, запретит банкет. Но само это запрещение, говорил Мерис Огюсту Вакери, послужит превосходной рекламой для книги.
      Банкет был запрещен, а книга вышла в свет. Малларме сказал: "Есть страницы, словно изваянные скульптором, но сколько ужасных вещей". Пресса сдержанно отнеслась к книге. Поэта упрекали в том, что он пожелал выступить в роли критика. "Странная идея, - отвечал Гюго, - запрещать поэту заниматься критикой. Кто же лучше шахтера знает галереи шахт?.."
      Амеде Ролан с насмешкой писал в "Ревю де Пари" "Плохо скрытый тайный смысл книги сводится к следующему. Гомер - великий грек. Эсхил - великий эллин; Исайя - великий иудей; Ювенал - великий римлянин; Шекспир - великий англичанин; Бетховен - великий немец. А кто же великий француз? Как? Разве его не существует? Рабле? - Нет! - Мольер? - Нет! - Право, трудно догадаться. Монтескье? - Нет, и не он! - Вольтер? - Фи! - Так кто же?.. Стало быть, Гюго!.. - А где же Вильям Шекспир? Я говорил о нем столько же, сколько сам Виктор Гюго. Это великое имя послужило здесь лишь вывеской..."
      Тем временем удивительный старик разбирал свои рукописи в Брюсселе: "Я отправляю в "Отвиль II" [в записных книжках Гюго так называется "Отвиль-Феери" - домик, где жила Жюльетта Друэ, после того как она из-за сырости покинула виллу "Фаллю" (прим.авт.)] новый сундук, средней величины, с внутренним и висячим замком, содержащий в себе неизданную рукопись - продолжение "Легенды веков". В другом сундуке - "Конец Сатаны", драма "Тысяча франков вознаграждения", "Вторжение" и комедия "Бабушка"; много папок с начатыми сочинениями; моя записная книжка, дневник 1840-1848 годов; кроме того, рукописи уже опубликованных вещей: "Отверженные", "Вильям Шекспир", "Легенда веков", "Песни улиц и лесов". Положена туда также неизданная рукопись почти завершенных сборников "Песни Гавроша" и "Стихи Жана Прувера". Затем "Дела и речи во время изгнания" (для книги "Виктор Гюго в изгнании"). Сюзанна должна бдительно охранять этот сундук..." Что бы ни случилось, путешественник никогда не отправится без багажа в свой вечный путь.
      4. "ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ"
      "Вильям Шекспир" был опубликован в 1864 году, а в 1865 году "Песни улиц и лесов" удивили тех, кто видел в Гюго апокалипсического поэта и критика титанической мощи, - внезапно они узнали Гюго чувственного и веселого. Всю жизнь он поклонялся любви и с наслаждением воспевал ее. С юных лет его воображению рисовались фривольные картины: фавн, разглядывающий сквозь ветви дерева белоснежных нимф; лицеист, подсматривающий через щели чердака за гризеткой, отходящей ко сну; очаровательные и нежные босые ножки купальщицы; косынка, приоткрывающая прелестную грудь; юбка, приподнявшаяся до розовой подвязки туго натянутого чулка; встреча с молодой незнакомкой:
      Она была одна на берегу, - босая,
      Окутана волос каштановой волной;
      Мне вдруг подумалось: не нимфа ли речная?
      И тихо я ее позвал: "Пойдем со мной!"
      Резвился ветерок, светило солнце ярко,
      Шептались с камышом прозрачные струи,
      И, зарумянившись, прелестная дикарка
      Со смехом бросилась в объятия мои
      [Виктор Гюго, "Аврора" ("Созерцания")].
      В его папках скопилось множество подобных стихов. Уже в 1847 году он хотел опубликовать "Стихи улицы"; позднее он придумал другое название: "Песни улиц и лесов". Завершив работу над "Легендой веков" и чувствуя потребность в разрядке, он написал для этого сборника несколько новых песен; в 1865 году работа над ним была завершена. Резкий контраст между "Песнями улиц и лесов" и предшествующими книгами имел своей целью поразить воображение читателя. Поэт "выпустил Пегаса на лужок", и тот, почуяв волю, помчался. Длинные волны александрийских стихов сменились короткой зыбью восьмисложника. Весь сборник состоял из восьмистопных стихов и четырехстрочных строф, излюбленных Теофилем Готье и Генрихом Гейне; казалось, Гюго побился об заклад, что сможет преодолеть любые трудности. Дерзость, порою напоминавшая юного Мюссе, должна была возбудить негодование добродетельных критиков и привести в восторг других. Луи Вейо торжествовал:
      "Господин Гюго родился в 1802 году, значит, он почти достиг того возраста, в котором находились два старца, увивавшиеся вокруг Сусанны... Если старцы Сусанны пели, то, несомненно, они пели "Песни улиц и лесов". Здесь раскрывается их душа. Это отвратительно..."
      Другой враг, Барбе д'Орвильи, издевался:
      "Виктор Гюго, этот могучий трубач, созданный для того, чтобы трубить музыку всех атак и походных маршей, пожелал стать литературным Тирсисом и дрожащим голосом напевать, наигрывать, насвистывать на свирели нежные идиллии, хотя всем известно, что и грудь и губы у него способны выдувать воздух с такой силой, что он может разорвать медные спирали самых мощных валторн".
      Бонапартистская пресса видела в этом воспевании шаловливых проказ юности бесспорное доказательство старческой похотливости. Гюго изображали "дряхлым развратником, у которого нет ни одного волоска на голове". На самом же деле он оставался крепким как скала, не утратил вкуса к наслаждениям, считал чувственную жизнь здоровой. Было ли это преступлением? "Можно ли гармонично сочетать речи пожилого человека с далекими песнями молодости?.. Можно ли самому стать их посмертным издателем? Имеет ли старик право вспомнить годы своей юности? Автор думал об этом. Отсюда и возникла эта книга..."
      Ненужные оправдания. "Песни" восхитили всех своей ошеломляющей виртуозностью. Это признавали даже его недруги. Барбе д'Орвильи воздавал хвалу "музыканту, в совершенстве владевшему своим инструментом... Ничего подобного не видано во французском языке, и даже во французском языке самого господина Гюго". Он писал о том, что читатель восхищен легкостью поэта и небывалым искусством версификации. "Когда ритм создается этим гением, он производит удивительное, фантастическое впечатление, подобное тому, которое в живописи рождают в нас арабески, выполненные таким же гением. Господин Гюго - гений поэтического арабеска. Он делает из своего стиха все, что захочет. Арлекин превращал свою шляпу в лодку, в кинжал, в лампу; господин Гюго делает из своего стиха много других вещей! Он играет с ним так, как играла на бубне цыганка, которую я однажды видел; этот день и сейчас кажется мне прекрасной мечтой".
      Грозный Вейо перещеголял даже эти изощренные похвалы: "Никакой ваты, никаких длиннот. Это сама живая и упругая плоть, которая резвится, и скачет, играя крепкими мышцами, и трепещет, согретая жаром горячей крови. Я бы осмелился сказать, что этот сборник - самый прекрасный образец чувственной поэзии во французском языке". Здесь противник был справедлив. Мы восхищаемся, как и он, изящной и мускулистой силой этих бесчисленных строф. Восьмисложный стих не дает возможности злоупотреблять лишними словами; он требует воображения и, чтобы избежать однообразия, своего рода сумасбродства, внезапно возникающей мысли и образа.
      Любовью ставятся ловушки
      Для уловления сердец.
      Приход - расход. У нас пастушки
      Стригут банкиров, не овец.
      Пора бы вам понять, мужчины,
      Наш современный мир таков,
      Что обольстительные Фрины
      Расчетливей ростовщиков,
      Искусной тешится игрою
      Амур - холодный счетовод:
      Целует пылкий Дафнис Хлою,
      А Хлоя предъявляет счет
      [Виктор Гюго, "Senior est Junior" ("Песни улиц и лесов")].
      Каждая строфа превосходна; каждая танцовщица по воле автора легко подпрыгивает и опускается. Сборник, безусловно, не отличается изобилием мыслей; восхваление лесов, весны, бедной хижины, поцелуев, прелестных девушек, розовых ножек; непрестанные уверения в том, что природа человека всюду одинакова: "Не все ль равно - хламида или платье? Марго и в чепчике - Гликерии подобна..." И разве нельзя на мгновение отвлечься от высоких, глубоких проблем?
      Мой друг, ты сердишься, я знаю,
      Как быть? Все в зелени вокруг.
      Антракт недолгий объявляю,
      Меня уже заждался луг.
      Итак, очаровательные танцы, гибко ритмизованные, с участием самых прекрасных слов; балет в стиле Ватто - Шенье - Феокрита, где идиллии отражаются в сверкающих зеркалах, за выходом прачки следует выход нимф. Удар цимбал - и гениальный хореограф стремится доказать читателю, что даже при этом стремительном ритме можно без усилий перейти от идиллии к эпопее. Благодаря этому возникают очаровательные вещи - "Время сева. Вечер", "Шесть тысяч лет в войну", а также "Воспоминания о войнах прежних лет". Можно себе представить восхищение Теофиля Готье, Теодора де Банвиля, Доде, которые пользовались в то время тем же инструментом, не достигая такого мастерства. Ремесленникам языка это виртуозное зрелище доставляло поистине "божественное наслаждение", как об этом писал Барбе. Светская публика Второй империи содействовала коммерческому успеху книги. Изящно-фривольные мотивы были вполне в духе того времени. Широкая публика, читавшая и одобрявшая "Возмездие", не интересовалась этой слишком уж искусной поэзией. Жорж Санд написала в "Авенир насьональ" превосходную статью о "Песнях". В ответ, в знак благодарности, она получила довольно странное письмо.
      "Эта страница вознаграждает меня за мою книгу... Существование Бога доказывается тем, что среди людей мы находим гения. Вы и есть этот самый гений..."
      Новая форма доказательства бытия божия.
      5. ТРУЖЕНИК МОРЯ
      О жизни Виктора Гюго между 1866 и 1869 годами существуют пространные воспоминания, иронические и вместе с тем правдивые, принадлежащие перу Поля Стапфера, молодого французского учителя, который приехал преподавать литературу в коллеже Гернси и был принят в доме поэта. Гюго жил тогда под опекой своей свояченицы Жюли Шене, обедать к ним приходил один из изгнанников, горбун Кеслер. Гернсийцы не дарили своим вниманием иностранного писателя, они были возмущены его республиканизмом и непочтительными высказываниями о королеве Виктории; лишь дочь судьи, мисс Кэри, восторгалась его стихами и считала его великим человеком. Стапфер был поражен благородной и легкой поступью старика Гюго. Сильный и ловкий, в мягкой шляпе с широкими полями, с накинутым на плечо плащом во время непогоды, обычно державший руки в карманах, высокий и статный, он произвел бы внушительное впечатление даже в жалком одеянии бродяги.
      Чопорный, с изящными манерами на старинный лад, в высшей степени учтивый, он говорил молодому Стапферу, что "считает за честь принимать его у себя". В беседе с глазу на глаз его речь, пронизанная французским остроумием, была проста и естественна. Перед многочисленной аудиторией он становился весьма красноречивым. Личность превращалась в персонаж. Тогда он метал громы и молнии против вульгарного материализма. С негодованием цитировал он изречение Тэна "Порок и добродетель являются такими же продуктами, как сахар и купорос..." Но ведь это отрицание различий между добром и злом!.. Я хотел бы быть в Париже, да, да, я хотел бы пойти в Академию, чтобы вместе с архиепископом Орлеанским голосовать против избрания этого педанта!" Другим ненавистным для него человеком являлся Расин.
      "Он владеет своим инструментом неуверенно, - говорил Гюго, - и иногда пишет очень плохо:
      Щадите кровь свою, я умоляю вас.
      Чтоб вопли ваши мне не слышать сотни раз!"
      И со сладострастием литературного гурмана он восхвалял "Налой" Буало, "Сумасброда" Мольера, трагедии Корнеля. После обеда он становился "возвышенным". Молодой Стапфер не без лукавства заметил, что именно тогда ставились и разрешались сложнейшие проблемы: бессмертие души, сущность Бога, необходимость молитвы, абсурдность пантеизма, абсурдность позитивизма, две бесконечности. "О как ограничен атеизм! Как он скуден! Как он абсурден! Бог существует. Я больше уверен в его существовании, чем в своем собственном... Что касается меня, то я и четырех часов не провожу без молитвы... Если я ночью просыпаюсь, то сразу начинаю молиться. О чем я прошу Бога? Чтоб он даровал мне свою силу. Я хорошо знаю, что хорошо, что плохо, но я не нахожу в себе силы делать то, что я считаю хорошим... Мы существуем в Боге. Он Творец всего. Но было бы ложным утверждать, что Он сотворил мир, ибо Он творит его постоянно. Он - это Я бесконечности. Он является... Адель, ты спишь?"
      Госпожа Гюго прибыла в тот вечер на Гернси и прожила там очень недолго. Теперь она была импозантной дамой шестидесяти четырех лет, с высокой прической из крупных локонов, в нарядном платье, подчеркивавшем ее пышные формы. Она поражала молодого Стапфера тем, что с торжественным видом изрекала очевидные вещи: "Вы из Парижа, сударь?.. Ах, Париж! Величайший город мира!.." Время от времени она исправляла ошибки в речи своей сестры; "Ах, Жюли, как ты можешь говорить: "Не хотите ли медока?" Надо говорить: медокского вина".
      О современных писателях Виктор Гюго отзывался без обиняков. Его удивляло, что критика вознамерилась раскрыть "великое значение поэзии Мюссе... Я нахожу очень верным и прелестным определение, которое ему когда-то дали: мисс Байрон... Он во многом уступает Ламартину... Есть только один классик в нашем веке, единственный, вы понимаете? Это я. Я знаю французский язык лучше всех. После меня идут Сент-Бев и Мериме... Но этот последний - писатель короткого дыхания. Сдержанный, как говорят. Вот уж действительно хорошая похвала писателю. Тьер - это писатель-швейцар, нашедший читателей-дворников... Курье - гнусный малый. У Шатобриана много превосходных сочинений, но это был человек без любви к человечеству, отвратительная натура. Меня обвиняют в том, что я был горд; да, это верно, моя гордость - это моя сила".
      В тот же самый 1867 год произошло событие, которое в глазах Жюльетты стало великим: визит госпожи Гюго в "Отвиль-Феери", то есть к госпоже Друэ. После двух лет отсутствия добросердечная Адель Гюго хотела поблагодарить ту, которая с радостью исполняла обязанности ее заместительницы. Жюльетте было грустно, что "сняты с очага и опрокинуты ее котлы", что больше она не нужна "как стряпуха", но она была польщена вниманием, проявленным к ней Супругой, и тотчас явилась в "Отвиль-Хауз" с ответным визитом, как это принято между главами государств.
      Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
      "Я поспешила выполнить долг вежливости, так как чувствую глубокое уважение к твоей очаровательной супруге".
      Отныне для нее стало "милой привычкой вмешиваться во все семейные радости". Несколько позже она провела подле своего возлюбленного три месяца в Брюсселе и была принята в доме на площади Баррикад. Она даже была приглашена, вместе с Шарлем, его женой и сыном, четырехмесячным малюткой Жоржем, пожить несколько недель на даче среди лесов Шофонтена. Там она читала вслух госпоже Гюго, зрение которой очень ослабело.
      Жюльетта - Виктору Гюго, 12 сентября 1867 года:
      "Мое сердце не знает, к кому из всей вашей семьи прислушиваться. Я восхищена, растрогана, поражена, счастлива, как только может быть счастлива бедная старая женщина. Сколько счастья выпало мне на долю за последние две недели: солнце, цветы, милый малютка, семейный круг и атмосфера любви! Я обнимаю тебя и благословляю всех вас".
      В шестьдесят один год, после жестокого и долгого покаяния, она наконец смогла "вкусить сладость деликатного и широко не оглашаемого прощения". Даже на самом Гернси рассеялись предубеждения против незаконного, но освященного временем сожительства. Жюльетте было разрешено во время отсутствия госпожи Гюго прожить месяц в "Отвиль-Хауз"! Недолгое, но восхитительное счастье.
      Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
      "Я пользуюсь каждым мгновением и всеми случаями, которые мне предоставили милосердный Бог и ты. Преисполненная обожания, благодарю за это вас обоих".
      В это время труппа странствующих актеров сыграла на Гернси "Эрнани", и, к великому удивлению Жюльетты, которая побаивалась предрассудков "шестидесяти" (шестидесяти именитых семейств острова), спектакль имел успех. На Гернси теперь продавалась фотография Виктора Гюго среди детей, снятая на рождественской елке, и даже сам булочник пожелал купить портрет "отца семейства из "Отвиля". Так пришла местная слава, возникающая всегда с большим опозданием. Отныне установился новый уклад жизни. Госпожа Гюго большую часть года жила в Париже, где семья Шарля время от времени просила ее о гостеприимстве. Франсуа-Виктор, Шарль и Алиса сохраняли за собой дом на площади Баррикад в Брюсселе; Жюли Шене и Жюльетта присматривали за Великим Изгнанником на Гернси. Летом семья Гюго собиралась в Брюсселе. В 1865 году Бодлер сообщил Анселю, что поэт окончательно поселился в Бельгии:
      "Кажется, он рассорился с океаном! Либо у него не хватает больше сил терпеть океан, либо он сам наскучил океану. А ведь сколько труда стоило Гюго воздвигнуть себе дворец на скале!.."
      Однако Бодлер ошибался. Гюго по-прежнему верил, что Гернси дарует ему могучие творческие силы, и очень любил свой "дворец".
      Но все-таки он находил, что нелегкое бремя жить на четыре дома: Париж, Брюссель, Гернси и далекий дом его дочери Адели, живущий за океаном. Адели он посылал ежемесячно на содержание сто пятьдесят франков и сверх того, по настоянию матери, два раза в год по триста франков на одежду. В общем, содержание семьи стоило ему, включая квартиры и питание, около тридцати тысяч франков. Его ежегодные доходы (Бельгийский банк английские вклады) составляли сорок восемь тысяч пятьсот франков, сверх того тысяча франков жалованья как члену Академии. Если учесть, что он продал роман "Отверженные" более чем за триста тысяч франков, что по-прежнему получал за свои новые книги по сорок тысяч франков за том (а роман обычно состоял из четырех томов), что он к тому же печатал статьи и имел бесчисленное множество переизданий, то можно утверждать, что он был довольно богатым человеком, и его постоянная привычка торговаться со своей семьей несколько удивляет.
      Гюго считали скупым, говорили, что на старости лет у него развилось пристрастие помещать каждый год часть своих доходов в банк. Для того чтобы судить об этом справедливо, необходимо учитывать два обстоятельства. Во-первых, кроме содержания своей семьи и Жюльетты Друэ, он много денег раздавал, чего вовсе не обязан был делать. Так, например, он в течение многих лет оказывал помощь изгнаннику Энне де Кеслеру, который все время жил не по средствам, и дело кончилось тем, что Гюго навсегда приютил Кеслера в своем "Отвиль-Хауз". Еженедельно он устраивал на Гернси превосходный обед для сорока детей. В его записных книжках мы найдем массу упоминаний о помощи нуждающимся.
      "9 марта 1865 года. - Бульон, мясо, хлеб посланы Марии Грин и ее больному ребенку... 15 марта. - Посланы пеленки госпоже Освальд, которая только что родила... 28 марта. - Уголь для семьи О'Кьена... 8 апреля. Посланы простыни для Виктории Этас, родившей ребенка и не имеющей белья..."
      Почти треть суммы, расходуемой на хозяйство, как правило, предназначалась для помощи бедным. Благодетельная скупость.
      Следует иметь в виду и другое обстоятельство: он считал своим долгом накопить средства, чтобы обеспечить семью после своей смерти. Сыновья его мало зарабатывали, Адель ничего не имела. У Шарля 31 марта 1867 года родился сын Жорж. Ребенок умер 14 апреля 1868 года, но 16 августа 1868 года появился второй Жорж. Он выжил, за ним появилась сестра Жанна [Жорж-Шарль-Виктор-Леопольд Гюго родился в Брюсселе 16 августа 1868 г., умер в Париже 5 февраля 1925 г.; Леопольдина-Адель-Жанна Гюго родилась в Брюсселе 29 сентября 1869 г., умерла в Париже 30 ноября 1941 г. (прим.авт.)]
      Виктор Гюго - сыну Шарлю:
      "Я ломаю себе голову, как обеспечить будущее Жоржа и Жанны, поэтому я решительно не хочу тратить сверх того, что получаю. Как видишь, в голове стариков еще могут мелькать проблески разума".
      Ему приходилось призывать своих близких к бережливости, так как они были склонны к расточительству.
      Гюго - Шарлю и Франсуа-Виктору: