Близко-далеко

Таня нежно прижала к себе девочку и сказала:

– Но ты же знаешь, Люсиль, из-за чего мы задержались в Иерусалиме?

– Он злой, злой, этот полковник Стирлинг! – вдруг вскипела Люсиль. – Я расскажу о нем папе.

Понемногу Люсиль успокоилась и стала одеваться. За утренним завтраком лицо ее просветлело, и она воскликнула:

– Танья! Танья! Что я придумала!

– Ну, что же ты придумала, детка?

Девочка приняла строгий, почти торжественный вид и, глядя на Таню и Степана, сказала:

– Я пошлю папе и маме телеграмму? Можно?

– Конечно, можно, – улыбнулась Таня. – А что же ты напишешь в ней?

Люсиль живо вскочила с места, подбежала к стоявшему у окна бювару и стала что-то писать, слегка высунув кончик языка. Через несколько минут она протянула Тане листок, на котором стояло:

«Дорогие папа и мама! Я сижу в Иерусалиме. Спасайте свою дочку. Целую. Люсиль».

– Глупенькая девочка! Разве можно посылать такую телеграмму? Ты только перепугаешь родителей – ведь они не поймут, в чем дело. И потом, ты даже своего иерусалимского адреса не указала.

Люсиль была смущена и нерешительно спросила:

– Так что же мне написать?

В этот момент Степан вдруг хлопнул себя по лбу и весело воскликнул:

– Постой, Люсиль! Ты мне дала хорошую мысль. Я тоже что-то придумал!

И, подойдя к бювару, Петров быстро стал писать. Потом, обернувшись, он сказал:

– Я решил послать отцу Люсиль такую телеграмму: «Я, дипломатический сотрудник морского атташе СССР в Швеции, капитан 3-го ранга Петров, совместно с моей женой, а также дипломатический сотрудник военного атташе СССР в Швеции капитан Потапов едем из Москвы через Каир к месту нашей службы. Из Багдада с нами едет ваша дочь Люсиль. По прибытии в Иерусалим 12 ноября мы просили и. о. начштаба в Иерусалиме полковника Стирлинга предоставить в наше распоряжение легковую машину от Иерусалима до Каира, но полковник Стирлинг в этом отказал и обещает отправить нас только 27 ноября с колонной интендантских грузовиков. Были бы вам признательны за содействие в немедленном получении легковой машины от Иерусалима до Каира».

В заключение Петров сообщал название отеля, в котором остановились советские путешественники.

– Я думаю, – сказал Петров, – это будет хорошим дополнением к моей телеграмме контр-адмиралу Карпову. – И, обращаясь к Люсиль, он с улыбкой добавил: – Тебе ничего не надо переделывать, девочка. Мы пошлем обе телеграммы. Тогда твоим родителям все будет ясно.

…Вечером того же дня из Каира пришли две телеграммы. Одна была адресована Петрову.

«Приняты меры, – прочитал он, – немедленному получению вами легковой машины от Иерусалима до Каира. Искренне благодарю за заботу о моей дочери. До скорого свидания. Генерал-майор Маклин».

Другая телеграмма, на имя Люсиль, состояла из нескольких слов: «Крепко обнимаем и целуем дорогую дочку. Скорее возвращайся домой. Папа, мама».

Люсиль была в восторге. Люсиль была горда: это она первая надумала послать телеграмму папе и маме и вот теперь, как большая, получила ответ!

В тот вечер в постели она несколько раз поднимала голову и спрашивала:

– Танья, хорошо я придумала?

– Хорошо, хорошо! – улыбалась Таня. – Спи! Спи! Уже поздно…

Семнадцатого ноября утром из Каира в Иерусалим пришла еще одна телеграмма и легла на служебный стол полковника Стирлинга. Слова ее были сухи и официальны:

«Предлагаю немедленно предоставить легковую машину от Иерусалима до Каира дипломатическому работнику морского атташе СССР в Швеции капитану 3-го ранга Петрову и его группе».

Полковник Стирлинг был вне себя. «Как! Эти большевики все-таки добились своего! И как быстро! И, несмотря на все то, что творится под Сталинградом? Скорей бы уж немцы окончательно захватили этот роковой город! Тогда, по крайней мере, всем нашим дуракам стала бы ясна ошибка, которую мы совершили, связавшись с Советской Россией…»

Полковник Стирлинг был возмущен телеграммой до глубины души, но… под ней стояла такая подпись, что приходилось повиноваться…

К Петрову в номер отеля неожиданно явился английский офицер, отрекомендовавшийся капитаном Стэнли (это был не тот капитан с квадратным лицом, а совсем другой, весьма приятный и любезный). Обращаясь к Петрову, он с самой очаровательной улыбкой сказал:

– Легковая машина к вашим услугам, сэр. Когда прикажете ее подать?

– Да хоть сейчас! – радостно воскликнул Степан.

– Пожалуйста, сэр, – вежливо поклонился капитан и затем, чуть помедлив, прибавил, глядя на часы:– Только разрешите мне, как местному человеку, дать вам совет. Вы, конечно, можете его принять или не принять – это ваше дело… Так вот… Сейчас одиннадцать утра. Езды от Иерусалима до Каира восемь-девять часов. Если вы выедете в двенадцать часов, то большую часть пути должны будете проделать в самую жаркую пору дня. Это очень утомительно, особенно в Синайской пустыне, которую вам надо пересечь. К тому же с вами едут дамы… – Говоря это, капитан бросил сочувственный взгляд в сторону Тани и Люсиль. – Если позволите, – закончил он, – я рекомендовал бы вам отправиться завтра рано утром по холодку.

Петров вопросительно посмотрел на Таню. Таня сказала по-русски:

– Лучше завтра в пять часов утра.

Капитан Стэнли был прав: дорога от Иерусалима до Каира, даже в первой половине дня, оказалась очень тяжелой.

Несмотря на ноябрь, на небе не было ни облачка. Высоко, в бездонной глубине, сверкало яркое и жестокое солнце. Его светлые лучи пронзали воздух, как огненные стрелы, а земля жгла ноги даже через толстые подошвы обуви.

В полдень температура поднялась до 50 градусов по Цельсию.

Сначала дорога шла по южной части Палестины. Эта своеобразная страна после первых же весенних дождей сплошь покрывается свежей, густой, высокой травой. Но свирепое солнце быстро превращает зеленую степь в пустыню. Сейчас, глубокой осенью, здесь было царство горячей смерти.

Вторая половина пути лежала через Синайскую пустыню, в которую машина вступила, миновав южную границу Палестины. Здесь солнце было еще беспощаднее, воздух еще раскаленнее, а земля еще горячей. Ровный желтый песок стлался во все стороны, вплоть до далекого, млеющего в легкой дымке горизонта. Лишь узкая лента автомобильного шоссе вилась, как черная змея, без конца и начала.

Машина неслась вперед, но пассажиры с каждым часом чувствовали себя все хуже. Металлическая обшивка автомобиля раскалилась. Несмотря на открытые окна, внутри было томительно жарко и душно. Захваченные из Иерусалима бутылки со льдом не помогали – лед превратился почти в кипяток. Трудно было дышать, перед глазами ходили красные круги, а мозг, казалось, расплавлялся.

Особенно страдала от жары Таня. Она полулежала в углу на заднем сиденье, закрыв глаза и положив на лоб мокрую тряпку. Но это не спасало. Все тело было охвачено болезненной странной истомой.

Люсиль тоже чувствовала себя плохо – она вся побагровела и полудремала от изнеможения.

Раза два машина останавливалась: надо было дать отдохнуть шоферу (хотя Потапов его и подменял); надо было хоть немного подкрепиться.

Только когда въехали в зону Суэцкого канала, стало несколько легче. Откуда-то потянуло ветерком и свежестью.

В Измаилии, на канале, Таня совсем пришла в себя, а Люсиль, поняв, что приближается к дому, сразу оживилась и повеселела.

Еще немного – и в туманной дали вырисовались величественные очертания пирамиды Хеопса. Девочка радостно захлопала в ладоши. Теперь она вся превратилась в ожидание – нетерпеливое, напряженное.

Но вот показался город – здания, башни, минареты…

– Скорей! Скорей! – подгоняла Люсиль шофера.

Замелькали улицы, дома, магазины, деревья, машины, пешеходы… Под колесами прогремел мост, и, наконец, автомобиль остановился около железной решетки цветущего сада, в глубине которого виднелся особняк европейского типа.

Люсиль стремительно выскочила из машины и с громким криком: «Мама! Мама!» – бросилась в сад. Степан и Таня последовали за ней. Потапов решил остаться в автомобиле.

Навстречу Петровым по широкой аллее быстро шла, почти бежала, молодая женщина в белом платье. Она что-то кричала и протягивала руки к Люсиль. Повиснув на шее у матери, девочка долго и нежно целовала ее. Петровы стояли чуть поодаль, чтобы не мешать этой встрече.

Миссис Маклин была очень хороша – настоящая южная красавица. Пышные черные волосы, продолговатое, чуть смуглое лицо, черные стрелки густых выгнутых ресниц, из-под которых ярко блестели большие темно-карие глаза. Высокий гребень в волосах придавал ей сходство с испанкой. Белое платье мягко облегало стройную фигуру. Женщине можно было дать лет тридцать.

Когда первый порыв радости прошел, Люсиль бросилась к Петровым и, схватив Таню за руку, потащила ее к матери.

– Мама! Мама! Вот это Танья! – звонко кричала девочка. И, вспомнив о Степане, прибавила уже тише: – А это ее муж…

Миссис Маклин подошла к Петровым и, приветливо улыбаясь, сказала:

– Миссис и мистер Петровы… Не так ли?

– Совершенно верно, – ответила Таня, пожимая ей руку.

– Просто не знаю, как вас благодарить за дочку..– И она нежно погладила волосы Люсиль. – Впрочем, что же мы тут стоим? Пойдемте в дом! Выпьем по чашке кофе…

– Благодарим за любезное приглашение, – сказал Степан, – но, с вашего позволения, мы сделаем это несколько позже. Мы решили прежде всего завезти Люсиль домой, а сейчас нам нужно срочно отправиться в штаб для устройства своих дел.

– Ах, как жаль! – огорченно воскликнула миссис Маклин. – Но в таком случае я беру с вас обещание, что вы приедете к, нам сегодня в восемь часов вечера на обед. Приходите, конечно, все трое – ведь вас, кажется, трое?.. Будет и мой муж. Он сейчас на службе.

Степан и Таня молча поклонились и, простившись с миссис Маклин и ее дочерью, вышли из сада.

Глава пятая

ТРЕВОГИ АНГЛИЧАН В КАИРЕ

Полковник Мекензи был сильно не в духе: ночью ему снилось, что немцы разбомбили его загородный дом под Лондоном; за утренним завтраком ему подали подгоревший бекон; по дороге на службу путь преградил караван осликов, что полковник считал плохой приметой. Но самое главное было не в этом. Самое главное было в том, что вот уже много дней и недель полковник ощущал нечто похожее на постоянную, тоскливо ноющую зубную боль. Бывали, конечно, моменты, когда важный деловой разговор, или срочное распоряжение начальства, или какое-нибудь письмо отвлекали внимание полковника, он забывал о своей боли и вновь чувствовал себя здоровым человеком. Но момент возбуждения проходил, и боль опять возвращалась. И странно: имя боли было «Сталинград».

Полковник Мекензи не мог бы точно припомнить, как и когда к нему пришла эта болезнь. Она подкрадывалась потихоньку, неслышно, незаметно. В начале второй мировой войны – полковник служил тогда в военном министерстве в Лондоне – он относился к Советскому Союзу не только равнодушно, но даже неприязненно. Во время советско-финляндской кампании 1939–1940 годов Мекензи открыто поддерживал планы англо-французского похода в «помощь» Финляндии. После нападения Германии на СССР полковник Мекензи не без злорадства говорил: «Так русским и надо! Что посеяли, то и пожали». И тут же добавлял крылатую фразу: «Немцы пройдут сквозь Россию, как нож проходит сквозь масло, и максимум через три месяца от России ничего не останется». Кстати сказать, взгляд этот был очень популярен тогда в английском военном министерстве.

Скрепя сердце полковник Мекензи примирился с антигитлеровским военным союзом Англии и СССР. Однако он считал, что это не более как тактический трюк, имеющий целью хоть на короткий срок оттянуть германский удар по Британской империи.

Когда же в дальнейшем оказалось, что Россия, несмотря на свои неудачи в первый период войны, пережила три месяца, потом шесть, потом девять месяцев и все еще продолжала сопротивляться, – полковник Мекензи стал думать: «Дело оборачивается лучше, чем мы ожидали. Немцы истощат свои силы и завязнут в России, а мы на этом хорошо заработаем. Война кончится английским или, в крайнем случае, англо-американским миром. За разбитые горшки будут платить Германия и Россия».

Весной 1942 года полковник Мекензи был переброшен в Каир. Здесь, находясь в штабе ближневосточного командования, он выполнял весьма сложные и разнообразные функции, однако взгляды его на ход войны и на открывающиеся впереди перспективы остались теми же, что и раньше. Меньше всего полковника беспокоили большие территориальные потери и человеческие жертвы, которые понесла и продолжала нести Россия. Мекензи рассуждал очень просто: «Земли и людей в России много, во всяком случае достаточно для того, чтобы немцы в них утонули».

И вдруг… вдруг что-то испортилось в том механизме мыслей и чувств, которыми жил полковник Мекензи. Когда именно? Этого момента полковник не мог бы точно назвать. По-видимому, «порча» произошла не сразу. Но тем не менее она произошла, а вместе с ней пришла и та надоедливая, ноющая боль, от которой полковник никак не мог избавиться.

Полковник вспомнил один ясный сентябрьский день. После хорошей выпивки накануне он пришел на службу несколько позднее обыкновенного. В прихожей по привычке взглянул в висевшее на стене зеркало. Лицо его было чуть-чуть помято, под глазами нависли мешки, но, в общем, собственный вид доставил полковнику удовлетворение. В самом деле, в свои пятьдесят лет он выглядел еще вполне моложаво. Седины почти не было, щеки отливали румянцем, серые глаза смотрели бодро и энергично…

«Лет до восьмидесяти проживу, а может, и больше», – подумал полковник, и на душе у него стало как-то тепло.

Потом Мекензи прошел в свой кабинет, и секретарь, как всегда, сразу же принес ему последние сводки, полученные за ночь с различных фронтов.

В России дела явно приближались к какому-то решающему моменту. Немцы бешено рвались к Сталинграду, а русские постепенно отступали перед этим натиском. «Надо отдать им справедливость, – подумал полковник Мекензи: – русские храбро дерутся и отходят лишь шаг за шагом, цепляясь за каждую возможность сопротивления. Но все-таки они отходят! В конце концов немцы прижмут русских к Волге, возьмут Сталинград, а тогда…»

Здесь мысли полковника невольно остановились, и он впервые подумал: «А что же тогда?»

Как и большинство англичан, Мекензи не любил заглядывать слишком далеко вперед. Особенно смешили его всякого рода теоретические построения, относящиеся, как он выражался, к «гипотетическому будущему». К чему сегодня ломать себе голову над тем, что случится завтра? Вот придет завтра, тогда видно будет, что делать. Его любимым выражением было «We will muddle through» – «Мы как-нибудь извернемся». И потому, когда у полковника впервые возник вопрос: «А что же тогда?» – он просто отмахнулся от него. Ведь немцы еще не на Волге! Ведь Сталинград еще не пал! Поживем – увидим.

Однажды в начале октября его внезапно осенило: «Если немцы возьмут Сталинград, то, пожалуй, они пойдут на Кавказ, а забрав Кавказ, спустятся в Иран». С этого момента и началась та неотвязная, ноющая боль, которая непрерывно отравляла его существование.

Ибо…

Но здесь необходимо, поступившись скромностью, раскрыть одну личную тайну полковника Мекензи.

Сам полковник не был особенно богат и жил главным образом на свое жалованье офицера. Но в сорок лет он выгодно женился и почти все приданое жены, оценивается примерно в 100 тысяч фунтов стерлингов, вложил в акции Англо-Иранской нефтяной компании. Это приносило полковнику ежегодный доход, далеко превосходящий его военный оклад, и супруги были очень довольны. Они буквально благословляли день, когда им удалось совершить столь выгодную операцию.

Однако, если теперь немцы придут в Иран…

При одной мысли об этом по спине полковника Мекензи начинали бегать мурашки. И не мудрено! Ведь тогда пропало приданое жены, пропали доходы с англо-иранских акций!.. У него останется только его полковничий оклад. Да можно ли и на него рассчитывать? Если немцы оккупируют Иран, они пройдут в Индию, они захватят Египет, они протянут свои жадные лапы к африканским владениям Англии…

Что же останется тогда от славной Британской империи? Наступит великая историческая катастрофа, в вихре которой может с легкостью погибнуть и последнее – оклад полковника…

Когда все эти ужасные призраки встали перед сознанием Мекензи, он почувствовал, что почва колеблется под его ногами. И с тех пор тоскливо ноющая боль уже ни на час не оставляла Мекензи, а слово «Сталинград» стало действовать на него примерно так, как электрический ток действует на подопытную лягушку.

Войдя в кабинет, полковник Мекензи, как всегда, прежде всего потребовал военные сводки. Лейтенант Фрай, исполнявший обязанности секретаря, передал ему пачку бюллетеней и сообщил последнюю новость:

– Немцы заняли Сталинград, сэр!

– И вы довольны? – спросил полковник, уловив в тоне секретаря нотку торжества.

– Я ненавижу большевиков! – воскликнул Фрай. – И я рад, когда им плохо.

– Даже если вы при этом теряете свой собственный нос?

– При чем тут мой нос? – не понял Фрай.

– Я тоже не люблю большевиков, – продолжал полковник. – Но приходило ли вам когда-нибудь в голову, что Британской империи не выгодно поражение русских под Сталинградом?

Фрай весело рассмеялся:

– Какие странные вещи вы говорите, сэр!

– Ничуть не странные.

И полковник Мекензи вкратце изложил своему секретарю те мысли, которые в последние недели так сильно тревожили его.

Лицо лейтенанта Фрая приняло серьезное выражение, но только на одно мгновение. Потом на губах его заиграла улыбка, и он успокоено заметил:

– Меня лично все это не касается, сэр! Наш банк (лейтенант Фрай был сыном крупного лондонского банкира) работает не в Азии, а в Канаде и в Латинской Америке.

В душе полковника поднялось раздражение, но он не хотел продолжать этот спор в «военно-политическом ключе» и быстро перевел разговор в другую плоскость. «Посмотрим, что ты запоешь сейчас!» – подумал он. И, изобразив на лице самое дружеское расположение, а голосу придав нотки участия, полковник произнес:

– Кстати, дорогой лейтенант, ваша последняя эскапада в ресторане «Египет»… Вы знаете, о чем я говорю? М-дэ… Слух докатился до его превосходительства. Генерал был очень недоволен… В такой тяжелый момент войны – и такое легкомыслие! М-дэ… Это может дать повод к весьма нежелательным разговорам среди наших солдат. Вы же знаете, как они сейчас настроены…

– Но ведь не я один был в ресторане «Египет», сэр, – возразил Фрай.

– Да-да, конечно, не вы один! – согласился полковник – Но генерал выразился так: «Если этот кружок нашей „золотой молодежи“ не успокоится, я вынужден буду разослать всех по фронтам». М-дэ… Это точные слова его превосходительства… М-дэ… Во всяком случае, теперь вы предупреждены, и остальное зависит от вас.

Лейтенант Фрай был обижен и расстроен. «Почему мне так не везет? Почему я родился в такое неудачное время? – думал он. – То ли дело мой папаша! Когда ему было двадцать пять лет, мир был совсем иным. В нем царил порядок. А теперь?..»

И лейтенанту стало даже жаль себя.

– Это все от большевиков, сэр! – вырвалось у него невзначай.

– То есть, что именно от большевиков? – с недоумением спросил полковник.

Лейтенант, внезапно оживившись, продолжал:

– Вы думаете, сэр, я не сознаю, что иногда допускаю излишества? Очень хорошо сознаю! Но, видите ли, сэр, жизнь теперь стала такой ненадежной… Сегодня я сын банкира, а завтра мне, быть может, придется камни таскать… Ну вот, как вспомнишь про это, такая иногда злость возьмет! И хочется себя показать сейчас, немедленно… Крути, верти вовсю, пока можно! Хоть день, да мой. Тут легко и глупости наделать…

Начался служебный день. Приходили люди, приносили бумаги, звонили телефоны, принимались приказы, отдавались распоряжения. И, как назло, все это были неприятные дела.

«Несчастный день!» – думал полковник, вспоминая осликов, преградивших ему дорогу.

В третьем часу курьер доложил, что пришли трое русских, которые желают видеть полковника.

– Какие русские? – удивился Мекензи и затем, обратившись к Фраю, сказал: – Будьте добры, выясните, в чем там дело.

Фрай вышел и минуту спустя сообщил:

– Это два русских военно-дипломатических работника… С одним из них жена… Едут из Москвы в Швецию кружным путем. Вы примете их, сэр?

Первой мыслью полковника было отказать. Он даже проворчал:

– Разъезжают… Сидели бы лучше дома да защищали свой Сталинград!

Но потом его разобрало любопытство… «С одним из них жена… Советская дама!» Мекензи никогда еще не приходилось сталкиваться с «советскими дамами». Какие они?

И чуть игривым тоном он спросил лейтенанта:

– Интересная?

– Н-да… Недурна, пожалуй, но не в моем стиле.

– Хорошо, я их приму, – решил полковник. Петровы и Потапов вошли, вежливо поздоровались и сели в предложенные им кресла. Степан предъявил документы и затем изложил цель посещения.

– У нас к вам две просьбы, – суммировал он свои объяснения. – Во-первых, дать нам возможность поскорее двинуться дальше, а во-вторых, рекомендовать нам подходящий отель, где мы могли бы остановиться.

Спокойствие и деловитость Петрова произвели благоприятное впечатление на полковника. Таня же ему просто понравилась. «Только слишком уж сдержанна, – подумал Мекензи. – Женщина должна быть женщиной!»

Но все-таки перед Мекензи сидели большевики, а это значило, что их сразу надлежит «поставить на свое место», чтобы не зазнавались.

– Вы просите отправить вас по маршруту Каир – Гибралтар – Лондон, – любезно заговорил полковник, – но, к моему глубочайшему сожалению, это невозможно. Линия на Гибралтар резервирована исключительно для лиц высшего ранга – министров, послов, адмиралов, генералов. Я не вправе пустить по этой трассе человека, чин которого ниже генерал-майора или контр-адмирала. Следовательно… – Тут полковник некстати вспомнил, что только вчера он отправил на Гибралтар майора Хокинса… Да, но ведь майор Хокинс – сын одного из крупнейших судостроителей Англии, а это побольше, чем чин генерал-майора! И, успокоенный таким соображением, он продолжал: – Следовательно, вы не можете воспользоваться маршрутом Каир – Гибралтар – Лондон. Вам придется выбрать несколько более длинный путь. Мы можем отправить вас на самолете в Кейптаун, там вы сядете на пароход, который доставит вас в Ливерпуль, ну, а уж от Ливерпуля до Лондона рукой подать…

«Как прав был наш контр-адмирал! – подумал Петров. – Этот любезный полковник намерен отправить нас именно по большому кругу… Впрочем, посмотрим…»

И Степан сделал попытку сопротивляться. Началась оживленная дискуссия. Аргументы и контраргументы носились, как мячики, между Петровым и полковником. В пылу спора Степан сослался, между прочим, и на то, что путь по большому кругу будет очень утомителен для его жены.

Услышав это, полковник слегка привстал и, галантно поклонившись в сторону Тани, любезно произнес:

– Прошу прощения, но даже ради мадам я не в силах отменить распоряжение высшего начальства.

В конце концов стало ясно, что маршрут по малому кругу исключается. Тогда Петров спросил, когда полковник Мекензи мог бы отправить их на Кейптаун. Мекензи посмотрел сначала в какие-то бумаги, лежавшие на столе, потом глубокомысленно потер переносицу и, наконец, ответил:

– Сегодня у нас восемнадцатое ноября. Полагаю, что вы могли бы вылететь из Каира на юг через неделю, то есть примерно двадцать пятого ноября.

– Как! – не скрыл своего возмущения Петров. – Семь дней мы должны просидеть в Каире?

– Но Каир – очень интересный город, – с улыбкой ответил полковник. – Вы и не заметите, как пролетит неделя. Здесь есть что посмотреть.

Степан, а потом и Таня начали просить сократить срок ожидания, но полковник остался непреклонен. Он ссылался при этом на перегрузку южной линии, на частые аварии самолетов, на недостаток летного персонала и на целый ряд других обстоятельств, которые приводят обычно, когда хотят отказать.

– Что же касается вашей второй просьбы, то… – Тут полковник обратился к лейтенанту Фраю: – У нас ведь, кажется, есть специальный человек, занимающийся устройством проезжающих русских друзей…

– Совершенно верно, сэр! – поспешно откликнулся Фрай и, повернувшись всем корпусом к Петровым, добавил: – Одну минутку… Ваш гид сейчас придет. Я уже вызвал его.

В этот момент открылась дверь, и в кабинет полковника вошла женщина лет двадцати пяти, рослая и самоуверенная. Степан и Таня невольно переглянулись. Женщина, несомненно, была красива, но той обнаженной крикливой красотой, которая точно бросает вызов каждому встречному: черные блестящие волосы, густые брови, яркие, полные губы, большие карие, чуть навыкате глаза, смотрящие дерзко и насмешливо… Стройная фигура была обтянута легким платьем, на ногах желтели туфельки самого последнего парижского фасона. Левую руку украшал серебряный витой браслет. От гида исходил запах сладковато-острых духов.

На лице полковника Мекензи, которому еще не доводилось встречаться с «русским гидом» – это было функцией Фрая, – проступило сначала выражение любопытства. Затем оно сменилось откровенным восхищением. А «русский гид», весьма бесцеремонно окинув пристальным взглядом советских людей, с особым вниманием остановился на Тане.

– Мадемуазель Аннет Фролова, – представил ее Фрай и прибавил: – Ваша соотечественница… Ей поручено заботиться о вас в Каире.

Фролова решительным шагом подошла к Петрову и, поздоровавшись, заговорила по-русски:

– Вам нужна гостиница? Мы это сейчас устроим…

Когда дверь за советскими гостями затворилась, полковник Мекензи выразительно посмотрел на своего секретаря и сказал:

– Однако… этот ваш «русский гид»…

По лицу Фрая скользнула таинственная, многозначительная улыбка.

– Теперь я понимаю, – усмехнулся полковник, – почему вы рекомендовали мадемуазель Фролову для работы в штабе.

– Вы неправы, сэр, в своих подозрениях, – самодовольно проговорил Фрай и, затем, перейдя на деловой тон, продолжал: – Мадемуазель Фролова не любит большевиков и очень аккуратно сообщает нам все, что говорят и делают проезжающие через Каир русские.

Тем временем Аннет Фролова, сидя вместе с советскими гостями в автомобиле, торопливо рассказывала им о себе: отец – русский купец из Нахичевани; еще до революции он уехал в Персию, потом перебрался в Каир; держит сейчас мануфактурную лавку на каирском базаре; сама мадемуазель Фролова родилась уже в Египте; мать ее умерла, когда девочке было пять лет; воспитала Аннет бабушка с отцовской стороны, коренная русская купчиха, которая строго следила за тем, чтобы в семье все было по-русски; потом отец отдал свою дочь в местный пансион, где ее обучили английскому и французскому языкам; живя в Каире, мадемуазель Фролова, естественно, усвоила и арабский язык. Сейчас она ведет хозяйство в доме отца; у нее есть младший брат, Антон, отличный спортсмен; несколько месяцев назад, когда через Каир стали часто проезжать русские офицеры, английский штаб предложил ей быть «гидом»; она охотно согласилась, чтобы хоть этим скромным трудом помочь своей стране в столь тяжелый для нее момент.

– Я, конечно, никогда в России не бывала, – закончила мадемуазель Фролова свое повествование, – но все-таки чувствую себя русской и хочу быть полезной своим компатриотам.

Все это мадемуазель Фролова рассказала ясно, точно, гладко, без запинки. Видно было, что она повторяет привычный текст, разученный ею раньше, – вероятно, во время разговоров с «русскими офицерами», которые проезжали через Каир до Петровых.

Степан слушал мадемуазель Фролову и думал: «Вероятно, в ее истории много вранья… Но, если даже допустить, что она рассказывает правду, что ее отец действительно выехал из России еще до падения царизма и что, стало быть, формально он не является белогвардейцем, кто же фактически сейчас эта мадемуазель? Конечно, белогвардейка! Как же быть?»

Но, прежде чем Петров успел мысленно ответить на собственный вопрос, машина остановилась у здания полувосточной архитектуры.

– Это частный пансион «Роза Востока», – поспешила пояснить мадемуазель Фролова. – Я избегаю размещать моих компатриотов в больших отелях – там дорого и шумно. Гораздо лучше пансион: дешевле, спокойнее, да и обстановка почти семейная.

Вошли в вестибюль. Мадемуазель Фролова была здесь явно своим человеком. В сопровождении какой-то маленькой женщины она повела «компатриотов» по лестницам и коридорам здания. Везде были шикарные ковры, скрадывавшие звук шагов, тяжелые шелковые портьеры, роскошные цветы и растения в кадках, фонтаны, широкие оттоманки, уютные уголки, ниши, похожие на альковы, небольшие комнатки, обставленные с восточной роскошью…

– Каковы ваши ближайшие планы? – любезно спросила мадемуазель Фролова, считая вопрос о пансионе исчерпанным. – Может быть, вы хотели бы еще сегодня что-нибудь посмотреть?

– Нет, благодарю вас, – ответил Петров. – Сегодня мы будем отдыхать, а вот завтра…

Условились, что мадемуазель Фролова явится к совстским гостям на следующий день в восемь часов утра и покажет им город. Надо было ловить менее жаркие утренние часы, ибо в середине дня в Каире наступала «знойная пауза».

Когда мадемуазель Фролова, наконец, удалилась, Петров сказал, обращаясь к Тане и Потапову:

– Сядьте! Необходим военный совет… Куда мы попали и что нам делать?

– По мне, – не задумываясь ответил Потапов, – надо прежде всего послать к черту эту белогвардейку, а потом переменить местожительство.

Таня энергично поддержала Александра Ильича.

– Согласен с вами, – заключил Петров. – Но как это сделать? Не забудьте, что белогвардейка является официальным работником английского штаба. Если мы просто выставим ее за дверь, штаб может обидеться, и в результате мы просидим в Каире не неделю, а две недели. Поэтому я предложил бы следующий выход: говоря морским языком, взять курс на изгнание белогвардейки и смену резиденции. Но делать все это деликатно, не создавая серьезных трений с англичанами. Принято?