Близко-далеко

– Происхождение Дамаска, – говорил Квелч, – теряется в легендарной древности. Никто точно не может сказать, когда он был основан, но, по-видимому, ему не меньше трех тысяч лет. Дамаск имеет очень пеструю историю, много раз переходил из рук в руки. В 1516 году он был завоеван турками и вплоть до 1918 года находился под их властью. Однако памятников прошлого в Дамаске осталось не так много.

Машина понеслась, и пестрая панорама города развернулась во всей своей красочности перед советскими путешественниками. Мелькали широкие мощеные улицы, красивые четырех– и пятиэтажные дома французского стиля, большие магазины, зеленые парки, фонтаны, мосты, телеграфные линии. Тане очень понравился бульвар «Маари», точно стрела пересекающий город и одним концом выходящий к оголенным склонам горы Джебел Касьюн, а Потапову понравилась живая и веселая Багдадская улица.

Петров расспрашивал Квелча о государственных и общественных зданиях – школах, арабской академии, парламенте, муниципалитете. Он попросил задержаться у Сирийского университета. Основанный в 1919 году, университет был расположен в большом здании с внутренним двором. Здесь было множество аудиторий, лабораторий, большая библиотека. Преподавание велось на арабском языке.

Да, Квелч был прав: Дамаск 1942 года являлся почти современным городом и мало походил на Багдад. Объяснялось это двумя причинами. Во-первых, сама история оказалась к Дамаску более милостивой, чем к Багдаду. Дамаск меньше предавался «огню и мечу» различными завоевателями прошлого. Во-вторых, в Сирии раньше и шире, чем в Ираке, развилось движение за независимость и национальное возрождение страны. Это помогало местному населению скорее усвоить то полезное, что давала европейская цивилизация.

Однако памятники легендарного прошлого еще сохранились в этом старинном городе Востока. Знаменитую мечеть Омайядов мусульмане до сих пор считают одним из «чудес света».

Когда машина остановилась у ворот этого храма, откуда-то из-за стены выскочил молодой человек с развязными манерами и сразу же вошел в роль гида.

При входе в мечеть все сняли ботинки и едва успели надеть на ноги мягкие туфли, как молодой человек быстро, привычной скороговоркой, затараторил на хорошем английском языке:

– В римские времена на этом месте стоял храм Юпитера. В конце четвертого века нашей эры император Феодосий Первый превратил храм Юпитера в христианскую базилику и построил церковь в честь Иоанна Крестителя. В 635 году Дамаск был завоеван арабами. Сначала этот храм был поделен между верующими двух религий: западная часть принадлежала христианам, восточная – мусульманам. Однако в начале восьмого века калиф Велид из династии Омайядов отменил такой порядок и на этом месте создал мечеть.

– Это верно – то, что он говорит? – тихонько спросила Таня у Квелча.

– В общем, верно, – ответил Квелч, – но не совсем полно… Взгляните на ту стену.

– Да ведь это же христианские святые! – В изумлении воскликнула Таня.

Действительно, на темно-зеленом фоне стены отчетливо вырисовывались лица и фигуры, какие можно увидеть в православной церкви, – в длинных одеждах, с крестами на груди и золотыми венчиками вокруг голов. Сделаны они были прекрасно. Видимо, их творила рука настоящего мастера. Несмотря на разрушительное действие веков, роспись была цела и краски сохранили свою свежесть.

– Арабы средневековья, – объяснил Квелч, – были по-своему людьми с широким кругозором. Они завоевывали страны, но не уничтожали местные культуры, а включали некоторые их элементы в свою культуру. Так получилось, что вот эта случайно уцелевшая стена византийского храма стала стеной арабской мечети. Но не только это…

Квелч увлек всю группу внутрь мечети. Это было исполинское здание с высокими сводами, многочисленными приделами, притворами, переходами, колоннами, минаретами. Квелч говорил, что мечеть вмещает десять тысяч человек и что она – самая большая мечеть во всем мусульманском мире.

Наконец наши путешественники оказались перед сооружением, похожим на часовню, но расположенным внутри мечети. Тут было много молящихся. Все они благоговейно распростерлись перед часовней и, протягивая к ней руки, что-то шептали. Степана особенно поразил один древний старик с длинной седой бородой. Закрыв глаза, он медленно покачивался всем телом, и на бронзовом лице его застыло такое блаженство, будто он и впрямь оказался на небе и любовался гуриями рая.

– Вы знаете, что это такое? – спросил Квелч и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Это могила Иоанна Крестителя!

– То есть как? – воскликнул Степан. – Ведь Иоанн Креститель – христианский святой! Как могут поклоняться ему мусульмане?

– А вот подите же! – возразил Квелч. – Здешние мусульмане заявляют, что Иоанн Креститель – мусульманский святой. Они утверждают, что в этой часовне погребена его голова, а тело – в другом месте, у христиан.

Но голова, по мнению мулл, – это главное! И потому муллы считают, что могила Иоанна Крестителя находится у мусульман. Видите, каким поклонением у правоверных она пользуется? Это еще раз говорит о том, что арабы средневековья не были узколобыми сектантами.

Из мечети Квелч повел своих гостей в расположенную тут же, поблизости, торговую часть Дамаска.

– Ну, а теперь, – весело сказал он, – вам следует купить какие-либо сувениры на память о Дамаске! – И, многозначительно взглянув на Петрова и Потапова, уверенно добавил: – Вы люди военные и, конечно, захотите захватить с собой по хорошему кинжалу из знаменитой дамасской стали.

И Квелч уверенно двинулся в темный, узкий переулок. На пороге одного из маленьких, подслеповатых домов они увидели пожилого сирийца почтенного вида.

– Хозяин этой лавочки клялся мне аллахом, – говорил Квелч, – будто его «фирма» существует уже пятьсот лет и будто бы он представляет двадцатое поколение оружейных мастеров. Не уверен, что это так, но кинжалы у него замечательные.

В лавочке было темно, грязно, пахло мышами. Но Квелч оказался прав: сталь кинжалов была превосходна.

Когда все вновь вышли на улицу, Таня запротестовала:

– Мужчины купили сувениры – ну, а мы, женщины?..

– Найдутся сувениры и для дам, – успокоил ее Квелч. – Дамаск славен не только мастерами стали, но и мастерами несравненных парчовых изделий.

– Хочу дамасской парчи! – задорно воскликнула Таня.

Четверть часа спустя она выходила из магазина, держа сверток с куском чудной парчи синего цвета. Люсили купили халатик – светло-голубой, так как она уверяла, что это «ее цвет».

– Я интересуюсь арабским миром, – сказал Квелч, когда, оставив Таню, Люсиль и Потапова в гостинице, они со Степаном вновь оказались в машине. – Может быть, это потому, что после целого года пребывания в Дамаске я пришел к выводу, что мы сидим здесь на вулкане. Я не знаю, когда этот вулкан начнет действовать, может быть, еще не так скоро, но вулкан пробуждается. В этом не может быть никакого сомнения. И я ни за что не поручусь, когда окончится война… Впрочем, лично меня это мало касается: как только я сброшу военный мундир, уеду в Англию и вернусь опять на сцену. Будет, пожалуй, жаль оставить Сирию, я привык к арабам и сочувствую им. А вот кого не выношу – так это местных французов и англичан! Сколько от них арабы натерпелись!..

Дорога вилась между красивыми холмами, заросшими дубами и лаврами. Мелькали селения, речки, мосты, оливковые рощи, виноградники. Изредка попадались финиковые пальмы и олеандровые заросли. Наконец машина остановилась около большого сада, заросшего абрикосовыми деревьями и яблонями.

Выходя из автомобиля, Квелч сказал:

– Вы сейчас познакомитесь с моим другом – Селимом Хабибом. Это старый профессор, знаток арабских древностей и очень уважаемый среди арабов человек.

По широкой аллее, обсаженной ореховыми деревьями и тополями, Квелч и Петров прошли в глубь сада, где виднелась скромная постройка в арабском стиле. Розы обвивали стены и окна, розы поднимали свои головки с клумб, и весь воздух был насыщен ароматом роз – тонким и волнующим. Перед входом в дом мелодично звенели струи фонтана. Казалось, у дверей этого тихого и прекрасного жилища должны смолкать все страсти и волнения, уступая место тишине и глубоким размышлениям…

Гостей встретил высокий и стройный старик с большой белой бородой, которая начиналась от висков и красиво обрамляла загорело-румяное лицо. Густые белые усы прикрывали твердую линию губ. Черные проницательные глаза смотрели спокойно и прямо. Старик носил темный костюм европейского покроя и высокую красную феску на голове.

Квелча и Петрова он приветствовал низким поклоном: сначала прижал правую руку ко лбу, потом к груди, а затем, несколько отступя в сторону, пропустил гостей в дом.

– Я привез к вам моего русского друга, – представил Петрова Квелч. – Он только что прилетел из Москвы.

Селим Хабиб внимательно посмотрел на гостя, но на спокойном лице его не шевельнулся ни один мускул.

– Друзья наших друзей – наши друзья, – несколько официально произнес он по-арабски.

Откуда-то неожиданно возник бойкий черноглазый юноша и перевел слова Селима на английский.

– Это внук Селима – Антун, студент, – шепнул Квелч на ухо Петрову. – Селим Хабиб знает английский, но избегает говорить на этом языке.

Хозяин дома поклонился Петрову и еще раз произнес арабское приветствие:

– Наш дом – ваш дом.

На стене висел портрет пожилого человека с черной бородой, в национальном костюме. Умное лицо его выражало задумчивую грусть.

Петров пристально посмотрел на портрет. Заметив это, Селим Хабиб сказал:

– Это мой друг, наш знаменитый писатель и философ Амин Рейхани… Вот уже два года, как аллах призвал его к себе…

И старик замолчал, как бы желая сосредоточиться на мыслях об ушедшем друге.

Потом он перевел свой взгляд на Петрова.

– Я рад приветствовать в этой бедной хижине современного москоби, – сказал он. – Тридцать лет назад я встречался с москоби, которого очень полюбил. Мы его звали Гантус ар Руси. Он жил среди нас, изучал наш язык и литературу. Потом он стал большим ученым и много сделал для того, чтобы люди вашей страны узнали о людях нашей страны… Вы не знакомы с Гантус ар Руси?

Внук Селима поспешил пояснить, что под именем «Гантус ар Руси», то есть «Игнат из России», среди арабов известен русский ученый Игнатий Крачковский,[5] который в начале столетия путешествовал по арабским странам.

– Нет, к сожалению, я не встречался с ним, – ответил Петров. – У нас слишком разные занятия: я ведь моряк.

При слове «моряк» Селим Хабиб с уважением посмотрел на Петрова и, перейдя на английский язык, заметил:

– Европейцы очень чтят известного португальского мореплавателя Васко да Гама, открывшего в пятнадцатом веке путь из Европы в Индию вокруг Африки. Но ведь лоцман, который привел его в Индию, был арабский моряк Ахмед ибн Маджид!

– Вот как? – удивился Петров. – Я этого не знал. Селим Хабиб оживился – казалось, он напал на любимую тему.

– У нас был Гарун-аль-Рашид, – продолжал он. – У нас были великие математики, и вы, европейцы, до сих пор пользуетесь нашей цифрописью. У нас были великие врачи и великие архитекторы. Великие философы и великие путешественники… Все это было и прошло... Много веков мы, арабы, лежали во прахе. Но теперь близится время, когда человечество снова услышит о великой арабской культуре. Она займет достойное место в истории нового человечества.

Послышался шум в прихожей, раздались чьи-то осторожные шаги. Внук почтенного хозяина исчез и спустя несколько минут явился в сопровождении трех сирийцев. Один из них, лет тридцати, был в красной феске и сильно поношенном костюме. Темным, обожженным солнцем лицом он походил на крестьянина; движения его были свободными, полными чувства собственного достоинства и независимости. На другом госте отлично сидел щеголеватый костюм европейского типа. Из бокового кармашка пиджака кокетливо торчал уголок цветного платка и высовывалась американская авторучка. Горбатый нос, быстрые черные глаза и курчавые волосы цвета воронова крыла делали этого гостя очень заметным. Последним вошел в комнату застенчивый юноша в белой с короткими рукавами рубашке, в серых спортивных брюках и легком пиджаке, накинутом на плечи. Он скромно забился в уголок и старался быть совсем незаметным.

Все трое истово приложили правую руку сначала ко лбу, потом к груди и с глубоким почтением поклонились хозяину. Видно было, что они относятся к старику почти с благоговением. Селим Хабиб встретил их ласковым приветствием и сразу же представил Квелчу и Петрову.

После того как вновь пришедшие стали о чем-то рассказывать хозяину, Квелч вполголоса сообщил Петрову:

– Одного из них, нарядного, я знаю. Это видный дамасский журналист Ахмет Эбейд. А двух других встречаю впервые.

Вмешался Антун:

– Гость в феске – учитель Факых из близлежащего селения, а юноша в спортивном костюме – студент Юсуф Саади. Они пришли поклониться учителю и спросить его совета в важном деле.

– Мы лучше удалимся, чтобы никого не стеснять, – сказал Квелч и поднялся с места.

Петров последовал его примеру. Селим Хабиб привстал и сдержанно поклонился уходящим.

– Ну, а теперь они дадут волю своим чувствам, – усмехнулся Квелч, когда машина понеслась в город. – Любят арабы поговорить! Со страстью! С яркими образами и выражениями!

Квелч был прав. Когда иностранные гости покинули дом, Селим Хабиб спросил, обращаясь к арабским гостям:

– Что привело вас ко мне?

Начал учитель в феске. Он говорил горячо, долго, сопровождая речь резкими, порывистыми жестами. Лицо его покраснело, возмущенный голос дрожал. Оказывается, соседний помещик Саид-паша прогнал со своей земли нескольких крестьян, хотя они аккуратно платили аренду. И отцы, и дети, и прадеды этих крестьян поливали потом землю, которую у них отняли. Вся деревня глубоко возмущена. Что делать?..

Профессор молча слушал Факыха, и по его бесстрастному лицу нельзя было понять, какие чувства вызывают в нем слова собеседника.

Почтительно выждав минуту, в разговор вступил журналист Эбейд. В его речи проскальзывали общепонятные международные слова «парламент», «империализм»… Вынув из кармана арабскую газету, он яростно похлопал рукой по какой-то статье.

Эбейд говорил, что иностранные власти преследуют газету, в которой он работает, и распоряжаются в Дамаске как дома. Это арабам не нравится. Многие арабы говорят: «Зачем они сюда пришли? Мы хотим быть свободными. Пусть англичане, французы, немцы оставят нас в покое!..»

Селим продолжал хранить молчание. Глаза его полузакрылись, и, глядя на него, трудно было понять, слушает он журналиста или думает о чем-то своем.

Эбейд умолк.

Старик не пошевелился. Казалось, он еще глубже ушел в свои размышления.

Наступила очередь студента.

Сильно волнуясь и краснея, он заговорил тонким, срывающимся голосом. Вчера ночью на стенах и мостовых Дамаска появились крупные надписи: «Долой английских и французских империалистов!» Полиция всполошилась и арестовала трех студентов. В университете состоялся большой митинг протеста. Все кипит. Возможна забастовка студентов.

Старик продолжал молчать. В комнате воцарилась тишина. Слышно было, как за окном журчит фонтан.

Наконец Селим Хабиб поднял голову и начал:

– Много-много лет назад жил в Тавризе великий ученый Ат-Тибризия. Он составил большой словарь арабского языка. В то же самое время в Сирии, около Алеппо, жил знаменитый слепец – поэт и философ Абу-аль-Аля… Ат-Тибризия хотел, чтоб Абу-аль-Аля ознакомился с этим словарем и отправился из Тавриза в Сирию. Свой словарь Ат-Тибризия взвалил на спину. Словарь был громаден и тяжел. Слабое тело Ат-Тибризии гнулось и ныло под таким грузом. Спина его обильно покрывалась потом. Однако велика была любовь Ат-Табризии к науке, и он доставил словарь к Абу-аль-Алю, хотя книга к тому времени выглядела так, будто ее вытащили из воды…

Селим умолк. Арабские гости смотрели старику в рот, боясь проронить слово и не зная, к чему он ведет. Наконец Селим Хабиб сказал:

– Дети мои, вы должны любить свободу так, как Ат-Тибризия любил науку.

Студент поднялся и, низко поклонившись Селиму, спросил:

– Могу я, учитель, процитировать слова твоего великого друга Амина Рейхани?

Старик утвердительно склонил голову. Юноша вытянулся во весь рост и, горделиво подняв голову, начал:

Это – революция, и день ее хмур и ужасен. Флаги, как анемоны, волнуются, поднимают далекого, Призывают светом близкого. А барабаны вторят эху дивной песни, А трубы взывают ко всем, имеющим души, дающим ответ. А искры из глаз народа разносят пожар. И пламя вопрошает: «Нет ли пищи еще?» А меч шлет ответ, и ужас набрасывает седину. Горе в тот день тиранам! Горе им от всех возмутившихся, угнетенных, ищущих права, упорных рабов! Горе превознесшимся в мире! Это последний час для тиранов! То революция, и сыны ее босоноги. Юноши ее стали непокорными мужами. Мужи ее могучи и горды, Женщины превратились в тигриц. Ораторы ее и проповедники красноречивы, Вожди и героини мятежны. Горе в тот день тиранам!

Студент читал очень хорошо – с большим чувством, не раз протягивая руку к висевшему на стене портрету поэта.

Селим сидел молча, и опять трудно было понять по его лицу, как относится он к вдохновенным словам Рейхани.

Когда студент кончил, журналист спросил:

– Что же ты скажешь нам, учитель?

Селим медленно погладил бороду, прищурился и ответил:

– Время работает на нас, друзья мои. Время делает свое дело… Только не следует арабам ссориться между собою. Перед лицом общего врага все арабы должны держаться вместе. Аллах видит правду и покарает неверных! А вы не сидите сложа руки и открывайте глаза правоверным, учите их…

– Но что же ты скажешь мне, мудрый? Как быть с бессовестным Саид-пашой, что делать его арендаторам? – с отчаянием воскликнул учитель Факых.

– Я поговорю с неразумным Саид-пашой, – проговорил старик. – А крестьянам деревни повтори мои слова: сейчас, перед лицом общего врага, арабам не надо ссориться.

Однако по хмурому лицу сельского учителя было заметно, что слова эти вряд ли приняло его сердце…

Глава четвертая

СОВЕТСКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ В ИЕРУСАЛИМЕ

Машина пришла в Иерусалим под вечер. Шофер завез своих пассажиров в одну из гостиниц, и Петров сразу же отправился в штаб английских войск. Ни у Макгрегора, ни у Квелча в Иерусалиме не было знакомых, и Петрову впервые приходилось действовать в строго официальном порядке.

Его принял капитан с квадратным лицом, на котором резко выступал орлиный нос. Два серых колючих глаза смотрели исподлобья.

Когда капитан ознакомился с документами Петрова, он посмотрел на часы и подчеркнуто сухо сказал:

– Сегодня уже поздно. Приходите завтра утром.

Петров попытался было доказать, что поездку очень нежелательно откладывать, и вежливо попросил принять все необходимые меры.

Капитан еще раз взглянул на часы и еще суше ответил:

– Сегодня вечером гарнизон дает в отеле «Царь Давид» бал для представителей местного общества. Поэтому мы кончаем раньше обыкновенного. Итак, до завтра!

И он встал.

Петров был раздосадован, но решил с первого шага не обострять отношений.

На следующее утро он явился в штаб к девяти часам утра. Капитана с квадратным лицом еще не было. «Опохмеляется», – с неприязнью подумал Степан и сел. Прошло минут сорок, но Петрова никто не вызывал. Он напомнил о себе, и минут через пять его ввели в кабинет капитана.

– Ну-с, – начал капитан, и его квадратное лицо сразу покраснело, – вы хотите ехать в Каир. Мы можем предоставить вам и сопровождающим вас лицам такую возможность. Как раз через две недели в Каир пойдет колонна грузовиков отдела снабжения. Она и захватит вас с собой…

– Как! – воскликнул Петров, не веря своим ушам. – Вы хотите задержать нас в Иерусалиме на полмесяца и затем отправить на грузовиках с какими-то мешками? Вынужден напомнить вам, что мы – лица дипломатического звания.

– Я и сам очень огорчен, – с лицемерным сожалением отвечал капитан. – Но другой возможности у нас не имеется.

– А я все же настаиваю на том, чтобы нам была дана легковая машина! – резко возразил Петров. – И не позже, чем завтра!

– Но я решительно не в состоянии исполнить вашего желания, – холодно заявил капитан и тут же взялся за лежавшую на столе папку, как бы давая этим понять, что вопрос исчерпан.

– В таком случае, – заявил Петров, – я должен •видеть начальника штаба.

– Начальник штаба сейчас в отъезде. Имеется его заместитель полковник Стирлинг.

– Хорошо, я хочу видеть полковника Стирлинга.

– Полковник Стирлинг не может вас сегодня принять. Приходите завтра.

– Но ведь вы даже не докладывали полковнику Стерлингу о моем желании его видеть! Откуда же вы знаете, что он не может меня сегодня принять? Прошу вас сейчас же доложить полковнику, что мне нужно говорить с ним по очень спешному делу.

– Это бесполезно… – И капитан беспомощно развел руками. – Полковник Стирлинг вас сегодня все равно не примет.

Петров почувствовал, что в груди его поднимается волна бешенства, того звериного бешенства, которое способно затмевать разум и толкать на самые необдуманные поступки. Эту черту характера Степан унаследовал от своего отца и в прошлом не раз страдал от ее проявлений. Невероятным усилием воли Степан сдержал себя. Однако лицо его приняло столь зловещее выражение, что капитан поспешил разъяснить:

– Полковник Стирлинг сегодня уехал на инспекцию в окрестности Иерусалима. Он вернется в город только поздно вечером. Он примет вас завтра в одиннадцать утра.

Когда Петров ушел, капитан с удовлетворением потер руки и, ухмыльнувшись, подумал: «Полковник Стирлинг тебе покажет!»

Капитан имел все основания так думать, ибо знал, как относился Стирлинг к Советскому Союзу. Если говорить прямо, полковник ненавидел Советский Союз. Почему? Тут была сложная гамма оснований и чувств.

Стирлинг происходил из богатой промышленной семьи Средней Англии. Его социальное положение, его воспитание, привычки, взгляды, знакомства – все предрасполагало к консерватизму и, следовательно, вызывал чувство неприязни к Советской стране. Но были и иные, особые причины, которые доводили эту неприязнь до точки кипения. Отец Стирлинга в царские времена вложил большой капитал в южнорусскую металлургию и потерял его в результате Октябрьской революции. Дядя полковника Стирлинга в 1918 году воевал против большевиков в Архангельске и вернулся оттуда с перебитой рукой и горькими воспоминаниями. После этого в доме Стирлинга слово «Россия» стало пугалом.

Стирлинг с молодых лет впитал эти чувства и настроения. А когда он подрос и сделался преуспевающим дельцом, появились новые основания для обострения его вражды к Советскому государству. Это были годы, когда мир стоял под знаком массовой борьбы пролетариата, восстаний колониальных народов, всеобщего беспокойства и тревоги буржуазии за свое будущее… «Мир испортился, – говорил себе полковник Стирлинг, – в него внесен беспорядок. Всегда были богатые и бедные. Всегда богатые правили, а бедные на них работали. Всегда богатые ели на золоте, а бедные довольствовались глиняным черепком. И все чувствовали себя счастливыми. А теперь? Все перевернулось и перепуталось. Богатых объявляют ворами, рабочие хотят управлять государством, а кухарки желают кушать на золотых блюдах. Жизнь стала просто невозможной! Кто виноват в этом беспорядке? „Проклятая страна“! Откуда идет смута? Из „проклятой страны“! Где вырабатывается яд, который отравляет умы и души масс? В „проклятой стране“!»

И ненависть Стирлинга к Советскому Союзу становилась все более неудержимой. Он сделался фанатическим «советоедом» и поддерживал любое действие, любое движение, любую кампанию, направленную против большевиков.

В 1927 году Стирлинг рукоплескал налету на «Аркос»[7] и разрыву дипломатических отношений с СССР; в 1930 году он участвовал в проповеди «крестового похода» против «восточного коммунизма»; в 1933 году, в связи с делом «Метро-Виккерс», он требовал запрещения ввоза советских товаров в Англию. Стирлинг полностью одобрял политику Невиля Чемберлена в отношении Советского Союза и считал глубокой ошибкой союз Англии с СССР в борьбе против гитлеровской Германии. «Надо было договориться с немцами против русских», – заявлял он даже в 1942 году.

Легко понять, как встретил полковник Стирлинг известие о прибытии Петрова и Потапова в Иерусалим. Когда капитан с квадратным лицом сообщил ему на балу в отеле «Царь Давид» о визите Петрова, полковник Стирлинг остолбенел и, отступив на шаг, воскликнул:

– Что? Он хочет, чтобы мы дали ему легковую машину до Каира? Ну, нет!.. Он не знает полковника Стирлинга!

И тут же Стирлинг приказал капитану отправить Петрова через две недели с колонной хозяйственных грузовиков. А когда капитан высказал опасение, что такой способ транспортировки союзного дипломата может вызвать протест со стороны советского правительства, полковник Стирлинг расхохотался:

– Сейчас? Когда Сталинград не сегодня-завтра падет?.. Нет-нет, капитан! Вы, я вижу, плохо разбираетесь в политической ситуации.

И, так как Стирлинг был уверен, что, услышав ответ капитана, Петров захочет увидеть его, он умышленно уехал на следующий день из Иерусалима.

Петров вернулся из штаба злой и раздраженный. Мысленно он обзывал «квадратного капитана» последними словами, но внешне старался быть спокойным. Вот они, трудности, о которых его предупреждали Страхов и Косовский в Тегеране! Надо уметь их преодолевать. А для этого необходимо, прежде всего, сохранять выдержку, проявлять твердость и настойчивость…

За ленчем Петров познакомился со своим соседом – французским историком и археологом, который из-за войны застрял в Иерусалиме.

Гостиница, где остановились советские путешественники, была битком набита английскими офицерами. Жили в ней и другие иностранцы, но метрдотель считал, что иностранцев не следует «путать» с англичанами, и потому посадил француза вместе с русскими.

Француза звали Анри Альфан. Невысокий, подвижной брюнет, лет шестидесяти с небольшим, он носил бородку клинышком и смотрел на мир черными живыми глазами. Седина едва пробивалась на его висках, но лоб и щеки были изрезаны морщинами. Альфан был очень общителен и сразу же начал рассказывать Петрову о себе.

– Я специалист по Леванту, особенно по Палестине. Имею научные труды, делал раскопки… А почему? Потому что я антиклерикал. Старый антицерковник, каких было немало во Франции в дни моей молодости. Еще юношей я поставил себе целью разоблачить тот религиозный обман, который уже семнадцать веков связан с именем Иерусалима. Уверяю вас, я кое-что сделал для разрушения легенды, на которой так хорошо зарабатывает католическая церковь!

Альфан говорил горячо и искренне. Это расположило к нему Петрова, и он поделился с ним своими затруднениями. Альфан пожал плечами и ответил:

– Это для меня не ново! Я не большевик, я буржуазный ученый… так, кажется, у вас говорят?… но и ко мне отношение здешних английских властей не лучше.

И Альфан, в свою очередь, стал изливать Петрову жалобы на английский штаб в Палестине:

– Вы рассказывали про капитана с квадратным лицом… Я его знаю: это капитан Стивенсон. Он здесь в роли цепного пса при начальнике штаба. От него вы ничего не добьетесь! Ищите других путей.

На следующий день, 14 ноября, ровно в 11 часов утра Петров явился к полковнику Стирлингу.

В противоположность капитану, полковник не заставил себя ждать, а принял его сразу. Полковник не только не был сух, но, наоборот, вежлив и даже любезен. Гостеприимным жестом он усадил Петрова в кресло, протянул ему портсигар, справился о состоянии здоровья. Да и по внешности, опять-таки в противоположность капитану, полковник располагал к себе. Он был высок и строен, чисто выбрит. Водянисто-голубые глаза смотрели ровно и спокойно. Изгиб плотно сжатых губ говорил о силе характера. В темных волосах белело несколько серебряных нитей.

В первый момент у Петрова отлегло от сердца, он даже подумал: «Ну, с этим можно будет договориться». И, доверясь первому впечатлению, Степан с возмущением передал ему свой вчерашний разговор с капитаном. Затем он попросил полковника срочно предоставить в распоряжение советских дипломатов легковую машину.

– Мой дорогой мистер Петров, – самым дружеским тоном начал Стирлинг, – мне страшно грустно огорчать вас, но, увы, я также не мигу предложить вам ничего, кроме этой колонны грузовиков.

И с видом почти отчаяния он сначала развел руками, а затем легонько хлопнул своими холеными мягкими ладонями.

– То есть как? – вспыхнул Петров. – Значит, вы поддерживаете нелепый проект капитана?

– Не я поддерживаю, – галантно улыбнулся полковник, – обстоятельства поддерживают!

– Но я не могу этого понять! – возразил Петров, бледнея от усилий сдержать себя. – Я не понимаю вас, полковник. Город полон легковых машин, на которых ездят военные, а нас вы хотите продержать полмесяца, чтобы потом отправить на интендантских грузовиках!

– Видите ли, мистер Петров, – стал приветливо разъяснять полковник, – те легковые машины, о которых вы говорите, расписаны по воинским частям, и штаб не может ими распоряжаться. А сам штаб имеет весьма ограниченное число легковых машин, и все они сейчас либо заняты, либо находятся в ремонте. Вы ведь знаете военных шоферов! Машины то и дело выходят из строя.

Петров попробовал пустить в ход последний аргумент:

– Но, господин полковник, с нами едут женщина и ребенок. Неужели и они должны будут сидеть на ящиках с патронами?

Стирлинг пожал плечами и соболезнующим тоном сказал:

– Что делать?.. Война!

Теперь все было ясно. Петров встал и с холодной официальностью заявил:

– Я вынужден констатировать, что английское военное командование в Иерусалиме не только не содействует скорейшему нашему прибытию к месту служебного назначения, но, наоборот, воздвигает на нашем пути искусственные преграды. К тому же оно хочет поставить нас в положение, которое не соответствует ни нашим полномочиям, ни нашим званиям. Обо всем этом я немедленно сообщу своему правительству.