Близко-далеко

Впоследствии Петров узнал, что Вальтер Смит и не являлся потомственным моряком. Его отец был маклером ливерпульской биржи, и Вальтер стал моряком случайно. Но, став им, он обнаружил большую изворотливость, быстро достиг высоких чинов и превратился в капитана-дельца, в моряка-спекулянта. Это и наложило печать на внешность и манеры Вальтера Смита.

«Диана» отплывала ровно в полдень. За полчаса до отхода на борт прибыл сэр Вильям Драйден. Он встретился с советскими путешественниками, как со знакомыми, но поспешил сразу же отойти от «большевиков», чтобы у посторонних не создалось впечатление о его близости к ним. Проводить отъезжающих прибыл и Бингхэм. Ему было очень приятно в последний раз увидеть Таню, но, опасаясь каких-либо «нежелательных толков», он больше держался около Драйдена.

На пристани был и Ричи. Он не отходил от своих советских друзей. Чувствовалось, что ему дорога была каждая минута общения с ними.

Когда погрузка судна заканчивалась, в толпе провожающих вдруг произошло движение. По трапу поднялся высокий, костлявый человек с уверенными движениями и надменным выражением лица. Все взоры были устремлены на него.

Капитан Смит с подобострастием бросился навстречу посетителю, и через мгновение оба исчезли в капитанской каюте. Спустя несколько минут высокопоставленный гость вышел из каюты и в сопровождении мелко семенящего сбоку капитана торжественно спустился на берег.

Бингхэм и Драйден многозначительно переглянулись, а Ричи проворчал, обращаясь к советским друзьям:

– Это Саймон… Один из алмазных воротил. Можете быть уверены, тут пахнет какой-то спекуляцией.

К причалу, громко трубя в рожок, подкатил военный мотоциклист и, козырнув, передал капитану запечатанный конверт. Смит быстро распечатал пакет, и лицо его сразу изменилось: точно туча набежала… К капитану подошел стоявший поблизости начальник порта. Он торопливо и озабоченно что-то сообщил. Вернувшись на судно, капитан отдал команду о немедленном отплытии.

«Диана» отвалила от стенки. Раздались прощальные приветствия, замелькали шляпы, платки. Бингхэм не выдержал и крикнул, глядя на Таню:

– Счастливого пути! И спасибо вам за все!

Таня весело махнула ему рукой. Петров и Потапов любезно приподняли шляпы.

«Диана» отошла, как полагалось по расписанию, ровно в двенадцать. Но дальше начались неожиданности. Дойдя до выхода из гавани, она вдруг стала на рейде и бросила якорь. Пассажиры заволновались: в чем дело, почему задержка?

Вскоре поползли слухи: мотоциклист привез капитану сообщение о том, что на пути следования «Дианы» обнаружены две немецкие подводные лодки и до наступления темноты судно не выйдет в море.

В каютах, салоне и на палубах все тревожно шушукались, качали головами и беспокойно переспрашивали друг друга: что-то будет?

Только в полночь, в кромешной тьме, судно, наконец, двинулось в путь и, бесшумно скользнув вокруг волнорезов, вышло в открытый океан.

«Диана» была товарно-пассажирским пароходом водоизмещением в 7000 тонн. Построенная в 20-х годах на английской верфи, она отличалась прочностью и устойчивостью, которые вообще свойственны британским судам. Но для 40-х годов это был уже несколько устаревший пароход. Ход его не превышал пятнадцати-шестнадцати узлов, и так как от Кейптауна до Ливерпуля было около 7000 миль, то все путешествие должно было занять примерно двадцать дней.

Знакомясь с судном, Степан заинтересовался тем, как была подготовлена «Диана» к возможной встрече с подводными лодками. Ничего утешительного он не узнал. На судне находилось около трехсот человек пассажиров и команды. На борту имелось десять шлюпок, каждая на тридцать – сорок человек. Арифметически как будто бы все обстояло благополучно. Но на случай катастрофы подготовлены были только три шлюпки; остальные не имели ни запасов воды и продовольствия, ни парусов, ни даже достаточного количества весел. Эта преступная небрежность еще более усилила неприязнь Степана к командиру судна.

В час дня в кают-компании был сервирован второй завтрак – ленч. Когда пришли советские путешественники, почти все места за столами уже были заняты. Как принято на море, на хозяйском месте главного стола восседал капитан, а справа и слева от него – наиболее почетные пассажиры. За другими столиками разместились остальные.

Советские путешественники остановились на мгновение в нерешительности, оглядывая кают-компанию в поисках свободных мест.

– Прикажете принести специальный столик? – услужливо предложил подскочивший к ним метрдотель.

Но, прежде чем Петров успел ответить, Таня воскликнула:

– Товарищи, вон там есть три свободных места!

И она указала на столик в дальнем углу, возле двери.

Метрдотель, брезгливо поморщившись, шепнул:

– Но ведь там цветные!

За угловым столиком сидели только двое: красивый мужчина с бронзовым лицом и ярко горящими глазами и белокурая женщина. Они дружески беседовали и, по-видимому, не замечали окружающих.

– Вот и прекрасно! – заметил Александр Ильич, направляясь к ним.

Маска услужливости сразу соскочила с лица метрдотеля. С подчеркнутой сухостью он бросил:

– Как вам будет угодно…

Подойдя к столику, Петров спросил у сидевших за ним:

– Эти места свободны? Вы разрешите?..

Щеки женщины внезапно покрылись румянцем, и она нерешительно ответила:

– Да, свободны…

Под любопытно-насмешливыми взглядами других пассажиров Степан, Таня и Александр Ильич заняли места.

– Будем знакомиться, – просто сказал Степан и представил соседям себя, жену и Потапова.

– Инженер Карло Таволато из Кейптауна… Моя жена – Мэри Таволато… – услышал он в ответ.

Завязался легкий разговор, связанный с предстоящим дальним путешествием. Скоро нетрудно было установить, что супруги Таволато – очень милая, приятная пара. К. концу обеда они вполне расположили к себе наших путешественников.

После кофе, когда пассажиры уже собирались встать из-за стола, Петров подошел к капитану Смиту и негромко сказал!

– Капитан, как ваш коллега по профессии – я советский моряк – считаю долгом обратить ваше внимание на то, что большая часть шлюпок не подготовлена на случай встречи с подводными лодками, а ведь такая неприятность возможна…

Смит недовольно поморщился.

– Не следует нервничать и преувеличивать опасность, – насмешливо возразил он. – Подводной лодке не угнаться за «Дианой». Да и вообще встреча с подводной лодкой возможна лишь сегодня, завтра… Дальше мы выходим из зоны опасности…

– Допустим, – ответил Петров. – Но ведь сегодня и завтра мы находимся в зоне опасности! Время военное… Надо быть начеку!

– Чего вы хотите? – уже с раздражением воскликнул Смит. – Шлюпки подготовлены!

– Только три, – возразил Степан.

– Не три, а гораздо больше! Вы не в курсе дела, сэр.

– Только три, – упрямо повторил Степан. – Я видел все шлюпки.

Капитан вскипел:

– Ничего страшного! На трех шлюпках хватит места для всех белых. К какой шлюпке вы приписаны?

– К третьей.

– Так чего же вы волнуетесь? Сеете панику!

– Я не о себе волнуюсь, – тихо произнес Петров, вдруг ощутив прилив столь хорошо знакомой ему ярости. Он все-таки сдержал себя и спокойно продолжал: – Я полагаю, что черные и цветные имеют такое же право на спасение, как и белые. Кроме того, неужели вы думаете, что в минуту катастрофы деление на белых и черных останется в силе? Да ведь простой инстинкт самосохранения сразу опрокинет все барьеры!

Пассажиры, оказавшиеся поблизости, стали внимательнее прислушиваться к разговору. Вначале они молчали, но теперь, после слов Степана, послышался тревожный шепот. Люди начали понимать опасность положения.

Капитан не хотел сдаваться.

– Но у нас есть оружие, – воскликнул он, – и мы сумеем заставить черных подчиниться!

Петров улыбнулся:

– Что же, в момент нападения врага вы начнете на судне гражданскую войну?

Ропот среди пассажиров усилился, а Драйден недовольно заметил:

– Господин капитан, почему бы в самом деле не подготовить на случай нападения все шлюпки?

– В этом нет никакой необходимости! – резко заявил Смит. Он был явно взбешен тем, что пассажиры, особенно этот «большевистский моряк», осмеливаются учить его.

– Как вам угодно, господин капитан, – громко заключил Петров. – Я исполнил свой долг: я вовремя предупредил. Если что-либо случится, ответственность ляжет на вас.

И, резко повернувшись, он вышел из кают-компании.

Всю остальную часть дня советские путешественники провели с Карло и Мэри Таволато. Между ними сразу возникла взаимная симпатия. Так бывает, когда встречаются люди, души которых настроены на один камертон.

Все пятеро вместе пили чай и обедали, гуляли по палубе или сидели в салоне парохода. Особенно сблизились Таня и Мэри. К вечеру Таня уже знала всю историю семьи Таволато, над судьбой которой тяготело проклятие «расовой проблемы», этой кровоточащей раны Южной Африки.

Мэри была дочерью владельца машиностроительного завода в Средней Англии. Ее отец, почтенный консерватор Альберт Мортон, в предвоенные годы все чаще брюзжал на внешнюю политику консервативных правительств Англии. Он считал, что премьер-министры Болдуин, а затем Невиль Чемберлен проявляют излишнюю уступчивость перед наглыми притязаниями Гитлера и Муссолини и что это обернется в конце концов против Англии. Мортон примкнул к группе Черчилля и Идена, которые тогда стояли за тройственный союз Англии, Франции и СССР в целях защиты британских интересов от фашистских агрессоров. Нельзя сказать, чтобы Мортону нравилось иметь дело с «большевиками». Нет, он не любил их и втайне огорчался всяким сообщением об их успехах. Но, понимая, что в сложившейся обстановке без помощи СССР не обойтись, он готов был мириться с этой неизбежностью, как с горьким, но необходимым лекарством. «Мы их сначала используем, а потом выбросим, – говорил он себе. – Разве в английской политике не бывало такого?»

Мортон очень любил свою единственную дочь и стремился дать ей самое современное воспитание. Когда Мэри решила пойти в университет, у родителей возникли разногласия. Мать Мэри – женщина, воспитанная в старых понятиях, – была против «каприза» дочери. Она считала, что девушка может сделать хорошую партию и без университета, что студенческая среда окажет «плохое влияние на взгляды и манеры» Мэри. Но отец, находившийся в разгаре своего увлечения «тройственным союзом», поддержал Мэри, и вскоре она оказалась в стенах Бирмингамского университета.

Здесь девушка столкнулась с новым для нее миром. Выросшая в строгой семье, где мать, полная всяческих предрассудков и традиций, контролировала каждый ее шаг, Мэри теперь наслаждалась свободой. Дома Мэри выпускали на улицу не иначе, как в обществе какого-нибудь сопровождающего. Здесь она одна разъезжала по городу, посещала товарищей, бывала на митингах, участвовала в студенческих празднествах и вечеринках. Все это было так ново и интересно.

Скоро Мэри подружилась с группой студентов, занимавшихся изучением социальных вопросов. Они часто собирались в одном из студенческих обществ, подолгу и горячо спорили, ибо в группе были представители самых разных политических взглядов и течений. Особое внимание Мэри привлек студент Беккер, выделявшийся большой начитанностью и осведомленностью в общественных вопросах. Беккер выступал не часто, но, в отличие от других, всегда очень ясно и четко. Правда, не все в его высказываниях нравилось девушке.

Когда Мэри слушала Беккера, ее задевало, что он слишком мрачно смотрел на все английское и слишком4 часто ставил в пример Россию. И все же она не могла не признать, что Беккер был единственным среди ее друзей, кто по всем вопросам имел вполне определившееся мнение. Это и нравилось Мэри и отталкивало ее – ведь англичане вообще не любят особой четкости в идеологической области, а Мэри была истой англичанкой.

Неизвестно, как пошла бы жизнь Мэри, если бы все в ней сложилось «нормально». Вероятно, окончив университет, она в свой срок вышла бы замуж за какого-либо почтенного дельца, в свой срок стала бы, подобно своей мамаше, «дамой-патронессой», и вся разница между матерью и дочерью свелась бы к тому, что дочь нашла бы для своей благотворительной деятельности более современные словесные этикетки. Да, все, вероятно, случилось бы именно так. Но в игру внезапно вступили непредвиденные обстоятельства…

В Кейптауне жил младший брат Мортона – инженер Сидней Мортон. Еще в молодые годы он пустился на поиски счастья в Южную Африку, нажил там деньги и приобрел контрольный пакет акций в солидном промышленном предприятии. Сидней увенчал свой коммерческий успех весьма выгодной женитьбой на дочери своего компаньона, бура по национальности.

В течение многих лет братья не виделись. Сидней не раз приглашал старшего брата навестить его в Кейптауне. Когда подросла Мэри, Сидней стал просить, чтобы, по крайней мере, племянница приехала к своему дяде и познакомилась с его семьей. У него тоже есть дети – сын и дочь, – которые жаждут увидеть свою английскую кузину. И вот летом 1939 года Мэри оказалась в Кейптауне, где была с распростертыми объятиями встречена родней.

Мэри думала погостить в Южной Африке месяца два. Однако 1 сентября вспыхнула вторая мировая война, сообщение между Англией и Южной Африкой стало опасным и ненадежным, и девушке пришлось застрять в Кейптауне.

В начале войны, следуя духу времени, Мэри надела форму Красного Креста, но это мало изменило образ ее жизни. Война гремела вдали от Южной Африки, где-то там, за тридевять земель, в Кейптауне она почти не чувствовалась, и светская жизнь «лучшего общества» шла своим чередом. Молодой девушке некогда было вздохнуть от балов, прогулок, спортивных развлечений. На ее горизонте, или, точнее, у ее ног, появился даже серьезный претендент на руку и сердце – фабрикант консервов, носивший почему-то лётную форму.

Так прошло два года.

Когда после нападения гитлеровской Германии на СССР война приняла особенно широкий и ожесточенный характер, антифашистские настроения докатились наконец до Южной Африки. Но коснулись они далеко не всех: влиятельные круги буров группировались около Малана – южноафриканской разновидности фашиста – и не скрывали своих симпатий к Германии. Но в среде англичан антифашизм – правда, бледно-розовой окраски – стал модой. В доме Мортона начались политические разногласия: сам Мортон и Мэри были против Гитлера, а его жена и дети занимали уклончивую позицию. Впрочем, противоречия эти легко сглаживались тем, что война принесла фирме большие прибыли. «Золотой дождь» охлаждал политические страсти.

Как-то раз, вернувшись с очередного светского пикника, Мэри вошла в кабинет дяди и застала там гостя – высокого, бронзоволицего человека. Хозяин и гость были так углублены в рассматривание чертежа, что не сразу заметили присутствие девушки.

– Извини, дядя! – воскликнула Мэри. – Я не знала, что ты занят…

И вышла из комнаты.

Вечером за обедом она спросила Мортона:

– Кто был у тебя, когда я так некстати ворвалась в кабинет?

– Это Таволато, наш инженер… Он принес новое изобретение, и мы немного поспорили.

– Он, значит, изобретатель?

– О да! – воскликнул Мортон. – И весьма талантливый! Этот молодой инженер далеко пошел бы, если бы…

Мортон осекся и недовольно пожал плечами.

– Если бы?.. – переспросила Мэри.

– Видишь ли, Мэри… – начал Мортон. – Лет тридцать пять назад в Кейптауне появился способный итальянский инженер Таволато. Но ему не повезло: влюбился в цветную красавицу и женился на ней, по-настоящему женился! Ну, после этого, конечно, его карьера была кончена… Здешнее белое общество этого не прощает. Итальянец с трудом перебивался… А мой сегодняшний гость – его сын. Он, пожалуй, еще способнее отца, учился в Италии… Чертовски умная голова! Но жаль – цветной!..

До сих пор Мэри просто не думала об этой стороне южноафриканской жизни и расовую дискриминацию негров и «цветных» в Кейптауне воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Теперь ей впервые показалось, что тут есть над чем призадуматься.

Двумя днями позже Мортон пришел домой в великолепном расположении духа. Он удовлетворенно потирал руки и бодро мурлыкал какой-то мотив.

– Случилось что-нибудь приятное, дядя? – спросила Мэри.

– О да, очень приятное! – ответил дядя и, перейдя на доверительный тон, прибавил: – Этот Таволато – молодец! Его изобретение сэкономит нам в год по крайней мере сто тысяч фунтов! Благодаря его блестящей технической идее мы побьем наших конкурентов!

– Он много получит за свое изобретение?

– Разумеется! – кивнул головой Мортон. – Я заплачу ему триста фунтов, и он будет счастлив.

– Триста?..

– Не меньше!

– Но, дядя! – удивленно воскликнула Мэри. – Ты же говоришь, что изобретение сэкономит сто тысяч фунтов. Сто тысяч! Почему же изобретателю ты хочешь заплатить только триста? Разве это справедливо?

Мортон рассмеялся:

– Твоей головке недоступны такие вещи… Меня считают либеральным предпринимателем, я не прижимаю своих служащих и рабочих так, как мои коллеги и конкуренты. Но чего же ты хочешь? Промышленность на том и стоит, что предприниматель стремится извлечь наибольшую выгоду от каждого изобретения своего служащего. Конечно, кое-что получает и изобретатель – ровно столько, чтобы у него не пропала охота к дальнейшим поискам. Я плачу триста фунтов Таволато, – и он будет доволен, учитывая свое положение!.. Значит, все в порядке, и не о чем беспокоиться.

Мэри смутно чувствовала, что где-то в объяснениях Мортона есть фальшь. Как-то невзначай, словно сквозь дымку, в памяти Мэри возник образ Беккера с его прямыми и резкими обвинениями общественных порядков в Англии и ее владениях.

– Все-таки, – нерешительно сказала она, – триста фунтов – это слишком мало.

– Мало? – удивился Мортон. – Ну хорошо, я готов увеличить сумму до пятисот фунтов чистое баловство… Ведь Таволато цветной!

Впоследствии Мэри считала, что именно этот разговор положил начало крутому повороту всей ее жизни. Этот разговор как-то сосредоточил ее мысли на судьбе молодого инженера. И, когда через несколько дней она случайно встретила Карло Таволато около своего дома, он показался ей и значительнее, и красивее любого из ее кружка кейптаунской «золотой молодежи».

Она много думала о Таволато, и чем больше думала, тем больше он ей нравился. Здесь было сложное переплетение чувств: и чувство женщины к красивому и сильному мужчине, и чувство, похожее на то, какое испытывает мать к несправедливо обиженному ребенку.

Они встречались еще несколько раз, случайно, невзначай, то на улице, то у входа в дом. Мэри, едва кивнув головой, почти неслышно произносила: «Добрый день», а Таволато, низко склонив голову, сдержанно отвечал: «Добрый день, мисс Мортон…»

Незначительность этих редких встреч стала злить Мэри. Ей хотелось, наконец, заговорить с ним, узнать, какие мысли таятся за его высоким смуглым лбом, какие чувства живут в его широкой груди.

Однажды на горной прогулке в окрестностях Кейптауна, карабкаясь по скалам, Мэри далеко опередила свою компанию. Неожиданно на крутом повороте тропинки она лицом к лицу столкнулась с Таволато. Молодой инженер, одетый в спортивный костюм, шел глубоко задумавшись. Оба смутились, и, чтобы скрыть смущение, завязали разговор, обыкновенный разговор альпинистов – о трудных скалах в этой местности, о способах подъема, о последних спортивных новостях. Но для обоих он был полон скрытого значения, точно каждое слово имело второй, сокровенный смысл.

Когда послышались голоса отставших друзей Мэри, Таволато быстро сказал:

– Им лучше не видеть меня здесь…

Он рванулся было за скалу, но на мгновение остановился, пожал руку Мэри и взволнованно прибавил:

– Этих минут я никогда не забуду…

С того дня Мэри в думах своих уже не расставалась с Карло, мысленно вела с ним длинные разговоры, по каждому поводу ей приходило в голову: а как бы он посмотрел на это? А как бы он поступил в таком случае?

Таволато, приходивший часто в дом Мортона для доклада, всегда держался подчеркнуто сдержанно, как человек, воспитанный в условиях южноафриканского расизма. Мог ли он решиться первым сделать шаг к сближению с белой девушкой?

Инстинктом Мэри догадывалась, что этот умный и, видимо, смелый человек не может, не смеет переступить через черту, отделяющую белых от черных и «цветных», что эта черта грозит превратиться в глухую стену между ними. Все яснее становилось, что первое слово должна сказать она сама. Но против этого в девушке восставало все: женское самолюбие и традиции прошлого, навыки воспитания и расовые предрассудки… Все чувства Мэри пришли в смятение, вступили между собой в борьбу, превратили ее дни и ночи в клубок неутихающих, злых противоречий.

В эти дни Мэри прочитала в одной из лондонских газет занимательное сообщение о том, как в России простая цыганка стала доктором биологических наук, профессором. Вместе с мужем, русским по национальности, тоже биологом, она руководит крупной научной лабораторией.

«Как же так! – думала она. – Простая цыганка?.. Да ведь к ним в Англии относятся с таким презрением!..»

Эта история сильно взволновала девушку. «Да-да, в университетском кружке, – вспомнила она, – Беккер рассказывал, что в России нет расовой дискриминации, что все нации там равноправны и молодые люди различных народов и рас могут свободно любить друг друга, свободно создавать семьи. Разве в этом есть что-либо плохое?»

Неделю спустя Мэри решилась. Когда Карло опять пришел к своему патрону, Мэри сунула ему в руку клочок бумаги. Торопливым почерком на нем было написано: «В ближайшее воскресенье в полдень будьте в горах, на том месте, где мы уже встречались».

Выбежав из комнаты, она прижала руки к щекам: шаг, решающий всю дальнейшую жизнь, сделан. На глазах ее показались слезы…

Час, проведенный Мэри и Карло на скале, прошел очень сумбурно. Никто не обмолвился ни словом о самом сокровенном, о будущем… Зато они много говорили о своем прошлом, о своем воспитании, о несправедливостях жизни, о бездушии окружающей среды. Говорили быстро, отрывочно, беспорядочно, то и дело перебивая друг друга.

– Мы должны теперь часто видеться! – твердо сказала Мэри, прощаясь.

– И мы будем часто видеться! – воскликнул Таволато. В его голосе прозвучали нотки упрямой, ожесточенной решимости.

Однако в условиях кейптаунской жизни осуществить это было очень трудно. Бесчисленные препятствия возникали на пути влюбленных. В течение четырех следующих месяцев они обменивались лишь короткими записками и смогли встретиться только раза три. Для этого пришлось прибегнуть к разного рода ухищрениям и уловкам, чтобы не вызвать подозрений окружающих. Все это оскорбляло и унижало ясное, молодое чувство. От трудностей, от постоянной тоски друг о друге их любовь разгоралась все жарче.

Как-то весной 1942 года Мэри и Карло встретились в пригородном лесу. Таволато был необычно для него взволнован. Мэри ужаснулась перемене в его лице: оно осунулось, горькая складка легла около сжатого рта.

– Это наше последнее свидание, – тихо, с отчаянием сказал он. – Завтра меня не будет здесь…

– Что случилось?!

– Я больше не могу! – торопливо стал говорить Карло. – Я сойду с ума… Мы не должны продолжать нашу дружбу, она слишком опасна для тебя. Мы не можем соединить наши жизни, мы не можем любить друг друга. Нас затравят, тебя изгонят из общества! Из-за меня… Я решил бежать в Мозамбик. Там я найду работу и… постараюсь забыть тебя… Так будет лучше… Это мой долг!

– Карло, опомнись! – почти закричала Мэри. – Почему мы не можем стать мужем и женой? Я не хочу капитулировать перед расистскими тупицами и негодяями. Мы не должны убить нашу любовь в угоду диким предрассудкам! Я готова стать рядом с тобой, Карло, как твоя жена! Я не боюсь их!

– Ты хочешь быть моей женой? – почти с ужасом спросил Таволато. – Ты не боишься? Понимаешь ли ты, что это значит? Знаешь ли, какая буря злобы, ненависти, оскорблений поднимется против тебя?

Он с восхищением и одновременно с недоверием смотрел на Мэри.

– Я все понимаю, все знаю, – сказала Мэри твердо и спокойно.

По натуре более трезвая и хладнокровная, чем Карло, она стала излагать план, который уже давно обдумывала. С небольшими изменениями он был одобрен Карло, и вскоре началось его осуществление.

Прежде всего Таволато нанял небольшую славную квартирку в квартале для «цветных». Это был тоже бедный и запущенный квартал, но все же рангом выше жалких трущоб для черных африканцев; здесь можно было найти сносный домик.

Вопрос о свадьбе вначале казался неразрешимым: ни один священник в Кейптауне не повенчал бы «цветного» с белой. Но Мэри не унывала:

– Помнишь изречение «ищите и обрящете»? Будем искать!

И она нашла…

Около года назад в Кейптауне появился родственник Мэри – Ричи. Они встречались еще в Англии, когда Ричи был студентом Кембриджского университета и под руководством профессора-коммуниста Мориса Добба изучал экономические науки. Должно быть, поэтому Ричи считался «красным», и в те времена Мэри избегала его. В начале войны он был мобилизован и в офицерском мундире прибыл в Кейптаун, в распоряжение местного штаба. В доме Сиднея Мортона он встретил Мэри и, – странное дело! – сейчас, пять лет спустя, она очень быстро нашла с ним общий язык, хотя Ричи был такой же «красный», как и раньше, если не стал еще «краснее».

Когда Мэри рассказала Ричи о своем намерении выйти замуж за Таволато, молодой человек с участием, смешанным с недоверием, воскликнул:

– Вы это всерьез?

– Конечно, всерьез! – зло бросила Мэри. – Мы любим друг друга и пойдем вместе до конца!

– Ну, если так… – неопределенно протянул Ричи.

Минуты две он о чем-то молча думал. Потом, неторопливо вытащив из кармана записную книжку, перелистал ее и, наконец, сказал:

– Хорошо, я помогу вам обвенчаться… Это будет через неделю.

Ах, как мучительна была эта неделя! Мэри не находила себе места, не спала, не ела. Ее глаза лихорадочно блестели, так что дядя даже спросил, не больна ли она. А Таволато все время терзался сомнениями. Его горячее воображение рисовало ему страшные картины катастрофы, которая в последний момент помешает им с Мэри.

…Но вот, наконец, наступил назначенный срок. В полдень Мэри, как обычно, вышла на прогулку. В условленном месте ее ждали Ричи и Таволато. Машина, за рулем которой сидел Ричи, доставила всех троих в отдаленную часть порта. Оставив машину, они пересели на маленький катер и быстро понеслись по волнам. Тем временем Ричи объяснял:

– Вон там, на рейде, видите большое двухтрубное судно? Это английский пароход «Кенильворт». Он вчера прибыл в Кейптаун из Глазго. По морским законам «Кенильворт» считается английской территорией, и, стало быть, на нем действуют не южноафриканские, а английские законы. Судовой священник – мой приятель еще с кембриджских времен; он христианский социалист и последователь известного друга Советского Союза доктора Хьюлетта Джонсона, настоятеля Кентерберийского собора. Я с ним говорил. Он вас обвенчает.

По узкому, длинному трапу Ричи, Мэри и Карло поднялись на высокий борт парохода. Их встретил человек в строгом черном костюме с белым стоячим воротником, застегнутым сзади.[15] Продолговатое лицо священника с ярко-голубыми глазами приветливо улыбалось.

– Позвольте вас представить, – несколько церемонно произнес Ричи. – Священник Робинсон… Мисс Мэри Мортон… Мистер Карло Таволато…

Церемония бракосочетания не заняла много времени. Свидетели были Ричи и молодой механик пароходной команды. Когда священник вручал новобрачным документы о браке, в каюту принесли бутылку шампанского. Робинсон сердечно поздравил супругов Таволато и, глядя куда-то вдаль и ввысь, взволнованно произнес:

– Я рад, что мне посчастливилось положить хоть маленький камешек в фундамент равенства… общечеловеческого равенства…

Не возвращаясь домой, Мэри послала Мортону письмо, в котором извещала дядю о своем браке и просила прислать ей оставшиеся в ее комнате платья и книги. Она заканчивала письмо так:

«Я прекрасно понимаю, каким ударом для вас будет мой брак с Таволато. Но я – счастлива! А все вы поскорее примиритесь с совершившимся. Не пытайтесь меня „спасать“. Я много думала, прежде чем сделать этот шаг, и мое решение твердо. Наши жизни – моя и Карло – соединены навсегда».

В солидном доме Мортона будто внезапно взорвалась бомба. Письмо было получено в тихий час, когда вся семья сидела за обеденным столом. Мортон, прочитав письмо племянницы, стал бледнее салфетки и, пошатываясь, не прикасаясь к еде, ушел к себе в кабинет. Там он провел всю ночь, не сомкнув глаз. Сначала его охватило бешенство, и он решил было немедленно обратиться за помощью к властям. Потом пришли более трезвые мысли: что это даст?.. История попадет в газеты. Имя его будет смешано с грязью. Конкуренты используют это в своих интересах. А беды все равно не поправишь. Уж лучше попробовать замять скандал…

Супруга Мортона, Юлиана, билась в истерике, и домашний врач всю ночь провозился у ее постели. Среди рыданий она выкрикивала:

– Я давно подозревала эту мерзавку! Я ее никогда не любила! Ее надо насильно отослать в Англию, а эту цветную обезьяну сгноить в тюрьме!.. Линчевать! Повесить!..

Молодые Мортоны удалились в дальнюю комнату и там долго и горячо обсуждали «чудовищную» новость. При этом брат резко осуждал кузину, а сестра краснела, вздыхала, судорожно сжимала руки и решительно не знала, что сказать.

С трудом Мортон добился, чтобы «скандал» не попал в газеты. Однако в городе об этом происшествии толковали много, всласть. Столичное «общество», разумеется, обрушило гневное проклятие на голову той, кем еще недавно так восхищалось. Семья Мортона также подверглась опале. Белые инженеры на его заводе отказались работать вместе с этим «цветным негодяем», и Карло был уволен. Правда, вскоре ему удалось устроиться на конкурирующем заводе, – нужды военного времени и технические таланты Таволато сыграли свою роль. Однако должность ему предложили скромную, а жалованье – намного меньше прежнего.