Близко-далеко

Она снова затихла, потом неожиданно бросилась к Тане и прошептала ей прямо на ухо:

– Я люблю вас, миссис Петрова! Можно мне звать вас Танья?

– Конечно, можно!..

Таня была тронута теплотой этой милой девчурки и, точно желая чем-то ответить на порывистое проявление детской сердечности, сказала:

– A y меня есть сын… Ему четыре года.

Она вынула из сумочки фотографию Вани и показала ее Люсиль. Та долго рассматривала карточку и потом горячо воскликнула:

– Чудесный мальчик! Вот бы мне с ним повозиться! Я очень люблю маленьких!

Экономка позвала их обедать, а после обеда все пошли в гостиную. Там стояло пианино, и Таню как-то невольно потянуло к нему – она очень любила музыку, а в Москве в последние годы играть удавалось редко: работа, семья, ребенок…

Мелодии Глинки и Чайковского странно звучали в этом далеком восточном городе, с минаретами и базарами, с древней рекой, по берегам которой, казалось, бродили тени Адама и Гарун-аль-Рашида.

Люсиль сидела очень тихо, и трудно было решить, устала ли она или просто внимательно вслушивается в незнакомые напевы. Русская гостья, казавшаяся девочке такой необыкновенной, нравилась ей все больше и больше.

Когда Таня беззвучно закрыла крышку пианино, Люсиль подошла к ней, обвила ее шею руками и тихонько спросила:

– Вы будете спать в моей комнате, Танья? Я прошу вас! – И, точно боясь, что Таня не согласится, быстро добавила: – Вы видали?.. В моей комнате стоит и другая кровать. На ней спала моя кузина Клер, но сейчас она уехала со своей мамой в Басру…

Когда поздно вечером Таня начала укладываться, Люсиль подошла к ней и стала очень внимательно рассматривать ее вещи. Она даже пробовала их на ощупь. Потом с видом явного недоумения Люсиль пробормотала:

– Значит, русские женщины одеваются так же, как и английские? А я думала…

– Что же ты думала? – смеясь, перебила ее Таня.

– Я думала… Моя тетя говорила, что русские – это дикари, и женщины у них одеваются, как мужчины, и нельзя понять, кто мальчик, кто девочка… Она не любит русских… Мистер Макгрегрр с ней часто спорит.

– А ты? Ты любишь русских? – спросила Таня.

– Русские – храбрые! – ответила Люсиль. – Я это знаю. Я люблю русских! Они победят немцев. Правда, Танья?

– Да, Люсиль, – серьезно сказала Таня. – Русские – храбрые. Они победят немцев. И, если бы я была в России, я бы тоже ушла на фронт.

– Вы? – изумленно переспросила Люсиль. – Но разве вы солдат? – И она даже рассмеялась, думая, что Таня просто шутит.

Но Таня так же серьезно продолжала:

– Нет, я не солдат… Я доктор и до отъезда работала в госпитале, лечила раненых.

– Вы доктор? – еще больше изумилась Люсиль. Она была почти потрясена этим открытием. Потом помолчала несколько мгновений, внимательно вглядываясь в Таню, и вдруг воскликнула:

– Когда я вырасту, я тоже буду доктором!

Наконец Люсиль успокоилась и легла в постель. Таня выключила свет и стала постепенно засыпать. В комнате царила тишина, лишь слегка нарушаемая журчанием фонтана за окном. Вдруг Люсиль вскочила с постели и, перебежав босиком через комнату, торопливо шмыгнула под одеяло к Тане.

– Танья! Танья! Что я придумала! – быстро-быстро зашептала она.

– Что же ты придумала? – полусонным голосом спросила Таня.

Проглотив от волнения слюну, Люсиль все так же шепотом выпалила:

– Я поеду с вами в Каир!

– В Каир? – не поняла Таня. – Но зачем в Каир?

– Как – зачем? – в свою очередь, удивилась Люсиль. – Там ведь мои папа и мама!.. Я приезжала в Багдад только в гости к тете Нэнси… Вы возьмете меня с собой?

– Конечно, возьмем, – ответила Таня и, подумав мгновение, уже менее уверенно прибавила: – Если тебя отпустят с нами…

– Отпустят! Отпустят! – закричала Люсиль и радостно запрыгала на постели. – Тети Нэнси нет, а мистер Макгрегор меня отпустит!

И, словно в благодарность, она крепко обвила Таню своими худенькими, но крепкими руками.

…А в комнате Петрова в это время происходил разговор совсем иного рода.

– Я очень рад, – говорил Макгрегор, попыхивая трубочкой, – что узнал от вас об истинном положении дел в Советском Союзе. Конечно, я и раньше кое-что знал, но то, что вы мне рассказывали, сделало картину более живой, яркой, конкретной. Самое важное то, что русский народ не «потерял сердца», как говорим мы, шотландцы. Это фактор огромного значения! Раз вы не «потеряли сердца» – вы выиграете.

– Я в этом не сомневаюсь, – подтвердил Петров. – Весь вопрос лишь в сроке и в цене, которую нам придется заплатить за победу.

Несколько мгновений в комнате царило молчание. Затем Петров сказал:

– Если позволите, товарищ Макгрегор, я хотел бы задать вам вопрос, который меня уже давно интересует. Можете ли вы мне объяснить, почему Британская компартия до сих пор не стала массовой партией английского пролетариата? Ведь ей от роду больше двадцати лет. Неужели молодое поколение английских рабочих смотрит на мир так, как смотрели старики, выросшие еще в эпоху английского «процветания»? Неужели из его среды не поднимаются новые люди, новые вожди, понимающие истинную правду истории?

Макгрегор набил табаком свою трубку, закурил и затем начал:

– Вы спрашиваете, не выдвигает ли молодое поколение английских рабочих новых людей, понимающих, что вне коммунизма для трудящихся не может быть освобождения. Несомненно, такой процесс идет, но… но темпы этого процесса довольно медленные… Господствующий класс Англии все еще обладает большим искусством по части «приручения» пролетариата…

– В общей форме, – перебил Макгрегора Петров, – я и раньше слышал об особом умении английской буржуазии воздействовать на пролетариат. Но в чем конкретно это выражается?

– Конкретно? – повторил Макгрегор. – Прежде всего в культе традиций. Вот пример: в 1605 году произошел «пороховой заговор»; католические противники короля Якова Первого решили взорвать парламент в день его открытия. Вместе с парламентом должен был погибнуть и присутствовавший на заседании король. Во главе заговора стоял офицер Гай Фокс. Он спрятал в подвалах парламента бочки с порохом, которые в условленный момент должны были взлететь на воздух. Но заговор был открыт, и Гай Фокс заплатил за свою попытку жизнью. С тех пор прошло больше трех веков, но и сейчас перед началом каждой сессии стража с фонарями в руках спускается в подвалы парламента и смотрит, нет ли там бочек с порохом… Смешно? Конечно, смешно! И вместе с тем не смешно. Для чего это делается? Для поддержания культа традиций! Культ традиций очень полезен господствующему классу. На нем держится много реакционного, что давно следовало бы вывезти на свалку. Вот вам еще один пример. Знаете ли вы, что генеральные секретари тред-юнионов – английских профсоюзов – несменяемы?

– То есть как – несменяемы? – не понял Петров.

– А так! Если профсоюзный лидер однажды избран на должность генерального секретаря, этот пост сохраняется за ним пожизненно.

– Но ведь это же чепуха! – воскликнул Петров. – Ну, а как быть, если генеральный секретарь не справился со своей работой? Если он переродился, стал бюрократом?

– Как быть? – усмехнулся Макгрегор. – В таком случае английские рабочие ворчат и ждут. Ждут, пока генеральный секретарь не выслужит пенсии, не уйдет в отставку по болезни или не умрет.

– Да-а-а… – протянул Петров. – Порядки, прямо скажем, странные!

– Согласен с вами: странные порядки, – подтвердил Макгрегор. – Но откуда они? Опять-таки оттуда же: традиции! Сила традиций способствует тому, чтобы молодое поколение английских рабочих не слишком отрывалось от взглядов и настроений своих отцов.

Макгрегор встал и зашагал по комнате.

– Далее… Искусство английской буржуазии воздействовать на пролетариат выражается и в поддержании культа компромисса. Вот уже почти полтора века, как ее основной тактический маневр – это небольшая уступка массам за пять минут до революционного взрыва. Конечно, уступки минимальные, но все же такие, которые могут предупредить взрыв. Так было в дни борьбы за избирательную реформу в начале прошлого века, так было в эпоху чартизма и во многих других случаях. Отсюда же идет и политика «подкармливания» верхушки пролетариата за счет колониальных и иных сверхприбылей, которую систематически проводит наша буржуазия… Впрочем, об этом уже много писали Маркс и Ленин.

– Да, о системе «подкармливания» я слышал не раз, – подтвердил Петров.

– Что же касается формирования новых, молодых вождей, – с волнением заговорил Макгрегор, – то, знаете ли, я лучше расскажу вам о том, как буржуазия обезглавливает английский пролетариат. О, конечно, она не рубит головы рабочим лидерам! Это имело бы как раз обратный результат. Не действует она и по-американски: получи пачку долларов – и дело с концом. Это было бы слишком грубо и примитивно. Английская буржуазия поступает гораздо тоньше, но именно поэтому ее метод гораздо опаснее.

– Что же это за дьявольский метод? – нетерпеливо перебил Петров.

– Расскажу, – отвечал Макгрегор, – но для этого я должен буду несколько злоупотребить вашим терпением… Итак, допустим, что в каком-нибудь провинциальном городе начинает выдвигаться способный руководитель тред-юнионов. Местные лидеры буржуазии – консерваторы и либералы – обращают на него внимание. Его приглашают выступить на каком-нибудь местном празднестве. Его просят прочитать несколько лекций о профсоюзном движении в местном «колледже для повышения образования». Его включают в комитет по раздаче спортивных премий. Ему заказывают статью для местной газеты по какому-нибудь животрепещущему вопросу. Его жену местные дамы приглашают к себе на чай, а потом вводят в совет какого-нибудь благотворительного учреждения. О нем говорят в местных руководящих кругах: «Да, конечно, он социалист, но человек разумный и достойный уважения; он далеко пойдет». К популярности присоединяются некоторые материальные блага: тред-юнионистскому лидеру предоставляется возможность на льготных условиях приобрести для себя коттедж; за лекции и статьи ему платят гонорар. На ближайших выборах он проходит в члены муниципалитета от лейбористской партии. Это еще больше сближает его с кругами местной буржуазии. Несколько лет жизни в такой атмосфере, несколько лет такой школы постепенного «обволакивания» – и профсоюзный лидер начинает «приручаться». Теперь ему начинает казаться, что мир не так уж плох, что тред-юнионы и парламент – это, в сущности, все, что требуется трудящимся для достижения всех стоящих перед ними целей. Ведь он не марксист! А те теории, которые он иногда слышит, толкают его как раз в сторону таких взглядов… Допустим далее, что местный тред-юнионистский лидер в порядке продвижения по профсоюзной лестнице попадет в крупный промышленный центр. Здесь он вторично проходит школу буржуазного «обволакивания», но уже на более высоком и более опасном уровне – ведь тут и люди покрупнее, и соблазнов больше, и возможности хорошо устроиться шире… Допустим, наконец, что еще через несколько лет такой, как у вас говорят, «выдвиженец» попадает в Лондон в качестве депутата парламента или члена центрального правления своего союза. В столице он проходит школу «обволакивания» в третий раз – уже на самом высоком и самом опасном уровне. Так скажите, пожалуйста, многие ли рабочие лидеры могут безнаказанно перенести эту многолетнюю бомбардировку буржуазными идеями, обычаями, традициями, вкусами, соблазнами? В особенности с учетом того, что такая бомбардировка не встречает противодействия в революционно-марксистском мировоззрении, которого у них нет!

Макгрегор все больше волновался и все больше курил.

– Наши зарубежные товарищи, – продолжал он, – нередко представляют себе всех лейбористских и тред-юнионистских лидеров как сознательных предателей дела трудящихся. Это слишком примитивно! Конечно, среди них иногда попадаются законченные негодяи, которые продались буржуазии за деньги и милости. Но их не так-то много, и борьба с ними сравнительно легка… Есть лидеры иного типа: субъективно это честные люди, и по мере своего ограниченного разумения они стараются служить интересам пролетариата; объективно же это вредные люди, так как их разумение не марксистско-ленинское, а оппортунистическое, толкающее на гнилые компромиссы с буржуазией. Таких лидеров большинство. Они нередко пользуются крупным влиянием на рабочих, и борьба с ними значительно труднее, чем с открытыми изменниками делу пролетариата. Характерным представителем этого типа лидеров является, между прочим, и отец нашей маленькой Люсиль, Маклин. Выходец из кругов демократической интеллигенции, он с большим трудом – не хватало средств! – стал гидроинженером и, вероятно, так и остался бы навсегда незаметным работником в своей области, если бы не ударился в политику. А как только он стал играть видную роль в шотландской лейбористской верхушке, щупальца буржуазного «обволакивания» протянулись к нему. В результате он сделал хорошую карьеру как инженер и сейчас находится в генеральских чинах. Он, конечно, оппортунист, но считает себя левым лейбористом. Я знаю его по Шотландии. Вы сами увидите его в Каире.

– А как отец Люсиль попал в Каир? – поинтересовался Петров.

– Случайность войны! – ответил Макгрегор. – В момент объявления войны он путешествовал с семьей по Египту. Там его мобилизовали и оставили работать на Суэцком канале. Между прочим, я рекомендую вам с ним познакомиться. В частной жизни это неплохой человек, и к Советскому Союзу он относится отнюдь не враждебно. В случае нужды вы всегда сможете обратиться к нему за содействием.

Макгрегор задумался и потом сказал, как бы желая подвести итог беседе:

– Теперь, я полагаю, вы имеете некоторое представление об условиях и обстановке, в какой приходилось и приходится развиваться нашей компартии. Надо ли удивляться тому, что она до сих пор не могла стать массовой партией?

– Ну, а как вы оцениваете перспективы на будущее? – спросил Петров.

– Я оптимист! – с улыбкой ответил Макгрегор. – И потому я думаю, что так или иначе, но коммунистическое влияние в конце концов пропитает английское рабочее движение. Однако для этого нужно время. Вы говорите, что наша компартия существует уже свыше двадцати лет. Верно! Но британские тред-юнионы существуют уже почти двести лет! Я не хочу, конечно, сказать, что для победы коммунистических идей тоже потребуется двести лет, – нет, нет! Сейчас история шагает быстро. Но все-таки никогда нельзя забывать о разнице в возрасте компартии и тред-юнионов. Это важный фактор!

– На чем же вы основываете свой оптимизм? – спросил Петров.

– На том факте, что после первой мировой войны и вашей Октябрьской революции международные позиции британского империализма заметно ослабели. Британским колонизаторам все труднее эксплуатировать народы и страны. Рост национально-освободительных движений среди угнетенных народов британских колоний все больше дает себя знать. В силу этого «сверхприбыли» английской буржуазии постепенно падают и в дальнейшем будут еще быстрее падать. Стало быть, будет все больше ослабевать ее разлагающее влияние на «рабочую аристократию». В то же время острота классовой борьбы будет становиться все ощутимее. Даже сейчас уже есть симптомы этого: совсем недавно генеральным секретарем Федерации горняков был избран коммунист Артур Хорнер. Первый случай в двухсотлетней истории английского тред-юнионизма! А ведь это один из важнейших профсоюзов страны: в нем семьсот тысяч человек! – И Макгрегор с глубоким убеждением еще раз воскликнул: – Нет! Нет! Я оптимист, и я верю в торжество коммунистических идей в английском рабочем движении! Нужно только время…

Настойчиво зазвонил телефон. Макгрегор взял трубку. Послушав с минуту, он сказал:

– Приходите сейчас ко мне, принесите сводки. И, обернувшись к Петрову, пояснил:

– Мне сообщили последние известия с аэродрома. Ничего экстренного нет, но я попросил все-таки доставить мне сводки на дом: я хочу познакомить вас с Хикметом, молодым иракским офицером, который их принесет. Он прикомандирован к нашей части в качестве связного с иракской армией. Очень интересный человек и, как мне кажется, обещающий много в будущем, если уцелеет…

– Если уцелеет?.. Что вы имеете в виду? – спросил Петров.

– Во-первых, иракские войска тоже принимают участие в нынешней войне. Лейтенант Хикмет может погибнуть в боях… Во-вторых, – и это гораздо более опасно, – Хикмет может стать жертвой Нури-Саида и его банды.

– А кто такой Нури-Саид? – заинтересовался Петров. – Я где-то в печати встречал это имя, но не помню, где и по какому поводу.

– Нури-Саид, – стал объяснять Макгрегор, – это цепная собака Лондона в Багдаде. Он занимал разные посты в администрации Ирака, но независимо от своего официального положения Нури-Саид всегда был и остается местным диктатором, творящим волю британского империализма плюс наиболее реакционных элементов иракской знати и духовенства. Установленный им внутренний режим – это режим жесточайшего террора и беспощадного преследования всего, что есть в стране прогрессивного, В средствах Нури-Саид не стесняется…

– Но почему режим Нури-Саида может угрожать чем-либо офицеру иракской армии? – удивился Петров. – Ведь этот режим, вероятно, держится прежде всего на армии и ее офицерстве.

– Положение несколько сложнее, чем вы думаете, – ответил Макгрегор. – Конечно, режим Нури-Саида держится на армии, однако сама армия отнюдь не является каким-то монолитом. Среди молодого офицерства есть различные демократически-прогрессивные течения и группировки, сейчас большинство из них в подполье, но они существуют и в определенный момент некоторые из них могут оказаться очень опасными для Нури-Саида… Его режим неизбежно должен вызывать и действительно вызывает все растущую оппозицию со стороны широких масс крестьянства, рабочих нефтяных промыслов, некоторых кругов буржуазии и интеллигенции… А ведь офицерство – это в условиях Ирака, да и других восточных стран очень важная группа интеллигенции, имеющая к тому же в своих руках организованную ударную силу… Разумеется, головы офицерства сильно забиты всякой реакционной трухой, но и тут имеются более здоровые элементы, особенно среди молодежи… Любопытным образчиком такой молодежи является лейтенант Хикмет, которого вы сейчас увидите… Мы с ним находимся в дружеских отношениях и, хотя мне, естественно, приходится соблюдать большую осторожность в разговорах с ним, все-таки я явственно ощущаю, что Хикмет весьма критически расценивает Нури-Саида и как-то невольно тянется ко мне… Видимо, чувствует, что, несмотря на мой английский мундир, я не горю страстью к британскому империализму.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел лейтенант Хикмет. Это был стройный, худощавый юноша лет двадцати двух, одетый в хаки, с продолговатым лицом, небольшими усиками над верхней губой и ярко блестящими черными глазами. Вся фигура молодого офицера была крепкая, собранная, подтянутая. В нем чувствовались воля, энергия, решительность и вместе с тем какая-то сугубая настороженность, точно он все время ходит узкой тропинкой по краю пропасти.

Увидев, что Макгрегор не один, Хикмет чуть-чуть смутился и остановился в нерешительности. Макгрегор пожал ему руку и с улыбкой проговорил:

– Позвольте познакомить вас с моим другом – советским капитаном Петровым… Он только сегодня прилетел из Москвы и послезавтра отправляется дальше.

Ни один мускул не шелохнулся на лице молодого офицера, но глаза сразу загорелись ярче и теплее. Он обменялся с Петровым официальным рукопожатием и затем, по приглашению Макгрегора, осторожно присел на стул.

– Вы часто спрашивали меня, – обратился Макгрегор к Хикмету, – что такое Советская Россия? Вот теперь вы можете узмать все, что вас интересует, из первоисточника. Не стесняйтесь! Капитан Петров охотно ответит на ваши вопросы.

Хикмет был несколько смущен, и с минуту молчал прежде, чем решился что-либо спросить у советского гостя. Потом он все-таки осмелел и сказал:

– Я слышал, что в вашей стране все народы равноправны. Это верно?

Когда Петров ответил на первый вопрос, Хикмет задал второй, потом третий, четвертый… Хикмета интересовало все – и Советская Армия, и советская промышленность, и советское образование, и богатства советских недр… Он хотел знать, как управляется советская страна, кто такие ее «большие начальники», как живут советские крестьяне, в какую веру верят русские, и многое, многое другое. Час пролетел незаметно, затем Хикмет поднялся и с дружеским поклоном в сторону Макгрегора произнес:

– Я вам очень благодарен, за то что вы дали мне возможность встретиться с сыном великой северной страны.

Когда Хикмет, тепло попрощавшись с Петровым, вышел, Макгрегор сказал Степану:

– Вот видите, какие люди встречаются среди иракских офицеров… Конечно, их пока немного и мысли у них в голове еще смутные и неясные, но это семя будет постепенно зреть и в конце концов даст богатый урожай… Когда?.. Затрудняюсь сказать определенно, но, возможно, скорее, чем многие думают.

Петров рассказал Потапову о своих беседах с Макгрегором и Хикметом.

– Какая жалость, что я не знаю английского языка! – воскликнул Потапов. – Сколько интересного пропускаешь… А немецкий язык – на что он мне?

– Как «на что»? – возразил Степан. – В Швеции он тебе еще как пригодится!

Потапов на мгновение задумался, потом вдруг хлопнул тяжелой ладонью по столу и решительно заявил:

– Вот что!.. С сегодняшнего дня начинаю изучать английский язык. Поможешь, Степа?

– Конечно! – откликнулся Петров. – И я и Таня – она ведь свободно говорит по-английски.

Глава третья

АРАБСКИЕ ПАТРИОТЫ В ДАМАСКЕ

Люсиль сидела, крепко прижавшись к Тане. Ее живые синие глазки беспокойно перебегали с предмета на предмет. Она была сильно взволнована: впервые в жизни ехала с чужими в дальнее путешествие по дальним незнакомым землям…

Автобус стремительно несся по широким просторам Сирийской пустыни. Он был длинен, высок, снаружи покрыт гофрированным серым металлом и походил на аэроплан без крыльев. Впереди, в закрытой кабине, сидели два шофера. Перед ними лежал компас, по которому они и вели машину; дороги не было. Автобус шел по ровному песчаному морю, которое ярко желтело под солнцем до самого горизонта. Однако почва была достаточно твердой, и тяжелые колеса не зарывались в песок, только вслед автобусу поднимались огромные тучи пыли. Принимая самые фантастические формы, они долго висели в неподвижном, раскаленном воздухе.

Сердце Люсиль то и дело сжималось от страха: куда мчится это стальное чудовище? Не разобьется ли оно о какую-нибудь каменную стену? Не сорвется ли в какую-нибудь бездонную пропасть?

Девочка чувствовала рядом с собой теплое плечо Тани, и это несколько успокаивало ее. Она стала осматриваться кругом. В автобусе было не жарко – не то, что на воздухе. А ведь как страшно пекло солнце, когда они выезжали из Багдада! Хорошо, что в автобусе есть машина для охлаждения воздуха…

Люсиль посмотрела на термометр, висевший на стене. Он показывал 68 градусов.[4] «Ну, это хорошо!» – подумала девочка. Потом ее заинтересовали сиденья. Они были подвижные. С помощью рычага сиденье несколько опускалось и спинка откидывалась назад. Тогда пассажир оказывался в полулежачем положении – можно было подремать.

Люсиль раза четыре опускала и поднимала свое сиденье, но, прищемив палец, прекратила эту игру и стала «исследовать» содержимое Таниной сумки с лекарствами. Когда надоело и это, она начала разглядывать пассажиров. Всего здесь было человек двадцать. Ближе к кабинке шоферов сидела группа английских военных. В заднем углу примостился толстый араб с широким, неподвижным лицом. С ним ехала невысокая, худая женщина, лицо ее было закрыто паранджой. Люсиль показалось, что этого араба она видела где-то в Багдаде – должно быть, в лавке… Среднюю часть автобуса занимали какие-то штатские господа. Они все время читали газеты. «Должно быть, из нефтяной компании», – подумала Люсиль.

В самом темном углу автобуса словно притаились две женщины, также под паранджой. Их сопровождал старик араб с длинной белой бородой и тюрбаном на голове. Слева от Люсиль дремала приятного вида дама с мальчиком лет пяти. Мальчик все время спрашивал:

– Мама, можно побегать? Но бегать было негде.

С этим мальчиком Люсиль быстро установила дружеские отношения.

Проходил час за часом. За окнами автобуса было все то же: высокое синее небо, ярко палящее солнце и бесконечная ровная гладь рыжевато-желтого песка. Ни холмика, ни оврага, ни деревца, ни речки, ни человека, ни животного. Пустыня. Мертвая, бескрайняя, жгуче-беспощадная пустыня.

От скуки пассажиры начали знакомиться друг с другом. В разных углах автобуса завязывались нехитрые дорожные беседы.

Худощавый майор, сидевший впереди Петрова, отложил в сторону книгу, которую он читал, и громко произнес, ни к кому, впрочем, не обращаясь:

– Уж очень однообразный пейзаж!

– Это напоминает море, – откликнулся Петров. – Только море живое, оно находится в постоянном движении, а пустыня мертва. Какой-то вечный покой!

– Ну, далеко не вечный, – возразил майор. – Я как-то попал в самум – не дай бог! Едва жив остался. Право, не знаю, что страшнее – буря на море или буря в пустыне.

Майор оказался уроженцем Уэлса и, как все его соплеменники, очень живым и разговорчивым человеком. Он много лет прослужил на Ближнем Востоке и охотно рассказывал о своеобразной природе этого края, о нравах местных племен, о своих походах и приключениях, о переменах, совершившихся здесь за время войны. Но о чем бы он ни говорил, в самом его тоне, в словах, даже в выражении лица нельзя было не заметить какого-то высокомерного, даже презрительного отношения к арабам.

В час дня молоденький стюард, почти мальчик, роздал пассажирам холодный ленч. В пять часов он же разнес чай с сандвичами и печеньем.

В середине дня автобус сделал остановку в небольшом оазисе. Пассажиры устремились на свежий воздух. Это оказалось ужасно! Все почувствовали себя так, точно их бросили в огненную печь. Начались ахи и охи, и кое-кто поспешил вернуться в прохладный автобус.

Степан с Таней решили все же осмотреть оазис: несколько арабских хижин, небольшая зеленая полянка с маленьким прудом посредине, свежий, холодный ключ, бьющий из-под земли, и вокруг него группа стройных высоких пальм с длинными остроконечными листьями.

В пустынных степях Аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли…—

улыбнувшись, продекламировал Петров. Таня тоже улыбнулась и понимающе кивнула головой.

Потом все вернулись на свои места, дверь герметически закрылась, и автобус вновь помчался вперед по линии, которую указывала стрелка компаса.

Когда стемнело, зажглись огни. Теперь со стороны могло показаться, что по бескрайним просторам пустыни, под черным небом, сверкающим яркими звездами, во мраке ночи несется какой-то сказочный дракон с десятками огненных глаз.

В Дамаск – столицу Сирии – приехали в десять часов утра. Степан быстро разыскал майора Квелча и вручил ему рекомендательное письмо от Макгрегора.

Квелч – высокий, плечистый, с энергичным и поразительно подвижным лицом человек – был адъютантом начальника местного гарнизона и пользовался значительным влиянием в английском военном аппарате.

Советских гостей он встретил очень любезно и сразу же устроил их в одной из лучших гостиниц города. Он обещал им автомобиль до Иерусалима, только, к сожалению, не завтра, а послезавтра, 12 ноября.

Петров был несколько огорчен еще одной задержкой, но вежливо смолчал.

Когда утром 11 ноября Квелч явился в отель проведать своих новых знакомых, его первый вопрос был:

– Скажите, где сейчас находится Московский Художественный театр?

Петров удивленно посмотрел на Квелча. Меньше всего он ожидал, что ему придется разговаривать о МХАТе в далеком Дамаске, да еще с английским офицером.

Однако, вспомнив советы Косовского, он спокойно ответил:

– Художественный театр эвакуирован в глубь страны. Он находится в полной безопасности.

– Не обращайте внимания на это… – Квелч кивнул на свою военную форму. – Война заставила меня надеть офицерский костюм. До войны я был актером и большим поклонником Московского Художественного театра. Станиславский – мой театральный бог. Лет десять назад я был в Москве и видел спектакль «Дядя Ваня». Гениально!

И, хотя майор говорил чуть-чуть по-актерски, с излишней экспрессией, Таня, сама любившая МХАТ, сразу почувствовала к новому знакомому симпатию. Между ней и Квелчем завязался длинный и горячий разговор о московских спектаклях, о театре…

Квелч горько жаловался на упадок театрального искусства в Англии.

– У нас нет постоянных трупп, как у вас, – говорил он. – У нас ведь как? Какой-нибудь антрепренер набирает труппу на сезон и стремится дать с ней побольше представлений, а кончится сезон – и труппе конец. Артисты рассыпаются и в новом сезоне играют уже в труппе какого-нибудь другого антрепренера. В общем, везде коммерция… Обидно! Ведь Англия – родина Шекспира…

– У нас Шекспир не сходит со сцены, – заметила Таня. – «Отелло», «Гамлет», «Много шуму из ничего», «Виндзорские проказницы» – наши любимые спектакли. Эти пьесы ставят не только в Москве, но и в провинции.

– Я знаю об этом, и это очень дорого нам, людям английского театра, – сказал Квелч. – Я бывал во многих странах, видел театры Парижа, Берлина, Нью-Йорка… Но скажу прямо: театральная столица мира – Москва! Я надеюсь, что после войны и у нас в Англии кое-что изменится в театральном мире. Во всяком случае, я буду бороться за великие идеи Станиславского.

Квелч помолчал немного и затем с мягкой, немного виноватой улыбкой прибавил:

– Я не коммунист, но русский театр заставил меня полюбить русский народ, многое понять в нем… Впрочем, что же я занимаю вас разговорами! Вы, вероятно, хотите посмотреть Дамаск? Охотно буду вашим проводником. Я живу здесь больше года, знаю и город, и его историю.

Квелч действительно хорошо знал Дамаск и мог рассказать о нем немало интересного.