Близко-далеко

Ближе к полудню откуда-то стал доноситься странный, прерывающийся гул, будто где-то в отдалении свирепствовала буря. По мере продвижения вперед гул усиливался.

Киви обнаружил явные признаки беспокойства.

– Что это такое? – Опросил его Петров. – Гроза? Водопад?

Киви отрицательно мотнул головой и односложно ответил:

– Тамтам.

– Тамтам? – не понял Петров. – Что это значит?

Киви скупо объяснил: это бой барабанов. Звуками тамтама негры извещают о многом: о празднике в селении и о похоронах, о грозящей опасности и о выступлении в поход…

– А о чем говорят барабаны сейчас? – тревожно спросила Таня.

Киви пожал плечами и ответил, что он не может толком понять этого тамтама. Во всяком случае, надо быть очень осторожными.

В полном молчании цепочка усталых людей прошла еще с километр. Тамтам слышался все отчетливее…

Внезапно за ближними кустами раздались громкие крики, и из-за деревьев выскочило десятка полтора негров. Многие были вооружены – кто дубиной, кто копьем, кто кинжалом, а один держал в руке старинное ружье. Увидев белых, да еще с двумя карабинами, негры в нерешительности остановились. Этим моментом воспользовался Киви. Он выступил на языке, родственном языку местного племени, назвал себя и коротко рассказал, что с ним за люди и как они сюда попали. Киви просил негров сразу же провести всю группу к вождю племени. Воины отошли в сторону, посовещались и сказали, что пошлют в деревню двух вестников. А белым придется подождать в лесу…

Киви спросил воинов о причине тамтама. Оказалось, что жена их вождя вот уже третий день не может разрешиться от бремени, и главный колдун назначил тамтам, чтобы напугать злых духов, мешающих появлению на свет наследника вождя.

Тогда Киви сказал:

– Среди нас есть женщина. Она умеет изгонять самых злых духов… Ей повинуются добрые духи. Если эта женщина захочет, наследник вождя сегодня же прибудет.

– Неужели эта молодая белая женщина – колдунья? – недоверчиво спросил один из воинов.

– Да, она великая колдунья белых! – торжественно подтвердил Киви. – И я советую вам быть с ней в дружбе…

Вестники исчезли под зелеными сводами леса, а оставшиеся негры присмирели и лишь время от времени бросали на Таню взгляды, полные суеверного страха.

Прошел час ожидания. Воображение у некоторых из белых путешественников стало разыгрываться. Вдруг зеленые заросли закачались, послышался треск сучьев, и перед путешественниками появился высокий африканец с карабином в руках, в плаще из мягкой звериной шкуры, под которым виднелся старый военный френч европейского покроя. Его сопровождал небольшой отряд телохранителей, вооруженных копьями. Отдав какое-то приказание, африканец жестом пригласил пришельцев следовать за ним.

Воины окружили путников и повели их по малозаметной тропинке. Скоро группа выбралась на открытое место. Вдали, на пригорке, замаячили хижины небольшого селения. Круглые, сделанные из глины и покрытые высокими коническими крышами из соломы хижины живописно расположились большим полукругом.

Когда процессия подошла к самому селению, ее встретила толпа. Мужчины, женщины и дети пожирали взглядами неожиданных гостей. Слышался сдержанный гул голосов, покрываемый мощными звуками тамтама. Лица выражали любопытство, смешанное с недоверием. Жители деревни теснились, чтобы пробраться поближе к процессии, получше рассмотреть пришельцев. Особенным вниманием пользовалась Таня. Должно быть, поразительная весть о белой могущественной «колдунье» уже облетела всех, и каждому хотелось заглянуть ей з лицо.

Путников привели к большой хижине и усадили под окружавшим ее соломенным навесом. Высокий негр повелительно обратился к Киви.

– Вождь приказал, – перевел Киви, – привести к нему белую женщину.

Таня вспыхнула и испуганно отказалась. Степан и Александр Ильич решительно стали рядом с ней и просили передать, что Таня одна никуда не пойдет. Киви обменялся с высоким негром несколькими фразами и затем, улыбнувшись, сказал Петрову:

– Миссис Петровой ничего не грозит. Здесь живут добрые люди. Вождь племени услышал, что миссис искусная колдунья и может прогнать злых духов, которые мучают его жену и мешают прибытию наследника. Он просит миссис оказать помощь. Он щедро наградит миссис за это…

– Ничего не понимаю! – воскликнула Таня. – Какие злые духи? Какой наследник? Какая жена вождя? И при чем тут я?..

Киви рассказал путникам о причине тамтама и смущенно признался, что выдал Таню за «колдунью». Эти люди иначе не поймут, они не знают врачей, их лечат «колдуны», объяснил он в свое оправдание.

Таня очень рассердилась и стала шумно возмущаться:

– Безобразие! Позор! Выдать меня за колдунью – еще этого не хватало!..

– Иначе они не поняли бы меня, – продолжал оправдываться Киви, – а вам ведь от этого нет никакого вреда. Простите, миссис, Здесь хорошие люди, охотники, земледельцы, только темные… Им надо помочь, миссис!

Таня в некотором замешательстве взглянула на мужа и по-русски сказала:

– А вдруг положение матери и ребенка уже безнадежно? Если я возьмусь за лечение, а они все-таки умрут? Что тогда?

Степан посмотрел на толпу, на Киви и решительно сказал:

– Надо рискнуть…

Таня поняла, что как врач она не имеет права, не может отказаться от подачи помощи, каковы бы ни были условия и обстоятельства.

И она согласилась. Однако Петров прибавил:

– Мы с Сашей тоже пойдем с тобой, а Киви будет нашим переводчиком.

Высокий негр сначала горячо возражал: ему приказано привести только белую женщину, а вовсе не белую женщину и трех мужчин. Киви снова слукавил и заявил, что в таком случае белая женщина рассердится и… кто знает?., может навлечь несчастье на жителей селения. Негр испугался и уступил.

Когда Таня переступила порог большой хижины, где лежала жена вождя, роженица находилась в состоянии полного изнеможения.

Вначале Таня ничего не могла рассмотреть: окон в хижине не было, дверной проем был закрыт плотной циновкой. Вошедшим с яркого света темнота показалась совершенно непроницаемой. Когда глаза несколько освоились, Таня начала едва различать обстановку. Этому помог узкий луч света, проникавший внутрь из маленькой щели между циновкой и стеной. В одной половине хижины были свалены большие мешки, стояла глиняная и деревянная посуда. В другой половине на груде шкур и циновок неподвижно лежала роженица. Около нее бубнила и приплясывала повитуха – она же местная колдунья. В хижине была еще одна женщина, которая показалась Тане служанкой жены вождя. Тяжелые испарения наполняли воздух. Тучи больших и маленьких мух оглушали своим непрерывным жужжанием.

– Прикажите повитухе уйти из хижины, – обратилась Таня к Киви. – Пусть при роженице останется только служанка.

Киви перевел Танин приказ. Повитуха стала громко протестовать. Поднялись негодующие крики среди женщин – родственниц, соседок, сидевших на земле вокруг хижины в ожидании событий. Но Киви был неумолим. Когда все аргументы были исчерпаны и не достигли цели, Киви пригрозил, что «белая колдунья» поразит скот тех, кто не хочет ей повиноваться. Это подействовало, и повитуха вышла из хижины, бросив на Таню взор, полный ненависти.

Затем Таня потребовала, чтобы подняли циновку. Дневной свет ворвался в хижину. Это противоречило обычаям племени и опять вызвало шумные протесты со стороны женского окружения хижины. Но Таня решительно настаивала, и женщины, памятуя о только что высказанной Киви угрозе, примирились с неизбежным.

Теперь Таня занялась обследованием роженицы.

– Ну как? – послышался из-за стены голос Степана.

– Совершенно то же, что было с нашей уборщицей Аксиньей… Помнишь? – откликнулась Таня.

– Справишься?

– Справлюсь, но действовать надо быстро. Женщина очень истощена… К счастью, сердце хорошее…

Таня открыла свою медицинскую сумку, вынула шприц и ампулки с камфарой. Тщательно вымыв руки и смазав их йодом, она принялась за работу. Служанка с ужасом смотрела на эти приготовления. А когда Таня хотела вонзить в тело женщины иглу, она бросилась к ней и схватила за руку.

Таня вырвала свою руку и крикнула Киви:

– Скажите ей, что, если будет мешать, жена вождя умрет!

Негритянка смирилась и поклонилась белой чародейке до земли. Таня через Киви приказала вскипятить воду.

Камфара возымела свое действие. Через некоторое время роженица ожила, стала двигаться, громко стонать. Теперь служанка смотрела на Таню как на божество и беспрекословно выполняла все ее распоряжения.

Забыв обо всем на свете, кроме матери и ребенка, которых она должна была во что бы то ни стало спасти, Таня не замечала ни времени, ни окружающей обстановки.

Нервно расхаживающий вокруг хижины Петров несколько раз спрашивал через стенку:

– Ну как?

И Таня каждый раз торопливо отвечала:

– Нормально. Не мешай! И продолжала работу.

…Впоследствии Таня никак не могла припомнить, сколько времени провела она у постели жены вождя. Но зато с чрезвычайной яркостью запечатлелось в ее сознании другое: она выходит из хижины и с гордостью показывает всем, кто сидит на улице, новорожденного, с такой гордостью, будто бы это был ее собственный сын. А маленькое черное тельце, крепкое и здоровое, извивается у нее в руках, и мальчишка оглашает воздух громким, пронзительным криком…

Эффект этого события был потрясающий. Толпа, теснившаяся перед хижиной, немедленно разбежалась, разнося во все концы селения весть о необыкновенном происшествии. «Белая колдунья» оказалась сильней всех злых духов! К вождю прибыл столь долгожданный сын и наследник!..

В этот торжественный момент на сцене появился и сам вождь. До сих пор он предпочитал сноситься с Таней через своего советника – высокого негра, который привел группу белых в селение. Теперь, придя в бурный восторг от исполнения заветного желания, вождь вышел из своей хижины и отвесил глубокий поклон Тане, приложив широко раскрытую ладонь к груди. Вождь был рослый, красивый африканец с умными и энергичными чертами лица; тело его от подмышек до щиколоток было обернуто куском пестрой ткани, с шеи на цепочке свисала серебряная бляха, выдаваемая деревенским вождям колониальными властями; ноги его были обуты в остроносые европейские ботинки, которые выглядели особенно экзотично рядом с босыми ногами его подчиненных.

Вождь произнес краткую речь. Киви перевел ее: «Нет предела нашей благодарности, – говорил вождь, – и я хотел бы исполнить всякое желание великой белой колдуньи. Чего она просит? Какой награды хочет?»

Таня ответила, что ей никаких наград не надо, что она поздравляет вождя с новорожденным сыном и просит только одного: помочь ей и ее спутникам поскорей добраться до линии железной дороги.

Вождь ответил, что он окажет белым путешественникам всяческое содействие, но сверх того он хотел бы все же вознаградить великую колдунью за ту большую услугу, которую она оказала ему и его жене.

Таня с улыбкой вновь повторила, что ей ничего не надо, а лучшей наградой для нее будет здоровье и счастье только что родившегося ребенка.

Но вождь никак не хотел понять Таню. Сначала он пытался осчастливить ее пачкой английских кредиток, а когда это не удалось, то принес из глубины своей хижины миниатюрную статуэтку из слоновой кости и торжественно сказал:

– В течение многих поколений этот бог охранял нашу семью от горя и несчастий! Возьми его ты – пусть он теперь охраняет тебя от горя и несчастий!

Отказаться от такого подарка было невозможно. Таня приняла его и низко поклонилась вождю.

Через день путники снова тронулись в дорогу. Но теперь все было по-иному. Вождь племени дал чужеземцам группу носильщиков и охрану. Они должны были проводить путешественников до ближайшей железнодорожной станции, расположенной в пяти переходах от селения. Для Тани вождь прислал специальные носилки – примитивный паланкин, сплетенный из лиан и жердей. Четыре рослых негра опустили эти носилки перед Таней, приглашая ее сесть, но она очень смутилась и стала отказываться.

Негры были расстроены. А Киви сказал:

– Если вы откажетесь, то обидите вождя племени и все племя. Разве они сделали вам что-либо плохое?

Таня пожала плечами и, покраснев от неловкости, уселась в паланкин, который дюжие воины подняли на свои крепкие плечи.

Глава двенадцатая

МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

Когда Петров устроился в вагоне железной дороги и, устало вытянув ноги, полузакрыл глаза, им овладело странное чувство, будто все, что произошло за эти двенадцать дней, случилось не с ним и его друзьями, а промелькнуло в каком-то странном приключенческом фильме.

Однако покачивание вагона, мелькающий за окном африканский пейзаж и, главное, еще незажившие ссадины на руках и ногах очень быстро вернули его к действительности. Нет, и авария самолета, и блуждание по тропическому лесу, и схватка с леопардом – все это не пригрезилось…

«Ну вот, наконец-то все это позади, все хорошо…» – подумал Степан и крепко сжал в своей руке Танину руку. И Таня, точно подслушав его мысли, ответила нежным, ободряющим рукопожатием.

Сидевший напротив Александр Ильич задумчиво смотрел в окно и мысленно перебирал в памяти события последних пяти дней, после выхода из негритянской деревушки.

Да, они были несравненно легче, чем дни слепых блужданий по лесу! Теперь их вели проводники, хорошо знавшие местность. Были носильщики. Дежурили по ночам гостеприимные африканцы, и можно было спокойно спать. Шли кратчайшими путями, избегая рек, болот и непроходимых зарослей. Таню несли на легких носилках. Ее это очень стесняло, и на второй день пути она решительно заявила, что пойдет, как и все, пешком. Услышав это, носильщики и проводники, посланные вождем сопровождать гостей, пришли в смятение. Они восприняли отказ Тани как признак гнева и недовольства ими.

Чтобы успокоить добрых людей, Тане пришлось вновь вернуться в паланкин.

«В общем, хорошие, простодушные парни эти африканцы, – думал Потапов. – Но как еще темны и суеверны!..»

Тут мысли Потапова переключились на Киви. «Прекрасный юноша! – вспомнил он о Киви. – Сильный, смелый, правдивый и, несомненно, с большими способностями. Хорошо, что учится… Наверное, со временем он станет вождем своего племени, но вождем нового типа – не таким, как его отец. Он, конечно, встанет в ряды борцов народа банту за национальное освобождение и независимость».

И Потапов с грустью вспомнил о минуте расставания с Киви. Стоя на перроне маленькой железнодорожной станции, куда их привели негры, Киви, сильно волнуясь, сказал Петрову:

– Ты мне спас жизнь, ты – мой брат, и я тебя никогда не забуду!

Потом, порывисто повернувшись к Потапову, прибавил:

– И ты – тоже мой брат, хотя и не спасал мне жизни… И миссис Танья…

Подумав намного и, видимо, не сразу найдя нужные слова, Киви продолжал:

– Теперь я узнал, что есть белые, которые совсем не похожи на белых… Они любят черных…

И Киви крепко пожал руки трем советским друзьям.

Через купе от Петровых разместились бурский полковник, генерал Гордон, его адъютант Лесли и сэр Рональд Бингхэм. Они шумно радовались тому, что тяжелые блуждания по африканским лесам кончились и что они снова вернулись в привычную обстановку европейской цивилизации. Мягкие диваны вагона, закуски и напитки, разносимые стюардом, папиросы и сигары, купленные на станции, покачивание вагона на эластичных рессорах… Хорошо! Они словно оттаивали, приходили в себя и опять становились самими собой. Вернулось к ним то приятное, самодовольное чувство «господ жизни», которое временно было подавлено исключительностью обстановки и вихрем налетевших событий.

Генералу теперь казалось странным и непонятным, как он мог там, в лесу, уступить фактическую власть большевику и почему стал считаться с мнением этой «черной обезьяны» Киви. Генерал старался поскорее забыть свою временную «слабость» и поэтому принял теперь подчеркнуто гордый и непреклонный вид.

Бурский полковник, негодуя на себя, вспоминал, что и он мирился с «большевистскими порядками», введенными этими «советскими агентами», и даже тащил на своих плечах – наряду с черными! – багаж… Вся кровь вскипала в жилах Менца при мысли об этом, и теперь он с особенно свирепой ненавистью смотрел на всякого негра, который попадался на глаза за окном вагона. А капитан Лесли поеживался, вспоминая, как в лесу он иногда позволял себе не соглашаться со своим генералом, и теперь стремился загладить эту легкомысленную непочтительность усиленным заискиванием перед начальником.

Несколько сложнее были ощущения сэра Рональда Бингхэма. Постепенно возвращаясь к самому себе, снова обретя осанку и повадки крупного сановника колониального ведомства, Бингхэм тоже корил себя тем, что допускал в лесу излишний либерализм в отношении черных и излишнюю податливость перед «красными». Но все-таки… эта русская спасла его сломанную руку – перелом теперь быстро заживал. К тому же она так очаровательна! И Бингхэм никак не мог решить, каковы же должны быть его дальнейшие отношения с советскими людьми.

Выйдя в коридор, он столкнулся с Петровым и, лишь бы что-нибудь сказать, любезно заметил:

– Вот и кончились наши мучения…

– Надеюсь, – отозвался Петров. – Мне только искренне жаль, что с нами нет Киви. Я очень привязался к нему. Пожалуй, не выбрались бы мы, не будь его помощи…

Бингхэм подумал: «Большевистский выпад!», но вслух равнодушным тоном сказал:

– Киви вернулся домой. Лучшее, что можно пожелать таким людям, – это вернуться к своему племени, к привычному для них образу жизни. То же самое, в сущности, относится к Бенсону, но он как будто отправился на север заготовлять что-то для каирского интендантства…

– На север уехали и Браун с Гассаном, – заметил Петров, – они должны вернуться в Египет.

– Да-да, – впадая в философский тон, продолжал Бингхэм, – люди случайно сходятся и расходятся в этой жизни. А потом забывают друг друга… Нет ли во всем этом чего-то, предопределенного провидением?..

Так как Петров не обнаруживал желания продолжить разговор на столь глубокомысленную тему, то Бингхэм, пожелав ему спокойного отдыха, вернулся в свое купе.

На смену появился бурский полковник. С толстой сигарой в зубах он прошел по коридору, не обращая на Петрова ни малейшего внимания. Выйдя в тамбур, полковник стал смотреть в окно.

Поезд быстро шел по очень высокой, узкой каменной насыпи. По обе стороны пути круто обрывались вниз поросшие кустарником откосы. Место было дикое и мрачное.

Выпуская кольца синеватого сигарного дыма, полковник Менц высунулся в окно. И вдруг лицо его исказилось бешенством, а пальцы судорожно вцепились в ручку двери: снаружи, на подножке вагона, сжавшись в комочек и стараясь быть незамеченным, висел безбилетный «заяц», полуобнаженный худой негр. В глазах его застыли ужас и мольба.

Полковник рванул дверь тамбура на себя и со всего размаха ударил «зайца» ногой в лицо. Африканец сорвался с подножки и покатился вниз. Хватаясь широко расставленными руками за камни и сухую траву, он пытался задержаться, но тщетно. Мгновение спустя черная фигура исчезла в глубине пропасти.

Все это Петров отчетливо видел, высунувшись в открытое окно. Взрыв бешеного возмущения внезапно захлестнул сознание, глаза налились кровью, руки сжались в кулаки. На него «накатил» тот приступ безудержной ярости, которым он изредка был подвержен.

Закрыв за собою дверь тамбура, полковник Менц спокойно возвращался в свое купе. Но он не дошел до места. Схватив бура за шиворот, Степан потащил его назад, к тамбуру, с явным намерением выбросить из поезда.

Бурский полковник неожиданно тонким, бабьим голосом отчаянно завизжал. Таня выскочила из своего купе и, увидев лицо Степана, сразу поняла, что с ним происходит. Она не знала причины, вызвавшей приступ ярости, но в том, что на Степана «накатило», не было никаких сомнений. Бросившись к мужу и обвив руками его шею, она стала молить:

– Степа! Степа! Успокойся!..

Потапов схватил Степана за руки. Выскочили из своего купе генерал Гордон, Бингхэм и Лесли. Все бросились освобождать полковника из железных объятий разъяренного Петрова. Сознание стало медленно возвращаться к нему, но он все еще не выпускал из рук свою жертву. Со страшной силой Степан поднял мистера Менца в воздух и бросил на пол вагона. По лбу полковника потекла струйка крови…

…Час спустя Петров сидел на своем месте, хмурый и молчаливый. Когда волна ярости схлынула и к Степану вернулось его обычное спокойствие, он не мог не осудить своей вспышки.

Да, конечно, этот бурский крепостник в полковничьем мундире совершил гнусное, подлое убийство. Было от чего прийти в негодование любому честному человеку! Но вправе ли он, Степан, позволять себе такую несдержанность? Нет, нет!.. Ведь он путешествовал по Африке не просто как Петров. Он представлял собою Советское государство! И Степан с горечью вспомнил слова контр-адмирала Карпова, его напутствия и советы, его доверие к нему, молодому советскому дипломату. Ведь из-за этого инцидента могут возникнуть серьезные осложнения. Что тогда? Получится, что Петров не только не облегчил в тяжелое время положение своей страны, а, наоборот, усугубил его.

Степан был подавлен всем происшедшим. В бессильном гневе на себя, на свой характер он невольно сжал кулаки. Досада его усиливалась еще тем, что Таня и Александр Ильич молчали. В их молчании Степан чувствовал осуждение, укор.

Наконец Александр Ильич мрачно сказал: – Ну, брат, и натворил же ты дел… Петров почувствовал себя еще более виноватым. Он отвернулся и стал угрюмо смотреть в окно.

Когда полковник Менц поднялся на ноги с большой шишкой на лбу, он с возмущением заявил, что ни минуты больше не останется в одном вагоне с «этими людьми», и сразу же перебрался в соседний вагон. За ним последовали генерал Гордон и Лесли. Но Бингхэм остался на старом месте и, закурив сигару, погрузился в глубокие размышления. Потом он встал и направился к своим друзьям. С бесстрастным, холодным лицом он уселся на месте против взъерошенного полковника и сказал ему:

– Безобразный инцидент! Я возмущен до глубины души и выражаю вам сочувствие, сэр…

– Я не сомневался в вашем отношении! – воскликнул бурский помещик, обрадовавшись такому пониманию его чувств.

А Бингхэм продолжал:

– Можно только сожалеть о том, что в войне против Германии нам приходится иметь союзников со столь дикими взглядами на право белого человека и со столь дурными манерами.

– Да-да! – еще более ободренный, закричал полковник. – Я должен был сойти в Иоганнесбурге, но теперь решил ехать прямо в Кейптаун! Я буду жаловаться правительству! Я буду требовать, чтобы этого большевистского бандита немедленно арестовали и бросили в одну тюрьму с неграми! Пусть целуется там с этими черными обезьянами!

Бингхэм не спеша вытащил из кармана сигару и протянул ее полковнику. Потом, выпустив несколько клубов дыма, проследил за ними взглядом и, наконец, задумчиво сказал:

– Н-да… Возмутительный инцидент! Возмутительный! Но… стоит ли подымать по этому поводу шум, сэр?

– Как?! – почти задохнувшись от ярости, взревел полковник. – Спустить этому негодяю оскорбление?! Да ни за что на свете!

– Я вполне понимаю ваши чувства, – невозмутимо продолжал Бингхэм, – я вполне им сочувствую… Но… надо считаться с реальной обстановкой.

– К черту вашу обстановку! – закричал Менц. – Большевиков – за решетку! Иной обстановки быть не может!

Генерал, который до сих пор не проронил ни слова, решил вмешаться.

– Нельзя же допускать, – авторитетно заявил он, – чтобы лучших людей страны безнаказанно оскорбляли какие-то проходимцы!

– В принципе вполне с вами согласен, джентльмены, – возразил Бингхэм, – но попрошу вас принять во внимание следующие обстоятельства. Во-первых, мистер Петров – лицо дипломатическое и поэтому аресту не подлежит. Мы вправе лишь просить советское правительство отозвать его на родину. Но ведь мистер Петров, насколько мне известно, не собирается оставаться в Южной Африке. Он направляется в Швецию. Во-вторых…

Однако, прежде чем Бингхэм успел сказать, что именно «во-вторых», бурский полковник вскочил и, ударив кулаком по ручке сиденья, крикнул:

– Какое мне дело до того, что этот красный – лицо дипломатическое! Правительство Южно-Африканского Союза, слава богу, не поддерживает дипломатических отношений с большевиками! Мы не связаны никакими обязательствами в отношении большевистских дипломатов!

– Да, но вы забываете, – спокойно возразил Бингхэм, – что инцидент произошел не в Южно-Африканском Союзе, а на территории, которая является колонией британской короны. А британская корона поддерживает дипломатические отношения с Советами… Все дело, таким образом, находится в сфере юрисдикции правительства его величества, которое связано вполне определенными обязательствами в отношении советских дипломатов.

Разъяснения Бингхэма произвели явное впечатление на генерала. Но взбешенный бурский полковник не желал сдаваться.

– К черту все эти юридические крючки! – раздраженно воскликнул он. – Мы здесь, в Южной Африке, и не такие крючки срывали…

– Теперь позвольте сказать мое «во-вторых», – вежливо продолжал Бингхэм. – Оно касается политической стороны. Ведь если вы вздумаете жаловаться правительству, вся эта история попадет в мировую печать. Вмешается советское правительство, начнутся ноты, протесты, агитация… Все узнают, что мистер Петров хотел вас выбросить из поезда. За что? За то, что вы выбросили чернокожего! Какое впечатление это произведет на миллионы черных? Вполне определенное: большевики приобретут в их глазах огромный авторитет! Можно себе представить, какие легенды пойдут по Черной Африке! Выгодно ли это нам? Нет, совсем невыгодно. Чернокожие и так кипят… Хотите подбавить масла? Дать пищу злонамеренным агитаторам?

Бингхэм замолчал, как бы желая измерить силу своих аргументов. Генерал, видимо, начал соображать, что расправиться с Петровым не так-то просто. На лице его отразилась растерянность. Но полковник Менц все еще не хотел признать себя побежденным. Тогда Бингхэм сказал, адресуясь только к нему:

– И, наконец, в-третьих… Ведь если подробности инцидента станут широко известны, как будете выглядеть лично вы, сэр? Большевик чуть не выбросил вас из поезда… Большевик швырнул вас на пол… А вы? Вы скушали это и сбежали в другой вагон! Нет, сэр, такая роль не придаст вам популярности.

Бурский полковник изменился в лице и в ярости сломал карандаш, который вертел в руках. Однако последний аргумент Бингхэма произвел на него явное впечатление.

– Но что же мне делать? – растерянно и даже жалобно протянул Менц.

– Ровно ничего! – сдерживая чувство удовлетворения, ответил Бингхэм. – Надо забыть о том, что здесь произошло, джентльмены. За-а-быть! – повторил он раздельно. – К счастью, об инциденте знают только генерал, капитан Лесли да еще я… Беру на себя смелость торжественно обещать вам от имени всех нас, что происшествие это будет погребено в наших сердцах, как в могиле.

Бингхэм вопросительно посмотрел на генерала и Лесли. Те охотно подтвердили, что сохранят всю историю в тайне.

Полковник Менц сердито размышлял несколько мгновений, но, видимо, понял безвыходность своего положения и мрачно пробормотал:

– Должно быть, придется с вами согласиться… Довольный успехом, Бингхэм вернулся в свой вагон, выкурил еще одну сигару и постучался в соседнее купе. С самой любезной улыбкой он попросил супругов Петровых и Потапова оказать ему честь и в Кейптауне прийти к нему на обед.

– Запросто, – сказал он, – как приходят к друзьям. Эти лесные приключения и опасности так сблизили нас! – И, умильно поглядев на Таню, он добавил: – А вам, мадам, я бесконечно благодарен за все, что вы для меня сделали!

Возвращаясь в свое купе, Бингхэм подумал: «С моей стороны было бы просто не по-английски игнорировать факт русских побед под Сталинградом».

Бингхэм занимал красивый особняк в аристократической части Кейптауна. В молодости он был женат, и женат несчастливо. Когда лет десять назад жена умерла, он решил больше не испытывать судьбу и зажил холостяком. Его хозяйство вела старушка сестра, похожая на высохшую мумию.

Вернувшись домой, Бингхэм первым делом вызвал своего домашнего врача мистера Бичема. Бичем исследовал сломанную руку и нашел, что перелом сросся хорошо, но, пока кость не окрепнет, требуется большая осторожность.

– Кто оказал вам первую помощь, сэр Рональд? Признаюсь, это был очень искусный врач!

– Если бы только искусный!.. – с загадочной улыбкой ответил Бингхэм. – Нет, Бичем, это врач не только искусный, но и очаровательный!..

Только теперь Бингхэм рассказал домашним все, что с ним случилось после вылета из Каира. Имя Тани он называл в этом рассказе так часто, что доктор Бичем шутя заметил:

– Я начинаю вас ревновать к столь замечательному коллеге… Покажите мне это чудо!

– Вы увидите его, – заявил Бингхэм, – и не дальше, как завтра вечером. Всех троих моих советских попутчиков я пригласил на обед. Приходите и вы. Сможете подискутировать с мадам Петровой на свои медицинские темы… Но будьте осторожны: она сумеет за себя постоять!

Кроме Бичема, Бингхэм решил пригласить еще своего племянника Ричи и друга сэра Вильяма Драйдена.

Ричи, молодой человек лет двадцати семи, окончил Кембриджский университет и три года работал младшим преподавателем в Лондонской школе экономики. Он принадлежал к числу тех левых английских интеллигентов, которые отлично видят пороки капитализма, резко осуждают их, однако не находят в себе достаточного мужества и последовательности для того, чтобы сделать из этого необходимые практические выводы. По мобилизации Ричи попал в Южную Африку и в чине капитана служил в Кейптауне в английском штабе. Бингхэм недолюбливал племянника за его взгляды, но считал, что на обеде для гостей-большевиков приличие требует «сервировать» и левого англичанина.

Сэр Вильям Драйден – крупный лондонский банкир – приехал в Кейптаун для завершения очень выгодной финансовой сделки, но из-за войны застрял здесь больше чем на полгода.