Странник (№1) - Угроза вторжения

Раненым оказался зек-доходяга лет пятидесяти, седой, остроносый, худой, как щепка. На врача нажали сильнее – вспомнил внешность до деталей, по ним выходило – Крот. Из разговоров и мата вертухаев врач понял, что Кроту стало плохо, можно сказать, начал отбрасывать копыта. Лопухи открыли дверь, а двое зеков, перепрыгнув через Крота, набросились на конвой. Началась пальба. Одного сразу же срезали влет. Второго ранили в ногу. Шальной пулей зацепило и Крота.

Пуля пробила плечо, другой бы оклемался, но у Крота в тюряге сдало сердце, ему хватило. Кончился Крот на руках врача, к великой радости вертухаев. В бумажке написали – «от инфаркта», что, если разобраться, было почти правдой.

Журавлев услышал эту историю от агента и не поверил ни единому слову. Нет, мафия, когда надо, копает не хуже КГБ, это он знал. Если уж тертые зэки решили поверить в бред о спецконвое, ради доходяги открывшем двери, то причина проста:

Крота попросту замочили, а кто и за что – уже неважно.

Но Журавлев на оперативной работе был не первый год, и чужую игру умел чувствовать нутром. Он был уверен, что Крот переиграл его, вывернулся, как уж из кулака. С кем Крот заключил сделку и чем расплатился за свободу, в тот момент его уже не интересовало. Он отпустил стукача, запер двери конспиративной квартиры и впервые за много лет напился до потери сознания.

Случайности исключены

Заволжск, август 1994 года

Настя запрыгнула на подоконник, подтянула под себя ноги.

– Стены какие толстые, – она провела ладонью по шершавому камню. – Умели раньше строить.

– Не умели, а любили, Настенька. Под богом жили, халтурить грешно было.Виктор невольно залюбовался ее тонким силуэтом в стрельчатой нише. Дневной свет проходил сквозь тонкую маечку, подчеркивая каждую линию тела.

– Интересно, почему коммуняки так любили устраивать тюрьмы и психушки в монастырях? Вообще-то понятно, стенки толстые, комнат много...

– Слишком прямолинейно. – Виктор поправил очки. – В монастыри всегда ссылали неугодных. Не большевики первыми превратили Соловки в тюрьму. Просто монастырь для того и создавался, чтобы в нем заканчивалась мирская жизнь задолго до смерти. А где это произойдет, в келье или каземате, уже не важно.

Кстати, монастыри в то время были и центрами психиатрической помощи.

– И как тебе здесь, среди психов?

– Они не психи, Настя. Они – больные. Чуть больше, чем мы.

– А в Москве тебе психов и больных не хватало, да? – вскинула голову Настя.

– Опять ты за свое...

– Вить, ты, конечно, всегда был немного того, – она покрутила пальцем у виска. – Но не до такой же степени. Кончится тем, что сопьешься или сядешь на иглу, благо, наркота халявная.

– Исключено. – Он встал из-за стола, подошел к ней и положил руку на плечо. – Ты такая теплая...

– Ой, Вить, только не надо! – Она слегка боднула его в грудь. – Два года прошло. Это ты на острове живешь, а я в Москве. Со всеми истекающими последствиями, как говорит мой папочка.

– Как он, кстати? – Ладонь по-прежнему осталась лежать на ее плече, и пальцы покалывало от мягкого тепла разогретого солнцем тела.

– Скрипит потихоньку. Привет не передавал. Никто, даже твои, не знают, что я тебя нашла.

– И как же это удалось?

– Папа всегда говорил, что у меня незаурядные способности к личному сыску.

– Это когда ты его с очередной пассией выслеживала?

– Ха-ха-ха! Было по малолетству... А ты помнишь?

– Я все помню, Настя.

– Господи, – она уткнулась лицом ему в грудь, – и зачем же ты уехал, Кашпировский ты мой! Все было бы иначе...

– Зачем, зачем... – Он крепко обнял ее, поцеловал горячие от солнца волосы.

– Так, Ладыгин, брысь на место! – неожиданно встрепенулась Настя, сбрасывая его руки. – Врач не должен пользоваться минутной слабостью пациента, пусть и бывшей жены.

– Тем более – соблазнительной женщины, – попытался подыграть ей Виктор.

– Витюш... – Она посмотрела ему в глаза. – Не надо. Ты же всегда рассудком жил. Вот и сейчас подумай, что нас ждет. А ждет нас – максимум! – скоротечная любовь на служебной кушетке. А я от блицкригов как-то отвыкла. Не тот возраст.

– Значит, на ночь не останешься?

– А что это изменит? Ну, хорошо будет, даже уверена, что хорошо. А потом?

Ты отсюда не уедешь, я здесь не останусь. Зачем ворошить старое, Витя?

– Ты права, – Он убрал руки. Постоял немного, потом вернулся за стол и закурил. – А ты научилась придавать этому несколько большее значение...

– Любая баба хочет только по любви, что тут такого? Жадность со временем проходит, и вдруг понимаешь, что хоть в этой сфере количество не переходит в качество. Вот такая диалектика.

– Да уж, – вздохнул он. – Тут Гегель, конечно, лопухнулся.

– А ты стал похож на монаха. В белой рясе. – Она из-под ладони посмотрела в глубь кельи, где в темном углу стоял его стол. – Что ты там делаешь?

– Курю.

– Надулся. – Она легко спрыгнула с подоконника. – Вить, ну что тебя здесь держит? Знаешь, сколько сейчас психиатры в Москве заколачивают? Захотел бы работать в клинике, мама бы устроила в любую.

– Вот-вот. – Он снял очки и погладил тонкими пальцами переносицу. – Один приятель открыл медицинский кооператив, меня звал. Говорил, самое перспективное – вкладывать деньги в медицину, туалеты и морги. Люди, дескать, всегда будут болеть, хотеть в туалет и умирать. Независимо, есть у них жратва или нет.

– Ну и правильно говорил.

– Только пристрелили его очень скоро. Не успел разбогатеть.

– Знаешь, кто не рискует...

– Тот пьет водку на чужих поминках, – окончил за нее Виктор. – А главное, мне это неинтересно.

– Конечно, здесь куда интереснее! Первый парень на деревне... Вернее, на острове.

– Здесь работа. Ты же тоже любишь свою работу.

– Не-а. – Она вскинула руки, собрав волосы на затылке. – Я не работаю, не пашу, не вкалываю и не заколачиваю бабки. Я, Витюш, живу! Сейчас работа журналиста полностью соответствует моему представлению о жизни. Мне интересно так жить, и все. Завтра проснусь, захочется жить иначе – сменю работу.

– А для меня это больше, чем образ жизни.

– Нашла коса на камень! – Она хлопнула себя по узким бедрам, туго обтянутым джинсами. – Какая местная Фекла тебя приворожила, а?

– Кто о чем, а баба о бабе! – рассмеялся Виктор. – Мужик он, мужик.

– Вот тебе раз! Ну-ка, колись, бывший благоверный. До каких это глубин разврата вы дошли в этом святом месте?

– Ты даже не представляешь, – сказал он неожиданно серьезно.

– Не поняла.

– О Мещерякове не слышала? – Не-а, – легко соврала Настя.

– Был такой крупный исследователь, пока друзья не сожрали.

– Профессор, наверное?

– Нет. Докторскую защитить дали, а дальше не пустили. Да и докторская была на закрытую тему.

– Как диссидентам через задницу вкатывать краткий курс истории партии?

– Ну зачем так? Он... – Виктор резко встал, в два шага пересек келью и распахнул дверь в коридор. Дверь, как и все здесь, была без ручек, открывалась специальным крючком. Прислушавшись к гулкой тишине, Виктор мягко закрыл дверь, тихо щелкнул замок.

– Па-ра-но-йя, – по слогам произнесла Настя, покрутив пальцем у виска.Шиза косит наши ряды, ага?

– Показалось. – Виктор сунул крючок в карман халата.

– Ну-ну... Так что там Мещеряков?

– Он одним из первых начал проводить эксперименты по расширению сознания, – сказал Виктор, возвращаясь на место.

– А! – разочаровано протянула Настя, отворачиваясь к окну.

– "Бэ"! Это основа психотронного оружия. Американцы развернули поисковые работы лет семнадцать назад. Сначала пытались поставить сознание под контроль.

Была у них такая программа «МК-Ультра». Лоботомия, методики по снижению агрессивности и попытки аппаратного управления эмоциями и поведением.

– Знаю, знаю! Лоботомия – это когда через дырку во лбу спицей в мозгах ковыряют. В кино видела. Хорошо америкашкам, им бабки девать некуда, – равнодушно бросила Настя.

– Нет! – Виктор хрустнул пальцами. Чувствовалось, что этот спор он ведет давно и сейчас рад новому слушателю. – Они отработали и закрыли эту тему, и переключились на ее антипод. Очевидно, пришли к выводу, что управлять сознанием, не разрушая его, нельзя. В результате можно получить не управляемое общество, а палату буйнопомешанных. Значит, следовало искать подходы к управляемой эволюции сознания. А наиболее тщательно этот вопрос проработан в системах тайных обществ и религиозных сектах. И практически у каждого народа в рамках этнической культуры существует шаманство – как синтез методик расширения сознания. Доведенный до утилитарной простоты.

– Бред в трамвае! Ты сюда прибежал за Мещеряковым, это понятно. Так сказать, из платонической любви к научному светилу. А он как на этих выселках оказался?

– Именно – на выселках! Он тут на правах ссыльного поселенца.

– Напортачил с подопытными кроликами? – Настя через плечо посмотрела на возившегося с зажигалкой Виктора.

– М-м, – кивнул тот головой, выпустив из ноздрей дым. – Часть экспериментов шла с использованием галлюциногенов. Эти препараты вызывают у подопытных неуправляемый поток зрительных образов, в просторечии именуемых галлюцинациями.

Самый ходовой препарат – ЛСД. Он простого смертного на полчаса превращает в гения. Некоторые, увы, не выдерживают. Но что поделать, брак лабораторного материала бывает при любом опыте.

– На том и погорел, значит, Лысенко от психиатрии. Людишек не жалко?

– Это были добровольцы, – коротко бросил Виктор.

– Не из числа «подрасстрельных»?

– Брось, – он брезгливо поморщился. -На таких проводят опыты по управлению сознанием. А методики высшего уровня рассчитаны на элиту. Значит, и кролики, как ты выразилась, должны быть элитными.

– Вот почему в стране колбасы не хватало. Кто космос завоевывал, кто кроликов наркотой долбил, – хитро улыбнувшись, поддела его Настя.

– Демократка несчастная! Нельзя же строить общество из расчета на жующих.

Это будет высоко организованное стадо жвачных, а не человеческое сообщество.

Вопрос стоит о выживании человека как вида. Или управляемая эволюция, или деградация до стада жвачных – альтернативы нет.

– Фашизм какой-то, – передернула острыми плечами Настя.

– Технофашизм. Еще услышишь этот термин. Очень скоро его запустят в массовое сознание, и ваша пишущая братия, как всегда ни черта не разобрав, станет обмусоливать его, как мои дебилы ложку.

– От твоих слов мороз по коже.

– Чем больше будет рождаться уродов, чем больше крови прольют расплодившиеся маньяки, тем быстрее до средних умов дойдет, что ими пора управлять. И как всегда, они с готовностью подчинятся новому лидеру эпохи технофашизма. Но перед этим мы должны помочь лидерам стать на ступень выше, стать богочеловеками. А это значит, взять жизнь в свои руки и принять на себя всю ответственность за тех, кто ниже. Исследования идут по всему миру, Мещеряков не единственный. Мы можем научит сильных быть сильными.

– А стадо жвачных – быть управляемым, да?

– В принципе, правильно, – кивнул Виктор.

– Ой, а кто это? – Настя подтянулась, оторвав ноги от пола.

– Где? – Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть ее тонкие щиколотки, выглянувшие из-под задравшихся штанин.

– К реке пошел. Невысокий такой. На Аль Пачино похож, только седой.

– А! Это любимец Мещерякова. Некто Кротов.

– Кролик подопытный?

– Нет, что ты! Мещеряков привез, его с собой. Здоров, насколько можно быть здоровым.

– А что он тогда здесь делает?

– Живет, – пожал плечами Виктор. – Мещеряков просил не заниматься им, вот я и не лезу.

– Слушай, Вить! Его не КГБ в психушку упек, а?

– Нет, насколько я знаю.

– Жаль.

– В каком смысле?

– Тему ищу. Я недавно у одного бывшего кагэбэшника интервью брала. Не тема – песня! «Полковник Журавлев – герой невидимого фронта, жертва перестройки».

Хотела материал испанцам продать. Так зарубили, сволочи! Ни денежек, ни славы.

Отдай Кротова, а?

Он тихо подошел сзади, провел пальцами по полосе кожи между майкой и ремнем джинсов, Настя вздрогнула и прошептала:

– Наконец-то сообразил. Я уж думала, шмякнусь отсюда и сверну шею.

Он помог ей спуститься на пол, прижал к себе.

– Настюха...

– Все вы такие, чокнутые. – Она мягко улыбнулась и погладила его по щеке. – У мамаши все мужики были талантливые и чокнутые. Говорила, любить надо того, кто страстно работает и страстно живет. Тогда и тебе перепадет.

– И разводилась почти каждый год.

– Не, с официальными раз в три года. Она меня учила, таких надо любить самой, но не позволять любить себя. Спалят и не заметят.

– А меня еще любишь?

Она чуть отстранилась, посмотрела ему в глаза:

– Тебе медсестры часто говорят, что ты сногсшибательный мужчина?

– Они молчат.

– Дуры! – Она потерлась носом о его подбородок. – Хорошо. Всюду карболкой пахнет, а от тебя... «Фаренгейт», да?

– Угу.

– Парфюм политиков и авантюристов. Что-то не вяжется с земским врачом, не находишь?

– Угу.

– Угу-угу! Заворковал, голубь. Эй, богочеловек! Как у вас, у небожителей, полагается – брать смертную женщину на подоконнике или все же перевести в горизонтальное положение?

Неприкасаемые

Кротов отвернулся и поднял воротник ватника. С реки потянуло вечерней свежестью. У пролома в стене началось оживление, донеслись женские визгливые голоса – в стайку цветных халатиков вклинились темные пятна мужских ватников.

– Расставим все по свои местам, Журавлев. – Голос Кротова стал резким. – Кто вы и кто я? Вы – опер-неудачник, выброшенный на обочину жизни и так и не нашедший себя. Иначе бы вы не взялись за ремесло, от которого однажды нашли мужество отказаться. Я – человек, сумевший вылезти из могилы и вновь научившийся жить. Меня можно убить, но переделать уже нельзя. Раз за разом я буду вставать на ноги и жить дальше. Здесь или где угодно я останусь самим собой. С этим придется считаться.

Далее, я ни на йоту не отступил от заключенного со мной договора. Надеюсь, вы понимаете, что перенестись из лефортовской камеры в этот богом забытый уголок бесплатно нельзя. Я сделал свое дело и получил за это жизнь. Жизнь маленького человека на маленьком островке среди психов и блудливых медсестер. И на том спасибо. Ваше появление означает, что кому-то я опять стал нужен. Этот кто-то достаточно могуществен, чтобы иметь доступ к вашим прошлым делам, иначе бы он вас не нанял. И сидит достаточно высоко, чтобы быть осведомленным о сути заключенного со мной договора. Иначе он не смог бы добыть мой адрес. Отвечать за нарушение договора будет он. С меня взятки гладки, я человек подневольный.

Кстати, кто этот герой нашего времени?

– Ас кем вы заключили договор в Лефортове? – ударил в ответ Журавлев.

– С ума сошли! Естественно, не скажу. – Кротов дернул головой, словно за воротник попала холодная капля.

– Вот и я не скажу, кто меня нанял. Работать будете со мной.

– М-да. Конспираторы... Фактически, он предлагает мне работу, так? – Кротов резко повернулся и посмотрел в лицо Журавлеву.

– Допустим.

– Без «допустим»! Он предлагает мне работу. А Кротов никогда не работает даром и на чужих условиях. Условие первое – семь процентов от дела. Условие второе... Оно не обсуждается. Гогу Осташвили – а именно это имя вы чуть не назвали мне тогда, в Лефортове, – вы оставляете мне. За жену и детей я из него жизнь выдавлю по капле!

– С Гогой понятно, но семь процентов! Это же бешеные деньги!

– Вы не поняли меня, Журавлев, – усмехнулся Кротов. – Я понимаю, для вас все, что больше оклада опера, относится к бешеным деньгам. И обсуждать с вами этот вопрос я не намерен. Просто передайте мои условия тому, кто вас послал.

Кротов, как вы знаете, всегда брал десять процентов. Если я правильно понял, некто решил с моей помощью повалить Гогу. Операция принесет бешеные деньги, тут я с вами согласен. Здравый смысл требует увязывать процент с объемом прибыли.

Поэтому мое условие – семь процентов. Из них полтора я предлагаю вам. Что скажете?

– Перекупаете? – удивился Журавлев.

– Да бросьте вы, Кирилл Алексеевич. Можно же раз в жизни не быть дураком и не таскать каштаны из огня для дяди за благодарность в приказе, а говоря по-русски – даром. Я беру вас в дело, неужели непонятно? Предлагаю стать партнером и обещаю нормальные деньги. Вы, надеюсь, понимаете, такие предложения Кротов делает далеко не каждому?!

– Что потребуете взамен?

– Ничего особенного. Обычной партнерской лояльности. Вы не опер-вербовщик, а я не припертый к стенке «цеховик». Между нами не должно быть грязи. Только партнерские отношения.

– А если я откажусь?

– Значит, вы дурак, и иметь с вами дело я не намерен. Или ваш новый хозяин посулил вам больше. Но тогда дураком оказываюсь я, Потому что поверить в такое, будучи в здравом уме, невозможно. Естественно, условия нашего соглашения должны остаться между нами. Идет? Думать будете в дороге. Скоро отходит катер. У мужиков проблема с горючкой, в следующий раз могут заявиться через неделю.

Передайте все хозяину. Если согласны на мои условия, приезжайте. Нет – бог вам судья. Выходите из дела, пока не поздно, оно не для вас.

– Кротов, вы хоть понимаете, что последует, если я передам весь ваш бред?

– Не давите, Кирилл Алексеевич. Не прошло в Лефортове, не пройдет и здесь.

Я проверяю вас и вашего хозяина. Серьезный человек поторгуется и попытается сбить цену. Несерьезный пошлет сюда ребят или даст команду главврачу посадить меня на иглу. Как вы поняли, я ничего не боюсь и ко всему готов. Учтите это на будущее.

У пристани на другой стороне острова протяжно загудел катер, созывая задержавшихся посетителей. Стало совсем темно, и Журавлев, прикурив от дрожащего на ветру огонька зажигалки, не сразу разглядел, что Кротова уже рядом нет.

"Я его сделал, – сказал сам себе Журавлев. – Как ни крути, а в дело Крот пойдет. Это главное. Подседерцеву нужен был результат, он его получит.

Остальное – мое дело, – Он достал из кармана диктофон, щелкнул кнопкой. Курил, щурясь на темную воду. Маленькая кассетка перематывала пленку, стирая запись.В старые дела пускать Подседерцева нельзя. С Кротовым не все так просто, за ним стояли и, возможно, стоят серьезные люди. И он не преминул это обыграть.

Подседерцев может ухватиться за эту ниточку и до поры заморозить операцию. А мне нужны деньги, не мне лично, а семье. Крота я расколю сам, время для этого будет. Вот тогда можно выходить на Подседерцева с предложением о перспективной игре. Похоже, на старости лет ты влезаешь в большую политику, да? – Он тихо хмыкнул. – А, к черту, терять уже нечего! Глупо умирать дураком".

Случайности исключены

В келье стало совсем темно. Только светилась синим вечерним светом острая арка окна.

Она провела жарким языком по его губам. – М-м-м. Витюш, а губы у тебя стали твердыми. Скоро вообще превратишься в аскета. Губы в ниточку, взор орлиный, в сердце – лед.

– Как знать... – Он осторожно выгнулся, достал со стола пачку сигарет. – Обряды инициации бывают разными. Кого испытывают огнем, кого льдом, кого землей.

– А тебя чем шарахнул по мозгам Мещеряков? Виктор, женщину не обманешь, ты стал наполовину чужой.

– Долго не виделись. – Виктор прикурил сигарету.

– Нет, не это. – Она приподнялась на локте, взяла у него из губ зажженную сигарету.

– Зачем тебе знать?

– Слушай, мы разошлись. Каждый выбрал свою дорогу и пошел по ней. Не смогли идти вместе – значит, не судьба. Но разве это делает нас чужими?

Он промолчал, раскурил новую сигарету.

– Тихо как у вас! Сдуреть можно. Надеюсь, наших стонов психи не слышали.

– Не слышали. Они в другом крыле, а стены – из танка не прошибешь.

– А они не буянят?

– Пока нет. До полнолуния еще неделя, – ответил Виктор, думая о своем.

– Тихо, аж на уши давит! – Она вскинула голову, но он свободной рукой опять опустил ее себе на грудь.

– Раньше психушки называли «домами скорби». Знаешь, почему? – прошептал он.

– Нет.

– Здесь конец всему. Дальше – пустота. Бездна. Эти люди не больны. Они заглянули в бездну, и она навсегда опалила их разум. Они скорбят по концу всего, что мы считаем бесконечно возобновляемым. Дальше жизни нет, и они это знают.

– А что есть?

– Другая жизнь. Но там нет места для нас. Тихо-помешанные живут на пограничной полосе. Буйные, пока есть силы, пытаются прорваться в ту или иную сторону. Раньше это знали, хоти слова «психиатрия» еще не придумали. Считали, что человек, заглянувший в бездну, навсегда потерян для этого мира. Но его скорбящей душе открыто многое, что не дано простым смертным. Поэтому и привечали юродивых, сумасшедших и шаманов.

– И Мещеряков подвел тебя к бездне?

– Нет бездны, есть Пустота. Конец и начало всему. Можно всю жизнь расти от единицы до девяти.

– Не поняла. – Настя подняла голову и заглянула в его бледное отрешенное лицо.

– Нумерология – тайная наука древних. – Он закрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. – Школьная арифметика, полная тайн и открытий. Единица – знак самости, пять – приземленный человек, шесть – познавший смерть как часть бытия, девять – венец развития. Проходим все этапы от единицы до девяти и обратно. И так до бесконечности. Сложение – вычитание. И лишь стоит приписать ноль, как единица становиться десяткой. Ноль – это и есть Пустота. Соединение с Пустотой переводит тебя в новый разряд. Вместо бесконечного прибавления и убывания количества – постоянный качественный рост. Чем больше нулей, тем больше преодоленных состояний Пустоты.

– Господи, так же можно свихнуться! – Она схватила его за плечи. – Витька, не говори так. Как живой мертвец!

– Глупая! – усмехнулся он. – Познавший Пустоту способен на то, что смертные считают чудесами. Он может проходить сквозь стены и летать по воздуху.

'Переход с уровня на уровень – это смерть. Проделавший это хоть раз становится бессмертным на низшем уровне. Все так просто!

– Да, ребята, вы тут не скучаете! – Настя встала и, зябко поежившись, прошла к окну.

– Зато я многое знаю. – Виктор приподнялся, чтобы лучше видеть чернеющую на фоне арки фигуру.

– Да иди ты, Витька... Знаешь-только не летаешь!

– Серьезно. – Теперь его голос опять стал живым. – Например, я знаю, что ты ночевала у меня дома.

– Экстрасес, тоже мне! Твоя мамаша позвонила и доложила.

– Не звонила... Ты спала в моей комнате. Ненароком покопалась в книжном шкафу.

– Предположение. – Она скрестила руки на груди.

– Нашла две тетради. Сначала пролистала ту, что в черном переплете.

Красную – потом, так? О работах Мещерякова узнала оттуда. И это доказательство твоих сверхспособностей – Ладно. В тот вечер в ларьке не оказалось «Честерфильда». И ты купила две пачки «Джон Плей», так? На душе было погано, думала, что не уснешь. Хотела купить бутылку джина. Но, во-первых, постеснялась мамы, во-вторых, побоялась нарваться на суррогат. Купила баночку джина. Зеленую такую, да?

– "Гордон".

– А ночью тебе снились церкви, торчащие из воды, и толпы слепых, да? Ты проснулась и долго сидела у окна. Той ночью дул сильный ветер и дико орали разбуженные галки. Было тепло, но тебя трясло от озноба... Не хотелось верить, что все написанное в тетрадках – правда. И решила поехать ко мне, на этот остров.

– Боже, – выдохнула она. – Откуда ты все знаешь?

– Когда познаешь себя, читаешь других, как раскрытую книгу.

Мальчик-фотограф, что приехал с тобой... Я ему разрешил снимать в клинике только ради тебя. Кто он?

– Так. Партнер.

– В каком смысле?

– В американском. «Держись, партнер!» «0'кей, партнер». «Прикрой спину, партнер!»

– Настя, не мое дело. Хотя ты с ним регулярно спишь. Он предаст тебя.

Уйдет, а потом предаст. Ты и знать не будешь.

– Хорошо! – Она пробежала по холодному полу, села на край жесткого топчана. – Тогда и я скажу. Слепые, церкви, черти лысые... Не будем об этом.

Сам-то куда влез? Да, читала тетрадки. Черненькую, потом красную. И кое-что еще. В Ленинку как первокурсница бегала... Все работы по этой теме курировались спецслужбами, это и дураку ясно.

– Вернее, велись на их базе.

– Хрен редьки не слаще. Мне что ЦРУ, что КГБ – без разницы. Одна шайка.

Твой Мещеряков под конторой сидел, дураку ясно. Думаете, вы с Мещеряковым самые умные? Папочка мой, хоть боком, но к этому миру причастен. Я у него часто жила, наслышалась... Про безотходное производство. Они своих и своего никогда не отпускали. Не уверена, что вы на этом острове отсидитесь. Испугалась за тебя, идиота, вот и приехала.

– Кто собака, а кто хвост, и кто кем вертит, покажет время. А про безотходное производство позволь добавить... Кроме прочего, все спецслужбы отлично умеют утилизировать отходы. Так что следов не остается. Поэтому, если сдуру решила накропать про Мещерякова и этот остров, забудь. И за меньшее со свету сживали.

У реки низко и печально загудел катер. Настя резко повернулась, принялась собирать одежду.

– Не торопись. Мещеряков в городе, я за старшего. Без моей команды катер не отвалит.

– Хватит, свидание больного с родственниками окончено!

– Брось дурить, Настя. – Он протянул к ней руку, но она отпрянула в сторону.

– Отстань. – Взвизгнула молния на джинсах. – Ты действительно изменился, Виктор.

– Не настолько, чтобы наплевать на то, что у нас было. Захотел бы, тебе и в голову не пришло бы сюда приехать. Я серьезно.

– Ox... – Она надела майку и села рядом. Погладила его по груди. – Глупые мы с тобой. Что вместе не жилось?

– Настя, запомни, что я сказал.

– Ладно, Заратустра ты мой. Давай поцелуемся на прощание. На пристани не будем. А то медсестры разревнуются и объявят бойкот. Что тогда делать будешь?

Глава пятая

РУНЫ ВОИНА

Искусство ближнего боя

Телефон всегда звонит не вовремя, давно уяснил Максимов. Весь вечер он косился на подозрительно притихший аппарат. По закону подлости он зазвонил, когда Максимов принялся чистить пистолет.

Ежевечерняя процедура давно стала своеобразным ритуалом. Если позволяла обстановка, Максимов старался выполнить его полностью, суеверно придерживаясь малейших деталей.

Для начала следовало расстелить газету, сверху покрыть чистой, желательно белой тряпочкой. Положить пистолет стволом к двери или окну, зависело от ситуации. Потом смочить ветошь маслом, вытереть пальцы о правый угол тряпочки – непременно правый! – и закурить. Сигарету приходилось держать в углу рта, морщиться от дыма, но в этом был дополнительный кайф.

Тонкость удовольствия от курения, когда руки заняты, разъяснил ему давний друг Юрка. Тот всегда брился с сигаретой в зубах. Все ржали, наблюдая, как он отчаянно корчит намыленную рожу, пытаясь перегнать сигарету из одного угла рта в другой. А Юрка еще при этом умудрялся шипеть, обзывая всех чухонцами, не понимающими толка в удовольствиях.

Лишь отполировав мелкие части, можно было позволить себе перехватить дрожащую сигарету остро пахнувшими оружейным маслом пальцами и стряхнуть пепел.

Потом уже переходить к главному – полировке ствола.

Как и следовало ожидать, телефон зазвенел именно в этот момент.

Максимов чертыхнулся, поймал налету столбик пепла, растер о штанину. В секунды собрал пистолет, щелкнул обоймой и передернул затвор.

Шутка старая – позвонить по телефону и в этот же момент попытаться выбить дверь. Хорошо срабатывает, если знаешь, где находится телефон. Есть шанс уйти с линии огня. Специально для этого случая Максимов разорился на радиотелефон. С трубкой, из которой торчал черный штырек антенны, можно было разгуливать по всей квартире.

Он беззвучно прошел к двери, посмотрел глазок и лишь потом нажал кнопку на трубке.

– Слушаю.

– Максима можно?

– Это я.

– Вам привет от Никиты. Он просил оставаться дома еще три дня.

– И ни в магазин, ни по бабам?

В трубке ненадолго замолчали, потом уже другой голос сказал:

– По бабам можно. В магазин – тем более. Особо не пить. И каждый день в десять часов утра быть у телефона.

– Хорошо что не вечера, – буркнул Максимов. – Все?

– Да. До встречи.

Максимов вернулся в комнату. Взял со стола новую сигарету, стал собирать обрывки ветоши в пакет из-под молока.

«Через три дня бросят в работу. Отпуск окончен. – Он погладил теплую рукоять пистолета и вздохнул. – Не беспокойся. Ритуал сбили, но это не дурной знак, не напрягайся. Бывало и хуже, но проносило. – Опять зазвенел телефон. – Черт, как прорвало!»

Квартира до Максимова пустовала с месяц, но до сих пор его тревожили вечерние звонки. Судя по мужским голосам, предыдущий жилец был «лицом кавказской национальности». Явный перевес женских голосов ближе к полуночи говорил, что сын гор импотенцией не страдал.