Серебряный век. Паралипоменон - Отрицательные линии: Стихотворения и поэмы

Повествованье о любви поэта.

1938 июль

Как трепетал он в тёмном коридоре

Пустом и длинном. Притаясь в углу,

Он думал: – тут пройдут убийцы вскоре

И труп его покинут на полу.

Все двери заперты, закрыты ставни плотно,

Мосты разведены, во рву шумит вода,

На оклик часовых стремится безотчётно

Его душа – и так идут года…

Он одинок давно, и служат лицемерно

Ему враги, и сам он поощряет ложь.

Часы бьют полночь. Их удары мерно

И глухо падают… Той пытки – не уйдёшь!

Он волен сам себя испытывать. От Бога

Ему дана неограниченная власть.

Судьба страны в его руках, и строго

Судить он должен, чтобы не упасть

Во мнении держав соседственных. Заставил

Он всех дрожать при имени своём.

Топорщится и поднимает плечи Павел,

Пока слагаются сказания о нём.

Он строит фантастические планы

И правит призраками. Как невнятный бред

Нагромождаются указы, и туманны

Деянья – и ни в чём порядка нет,

Всё перепутано. Дыханье смерти снова

Его страшит, он напрягает мозг

Полубольной, и силой подавляет слово.

Один в углу он словно топит воск

И полнится кошмарами . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1938 август

Давно перепутал я символы веры

И церковь свою воздвигаю на зыбком песке.

Меня вдохновляют подвижников древних примеры,

Строгие лики икон я созерцаю в тоске.

Мучительны поиски мудрого Бога,

И нет надежды себя спасти.

Творю молитвы, шепчу: – Прости!..

В моей душе гнездится тревога.

1938 август

Когда готовится война,

Скорее прозреваешь Бога –

И сердцу бранная тревога

В годину смуты не страшна.

На подвиг позовёт страна,

И будет суд свершаться строго.

В глухие дни погибнет много

Людей. Им будет смерть красна.

1938 сентябрь

1939

Мой Врубель, высказать тебе смогу ли

Всю горечь, что вольна сорваться с горьких губ.

Роится, разлетается, как мыслей улей,

Моё весёлое и звонкое – Могу!..

С утра гремлю заслонкой. Занят делом.

Заспан.

Наткнусь на заступ. Кто-то свет мне застит,

Глаза заслонит, спросит: Любит ли вас Пан?

Звучит свирель, и я опять во власти

Ночных напевов. Но подступит счастье

И полоснёт по горлу острой бритвой,

Или укажет кратко: Вскройте вены!..

О, нет! В своей я смерти не виновен,

Ещё пиджак мой кровью не закапан,

И ворон не кричит над отчей кровлей.

Все черви выпадут. Вся масть.

Взирает молча голый череп.

Живу давно с бубновой дамой

У самой городской черты.

Меня страшит десятка пик,

Восьмёрка треф. Судьба гадалка

Посмотрит скорбными глазами

В пустые, тёмные глазницы.

Мне самого себя не жалко.

Я ваш покорный, скромный ученик,

И не могу никак остановиться.

Вдруг сорвалось, нахлынуло Ночное.

Пахнуло степью. Гулко ржали кони.

К траве припал и долго бился инок,

И у него прорезывались рожки.

Узорны были травы. Плыли зори.

Цветы, как факелы, дымились и чадили,

Вытягивались тонкими свечами.

Не знаю сам, что сталося со мною.

Я звал любовь, покуда бредил Врубель,

И в зале было чадно от сирени

В цвету. Тут жизнь его пошла на убыль.

Забила Лебедь белая крылами.

Всегда так было. И всегда так будет.

Надеюсь, мне не изменяет память.

1939 январь 19

В.М.

Что не существенно, то пресущественно

быть может.

Испепелён и переполнен пеплом страсти

Он и главу свою посыпал пеплом синим…

– Усталый друг наш духом изнеможет –

Так говорил изнемогавшему от власти –

– Его тревоги, как рукою снимем,

Он будет волен властвовать над плотью.

А мы встречать его готовились по платью.

Над мороком, широким взмахом крыл

Простёрт, он бронзу шумно отряхает.

Под тяжким взмахом крыл покорный засыпает.

Кто тайну тяжкую безумцу приоткрыл?

Его глаза расширены от боли

Он видит мир, как на ладони: горы

И реки синие венозных жил….

Ещё недавно он спокойно жил,

Ещё вчера он слушал разговоры

Своих друзей и не был вовсе болен.

Его болезнь!? Что может быть любезней

И обязательней для всякого поэта? –

Как хорошо переболеть любовью вечной

И знать, что будет сниться Беатриче.

Нам радостны воспоминанья детства!

Он, голову склонив и обхватив колени.

Провис в пространстве неподвижной глыбой.

– Когда бы встретиться с тобой могли бы

Мы скоро… – Запеклися губы.

Всё ж не из камня он. Однако точит камень

Седое время, обдувает ветер…

Друг, погоди, ты будешь снова с нами…

1939 февраль 22

«Как с ладони сдуну пустынь песок…»

Как с ладони сдуну пустынь песок,

То пустынножителя в руках расцветёт посох.

Богом данное – древо зелёное.

В тех лесах избуду мои многие радости,

Во грехах погрязший в младости.

От гордыни мира скрытый,

Приму схиму в ските.

О, порывы благие, вы не вечно спите!..

Наяву я прозрел древо зелёное.

Так поёт душа, любовью дыша,

Для блага жива – благовестница –

Благолепная духу лествица.

От небес до земли настилается,

По ней ангел господень насылается.

А вокруг леса, где певчих птиц голоса,

Где дух медвян от душистых трав,

Где до смертного часа человек здрав,

От мира ограждён, к небесам вознесён.

Спаси, Господи, люди твоя!..

1939 март

1.

Так вот, когда остался я один

И сразу стал ненужным и ничтожным,

Вновь предался моим мечтам тревожным,

Преодолеть пытаясь тяжкий сплин.

Презрел людей, и в бегстве от любви,

Блуждал все дни в безжизненной пустыне.

Стремился дух к отверженной святыне –

И сердце задыхалося в крови.

2.

Так вот, когда остался я один

Нахлынули разрозненные мысли,

И некуда бежать, кругом провисли

Громады мной не прожитых годин.

Я отогнал докучные надежды,

Что крались вслед, вселяя суету.

Теперь спокойно в камни прорасту,

Седые мхи заменят мне одежды.

3.

Так вот, когда остался я один

И, радостью отравлен, задыхался…

Терновник за края одежд цеплялся

И провисал над крутизной стремнин.

Мне стало одиночество наградой

За то, что я избрал неверный путь.

Тут снова – скорбь мою стеснила грудь

И сердце переполнило досадой…

1939 апрель

Хранитель старинных преданий,

Я молча поник у черты.

Совсем знакомые снились мне черты

В часы тревог и ожиданий.

А глаза – холодной, синей воды,

Как две пригоршни подняты к небу,

И в них отражается свет вечерней звезды.

Словно лиственный шёпот: – Мне бы…

На воды ложится долгая тень,

И встаёт над кровлями Хлебников,

Обрывая лепестки ромашек.

В ногах его путается низкий плетень,

Кора берёз подставляет ему слои бумажек,

Чтоб он вывел слово, да был таков.

Многозначительней тысячи учебников

Мудрое речение поэта.

Дети сплетут из полевых цветов

И возложат на голову мудреца венок.

Терзая крылья нарядных мотыльков,

Будут славить они знойное лето,

Превращая радость в унылый урок –

Так несносны человеческие детёныши.

Мудрый Хлебников дарит улыбки –

И взлетают, трепеща крылами ошибки,

Которые выверил он уже –

Словно шумная стая нетопырей.

Виснет каплей чернил на гусином пере,

Но стекает расплавленным оловом слово –

И люди гибнут в бранной пре…

1939 май 14

Есть в слове трепетная плоть.

Земное, гибельное тело.

Оно мгновенно оскудело.

Едва презрел его Господь.

Но дремлет словно голубь, Дух,

Во глубине его сокрытый,

Суровой пеленой повитый,

Он и в тенетах бредит вслух.

Крыла свои подъемлет слово

И рушит грубый матерьял,

Когда из естества гнилого

В прозрачный яснится кристалл.

Не утеряв былые свойства,

Но сотни граней обретя,

Оно, как малое дитя,

Встаёт само на путь геройства.

1939 июнь 8

Как яблоня в сплошном цвету

Раскинула свои побеги,

И ветви полны душной неги –

Так я ращу мою мечту.

Но сотни белых лепестков

Дождём валятся на дорожку,

Так я стрясаю понемножку

Всю мишуру весенних снов.

Давно опал последний цвет,

И на ветвях обильна завязь.

Меня томит глухая зависть,

Мои цветы – все пустоцвет.

1939 июнь 14

На тёмном лице его

Копошатся мухи…

Ввалились глаза.

Синева

впадин –

обведена

углем.

Чужая слеза

Жжёт

Жёлтую

Кожу.

Над гробом

веют

духи.

Так можно стать

совсем смуглым,

застыть

мёртвым.

Не ставьте труп

у всех на виду,

чтобы ложь

не липла

к нему.

Лучше бы

быть одному,

чем в толпе

зевак.

Ведь

не в силах

руку

поднять

никак

Мертвец,

над которым

люди творят –

поругание и обиду…

Словно

длинная палка

простёрт

в гробу.

Белый венчик

лежит

на жёлтом

лбу.

Руки

сложены

на груди

крестом.

Ничего не скажет,

покидая

дом.

Так уходят все,

покидая

дом,

но никто

не властен

придти

назад.

От цветов

давно

темнеет

лицо.

От пряных

запахов

убежать

нельзя.

По ландышам белым

Ползёт,

скользя,

зелёная

гусеница

к рукам

мертвеца.

Недвижны руки.

Скованы

члены.

С жёлтого

лица

не сходят

муки.

А тут –

мухи!

Встать бы из гроба!

Убрать цветы!

Стряхнуть

мишуру гробовую

к ногам,

от всех провожатых

уйти –

в храм.

Но только

и там

не избыть

суеты.

И там

равнодушно

творят

обряд.

Святые слова

Говорят

невпопад,

глазом мигает

над трупом

поп,

друзья и родные

смотрят

в гроб,

брезгливо

целуют

белый венец –

И всё это:

молча,

терпит

Мертвец.

Господи!

Избави

труп

от поругания

близких!

Защити

от скверны

земной!

Не дай душе

быть

исчервоточенной!

И в последний час

погребения

ниспошли

терпение

перенести

эту

пытку!

1939 июнь 21

Мы одни остались в саду,

Для беседы я слов не нашёл,

Но принёс от тебя резеду

И поставил на письменный стол.

Этой данью с душистой гряды

Ты сумела сказаться без слов –

Сладким запахом резеды

Я себя одурманить готов.

1939 июнь 29

Душа изнемогла от скорби.

В моей гробнице скарабеи.

Отточены серые плиты –

И путь заказан в Египет.

Тяжёлый камень привален

К дверям забытого склепа,

И свет увидит едва ли,

Истлевший в гробу скелет.

Хотя бы вольные птицы

Донесли до меня вести

О том, как время мчится,

Какие народы в чести.

Мне скучно, давно я умер,

Забылся сладким сном смерти.

Надо мною вечные сумерки,

И от вечной тьмы не уйти.

1939 июль 5

Перед зеркалом

Ты заплела косы,

Звонко смеялась.

Сетью волос душистых

Я навеки опутан.

1939 август

N.

Белые голуби над маленьким домом

Тонули в небе глубоком и голубом,

Вместе с дымом сизым столбом

Тянулись к высям от солнца весёлым –

И так золотиста была глубина,

Что не было сил отойти от края,

Выросли крылья, и хотелось, играя,

Кинуться в небо до самого дна.

1939 август 19

В пылающем сердце твоём

Я вещие зовы прослышал,

Из дома родимого вышел

Сокрытый искать водоём.

И слово взлетело, как голубь,

И внятно для спящего слуха –

На воды сошествие Духа,

Когда всколебалася прорубь.

1939 сентябрь

Посвящается. В.М.

Видали

как в клетке

мечется лев,

Которому

быть довелося

пленником,

Он лапой

бьёт

брусья

и, дико взревев,

Бросает вызов –

бездельникам!

Тот зверь –

мой тёзка.

В лютой тоске,

С утра

полоумный

мечусь

по аллеям.

Кто мне скажет:

– Теперь

ты с кем?

Подарит улыбкой

и пожалеет.

В дни,

когда мир

забредил

войной,

Оскалила смерть

свои белые

челюсти,

Хочу, чтобы ты

была

со мной.

Дерзкий,

покуда

цел ещё!..

Звонкий смех

в моих

ушах

Звенит,

как сладкая

музыка,

Я ускоряю

невольно

шаг,

Мелькнула

твоя мне

блузка…

Легко растерять

от восторга

слова,

Что встали, как

иглы,

торчком,

Сегодня пошла

об заклад

голова –

Играю на

жизнь

в очко!

И только

с поля

сгребать трупы

Начнут

по братским

могилам,

Слова

этих братьев

станут

скупы,

Но

слишком дороги

милым.

Сегодня

готов просить,

как о милости:

Приди

не к мёртвому

в часы погребения!

Знаю,

мне пытки такой

не вынести,

Если

надежды

нет

на спасение.

Ещё в Египте,

в глубокой

древности,

Любовь

источила меня,

как ржа,

С тех пор

я теряюся

в повседневности,

Участьем и лаской

твоей

дорожа…

Быть может,

в сохранности

жёлтая мумия,

Которую тлен

пощадил

для вечности,

Готовы в музеях

поэты

в раздумии

Часами смотреть

на сухие

конечности.

И я открыл

для себя

однажды

Твоё лицо

под стеклом

в витрине,

Губы

иссохли

от вечной

жажды,

И я

целовать их

не смею

ныне.

Поверь,

что радостью

навек

вымучен,

Стихи слагающий

о любви.

Заново

египетский язык

выучи.

Разбей стекло!

И живи!..

1939

Ночь. Влюблённый Петрушка остался один.

Тусклое небо и матовая, круглая луна.

В такую бездонную глубину

Не хотелось бы мне упасть.

Но вот я снова вижу луну.

И в сердце вспыхнула страсть,

Такая бездонная, как луна,

Как матовый шар фонаря.

Душа, словно небо, не знает дна,

И я задыхаюсь, паря…

Я места себе не найду от тоски,

Синим пеплом покрылись мои виски.

В глазах поплыли тёмные мушки.

Любовью отравлено сердце Петрушки.

Деревянная голова

Падает с плеч.

Сегодня мне стали ясны слова:

«Игра не стоит свеч»!

Ночь задувает свои светильники,

Уже чадит не один фитиль.

Сыплется с неба млечная пыль,

Словно серебряные полтинники.

Блестит асфальтовая мостовая.

Ветер доносит звонки трамвая,

Ундиной предстала мне любимая,

В зелёном платье, в венке из кувшинок,

Когда с балаганом проехал мимо я

Давать спектакль на колхозный рынок.

Не многих тронет печаль Петрушки.

Девушка скрылась в ближней роще.

Долго кричали вослед лягушки…

И мне бы крикнуть! Было бы проще!

А я заломил нелепо руки

И произнёс монолог о разлуке.

Ночь, ты видишь унылого путника,

Который сбился и никнет у рампы.

Он больше не скажет ничего путного.

Повалится с ног и подавит лампы.

1939 октябрь 25

Услада жизни в жёлтом, красном.

И славит разум чистый цвет

В их сочетании согласном.

Душевный жар в порыве страстном

Сумел отобразить поэт.

Услада жизни в жёлтом, красном.

Погибнет всяк в пути опасном,

Кому живого смысла нет

В их сочетании согласном.

На небе нестерпимо ясном

Оранжевый пылает свет –

Услада жизни в жёлтом, красном.

Мир плавится веленьем властным,

И тяготеет вещий бред

В их сочетании согласном,

Когда в неведенье всечасном

Вникаем в тысячи примет,

Услада жизни в жёлтом, красном,

В их сочетании согласном.

1939 ноябрь 9. (1940?)

1940

Порой четырёхстопный ямб

Вселяет слабую надежду,

Что будут ясными стихи.

Но убежать от волчьих ям

Напрасно мыслю, только стражду

И в строках поверяю вздохи.

Провалы памяти моей

Бездонны…

И когда я сгину,

То будет кости мыть ручей,

Поспешно прядая в долину.

И хлебом будет Око мне,

И пивом будет Око мне,

И боги будут близки мне

В краю,

где нет земных страстей.

Когда поют матросы Ра,

Приветствовать богов пора.

И всплески вёсел ловит слух,

Встречая светлую ладью,

И громко торжествует дух

У тёмной бездны на краю.

Да будет мир в душе твоей!

В гробнице нет земных скорбей,

И если дни полны тоски,

Ты будешь видеть сны во сне.

И ямбы сыплются ко мне.

И камни сыплются ко мне

На грудь – и невозможно мне

Их стронуть – так они тяжки.

1940 февраль 2

«Луна двурога…»

А. Белый

Луна двурога.

У полубога на лбу два рога.

Побудь со мной!

Во мгле дорога,

Томит тревога,

Ещё немного – побудь со мной!

У тебя лик Каина,

И печаль твоя высока, высока…

Выше дома растёт раскаянье,

Поднимаясь под облака.

Но тяжёлые копыта

Ударяют по земле.

Но тяжёлые копыта,

Но тяжёлые копыта

Ударяют

по земле!

1940 февраль 4

Рождён поэтом

Скромную прозу презрел,

Стал петь союз Муз.

Мне девять босых сестёр

Гудок вложили в уста.

1940 март

Так повелось, что не Гоген – Ван-Донген:

Три синих ветви, вскинутые к небу,

Весна над розовым квадратом дома.

1940 май

Мы выбежали, словно дети,

Из дома душного на волю.

Тянули сок из стебля трав

И были радостны с утра.

Теряли весело рассудок.

По лугу он летал, как мячик.

Его не сдерживали сети

Покорно принятых запретов.

Там от очков метнулся зайчик,

Но был к земле прижат ладонью –

Уж не скакать ему по кочкам.

Тонули в топи незабудок,

А на воде темнела тина,

Осока попадала в стень,

Короткие ложились тени

У ног, и надвигался полдень.

Охотно каждый бредил сенью,

Когда катилось лето в Лету…

Те крылья – цвета спелой ржи.

И голубыми васильками

Расшиты белые одежды.

Три путника своей дорогой

Идут и кличут Авраама.

Кругом протоптаны межи,

К реке протянут скат пологий,

В низине тучные стада.

Пастух дудит вдали на дудке.

Мы собираем незабудки.

А в полдень тронется вода.

И снова ржавый купол храма

Встречает снятыми крестами,

И снова попраны надежды…

Вдали: три посоха, три ангела…

Три белых голубя: над нами.

1940 июль

В день траура уснет война,

Под голову положит руки.

Страну подавит тишина,

И неизбывной скорби звуки

Сорвутся с оркестровых труб.

Как будет горек голос меди,

Когда у смерти много снеди.

От сна воспрянет каждый труп

С тяжёлой думой о погосте.

А там, под грудою развалин,

Белеют молодые кости,

И череп весело оскален.

В глазницы понабилась пыль.

Но сраму мёртвые не имут,

Они ползут туда, где омут,

Где тиной зарастает быль.

Кусочки синего свинца

Лишь точки смертного конца.

Воронкой взрыты водоёмы,

Мосты разрушены, дома

Сошли от ужаса с ума,

Они друг другу незнакомы,

Стоят расколоты тоской.

Дверь бьётся в панике доской.

И окон впадины пустые

Роняют звонкое стекло

На вздыбленные мостовые,

Где столько близких полегло.

Всех беженцев, сирот в слезах

Земля чужая не приемлет.

Людей отчаянье объемлет,

За ними тенью ходит страх.

В окопах плач о матерях,

В домах стенание о сыне.

Удачен у войны покос,

Что не селенье – то погост.

И сладко ей дремать на Сене.

Твой траур Франция во мне,

Ты гибель обрела в войне,

Но не постыдна эта гибель.

1940 июль 26

Смерть пришла согреть поцелуем

И сказала на ухо нежно:

– Пройден путь твой, конец неизбежно

Подступает, и гроб неминуем.

Так пойдём и закажем белый,

Самый прочный, самый просторный.

Я послушал и вышел покорный

В путь, где ждут меня Хлебников, Белый.

Смерть сама покупала цветы,

Вырастал одуряющий ворох,

Я томился в пустых разговорах,

И поблёкли, завяли мечты.

Жизнь упала могильной плитой

И мерещится жалким надгробьем.

Стал я серым и пыльным подобьем,

Весь источен дневной суетой.

Не по сердцу любимое дело,

Показались чужими тетради.

Смерть разгладила жидкие пряди

Кос и молча у зеркала села.

А потом мы открыли вино

И, как кровь, нацедили в стаканы.

Долго пили и не были пьяны,

Лишь туманы ползли к нам в окно.

Смерть с противным своим поцелуем

Не торопится, сводит с ума –

И уже позабыла сама,

Что мы целую вечность толкуем.

1940 октябрь 21

Как на море-океане

Виден бел-горючий камень.

Встал на нём святой Сисиний,

Держит свод небесный, синий.

Плащ на нём, как в осень ясень,

Сам он, словно солнце, красен.

Зелена под ним пучина,

Глубока, черна кручина.

Всколебались гулко хляби,

Поползли из вод по зыби

Лихорадки, сыпи, ряби,

В чешуе горя, как рыбы.

Поднялись нагие сёстры:

Груди остры, локти остры,

Взгляды дики, злобны крики,

С воем тянут в тине руки.

Косы мокры, их не выжать.

Трудно будет нежить выжить.

Спали струи водяные,

Встали девы водяные,

Изметнулись, словно змеи,

И застыли, сёстры злые,

Видя, как святой Сисиний

Держит свод небесный синий.

На нём плащ, как в осень ясень,

Сам он, словно солнце, красен,

Зелена под ним пучина,

И плывёт со дна кручина…

Нарастает в сердце злоба.

Сына тянет мать от гроба.

Люди стынут, тяжко стонут,

Стоны к ночи громче станут.

Как огонь сжигает хворост,

Гнёт людей и ломит хворость.

Каждый, внемля трясовицам,

Словно тяжкий сноп валится.

И взывать к святому надо:

– Изгони исчадья ада,

Исцели, святой Сисиний,

Помоги, святой Сисиний!..

Тут на бел-горючий камень

С облак пал небесный пламень.

Облеченно плотью слово.

Над святым рука Христова.

Он упорен в чистой вере,

Свет вокруг него струится:

– Сгиньте, Иродовы дщери,

Дети мрака, трясовицы!

Уж не место на земле вам

Вечно зло творящим девам!

И сестёр, что злобы полны,

С торжеством пожрали волны,

Те, шипя в воде, как угли,

Шли ко дну черны и смуглы.

Как на море-океане

Виден бел-горючий камень.

Там стоит святой Сисиний,

Держит свод небесный синий,

Плащ на нём, как в осень ясень,

Сам он, словно солнце красен.

Зелена под ним пучина,

Полегла на дно кручина.

1940 октябрь 30

В те дни, когда нас посетил Господь,

Мы не могли уйти от нашей скорби.

Была глухая осень, гасли дни,

И падали с дождём ненастным листья.

Я помню краткое богослуженье,

Цветы и оплывающие свечи.

Когда твой гроб мы вынесли из церкви –

Я видел просветлённое лицо,

Красивое и чуждое земным

Страданьям, тронутое тихим тленом.

И, помню, я благословил тогда

Святую смерть за тяжкую утрату.

Гроб опускали плавно на верёвках,

И сыпались земли сырые комья.

Она не говорила: – Тише,…тише….

И губы не ловили жадно воздух.

Лишь о себе я плакал и о церкви,

Утратившей свою былую силу.

Всё было скромно, никакие люди