Серебряный век. Паралипоменон - Отрицательные линии: Стихотворения и поэмы

И за гробом шагал до могилы,

Принимал сам в себе участье,

Говорил:

– Дорогой, мой милый…

А когда на могильном камне

Я чертил прожитое имя,

Мои тени являлись там мне,

Я подолгу беседовал с ними.

1930 февраль 15

Я соткан из противуречий,

Потерянную нить ищу,

И на непонятом наречьи

На неразумных клевещу.

Чарунь души растёт в чаду том,

Черёмух дым иди дудешь,

Ивыль под ивами надута

Имух чаруе кое-где.

Какая свежесть в шестикае,

Стою ль, хожу ль – я снова Ваш.

И в облаках, строка стекая,

Стихами капает некблажь.

Комуиду глаголишь лепо,

На лето камни вороча,

Коммуну строю в чёрном пепле

На искры пламенем меча.

Моих коммун, мои поэмы

Минутный бред моих баллад,

Иных видны ряды – и темы

Впотьмах иное говорят.

Молчи, чаруяся в безречьи

И то найди, что я ищу,

Чем на непонятом наречье

На неразумных клевещу.

1930 март 23

Посвящается Ф. Тяпкину

В пещере Геликона

Я некогда рождён.

А.С. Пушкин

В пещере Геликона

Я некогда рождён

Под звуки граммофона

И отдалённый гром.

Зевес на колеснице

Катался в небесах,

Напуганные птицы

Скрывалися в лесах.

Родившемуся в Овне,

Шлю пламенный привет

Пусть каждый смертный помнит

К ним снизошёл поэт.

Покуда Парки ткали

Мне жизненную нить

Стемнело в затхлом зале

Ко сну стало клонить.

Явились сёстры Музы

И в тот вечерний час,

Надевши мне рейтузы

Втащили на Парнас.

Тогда ещё малютка,

Я стал читать стихи,

Поэтам стало жутко

– Стихи его плохи.

– Реальности в них мало,

А жизни – вовсе нет.

Лира его пропала,

Он сгубит инструмент.

– Балуется ребёнок.

Созвучьями шалит,

Но слух довольно тонок,

Хоть неказистый вид.

Спустив меня с Парнаса

Обратно в колыбель

Исчезли Музы, ясно –

Я отлетел в бесцель.

По утру пробудившись

С Химерами играл,

С Ехиднами сдружившись

Их нежно обнимал.

Склонила Афродита

Мой разум к красоте,

Амур в меня сердито

Спустил полсотни стрел.

Я Сфинксу объяснялся

В нахлынувшей любви,

И всем Олимпом клялся

– Я полубог, как вы…

Так рос в лесу поэтом,

Евтерпой вдохновлён.

Где ж делось детство это?

Ужель всё только сон?

Чудесное виденье –

Тебя я сберегу,

Чтоб расцвести сомненьем

На ЛЕФом берегу.

1930 апрель 11

Май был в конце. Отцветали яблони.

Сладкий запах сирени окуривал сад.

На террасе, в свету керосиновых ламп, они

Говорили о том, как красив был закат.

Мирный чай их не был ничем нарушен,

Темы были бесцветны, скучны, легки.

С укоризной стрясала подпёртая груша

К ним на белую скатерть свои лепестки.

В полусне разошлись. Затерялись мгновенно.

Ветер нежился. Вечер был долог и тих.

Наше звёздное небо – есть часть вселенной,

Небольшая частица среди других.

1930 май

На свет манящий издали

Я шёл с закрытыми глазами

Мне ярким и опасным пламя

Казалося, и тело жгли

Лучи. Но холодом сознанья

Я укротил их непомерный жар,

А потому величие стяжал

Когда дошёл к источнику сиянья.

Впервые в жизни я прозрел,

Увидя мир в особом свете,

И сам стал лучезарно светел

И в ярком пламене сгорел.

1930 сентябрь 4

Не вырвешься, цепки объятья,

Тобой искушённых много.

Тебя обнимают братья,

На землю сошедшего Бога.

Братьев его речи звонки,

Они о любви, о свободе.

Он кроток. Стоит в сторонке

Шум до него не доходит.

Чужд он, стремящимся ересь

Раскинуть для сплетен и толков,

Он вовсе не смыслит о вере,

Бог он сегодня и только.

Братья клевещут, и ложью

Опутать стараются встречных

На волю ссылаяся божью

О средствах толкуют извечно.

Грабят упорно и верно,

Лишь он пребывает в сторонке.

Постится… постится, наверно,…

Недаром высокий и тонкий…

Недаром всё шепчут губы

Слова неизменно святые,

А братья и сыты и грубы,

Лживы из речи пустые.

1930 февраль– сентябрь

Вновь луносинь,

вечеропевность,

Вновь бредоговор

шорохошумы

И позабыта

тревогодневность

И гнетотягост-

ные думы.

«Влюблённомрачный,

затворноскрытный

Молчальнобледный,

страстнохудой,

В думополётах

скорополитный

К тебе влекомый

иду с мольбой…

Полупрозрачна,

наивно скрытна,

Дорогодалью

пройдёт Она,

Тревоготайной

путь озарит нам

Глаз огневая

голубизна.

Нарядосменна,

как ежедневность

Немалосетуй

на взлётодум,

Здесь позабыта

тревогодневность

Здесь бредоговор,

шорохошум.

1930

1931

Мы смотрим в небо –

Там

Трепещут звёзды.

Миры –

Наверное.

А дальше Пустота.

Но выше Пустота,

Щемящая до боли,

Сжимающая сердце,

Как тиски…

Но Пустота – привычная.

Больнее –

Предчувствовать

Опустошение

Внутри.

Мы не живём

Опустошённые, мы существуем

Не в силах

Вырваться,

Не в силах

Прогореть…

Всё теплится огонь

Свечи оплывшей,

Всё теплится

Таинственный огонь…

Ничтожные,

Мы гордо

Смотрим в небо.

Кляня

Тебя

Торжественная Пустота!..

1931

В универмаге выдавали лоскуты,

Носки, купальные костюмы, майки

И без толку толпились домхозяйки

И с толком, но для большей суеты.

Замучают в конец хвосты,

Забудешь голод в ожиданьи сайки,

Одно приятно, что не без утайки

За девушкой следишь и любишь ты.

В очередях неведомая прелесть,

Приятна вонь селёдок, яблок прелость,

Шум не приметен – ежели она,

Случайно подарит улыбкой

Толкнёт, иль скажет что-нибудь ошибкой,

Всецело очереди предана.

1931 январь 19

Он проживал в убогой мансарде.

По грязной лестнице опускался вниз,

Где свет, качаясь на шнурке, повис

Между причудливо развешенных гардин

Он проживал в убогой мансарде,

Всеми оставленный, один на один.

Он чутко прислушивался к звукам снизу

Со всеми этажами скорбел и жил.

Вдруг марш похоронный – живым вызов –

Хоронят опившегося – ханжи…

Слёзы жены елейно-приторны,

Навзрыд причитает, скорбит она:

– Сколько раз говорила, не пей вина!..

Прошли. Ступени ногами просчитаны

Вновь на лестнице тишина.

Он вышел на улицу. Помойная яма

Бросилась прежде всего в глаза.

Собака унюхала что-то, упрямо

Копается в яме, раскапывает снег,

Малыш семенит, устал и озяб,

Ведёт его за руку седой человек…

Дорога утоптана ног толпами.

Взгляды беспомощней – ожидал чем…

Предчувствием мрачным шёл томим

По сгусткам крови и застывшей моче.

А когда, снова поднялся на свой этаж

Свет, засветив на чердаке,

Почуял, что нельзя быть Никем,

Корпеть и ждать в своём уголке,

Писать и твердить «Когда ж?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1931 февраль

Гул отдалённого топота,

Жалобы истончённые,

Они погибают без ропота

Заранее обречённые.

Безгласно о прошлом рыдали,

Шествовали победно –

Они ничего не ждали,

Они исчезали бесследно.

– Ваше время в забвенье канет –

Послушайте меня, шагающие –

Вы последние могикане

Вымирающие…

Они ничего не слышат

Заглушенные гулом топота.

Идут и на ладан дышат

В пути помирая без ропота.

1931 март

Передвигают по столам тарелки.

Стук ложек. Чавканье. Неровный гул.

Плакаты драные. На дрянный стул

Валю пальто. На платье у соседки

Гляжу – затейливый узор приметив.

Уродства не сокроют тонкие отделки.

Я быстро ем, в лад темпам пятилетки

И ухожу, внимания не встретив.

1931 июнь 5-6

Я проходил аллеями

Сумерки нависли

Казались лиходеями

Навязчивые мысли.

Топтал ногами травы,

Что были при дороге.

Корил дурные нравы,

Раздумывал о Боге.

Деревья шелестели,

Трепетали листики,

В никудышном теле –

Изобилье мистики.

1931 июнь 18

Посмотришь со стороны

Влюбишься необычно,

Друзья поражены,

Самому не привычно.

– Как можно без причин,

Без причин не понятно,

Но даже маленькая

Личин-

ка

и та

приятна.

1931 июль

Большая горбатая жаба

На камне сидела.

Травы шумели.

В речонке журчала вода.

На солнце темнело

И нежилось тело.

Весело было.

Пелось, как никогда.

Раздулася жаба,

Мух глотала.

Обмывало камень

Водой проточной…

Но ещё не мерещилось,

Не пугало

Кружево дней

С червоточиной…

1931 июль 26

И бранных слов ты не услышишь

В минуты гнева и несчастья.

Но будешь подыматься выше

Высокомерного участья…

Со временем, считая годы,

Ты удивишь своих потомков,

Костюмом, вышедшим из моды,

И пребыванием в потёмках.

1931 июль 27

Билося сердце –

боем

За будущее

страх.

Мне оборвали

в трамвае

Пуговицы

на штанах.

Две девушки

засмеялись

Плакать они

не должны

Я выбежал

из трамвая

Поддерживая

штаны.

Нёсся

от остановки

Ветер в ушах

свистел,

А там,

где люднее

было

Я плёлся

в самом

хвосте.

В наше

кипучее время

Все говорят

о делах.

Сны бы мои

оборвали,

Чем пуговицы

на штанах.

1931 июль 28

Тебя любили до поры

До времени, покуда

Не изнывали от жары

Весёлости и блуда.

Затем сама любила ты

Свои неверные мечты,

Плотские желания

Пустое прозябание…

1931 август

Висит невзрачная афиша.

Я слышу хохот за стеной.

То собралися: дядя Миша,

Киномеханик и немой.

– Мы пьём… садися между нами,

Да подбодри себя винцом,

А закусить можешь грибами,

Либо солёным огурцом.

«Собачий вальс» на пианино

Киномеханик и немой

Играют в три руки. «Картина» –

Быть обещает трюковой.

И пляшет сторож… Я не знаю

Когда апатия нашла –

Я мир особый различаю

Из-за гранёного стекла.

1931 сентябрь 12

1.

– Вы слишком субъективны,

Молодой человек,

Мне ваши речи противны

Словно весенний снег.

–Но разве я прежде глумился,

Над теми, кто одинок.

Вместе со мной родился

И подрастает Бог.

–Готовится пышная встреча

На древний, библейский манер.

Будем мы с Богом весь вечер

В парке гулять, например.

– С ума вы сошли, вероятно.

Откуда подобная прыть?

– Знаете, ждать приятно!

И скептику – нечем крыть.

1931 июнь

2.

Ты живёшь одиноко в саду,

Поливаешь из лейки цветы.

Я под вечер к тебе приду.

Как обрадован будешь ты.

И малиной меня угостишь

Сам повыберешь червяков.

Поглотит нас извечная тишь

Вместе будет смешно и легко.

На работе из дружеских слов

Примененье себе найду.

Вечера я с Тобою готов

Проводить в нашем райском саду.

1931 август

3.

Неизвестный стоит над душой

И твердит: – хорошо, хорошо…

Очень много неверных дорог.

По которой – придёт Господь Бог?

Неизвестно ни мне, ни тебе.

Пропадёшь ты в неравной борьбе,

Сам свернёшь по ошибке с пути,

Знать до сада тебе не дойти.

И досада стеснит твою грудь

И появится тайная жуть,

Пропадёт бестолковая прыть

И земное ты станешь любить.

Слишком мелкий пошёл народ

Он без веры спокойно живёт.

Не пора ли тебе отдохнуть?

Вряд ли правилен избранный путь.

Отдыхать, милый мой, хорошо…

Неизвестный стоит над душой.

1931 октябрь

Здесь как всегда

одно и тоже

И мысль одна,

А вечерами

скука гложет,

Гибель – видна.

Всё те же тени

скрывают стены,

Всё та же темь

И впереди

нет перемены,

И новых тем.

Здесь не живёт,

а существует

Влачит свой век

Впрок тайно

мысли

маринует

Свободный человек.

Людей весёлых

избегает

Им смех забыт,

Давно не слышит

и не знает

Весь век молчит.

Повсюду чужд

и безучастен

Из года в год

Веленью сердца

он подвластен

А сердце лжёт.

1931 декабрь

С тобою вовсе нету сладу,

Я думала, что ты придёшь,

У нас собралась молодёжь,

Ты мог бы прочитать балладу

О неизвестном Двойнике.

Я записала в дневнике,

Что ты ленив и неподвижен,

Что некому тебя толкать.

Твоим привычкам потакать

Привыкли… Если ты обижен,

Я вычеркну свои слова.

Мне жаль. Такая голова

Должна пропасть. Иные люди

Связать не могут пару слов,

Но им оклад большой готов,

А что, скажи, с тобою будет,

Когда ты пишешь ерунду,

Я буду нынче откровенна.

Весь день в туманах и в бреду, –

Но ведь должна быть перемена.

Читай поболее газет,

Беги скорей на производство.

Какие видишь ты уродства,

Когда тебя в работе нет?

Ты в уголке своём забился,

Читаешь древние тома,

Твой ум туманами затмился,

Всё твоё горе – от ума,

Вокруг тебя кипит работа,

Ужель строительству страны

Тебе петь гимны неохота?

Ужели темпы не видны?

Как о героях пятилетки

Не написать огромный труд?

Тебе газетные заметки

Обильный матерьал дадут.

Я новое пальто купила,

Дешёвое. По ордерам

У нас давали.

Получила

Письмо от Клугмана и там

Тебе поклон. На Днепрогэсе

Он трудовую жизнь ведёт,

От героических работ

И сам становится героем,

Самодоволен и счастлив

Он прославляет коллектив.

Сейчас Панфёрова читаю,

Есть много мест занятных там,

Я, между прочим, по «Брускам»

Деревню нашу изучаю.

С подобным мнением, согласен

Тебе известный, Лебеда

И остальная лабуда.

Роман по форме безобразен,

Довольно неуклюжий слог,

Однако, бедность не порок.

В четверг я снова жду тебя.

Тащи стихи. Покритикуем.

О Маяковском потолкуем,

Что революцию трубя,

Вдруг потерпел фиаско с бытом.

И сильный оказался слаб,

Хотя и был зачислен в РАПП

Пролетписателем маститым.

Бранит Бузуев смерть его

И хвалит пьяный. Врёт порою.

Интересуется тобою.

Он в общем парень ничего.

Специалист по анекдотам,

Тебя развеселит в момент,

Сейчас он ГИЖевский студент

И журналист. Его работам

Литературным грош цена,

Зато тематика видна.

Я жду тебя. Не будь рассеян,

Попробуй записать в блокнот:

«В четверг у Нины. Нина ждёт».

И слову своему будь верен.

Я видела тебя во сне.

Ты был измучен. Сильно болен.

Вдобавок мною недоволен.

Всё утро грустно было мне.

Ты причиняешь беспокойство,

Вот почему спокоен сам.

Терзаться день по пустякам

Довольно пагубное свойство.

Я помню шелесты аллей,

Прогулки наши вечерами,

Когда нам было веселей

Играть условными словами,

Но годы горечи несут,

Яснее более сознанье,

Терзает более уют.

Итак, до скорого свиданья!

Нина.

1932

1932

Я забывал про пять в четыре[1]

Теперь торжественно удвоенном.

Я забывал, что кризис в мире

И нужно быть за волю воином.

Когда война подготовляется

Не жди от сильного потачки,

Я забывал, что жизнь меняется

И близок день всемирной стачки.

Мне снились часто переходы

Где своды тёмные нависли,

Где нет надежды и свободы,

Где в кабале погибнут мысли.

Была расправа с остальными,

Не раз победно пуля пела,

Гремя оковами стальными

Она в тюрьме обезумела.

Её пытали ежечасно,

Нагую били как попало

Железом жгли – и всё напрасно.

Её упорство не пропало,

Всех палачей с ума сводила,

Они удваивали пытки

Их угнетала воли сила,

В ней заключённая в избытке.

Комок кровавый был прекрасен,

По каплям кровь из ран стекала,

Труд палачей бывал напрасен.

Она вины своей не знала.

В её глазах являлся ужас

У палачей серели лица –

И после пыток снова стужа,

Всё те же цепи и темница.

Сбегались крысы, как обычно,

Делили хлеб, лакали воду –

Она смотрела непривычно,

Как будто крыс не знала сроду.

Гремели цепи. Ныли раны.

Казалась правда наказаньем –

И были крысы постоянно

Ей роковым напоминаньем.

Уже давно изнемогая,

Она погибнуть не хотела.

Себя на гибель обрекая,

Любила мучимое тело.

Ей были святы остальные,

Кто дал ей первые уроки –

Они покончили земные

Судьбой означенные сроки.

Не забываем час расстрела,

Когда у ям они стояли –

Мишень живая – для прицела

Людей – которым приказали.

И только молодость спасает,

Она предвестница свободы,

Когда закованный считает

Воображаемые годы.

Я не могу…слабеют силы…

Ужели в чём…я виновата…

Спаси из каменной могилы

Где мы встречалися когда-то.

Я слушал речи пламенея,

Мне сны всего дороже в мире

И никогда не сожалея

Я забывал про пять в четыре.

1932 январь

Учись владеть противогазом.

Близка всемирная война,

Не отпечатанным приказом

Тебе со стен грозит она.

Уж над кровавыми полями

Восходит пламенное солнце

Карать бунтующий Китай,

Победоносные японцы,

Грозят упорными боями,

Кричат пронзительно: – «Бонзай».

Бери винтовку! Надоела

Разоружительная ложь

Всемирная война назрела

И ждать начала невтерпёж.

Пусть угнетённые успели

Себя склонить для мятежа;

Крича о новом переделе

И о войне для грабежа.

А если бестолочь видна,

Сомнения покончи разом,

Когда со стен грозит война

Не отпечатанным приказом.

1932 февраль

Амамеу гарку:

– Эрихон

Тирибули

ибикули журабель.

Ий громаздо

ниппо токухон

Ау хино

индо сверибель.

– Мирипуси!

Хау дзицу бай

Бау бум

и драхма

дыр

бур

згар!

1932

Солнца красный лучик

Заглянул в окно.

Дня такого тёплого

Не было давно.

Вижу ребятишки

Возятся в снегу,

Я сидеть за книгами,

Больше не могу.

Выбегу на улицу,

Радуясь весне –

Солнца красный лучик

Улыбнулся мне.

1932 апрель

Я жил в грязном квартале

И в обыденном доме

Где ютилося много

Недовольных людей.

Мне привычен был ропот,

Брань и вечные слёзы,

Пьяный смех и глумленье

Над своей нищетой.

Занавесками чёрными

Занавесками плотными

Я завесил все окна

И бежал от людей.

Я слагал для них песни

Непокорные, злобные,

В них людей поучал я

Ненавидеть людей.

Там мне было виденье

Пустоты всеобъемлющей

И понятно безумие

Обречённых людей.

Я поверил в творимое

Я поверил в грядущее,

Но не вышел на улицу

О конце возвестить.

Это было весною,

Когда ждут обновления,

Когда жаждут свободы

И безумной любви.

В этом грязном квартале

И в обыденном доме,

Бесполезными были бы

Откровенья мои.

1932 апрель?

Я помню сны, знакомые виденья

Так явственно встают передо мной,

Как будто, сны на миг переселенье

В мир незнакомый, но родной.

Я просыпаюсь, о прошедшем сожалея,

Весь день хожу с больною головой,

И в снах моих, теряясь и бледнея,

Меняет жизнь свой облик бредовой.

1932

Ведуны и ворожеи,

Скаля зубы, морща лица,

Выползали на аллеи

Хохотать и веселиться.

Там судьбы читая книги,

По складам, как на ликбезе,

Восклицали:

– Все в изгибе

Лиц и масок! – Не любезен

Свет очам моим унылым.

Я давно уже не тот.

По мифическим могилам

Тени водят хоровод.

1932 июль 10

П.Г.

Неизвестный стережёт,

Мы поднимем к небу руки,

Наша память сбережёт

Горечь длительной разлуки.

– Возликуем! – говорит –

Буди это место свято!

Сердце бедное скорбит,

Я любил его когда-то.

Он, как брат, ко мне войдёт.

Мы разъяты. Мы далёко.

Неизвестный стережёт,

Жданный явится до срока.

1932 июль 10

Клочок плаката.

Надпись: …АУМ…

Явилось нечто и живёт.

– Я нежно льну

к зелёным травам –

Весёлый АУМ –

мне поёт.

Вот он запрыгал по заборам,

Дорогу мне перебежал,

И мелкий смех его дрожал:

– Займёмся

умным

разговором…

– Какой ты, АУМ, озорной.

– Не может быть!

Я просто прыток!

А сам кривлялся за спиной

И хлопал сотнями калиток.

1932 июль 10

Умиротворь, угомони.

Не заставляй страдать напрасно

Зажги вечерние огни

На небе тёмном безучастно.

Навряд ли будем мы вдвоём,

После дождя свежо и сыро;

В уединении своём

Она читает Велимира.

Я одинок в лесной глуши,

Я в отпуску, я вечно ною,

Мои стихи нехороши

И скучно смертному со мною.

1932 июль 13

Под окном ходил скелет

И руками костяными

Бил в звенящее стекло.

За умершими вослед

Нас дорогами ночными

Вдаль безудержно влекло.

Шли мы, головы склонив,

Впереди маячил свет.

Длинный саван распустив

Безобразничал скелет.

Он рычал, как можно строже,

Щёлкал челюстью, стучал.

За руки хватал прохожих,

Палкой бил и обличал.

– Нам унынье не к лицу,

Ай, жги, припевай!

Никогда не забывай –

Все пути ведут к концу!

И когда на рассвете

Исчезал худой скелет,

Мы плакали, как дети,

Что нам рассвета нет.