Эльфийская кровь (№2) - Странники между мирами

– Выходи, проворчал тот. – За тебя поручились. И даже дали взятку.

– Дядя! – обрадованно вскрикнул Ренье и выскочил наружу.

Но там ждал его не Адобекк. В первое мгновение Ренье даже не узнал этого человека – настолько мало ожидал юноша увидеть его здесь.

И тем не менее он был здесь и смотрел на него с любопытством: словно обнаружил потайную пружину в рукояти давно знакомого кинжала.

– Рад, что ты узнал меня, племянничек, – произнес Талиессин. – Идем-ка. Расскажешь по дороге, что ты такого натворил, а то любящему дядюшке пришлось заплатить за тебя пятнадцать золотых...

Кивком головы он указал на выход, и Ренье зашагал следом за принцем. Голова у него кружилась – от свежего воздуха, от яркого солнечного света. Что здесь делает Талиессин? Ренье плохо соображал. Каким образом принц узнал, где его искать? Что происходит?

Талиессин наслаждался ситуацией. Его глаза превратились в узенькие щелочки, края ноздрей покраснели и непрестанно шевелились: казалось, принц смакует мгновения, не желая упускать ни малейшего нюанса из происходящего.

Только оказавшись за пределами караульного помещения, Ренье разглядел одежду Талиессина: принц натянул на себя обрезанный по подолу камзол с короткими рукавами и те самые подвязанные бантами штаны, что были на Эйле.

Ренье беспомощно сказал:

– Сдаюсь...

* * *

«Как мало я все-таки знаю о жизни!» – думал Ренье, пока принц и Эйле рассказывали ему кое-какие подробности.

Ренье не раз доводилось дурачить друзей, уводить у них возлюбленных и выставлять приятелей в смешном и глупом свете. Но с ним самим подобную штуку проделывали впервые. И кто? Люди, от которых он ожидал этого меньше всего!

Он смотрел на Талиессина, по-новому бесшабашного, уверенного в себе, стремительно повзрослевшего. Одни юноши преодолевают мгновенным прыжком расстояние от детства до зрелости благодаря какому-нибудь испытанию, войне, лишениям, потерям близких, боли – их взросление горько, и в таких людях до конца жизни дребезжит непрожитое детство. Талиессин счастливо избежал подобной судьбы – он вырос за несколько дней из-за неожиданной любви к женщине: ему не пришлось искусственно отвергать собственное детство – оно послушно, без сопротивления вошло вместе с ним в новое состояние.

Иной сделалась и Эйле – Ренье никогда не предполагал, что эта девушка умеет так хохотать, так дурачиться и подыгрывать партнеру.

Ренье мнил себя ее покровителем, спасителем, добрым другом. Талиессин с самого начала сделался ее равноправным приятелем. Ренье смотрел на обоих и пытался угадать – каковы они в постели. Должно быть, так же резвятся и хихикают.

– Налюбовались? – осведомился наконец Ренье. – Не надоела моя изумленная физиономия?

– Я бы еще немного насладился, – сказал Талиессин, тиская Эйле. – А ты, дорогая? Не притворяйся благонравной девочкой, я-то помню, что ты – скверный, испорченный мальчишка!

– Пойдемте лучше отыщем этот труп, – сказал Ренье. – Коль скоро моими поручениями пренебрегают и мои письма вручают не по адресу...

– Стоп, – возразил принц, – она отдала письмо особе из королевского дома. По-вашему, она посмела бы не подчиниться?

– Существует множество хитростей, – ответил Ренье, – если только есть охота, любой приказ можно обойти. Вам же хуже! Теперь это мертвое тело – ваша забота. А ведь была отличная возможность переложить ее на Адобекка!

Все трое вернулись в сад, к беседке Роз. Ни одному из мужчин не пришло в голову отослать Эйле, дабы избавить девушку от зрелища смерти. Напротив, и Талиессин, и Ренье были уверены в том, что вид мертвого Тандернака возвратит в душу Эйле мир и спокойствие.

– Ну, где это? – нетерпеливо спросил принц.

– Мы сражались здесь, у кустов, на дорожке, – показал Ренье.

– Угу... – Принц наклонился, пытаясь рассмотреть следы, но, естественно, ничего не увидел – за день по этой дорожке прошло достаточно народу.

– А если его уже нашли и унесли отсюда? – спросила Эйле.

– Вряд ли, – сказал Ренье. – У него в груди осталась моя шпага. Если бы тело Тандернака обнаружили, то у меня уже возникли бы неприятности.

– Вы находились в тюрьме из-за других неприятностей, – напомнил принц.

Ренье пожал плечами.

– В таком случае, будем надеяться...

Они обшарили все кусты поблизости. Ренье ничего не понимал. Он точно помнил все случившееся. Вряд ли он так уж ошибся, указывая на место происшествия. На всякий случай они обошли весь сад, прилегающий к беседке Роз. Затем Эйле вскрикнула:

– А это что?

Талиессин и Ренье подбежали к ней с двух сторон, оба одинаково встревоженные:

– Что?

– Смотрите...

Ренье наклонился и поднял узкий блестящий предмет, на который указывала девушка. В траве лежала шпага – та самая, которой Ренье заколол Тандернака. Само тело пропало бесследно.

Глава двадцать четвертая

ИСТИННО ВЛЮБЛЕННЫЕ

Эмери сидел в экипаже и не смотрел наружу. Закутанный в одеяло, с подушечкой, подложенной под голову, он дремал и в полусне мучительно пытался размышлять, но мысли перепутывались между собой и никак не желали оформляться в некую единую стройную систему.

Его отправили разыскивать Фейнне. Пропавшую девушку из Мизены. Во всяком случае, об этом очень много говорил дядя Адобекк. Отец Фейнне просил о помощи саму королеву, а ее величество передала поручение своему верному конюшему; тот же нашел возможным отрядить на поиски старшего из племянников.

Фейнне.

При одном лишь воспоминании об этой девушке мысли Эмери уходили в сторону от столбовой дороги его размышлений. Фейнне нравилась младшему брату – Ренье, но при том было совершенно очевидно, что ни Ренье, ни Эмери, ни кому-либо еще из студентов не удастся завоевать Фейнне целиком и полностью. Будь она замком – а красивую девушку вполне уместно сравнивать с твердыней, – то можно было бы сказать: дальше первой линии обороны не прошел никто. Внутрь донжона пустят совершенно другого человека. Если тот осмелится и постучит у ворот.

И этот человек, кстати говоря, тоже исчез...

Эмери принял похвальное решение не лицемерить с самим собой и потому признал: рано или поздно Фейнне достанется Элизахару. Возможно, бывший солдат – или даже сержант, если уж на то пошло! – не самый достойный из тех, кому глянулась красивая наследница ткацкой мануфактуры. Возможно, он не самый молодой, не самый красивый – и уж точно не самый богатый (о знатности даже речи нет). В том невесомом, бестелесном мире чувств, где по большей части обитает Фейнне, ничто в подобном роде не имеет ни малейшего значения. Как только Фейнне осознает свою любовь, преграды рухнут – все, до последней.

И потому, если Эмери желает по-настоящему отыскать Фейнне, ему следует также озаботиться поисками Элизахара. Без своего телохранителя эта девушка не будет счастлива; а для чего ей спасение, если она вернется от похитителей лишь для того, чтобы чувствовать себя обездоленной?

Эмери хмурился. Мало того, что дядино поручение само собой начало раздваиваться, так еще и отрастило боковую дорожку: найти и выручить из беды наемника.

Эмери со вздохом загнул два пальца: Фейнне, Элизахар. И уставился на третий отогнутый палец с укоризной, как будто тот, бессловесная часть тела, в чем-то провинился.

– Эльфийская принцесса, невеста для Талиессина...

Премудрый Адобекк рассчитывал одним ударом убить сразу двух зайцев: спасти Фейнне, а с ее помощью – найти подходящую девушку в эльфийских мирах.

Вышло же совершенно наоборот: перед Эмери неожиданно встала сразу тройная задача – и он ломал голову над тем, с какой стороны подступиться к делу. В конце концов Эмери остановился на самом простом: начать с поисков Уиды – а там положиться на судьбу, и будь что будет!

Дорога бежала и бежала – она точно проливалась с неба на землю и все точнехонько под ноги лошади. Кустер то принимался фальшиво мычать, воспроизводя очередную трактирную песенку, то замолкал и только время от времени ухал, как филин. И все это: стук копыт, «музицирование» кучера, бессвязные мысли, норовящие слепиться в ком, странное состояние полусна-полуяви – превращалось в музыку, какую Эмери никогда прежде не писал: у нее не имелось ярко выраженной мелодии, которую можно было бы пропеть или даже просвистеть; она не имела ни начала ни конца, но тянулась бесконечно, как сама дорога, чей исток, несомненно, лежал где-то на облачных тропах.

Вот уже несколько часов Эмери казалось, что за ним следят. Ощущение не из приятных. Однако Кустер не выказывал никакого беспокойства, и лошадка бежала ровно и весело. Тем не менее чей-то пристальный взгляд продолжал – неизвестно откуда – сверлить Эмери. Наконец молодой человек не выдержал и выглянул наружу.

На миг ему почудилось, будто он замечает пробегающую на фоне деревьев волну, какая бывает над костром, когда от жара воздух становится чуть менее прозрачным. Эмери привык доверять своим чувствам и ничуть не усомнился в том, что видел: некто или нечто находилось поблизости, почти незримое. Почти прозрачное. Почти.

Он откинулся на свою подушечку, опустил веки, задумался. Немного похоже на то, как рассказывали о том прозрачном старике Элизахар и Ренье. Однако имелось существенное различие: старика различали лошади. И сильно пугались, отказывались идти в ту сторону, где он стоял. Лошадка же, впряженная в экипаж, бежала себе и бежала, и даже ухом не вела.

Эмери повернул голову в сторону оконца. Вот опять! Мелькнуло, смутило ровную «картинку», точно рябь по воде прошла, – и растворилось. Эмери отвернулся, а затем осторожно скосил глаза под опущенными веками, наблюдая, – и на долю мгновения действительно уловил почти в самом окне темный промельк: смазанное изображение лица и волны черных волос, обрамляющих это лицо со всех сторон.

Видение показалось Эмери одновременно и прекрасным, и жутким, и у него перехватило горло. Чересчур сильное чувство, в котором нет места дыханию – и, следовательно, невозможна музыка.

Как будто по воздуху катилось удивительной красоты лицо, не поймешь, мужское или женское, и извивающиеся густейшие волосы заменяли ему тело.

Страх пришел и тотчас ушел, оставив место для холодного рассуждения, – Эмери даже удивился сам себе: оказывается, он и на такое способен!

Похоже на то, как вел себя прозрачный старик. Да – но это не старик.

И лошадь не испугалась...

Вывод, который возможно было сделать при подобных исходных, оставался лишь один: Уида.

Она – эльфийка и умеет становиться невидимой; это одно из свойств Эльсион Лакар. Об этом их качестве обычно не вспоминают – потому что нынешние представители эльфийской династии почти совершенно его утратили. Но Уида – другое дело. Она – чистокровная. Ей дано то, в чем отказано Талиессину и королеве.

Если рассуждать таким образом, то многое становится на свои места. К примеру, поведение лошади: животное не боится именно потому, что невидимое существо – Уида. Прозрачный старик, по всей видимости, не обладал великим талантом любить лошадей – талантом, о котором рассуждал Кустер.

Эмери невольно усмехнулся, вспомнив тот разговор. Внешне Кустер представлялся собранием противоречий: крепостной человек столичного трактирщика, конюх с лицом поэта-неудачника. Однако на самом деле сей юноша являл собой исключительно цельную натуру. Для него существовали по преимуществу лошади: возможность находиться рядом с ними, ухаживать за ними, ездить верхом или править повозкой, кормить их, угощать, баловать, воспитывать. Все остальное проходило для Кустера почти незамеченным. Включая тех клопов, которыми угостили их с Эмери во время ночлега в Дарконе.

Что ж. Из всех возможных вариантов невидимых шутников Уида – наиболее предпочтительный. Хотя бы потому, что она – красивая женщина. Или, если взглянуть на вещи более прагматично, – потому, что от нее, до крайней мере, знаешь, чего ожидать.

Эмери постучал в переднее окошко экипажа, и скоро там появилась физиономия Кустера: бледная, со скошенными книзу у висков глазами, с печально изогнутым ртом – так дети рисуют лики скорби на своих первых картинках. Бледная маска печали, настолько преувеличенная, что ей, казалось бы, место на карнавале – а не на лице обыкновенного конюха.

Эмери опустил шторку и зашептал прямо в ухо своему вознице:

– Слушай, Кустер, ты знаешь способ поймать эльфа?

Один глаз Олицетворения Печали моргнул, другой вытаращился.

– Уида?

– Да. Говори тише: она где-то рядом.

– А, – сказал Кустер, – то-то у меня на сердце так легко...

После этого малопонятного заявления он почесал ухо, затем поскреб ногтем бровь и поежился:

– Вот опять! Как о ней подумаю, так все тело свербит...

– Из вышесказанного я делаю такой вывод, что у простолюдинов наивысшее наслаждение принимает форму чесотки, – прошипел Эмери, – однако это не входит в сферу моих исследований.

Кустер хлопнул белыми ресницами, пошевелил губами, явно пытаясь повторить: «вышесказанное... », «сфера исследований», а затем усмехнулся:

– И все равно у ней таланта больше!

– Как ее поймать? – Эмери вернулся к изначальной теме. – Ты провел с ней почти целый день, ты должен знать...

– Красивая женщина – вещь невозможная, а эльфийка – подавно, – сообщил Кустер мечтательно. – Захочет – сама поймается. Для себя ловите?

– Не твое дело, – огрызнулся Эмери.

– Ну, может, и не мое, – вздохнул Кустер. – Вам удается ее видеть – ну так и смотрите. Сдается мне, это она за нами следит, а не мы за ней.

– Твои умозаключения меня пугают, – сказал Эмери.

Кустер опять ужасно удивился:

– Чем?

– Глубиной проникновения в ситуацию. Мы с пути часом не сбились?

– Нет, – сказал Кустер и исчез из окошка.

Эмери снова принялся за прежнее свое занятие – коситься в окошко и высматривать еле заметные колебания воздуха и листьев. Уида ехала верхом, теперь в этом не оставалось сомнений. Черные волосы женщины и длинная грива лошади развевались на ветру; к тому же обе, явно веселясь, время от времени встряхивали головами. Толстые черные пряди извивались, как змеи: их-то и видел Эмери краем глаза, они-то и пугали его всякий раз, когда становились заметны.

Самым непонятным во всей этой истории для Эмери оставалось даже не то обстоятельство, что эльфийка незаметно следует за ним, и не то, что ему то и дело удается рассмотреть ее невидимый силуэт; Эмери совершенно не мог понять, почему он не слышит никакой музыки. Не существовало – по крайней мере, для него, Эмери, – музыкальной темы по имени «Уида». Он мог сыграть Фейнне, он сумел создать мелодию, которая соответствовала бы истинной природе Талиессина и служила бы камертоном для младшего брата, буде возникнет необходимость распознать фальшь в поведении принца. Он даже для королевы сочинил особую тему. Все на свете было музыкой.

Все, кроме Уиды. Она как будто нарочно исключала всякую возможность стать музыкой, постоянно разрушая любые ритмы, любую гармоническую последовательность. Сплошной скрежещущий диссонанс, в который лучше не вслушиваться.

Эмери не знал, что и подумать. То ли она действительно представляла собой совершенное отрицание музыки – довольно странно, особенно для эльфа! – то ли сознательно ломала любые музыкальные темы, едва только те начинали звучать. Если верно последнее предположение, то Уида действительно давно живет странной жизнью и умеет уходить от любой слежки. И даже такой изысканный., редкий способ проникать в чужие души и замыслы, которым владел Эмери, оказывался бессилен.

И впервые Эмери задался вопросом: «Сколько же ей лет?»

Если она настоящая эльфийка, то – много...

Неожиданно Эмери встрепенулся, ровный ход его мыслей был нарушен: полупрозрачная тень сделалась гуще, внутри дрожащего воздуха появилась на миг гибкая фигура женщины, а затем... затем она свернула. От широкого тракта в сторону отходила проселочная дорога; но ней-то и поехала Уида. Она не спешила, лошадь её теперь шла шагом и даже оставляла в пыли следы.

Эмери снова постучал Кустеру.

– Она изменила направление.

Кустер сунулся в окошко.

– Что, за нами больше не идет?

– Вот именно.

Кустер остановил лошадь, слез, подошел к экипажу и открыл дверцу, чтобы удобнее было разговаривать.

– Так что делать будем, господин Эмери?

– Твое мнение?

Кустер пожал плечами.

– Уида – женщина видная. Мое мнение – я бы с ней еще день провел, если соблаговолит, а то и два. Так хорошо, как рядом с ней, мне никогда еще не бывало. Она... – Тут он чуть поколебался, но затем собрался с духом и выпалил: – Она даже лучше, чем лошадь!

– Бесценный собеседник, стало быть, – вздохнул Эмери. – Поедем за ней?

– Это уж как вам угодно, – сказал Кустер, явно осторожничая. – Прошлый раз мы с пути сошли, так с меня мало кожу не сняли.

– Кто это с тебя кожу снял? – возмутился Эмери. – Я до тебя пальцем не дотронулся.

– А и не понадобилось бы, – заметил Кустер с видом умудренным и скорбным, – этими делами специальный палач занимается. Господа ему только деньги платят.

– Еще одна холопская легенда, – фыркнул Эмери. – Не оскверняй таковыми моего слуха.

– Ладно, – сказал Кустер.

– Если мы сейчас поедем за Уидой, далеко ли отклонимся от Медного леса?

Кустер пожал плечами.

– Изрядно, – высказался он наконец. – Особенно если она хочет нас куда-нибудь завести.

– Куда, например?

– Ну, в ловушку... Откуда мне знать! Она – существо коварное. Коней воровала. – В голосе Кустера зазвучала неприкрытая влюбленность. – Вон, и тот, что судил скачки на равнине, тоже ее признал.

– Мы не кони, что же нас воровать? – хмыкнул Эмери.

– Были б мы кони, я бы так не беспокоился, – сказал Кустер, полезая обратно на козлы.

Экипаж двинулся по проселку.

* * *

Некоторое время ничего не происходило. Даже листья не шевелились, топорщились на ветках, как нарисованные. Ни дуновения ветерка, ни единого движения: воздух застыл. Только постукивали копыта лошадки и катились колеса.

А затем по обеим сторонам дороги начали вырастать медные стволы. Лес стремительно изменялся. Почти совершенно исчез подлесок; ровный, чистейшего изумрудного цвета мох, чуть приподнятый в некоторых местах мощными корнями, тянулся, насколько видел глаз. Любые оттенки зеленого переливались здесь, и все они были чересчур яркими – слегка даже ядовитыми: такими бывают краски перед грозой... и еще на картинах Фейнне, понял Эмери. Да, Фейнне пользовалась именно такими цветами.

По расчетам Эмери – и согласно картам, которые молодой человек изучал в доме отца Фейнне, – Медный лес должен располагаться гораздо севернее. Эмери не допускал мысли о том, что господин Одгар мог ошибиться: владелец ткацкой мануфактуры достаточно много путешествовал по Королевству, предпочитая встречаться со своими партнерами и заказчиками лично. Он хорошо знает, где что находится.

И тем не менее лес был здесь, вокруг путешественников, и с каждой минутой Эмери погружался в него все глубже.

Он воспринимал это именно так: лес поглощал его, и музыка этих мест была тихой, таинственной и чуть зловещей, она как будто намекала на нечто, сокрытое здесь в глубине, под хрупким покровом видимости. «Духовые, – думал Эмери, – большие медные трубы, только очень далеко...»

И ему представлялись музыканты, трое или четверо, с широченными плечами, со скуластыми красными лицами: их могучие руки держат огромные, разверстые трубы и еле слышно, на пределе нежности, выдыхают звук за звуком. Каждый их вздох, каждое прикосновение пальцев имеет смысл и значение – они формируют настроение здешнего мира.

Музыка Уиды – если таковая вообще возможна – была здесь различима не больше, чем тончайшая паутинка среди далеких стволов.

И вдруг Эмери понял и ее. Паутинка. Дрожание света в пустом, казалось бы, воздухе. Неуловимая, исполняемая флейтой – и тоже очень далеко. Изысканная. Из тех, что не дозволяют себя напевать. Из тех, что снисходят только к талантливым музыкантам, а под пальцами бездарности даже не звучат – не улавливаются.

Эмери тихо вздохнул – от счастья – и только сейчас, когда сумел расслабиться, понял, насколько сильным было напряжение. Если Уида хотела вымотать его, то ей это удалось. После всей той работы, что он проделал в мыслях, ему ужасно хотелось спать...

Внезапно экипаж остановился. Из приятной полудремы Эмери вырвал резкий крик: кричал Кустер. В его голосе не слышалось ничего осмысленного – так, совершенно неожиданно, казалось бы, несвойственным ему образом, вопит насмерть перепуганное животное.

Эмери схватил перевязь, валявшуюся рядом на сиденье, выдернул шпагу и выскочил наружу.

Первое, что он заметил, было обилие красного цвета. Лошадка повалилась на бок, из ее горла хлестала кровь. Она умирала, ее кроткий глаз с тихой укоризной смотрел на Кустера. А тот – даже не белый, а какой-то землисто-серый – не отрываясь глядел в этот угасающий звериный глаз и кричал.

Между стройными медными стволами тянулись длинные, широкие полотна наползающего тумана: здесь как будто развесили рваное белье, и Эмери почудилось, что оно колышется от диких криков Кустера.

На дороге, преграждая путь экипажу, стояло нечто. Оно не было Уидой, это точно. Поначалу оно воспринималось просто как некое уплотнение воздуха, причем по краям – гораздо более светлое, чем в центре. Можно было подумать, что оно впитало в себя всю тьму, какая только имелась вокруг.

Оно было высокое и постепенно начало принимать очертания человеческой фигуры. Эмери со шпагой в руке приблизился к Кустеру и встал рядом.

– Замолчи, – проговорил он, обращаясь к своему вознице, но не отводя взгляда от незнакомца.

Кустер вдруг ткнулся плечом в бок Эмери: краем глаза молодой дворянин заметил, что возница упал на колени и опустил голову на шею лошади, уже мертвой. Крик оборвался; теперь Кустер безмолвно дрожал всем телом.

Незнакомец сделал шаг вперед. Он как будто отделился от созревших очертаний собственного силуэта: можно было подумать, что тьма только что создала его и теперь отпускает,

И тут незнакомец заговорил.

– Оставь свою шпагу, Эмери, – произнес он с насмешливой улыбкой, – здесь она тебе явно не поможет...

Эмери почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

– Ты меня знаешь? – спросил он, упирая кончик шпаги в носок сапога и чуть сгибая лезвие.

– Да, – сказал чужак.

– А я тебя?

– Как хочешь, – был странный ответ.

– В таком случае, – промолвил Эмери, – назови свое имя.

Чужак склонил голову набок и весело улыбнулся, как будто ему нравилась эта новая игра:

– Тандернак.

Он сделал еще несколько шагов навстречу своему собеседнику. Теперь Эмери хорошо мог разглядеть его, несмотря на то что туман делался все гуще и все ближе подступал из леса.

Высокий и смуглый, этот Тандернак, несомненно, был эльфом, но очень странным – Эмери никогда о таких не слышал. Во-первых, он не был красив. Много раз молодому дворянину рассказывали о том, каковы истинные эльфы. Они могут казаться страшными – поскольку совершенство в состоянии вызывать страх. Они обладают способностью пробуждать в человеке плотское желание, поскольку это – самый простой способ почувствовать себя живым, а в присутствии эльфа человека охватывает невероятная, непреодолимая жажда ощущать себя живым, воспринимать себя здесь и сейчас, в реальности, а не в мечтах.

Тандернак не был страшен. Он попросту был уродлив. Настолько, что к нему применимо было определение «нелюдь».

А во-вторых, почти черные его щеки горели странными багровыми разводами. Мгновение Эмери думал, что это – обычные для возбужденного эльфа узоры на коже, но нет; ничего «обычного» в этих узорах не было. Они выглядели по-настоящему безобразно: в них словно бы сосредоточилась вся злоба этого существа. До сих пор Эмери даже не подозревал о том, что бывают злые, жестокие узоры. Наверное, младший брат, увлекавшийся «рисованием иглой», мог бы поведать ему что-нибудь в таком роде. Иные линии действительно способны выразить злость, ярость: расположенные под определенными углами, смятые, скомканные волей рисовальщика.

В-третьих, Тандернак узнал Эмери и назвал его по имени. Эта странность представлялась Эмери, впрочем, наименьшей, и с нее-то он и решил начать.

– Где мы познакомились, Тандернак? – осведомился Эмери.

– Тебе следует помнить об этом, – ухмыльнулся Тандернак. – Впрочем, твое упорство меня развлекает... Ты и впрямь не робкого десятка, если способен смотреть мне в глаза и даже разговаривать со мной как ни в чем не бывало.

– Отвечай на мой вопрос! – резко приказал Эмери.

– Ты уверен, что хочешь слышать это от меня? – осведомился Тандернак. Он развел руками; в левой он держал длинный и широкий нож, правая была пуста.

– Да, – сказал Эмери.

– Ты убил меня, Эмери, – произнес Тандернак напыщенным тоном. – Ты отвлек меня криком и вонзил шпагу мне прямо в грудь... Забыл? Неужели подобные вещи забываются так скоро? О, люди! Я-то думал, что только мы, эльфы, настолько забывчивы, но оказалось – нет. Люди тоже способны выбрасывать из памяти тех, кого уничтожили, и преспокойно существовать себе дальше... А ты просто дурак, Эмери. Заманить тебя сюда было легче легкого.

– Хочешь драться? – спросил Эмери.

– Если тебе угодно. – Тандернак отсалютовал ему мясницким ножом с таким видом, словно это была изящная шпага. – Впрочем, сомневаюсь, что ты справишься со мной. Не здесь и не сейчас. А люди умирают насовсем, Эмери, люди не умеют уходить в пограничный туман... Разве что король Гион. Но короля Гиона тоже давно уже нет.

– Ладно, – сказал Эмери. – Сразимся. Мне это угодно. И полагаю, я с тобой справлюсь, как сделал это уже однажды... Кстати, где это произошло?

– Хочешь знать, где я умер? – Тандернак приподнялся на носках и несколько раз повернулся, словно танцуя. – Меня восхищает твое равнодушие, Эмери! Ты зарезал меня в королевском саду, возле пошлого куста, покрытого цветочками!

– А ты хотел бы помереть на фоне героической помойки? – спросил Эмери. – Или тебе по душе какие-нибудь скалы, обрывающиеся вниз, к вонючему потоку? Очень эпически! Кстати, со мной в Академии учился один поэт, Пиндар, он утверждал, будто помойки настраивают на философский лад. Начинаешь размышлять о сущности бытия. Ибо помойка – это некий итог материального существования...

Тандернак, сам того не зная, помог Эмери справиться с растерянностью. Картина случившегося нарисовалась в мыслях Эмери с поразительной ясностью. Где-то в королевских садах Ренье встретился с этим жутким типом и, не зная о том, что его противник – эльф, убил его на поединке.

Эмери неожиданно бросился вперед. Тандернак, похоже, знал о том, что сейчас произойдет. Он отскочил в сторону, так изящно и легко, что впору залюбоваться. Теперь Эмери придется туго: отбивать выпады широкого тяжелого ножа шпагой – не получится; нужно уходить от ударов и выжидать мгновения, чтобы нанести ответный удар.

Будь на месте Эмери кто-нибудь другой, он был бы обречен. Но Эмери, плохой фехтовальщик, как раз предпочитал именно такой способ сражаться: он не столько встречал сталь сталью, сколько уворачивался и по возможности избегал прямых столкновений. Кроме всего прочего, он берег руки, а неловкое движение кисти могло стоить ему нескольких месяцев без клавикордов.

Тандернак наступал непрерывно, атака следовала за атакой. Эмери бегал от него, перепрыгивал с одной стороны дорожки на другую, несколько раз обегал кругом мертвую лошадь и повозку. Тандернак громко, вызывающе хохотал.

– Не узнаю тебя, Эмери! Раньше ты был куда более шустрым! Куда ты спрятал свой задор?

Эмери забрался на самый верх экипажа и в ответ на последнюю реплику Тандернака повернулся к нему задом.

– Сюда! – крикнул он, после чего спрыгнул на землю и, пока Тандернак поворачивался, кольнул его шпагой под мышку.

Эльф закричал и рванулся назад. Тонкий клинок шпаги потянулся вместе с ним; Эмери выпустил рукоять. Теперь он был безоружен.

Хрипло крича, Тандернак подбежал к нему и замахнулся ножом. Он двигался теперь неловко – сталь грызла его тело изнутри. Знакомая боль смертельной раны сжигала огнем. Он уже знал все стадии последнего пути, которые ему предстоят: слабость, темноту, постепенное исчезновение. И на каждом из этих мучительных шагов его будет сопровождать боль.

Эмери без особого труда увернулся, и Тандернак потерял равновесие. Он упал на мертвую лошадь – так, что шпага вонзилась в его бок еще глубже, а рука, все еще судорожно сжимающая нож, нанесла последнюю, бесполезную рану убитому животному. Тандернак несколько раз дернулся и затих. На этот раз все произошло гораздо быстрее, чем тогда, в саду.

Тяжело дыша, Эмери подошел ближе. Узкое темное лицо эльфа исказила гримаса – теперь в нем не осталось ничего ни от эльфа, ни от человека; что-то дьявольское, жуткое глядело на Эмери белыми глазами.

Кустер осторожно передвинулся на коленях ближе к трупу.

– Он мертв? – спросил возница тихонько. Сорванный голос его звучал сипло.

– Да, – отозвался Эмери. – Если его можно убить, то он, несомненно, мертв.

– Если ему верить, то вам это удается уже вторично, – заметил Кустер.

– Возможно, – сказал Эмери. – Возможно, и второй...

Он вытащил шпагу из трупа и удивился тому, что крови не было. «Должно быть, он не лгал – он действительно был мертв один раз», – подумал Эмери.

А вслух спросил:

– Зачем он убил лошадь?

– Он – негодяй, – просто ответил Кустер. – Другой причины нет.

Он провел рукой по мертвой лошадиной морде и начал снимать с нее сбрую.

И тут они услышали женский голос:

– Чем это вы тут заняты?

– Сама посмотри, – огрызнулся Кустер. Эмери удивил его тон: возница разговаривал с незнакомкой, вышедшей из тумана, так, словно давно ее знал – и даже за что-то сердился.