Эльфийская кровь (№2) - Странники между мирами

Эмери ответил:

– Меня прислала ее величество. Это касается госпожи Фейнне...

Слуга изменился в лице и быстро нырнул в глубину дома. Эмери вошел следом и остановился в прихожей. Дом был богатый и – редкость для богатых домов -чрезвычайно уютный. И что еще отметил про себя Эмери, очень чуткий к подобным вещам, – этот уют предназначался не для женщины, но для мужчины. Женщина, особенно из городской среды, понимает под «уютом» максимальное количество тканей: на окнах, на полу, на стенах, на сиденьях кресел и скамей. В доме родителей Фейнне ничего подобного не было: все очень сдержанно и в то же время удобно, под рукой: карта Королевства в красивой раме – вместо гобелена на стене; ровные каменные плитки, ведущие от входной двери к лестнице: несколько сундуков вдоль стен, в том числе, несомненно, и дорожный, для разъездов. На противоположной стене, тоже в красивой раме, – образцы тканей.

Слуга показался наверху лестницы и дрожащим голосом крикнул, вглядываясь вниз:

– Господин! Вы еще здесь? Простите! Пожалуйте сюда! Простите!

Эмери молча начал подниматься. У него появилось нехорошее предчувствие: судя по поведению слуги, все обстояло в Мизене еще хуже, чем он предполагал.

Эмери встретил господин Одгар. Он ждал наверху лестницы, очень бледный, с неподвижным лицом; только его обвисшие щеки немного подрагивали.

Увидев Эмери, он слегка отпрянул, но тотчас взял себя в руки.

– Простите, – сказал он вслед за своим слугой. – Я не ожидал, что вы приедете лично... И не ожидал, что вы окажетесь так молоды. Простите нас. Мы просто не ожидали.

– Давайте устроимся удобнее и поговорим, – предложил Эмери, стараясь говорить спокойно. Никогда прежде он не видел, чтобы люди много старше и солидней его были так взволнованы и так лебезили перед ним. Ему хотелось, чтобы господин Одгар успокоился. Пусть все встанет на свои места. Пусть молодой посланник королевы будет гостем, а владелец ткацкой мануфактуры – хозяином в своем доме.

Господин Одгар не сразу, но оценил предложение.

Он провел Эмери в маленькую комнату – свой кабинет. Там тоже имелись образцы тканей и сырья, а на столе лежали толстые книги, аккуратно переплетенные.

Эмери уселся в кресло, Одгар устроился за столом, поставил локти на одну из книг, что лежала раскрытой.

– Меня зовут Эмери, – представился гость.

– Очень... очень приятно. Я счастлив, что ее величество не забыла о моей просьбе, – пробормотал Одгар.

Эмери сказал:

– Знаете, мы учились вместе с Фейнне в Академии. Я за ней ухаживал.

Одгар опустил голову, что-то беззвучно прошептал, а после вскинул взгляд, полный страдания:

– Вы любили мою дочь?

Эмери чуть улыбнулся, из последних сил стараясь не поддаваться чужому горю:

– Нет, просто ухаживал за ней. Я и еще несколько человек. Она была окружена поклонниками. Конечно, если бы Фейнне выбрала меня – я был бы только счастлив, но она просто принимала нашу дружбу как должное. С ней было хорошо. Ее легко было любить.

– Вы любили ее, – повторил отец.

– Да, – сказал Эмери.

Неожиданно он вспыхнул:

– Расскажите мне все!

– Что именно?

– Все – о ней. Когда она была девочкой, мы очень дружили. Гуляли вместе, я показывал ей мануфактуру. Она неплохо разбиралась в тканях. У нее очень чуткие пальчики. То есть я хочу сказать – были.

– Не думаю, что имеет смысл говорить о Фейнне в прошедшем времени, – возразил Эмери. – Пока мы не убедились в том, что она мертва, будем считать ее живой. Лично я склонен считать ее живой.

– Конечно. Простите. Словом, я знал ее хорошо, пока она оставалась девочкой... – торопливо рассказывал отец. – Но потом она выросла. Слишком быстро это случилось. Я понял, что настала пора отпустить ее от себя. Какой она стала?

– Полагаю, она не слишком изменилась, – сказал Эмери. – Мне нравилось, что она так смешлива.

– Да, да, она была такой, – кивал Одгар поспешно.

– Иногда она пыталась быть лихой, как заправский студент. У нее это получалось очень мило. Она проявляла большую одаренность, особенно к оптике.

– Оптика? – Одгар удивился. – Но ведь она…

– Да, она незрячая, но в том-то и дело! Для того чтобы летать, не обязательно обладать зрением. Фейнне блестяще доказала это. Я не помню ничего более прекрасного, чем её полет...

Одгар, не стесняясь, заплакал. С тягостным чувством Эмери ждал, пока он успокоится. Наконец отец Фейнне вытер лицо платком и перевел дыхание.

– Вам еще предстоит встреча с ее матерью, – предупредил он, пытаясь улыбнуться, – а это гораздо труднее, чем разговаривать со мной. Готовьтесь.

– Пожалуй, я выпил бы вина, – протянул Эмери. – Меня пугают нервные женщины.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Одгар, – она мать.

– Ладно, как-нибудь выдержу... Для начала я хотел бы узнать кое-что у вас. – продолжал Эмери. – Скажите, в жилах Фейнне нет эльфийской крови?

– Странное предположение... Она – девушка из городской среды. Мы никогда не были особенно знатными, ни я, ни ее мать.

– Какое-нибудь семейное предание, – подсказал Эмери. – Легенда. Возможно, незаконнорожденные дети.

– Нет, – твердо ответил Одгар. – Ни о какой крови Эльсион Лакар не может быть и речи. Откуда у вас появилось столь дикое предположение?

– Не такое уж оно и дикое, – проворчал Эмери, – и появилось не у меня, а у самой королевы, так что выбирайте выражения.

– Простите, – снова сник Одгар.

– Я могу задать тот же вопрос вашей супруге?

– Последствия за ваш счет, – предупредил Одгар. – Она может разрыдаться, упасть в обморок, убежать и запереться в своих комнатах на несколько дней. А может и вполне разумно ответить. Предсказать невозможно.

– Я согласен рискнуть, – кивнул Эмери.

– Неужели это так важно?

– Да, – сказал молодой дворянин. – Особенно если учесть ее дарования...

– Но вы ведь не намекаете на то, что враги Эльсион Лакар могли причинить ей зло?

Последние слова дались Одгару с очень большим трудом.

Эмери медленно покачал головой.

– Я видел последствия крестьянских бунтов против эльфийской крови, видел и самих бунтовщиков... Мне даже пришлось отбирать у них жертву. Одну девчонку, которую хотели убить только за то, что приняли ее за эльфийку, хотя она была обыкновенной дурочкой. Нет, вряд ли кто-то принял Фейнне за эльфийку. Она ведь очень земная... как наливное яблочко.

– Да, да, это так, – кивал Одгар. Он посидел еще немного, погоревал, а затем встрепенулся: – Ну что, вы готовы? Идемте, я представлю вас жене.

Мать Фейнне встретила их в маленькой гостиной, куда уже доставили вино и сладкое печенье в вазочке. Комната была обставлена с большим вкусом – и снова ощущалось, что хозяйка дома не принимала в этом никакого участия: ни одна вещь не соответствовала здесь ее личности: ни полка, уставленная расписными керамическими сосудами – коллекцией, собранной в самых разных уголках Королевства, ни тяжелые кресла, передвинуть которые с места на место можно было лишь приложив значительную силу, ни старинные клавикорды возле окна: кого угодно можно было представить себе за их клавишами, только не мать Фейнне.

Эмери вежливо поклонился увядшей женщине с очень бледным лицом: сразу видно было, что она почти не покидает дома.

– Фаста, это – посланец ее величества, господин Эмери, – представил гостя Одгар. – Видите, сударыня, королева не забывает нас!

Фаста уставилась на Эмери выцветшими глазами и ровным голосом предложила ему сесть и угощаться. Эмери не преминул воспользоваться приглашением: плюхнулся в кресло и начал жевать печенье за печеньем.

– Я только начал поиски, – сообщил он Фасте. – От того, как много вы мне расскажете, зависит, будут ли они успешными.

– Что вы желаете знать? – спросила Фаста.

– Все, – ответил Эмери.

Фаста медленно повернула голову и посмотрела на мужа.

– Оставьте нас, господин мой, – попросила она. – Я хотела бы поговорить с посланцем ее величества наедине.

Ни словом не возразив, Одгар удалился и притворил за собой дверь.

Фаста молча уставилась на Эмери. «Почему она не завела других детей? – думал он, рассматривая женщину. – Она ведь была красивой. Боялась рожать новых из-за увечья Фейнне? Хотела уделять слепой дочке как можно больше внимания? Или просто перестала подпускать к себе мужа из отвращения к мужчинам? Я слыхал о таком: будто после рождения детей женщины проникается ненавистью к любовным связям...»

Он вздохнул. Слишком мало он знал о женщинах. Не стоит и пытаться понять их.

Неожиданно Фаста прервала молчание:

– Что вы думаете обо мне?

Он вздрогнул и едва не поперхнулся печеньем.

– С моей стороны, полагаю, будет некоторой дерзостью выносить суждение о хозяйке дома...

– Да бросьте вы! – Она размашисто махнула рукой, как будто была обычной торговкой фруктами: жест, куда более подходящий для рынка, нежели для изысканного городского дома. – Ну, не виляйте! Что вы обо мне думаете?

– Полагаю, вы очень огорчены случившимся, – осторожно ответил Эмери. – Думаю, не слишком верите в мой успех. Сомневаетесь в правильности выбора, который сделала королева, отправив на поиск вашей дочери меня. Я думаю, вы ошибаетесь.

Она слабо улыбнулась.

– Разумеется, вы солгали, но сделали это деликатно и достаточно искусно, – заявила Фаста. – Полагаю, вы уверены в том, что я утратила рассудок – если не целиком, то, по крайней мере, значительную его часть. Мой муж, надо думать, уже укрепил вас в этом мнении.

– Мы не будем сейчас обсуждать вашего супруга, госпожа Фаста, – твердо произнес Эмери.

Она криво улыбнулась.

– Ну конечно...

– Ну конечно, – повторил он. – Скажите, в вашем роду не существовало предания об эльфийской крови?

– Насколько мне известно – нет, – тотчас отозвалась Фаста. Она держалась деловито, точно всем своим видом и манерой поведения намеревалась опровергнуть любое подозрение в безумии. – Я не помню, чтобы среди моих предков имелись эльфы. Если кто-то принял мою дочь за потомка Эльсион Лакар, то он совершил большую ошибку. Она – самый обыкновенный человек.

– Положим, ваша дочь – не вполне обыкновенный человек, – возразил Эмери. – Она красивая и талантливая девушка, что само по себе удивительно.

– Что тут удивительного? – осведомилась Фаста, как показалось Эмери – презрительно. – Вас поразило, что какая-то горожанка, даже не благородного происхождения, может обладать красотой и талантом? Поэтому вы спрашивали об эльфийской крови?

– Об эльфийской крови я спрашивал совершенно не поэтому, – сердито отозвался Эмери. – Что касается достоинств госпожи Фейнне, то они удивляли бы не то что в горожанке или дворянке – они сделали бы честь особе королевского рода.

Несколько секунд Фаста рассматривала Эмери так, словно увидела в своем доме нечто невероятно странное. Она поджимала губы, щурила глаза, с хрустом ломала пальцы. Наконец спросила тихо:

– С какой целью вы так льстите?

– Я не льщу, а цель у меня та же, что и у вас: отыскать её...

После новой паузы, сдобренной тяжелым испытующим взором, госпожа Фаста как будто сломалась: она резко согнулась, упала в кресло, сплела пальцы и вонзила ногти себе в кожу.

– Я расскажу вам нечто, – свистящим шепотом произнесла она, – и ваше дело – верить мне или не верить. Я не сумасшедшая. Я никому не рассказывала того, что сейчас сообщу вам. Не говорите мужу. Он давно ненавидит меня. Сразу после рождения Фейнне. Как только он понял, что девочка слепа. С того самого часа. Он больше не прикасается ко мне, но я не в обиде... Однако если он узнает о моих снах, то сумеет доказать мое безумие, и наш брак будет расторгнут. Мы не заключали священного брачного союза – обычная брачная сделка, как принято у простолюдинов. – Она вдруг засмеялась. – Таково было мое желание! Теперь оно обратилось против меня...

– Я не думаю, что ваш супруг захочет расстаться с вами. – промолвил Эмери. – Впрочем, это совершенно меня не касается. Можете не сомневаться, я никому не открою вашей тайны.

– Я вижу сны, – сказала Фаста, проводя ногтями глубокие борозды в своих ладонях. – Все время. Я не одна вижу эти сны, я уверена, что разделяю видение еще с кем-то.

– Некто насылает ваши видения?

– Нет, – она резко тряхнула головой, – именно так, как я сказала: некто подсматривает мои сны и иногда участвует в них. Перемещается в их пространстве. Совершает там некие поступки. Ничего значительного Важно само его наличие там, где никого постороннего быть не должно.

– Будет лучше, если вы просто опишете мне эти сны, – тихо сказал Эмери.

– Лес. – Она сделала мучительный жест, явно страдая от бессилия речи: у нее не хватало слов, чтобы точно описать место действия. – Высокие деревья. Очень стройные, такие здесь не растут. Я думаю, это где-то ближе к границам Королевства. Если бы я умела рисовать, как Фейнне, я бы нарисовала их... И там, в лесу, – частокол, а за частоколом – домик. Старинный, похожий на игрушечку. Много украшений. Думаю, туда приезжает поразвлечься какой-нибудь знатный господин.

– В каком смысле – поразвлечься? – осторожно уточнил Эмери.

Женщина блеснула глазами.

– Вы и сами знатный господин, могли бы догадаться!

– Я не настолько знатен, чтобы разбираться в подобных вещах, – огрызнулся Эмери. – Выражайтесь яснее!

Ее улыбка сделалась кривой, губы съехали на сторону так, словно были искусственными, и Фаста могла переклеивать их по собственному выбору.

– Скажете потом при дворе, что я вульгарна!

– Для начала, я не стану обсуждать при дворе поведение или манеры супруги мизенского горожанина, – сказал Эмери чуть резковато, но именно такой тон успокоил женщину.

– Хорошо. Буду вульгарной, если вам так больше нравится. В такие лесные домики знатные господа приезжают со своими любовницами, чтобы вволю порезвиться. Иногда устраивают там настоящие оргии. Случается, выезжают на охоту. Собственно, мне представляется, что изначально этот домик и служил пристанищем для охотников, но теперь там происходят странные вещи... Она летает, – добавила Фаста. – Она летает там каждую ночь.

– Фейнне?

Мать кивнула. Слезы потекли из ее глаз холодным потоком. Фаста как будто не замечала их. Продолжала тем же злым, напряженным тоном:

– Она поднимается вверх по скрещенным лучам, а затем лучи расходятся в стороны, и она падает грудью на частокол. Каждую ночь это происходит, каждую ночь! Когда закончится это страдание? Сперва я кричала – и присыпалась от этого крика, но после научилась молчать. Мне хотелось рассмотреть остальных. Я чувствовала их присутствие. И наконец я начала их видеть. Сперва одного: он похож на медузу, выброшенную на берег. Полупрозрачное, неопределенное тело, переливающееся слабыми красками. Некто без очертаний. А рядом всегда другой. Я знала, что от него будут одни беды! Я знала это с самого начала, но мой муж вбил себе в голову, будто он спас ему жизнь, будто он невиновен, будто бы он никогда не участвовал в нападениях той шайки грабителей... Что я могла сделать? Мне дозволялось только молчать и смотреть, как мой муж собственными руками отправляет нашу дочь на погибель!

– О ком вы говорите? – спросил Эмери. Он постарался придать своему голосу твердость – но не был уверен в том, что ему это удалось.

– Кто – «он»? – Фаста сместила кривую улыбку на другую сторону лица. Слезы ее высохли, оставив на щеках белесые полосы. – Я говорю о телохранителе моей дочери! Я говорю об этом головорезе, об Элизахаре – так, кажется, он себя назвал!

– Да, я помню Элизахара, – сказал Эмери.

Фаста хмыкнула.

– Ну, и как он вам показался?

– Неважно, – оборвал Эмери. – Важно лишь ваше мнение. Говорите мне все – и не стесняйтесь в выражениях.

– Его хотели осудить за разбой вместе с прочими солдатами из числа наемников Ларренса, но мой господин почему-то вздумал заступиться за него. Ради справедливости, как он выразился. Но где же справедливость для моей дочери? Поручить неопытную девушку какому-то бандиту! Лучше бы он убил ее собственными руками.

– Вы уверены? – спросил Эмери.

– Что?

– Что предпочли бы увидеть, как ваш супруг убивает Фейнне собственными руками?

– Что вы говорите?

Она закрыла лицо ладонями. Эмери с силой потянул ее за запястье и заставил открыть лицо.

– Нет уж, выслушайте! Я знал Элизахара – возможно, он и головорез, как вы выражаетесь, но человек очень хороший. Но главное – никто так не любит Фейнне, как он.

– Почему же он не защитил ее?

– Откуда вам знать, что он этого не сделал?

– Я вижу его в моих снах. Он всегда рядом.

– И что он делает?

– Ничего! – выкрикнула Фаста. – Он ничего не делает! Просто стоит и смотрит, как она падает грудью на частокол, ночь за ночью, без всякой надежды на спасение! Если вы найдете его, господин Эмери, умоляю вас добейтесь для него смертной казни!

– Ну... хорошо, – сказал Эмери. – Никогда не видел, как вешают. Должно быть, увлекательное зрелище.

Фаста вскрикнула, вскочила и, бросившись к ногам Эмери, быстро поцеловала его руки, а затем так же неожиданно выбежала вон.

* * *

Оставшись в гостиной один, Эмери задумчиво налил себе еще вина. Допил не спеша. Тысячи предположений вертелись у него в голове. Он почти не сомневался в истинности видений Фасты. Кое-что в ее снах, несомненно, соответствует действительности. Но только не смерть Фейнне. Будь девушка мертва, мать не видела бы из ночи в ночь сцену ее гибели. Логичнее предположить, что Фейнне не мертва, но умирает, и этот процесс ещё не завершен. Она до сих пор жива, ее можно спасти.

И ответ, возможно, кроется в тех же видениях. Охотничий домик, где-то в лесу, среди стройных сосен, ближе к границе Королевства. Что ж, осталось объехать Королевство по всем его границам, кроме морской. Или, как вариант, справиться с картами господина Одгара. С той, что висит внизу, или с той, что находится у него в кабинете. А возможно, найдется и еще какая-нибудь, еще более подробная.

Имелось дополнительное обстоятельство, которое несколько успокаивало Эмери: близость к девушке Элизахара. Эмери не знал, что произошло с Фейнне в действительности и каким образом она очутилась в плену. Можно было лишь строить предположения касательно имени похитителя. Но Элизахар по-прежнему остается рядом с нею.

Сейчас Эмери жалел о том, что не нашел времени познакомиться с наемником ближе, предоставив общение с ним в основном своему брату. Ренье был от Элизахара в настоящем восторге. Эмери находил эти восторги несколько преувеличенными, если не сказать – детскими. Не будь Эмери тогда таким высокомерным, он бы лучше узнал Элизахара и, во всяком случае, с большей вероятностью мог бы предсказать его действия.

Теперь же приходилось продвигаться в прямом смысле слова на ощупь. Как будто не только Фейнне была слепа, но и те, кто пытался спасти ее.

Эмери пересел за клавикорды и тронул клавиши, вызывая в памяти образ девушки. Побежала простая музыкальная тема, рисующая облик юности, красоты, здоровья, нежности. Гибкая горячая талия под белым шелком, осторожно ступающие по траве босые ноги, взмахивающие в радостном жесте руки. Расцветание улыбки Фейнне – улыбки, которая пронизывала все ее существо. Свет солнца в ее каштановых волосах. Ее манера осторожно притрагиваться кистью к холсту при создании очередной фантастической картины. Ее бережные прикосновения, ее деликатные пальцы: ни разу Эмери не почувствовал, чтобы она пыталась украдкой ощупать его одежду или руки. Она и вещи брала так же – осторожно и вежливо.

Постепенно музыкальная тема Фейнне разрасталась, в ней появлялся второй голос, добавлялся аккомпанемент, лишь изредка минорный; по большей же части то был торжествующий мажор. Эмери решительно отвергал ошибочную точку зрения большинства исполнителей (преимущественно, конечно, исполнительниц) о том, что красива бывает только печальная музыка. Спокойная радость, исходившая от Фейнне, была по-настоящему прекрасна, и Эмери провел за клавикордами больше часа, совершенствуя и развивая эту тему.

Ему хотелось записать музыку, но рядом не было ни бумаги, ни пера, а звать кого-то и просить, чтобы принесли, он не хотел.

Наконец Эмери встал и закрыл инструмент. Прислушался. В доме царила тишина. Здесь как будто все замерло – и у Эмери не было волшебного ключа, чтобы снова завести умершую музыкальную шкатулку и оживить механические фигуры, двигающиеся в ней в полном повиновении распрямляющейся пружине. Молодой человек прошёл по комнате – никакой реакции. Слуга тоже где-то прятался.

Эмери вышел на лестницу. Следовало бы проститься с хозяевами, но не ходить же по дому, стуча во все двери и взывая: «Господин Одгар! Госпожа Фаста! Эй, кто-нибудь!» Глупее положения не придумаешь.

И Эмери поступил так, как, несомненно, сделал бы и дядя Адобекк: попросту сбежал вниз по лестнице, открыл входную дверь и выбрался на улицу.

Глава пятнадцатая

ПОДЗЕМНЫМИ ТРОПАМИ

Внутри шахта напоминала реберную клетку, и Радихена иногда думал об этом. «Думал» – не вполне правильное слово: спускаясь под землю, он грезил о чудовище, таинственном и жестоком, которое некогда обитало под землей, а теперь умерло и позволяет крохотным существам лазать по прочному каркасу своего скелета.

Радихена работал в паре с Тейером. Тот не слишком унывал, получив в напарники новичка.

– Я привык, – кратко пояснил Тейер.

Радихена вспомнил о том, что рассказывал ему Тейер сразу по прибытии в поселок: «несчастливое» место в бараке. Кто месяц продержался, кто чуть больше – кажется, так он говорил.

Работа оказалась вовсе не такой жуткой, как это представлялось живущим на юге: тяжелой, но вполне переносимой. К тому же на шахтах о людях заботились: кормили хорошо, с мясом, и содержали двух врачей.

– Ты грамотный? – спросил как-то раз Тейер Радихену.

Они добирались до своего участка: Тейер впереди, с лампой, Радихена сзади, с привязанными за спиной инструментами и жесткими рукавицами за поясом.

– Откуда мне быть грамотным? – засмеялся Радихена.

– Случаются самые неожиданные неожиданности, – философски отозвался Тейер. – К примеру, тот парень, что работал со мной до тебя, – он прежде был солдатом.

– Да ну, – сказал Радихена.

– Да. – Тейер чуть оживился, оглянулся назад, но в темноте не разобрал, какое выражение лица сделалось у напарника. – После соскучился – или что-то там у него не заладилось – и взялся за грабеж. С несколькими приятелями разбойничал на переправе. Брался перевозить людей, кто побогаче, а на середине реки раздевал, забирал у них все деньги и голыми бросал в воду.

– А, – сказал Радихена.

– Один или двое спаслись, прочие все потонули... А по виду он был самый обычный человек, не хуже тебя или, положим, меня. В жизни не догадаешься, что разбойник. Мы с ним даже дружили. Хотя поступать так с людьми, которые тебе доверились, – это, конечно, подло.

– Конечно, – сказал Радихена равнодушно. Его абсолютно не трогали страдания богатых, даже если эти богатые совершенно раздетыми тонули посреди реки.

– Под ним порода осела – подземное озеро оказалось. – сказал Тейер. – Странно.

– Что странно? – не понял Радихена.

– Да то, что он утонул.

– Почему же это странно?

– Справедливость всегда имеет странный вид, – сказал Тейер.

– Ты, наверное, грамотный, – сказал Радихена.

– Почему? – удивился Тейер.

– Такие вещи говоришь. Неграмотные как-то иначе думают.

– Да, – согласился Тейер. – Если знаешь, как написать слово, оно делается другим. Более определенным, что ли. Меня знаешь что поражало? – Тейер остановился и поднял лампу так, чтобы видеть глаза Радихены: ему хотелось передать напарнику свою мысль как можно точнее. – Что правильно написанное слово общее у меня с кем угодно. С богачом, с аристократом, даже с самим герцогом. Для него «справедливость», – Тейер начертил пальцем в воздухе несколько букв, – такая же, как для меня.

– А справедливость – она ведь на самом деле всегда разная, – сказал Радихена.

– Это у вас, на юге, она разная, – возразил Тейер. – Здесь все иначе. Потом привыкнешь.

– Откуда тебе знать, как у нас, на юге? Ты ведь там никогда не был!

– Зато ты был. Вот и скажи честно: хорошо тебе жилось на юге?

Радихена промолчал, и они пошли дальше.

Их пара работала вместе с еще шестью: двое возили отработанную породу, остальные «колотились» – вбивали в скалу железные клинья, откалывали куски камня.

Несколько часов все шло как обычно. У Радихены сильно болело правое плечо и от постоянного шума звенело в ушах – он привыкал не обращать на это внимания.

Затем гром стал сильнее. Несколько человек остановили работу, прислушиваясь. Радихена, ничего не замечая, продолжал лупить молотом по клину, расширяя трещину в скале. Сосед взял его за руку:

– Слышишь?

Радихена опустил молоток.

Гул стремительно нарастал. Неожиданно раздался оглушительный грохот, и на его фоне отчетливо слышно было, как со стуком падают отдельные камни. Затем сделалось тихо, с шорохом просыпалась каменная крошка – и опустилась полная тишина.

– Что это? – прошептал Радихена. Ему казалось, что если заговорить в полный голос, тишина снова взорвется новым, еще более страшным громом.

– Обвал, – сказал один из рабочих и перевесил свою лампу повыше, на удобно вбитый в трещину крюк. – Это там, в старом коридоре. Балки, должно быть, ослабели.

Он вдруг подмигнул Радихене.

– Не бойся, рыжий. Здесь и не такое бывает. Старый коридор от нас далеко – просто звуки под землей странно ходят Кажется, будто прямо у тебя над ухом все рухнуло, верно?

– Верно, – сказал Радихена, хотя ничего подобного не испытывал. Ему просто сделалось сильно не по себе, вот и все.

Они снова взялись за работу, однако спустя недолгое время гул повторился, и на сей раз – гораздо ближе.

– Нехорошо... – начал было немолодой рабочий, и тут всё разом переменилось: воздух наполнился пылью, каменной крошкой; оглушительно затрещали обветшавшие ребра чудовища: «грудная клетка» монстра лопалась Толстые бревна, раздавленные массой земной породы, трескались вдоль, а затем переламывались, точно прутики. Продольные балки падали вместе с камнями на головы людей.

Радихена, не выпуская из руки молотка, опустился на колени, скорчился, спрятал голову. Пыль забивалась в рот, в. ноздри, больно щипала слизистую при каждой попытке вдоха, и Радихене казалось, что от шума у него из ушей вот-вот хлынет кровь.

Падение камней продолжалось бесконечно: расковырянное людьми брюхо горы сыпало и сыпало все более крупными обломками. Обнажилась берилловая жила: длинные темно-зеленые кристаллы лежали, вытянувшись друг за дружкой, как стайка маленьких, удлиненных рыбок, плывущих из глубины наверх, навстречу солнечному свету. Изумруды появились прямо над головой Радихены, но он их не видел.

Наконец гора излила свой гнев и затихла. В шахте зашевелились люди: двое или трое были серьезно ранены, остальные – в том числе и Радихена, – к их великому удивлению, почти не пострадали, если не считать синяков и содранной кожи на руках.

Не было только Тейера, и Радихена сразу заметил это.

– Он с тележкой пошел, когда началось, – вспомнил Радихена. И повернулся в ту сторону, куда отправился Тейер перед самым обвалом.

Там ничего не было. Сплошная стена, нагромождение скальных обломков и песка.

Радихена запустил пятерню в пыльные рыжие волосы, сильно потянул. Ему было немного странно, потому что он ничего не чувствовал. Ни страха, ни печали. Смутно захотелось выпить, но и это желание сразу угасло. «Если бы я умел писать, я написал бы здесь "справедливость" или "надежность", – подумал Радихена отрешенно, – и это внесло бы в мою жизнь порядок».

Он с трудом поднялся на ноги и подошел к завалу.

– Не трать силы, – сказал белобрысый и болезненно поморщился: он сильно повредил ногу. – Засыпало так засыпало. Если и откопаешь, то мертвеца.

– У меня несчастливое место в бараке, – сипло отозвался Радихена. – Чего мне бояться?

Он на мгновение обернулся и увидел лицо того, к кому обращался, – бело-красную маску: кровь текла из глубокой ссадины на лбу, все остальное залепила пыль.

Маска моргнула, и словно в ответ моргнул огонек в лампе.

Рабочий снял лампу, чтобы погасить ее.

– Не надо, – попросил Радихена.

– Огонь съедает воздух, который нужен нам для дыхания, – отозвался рабочий.

– Впервые о таком слышу, – удивился Радихена.

– Ты совсем дикий, как и все, кто с юга, – заметил другой рабочий.

Радихена повернулся в его сторону. Он двигался машинально, как будто его дергали за ниточки, каждый раз оборачиваясь навстречу новому голосу.

– Почему это я дикий? Огонь или горит, или не горит. Мы или дышим, или не дышим. Для огня нужно топливо – масло, дрова...

– Ты тоже не воздухом питаешься, – сказал этот рабочий. – У нас с огнем только это общее и есть, что мы дышим одним и тем же...

«Огонь, – подумал Радихена. – Для тех, кто не умеет писать, это всего лишь горящие дрова. Но научишься выводить буквы – и сразу будешь знать, чем он дышит. Тем же, чем дышит сам герцог Вейенто...»

А вслух проговорил:

– Нам все равно здесь долго не продержаться – давайте оставим свет...

И, не дожидаясь решения своих товарищей, принялся разбирать камни, завалившие Тейера. Сперва при слабом свете, потом – в полной темноте. Он слышал, как люди переговариваются, обсуждают какие-то переходы и даже посылают одного из наименее пострадавших разведать старый тоннель – цел ли он еще и нельзя ли выбриты я наружу через него.