ИнтерКыся (№1) - Дорога к звездам

А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что её мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве экспорт-импорт, были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.

Его искали очень-очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже Интерпол до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин…

Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить её в покое, наедине с ЕЁ горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и её документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.

Каждое интервью было для неё пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убеждённость в непогрешимости своего прелестного, доброго и, удивительного Алика – лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберёг в этой ужасной автомобильной катастрофе!

И несмотря на то что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль…

Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с ней.

Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.

«Живу» – это громко сказано. В её квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живёт совсем рядом. Её дом стоит на соседней с больницей улице, квартира на первом этаже, и я могу смываться из неё, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из неё – для меня плёвое дело.

Изредка я ночую у неё. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живёт очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали сюда ещё во время Второй мировой войны…

Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьёй. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки, для ежедневной практики.

От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистенткой.

Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница и превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл «Ява», на котором и носился по всей Алма-Ате и её окрестностям. А ещё Вадим Евгеньевич пел под гитару мужественные песни Высоцкого и Визбора и, как поняла Таня впоследствии, всю жизнь тосковал по настоящему «мужчинству». Отсюда и гитара, и Визбор, и мотоцикл, и пьянки, и бляди… Хотя ему вполне было достаточно быть тем, кем он был на самом деле – блистательным нейрохирургом! Но этого Вадим Евгеньевич не понимал…

На втором курсе института, когда Тане было девятнадцать лет, Вадим Евгеньевич увёз её в Медео, в маленькую гостиничку при знаменитом высокогорном катке, и там, без пышных клятв и заверений, без вранья и обещаний, легко и весело, под гитарку с шампанским, лишил Таню невинности. И несмотря на то что Вадим Евгеньевич даже и не помышлял разводиться с женой и бросать сыновей, Таня никогда об этом не пожалела.

С тех пор в её жизни было достаточно много мужчин – и моложе Вадима Евгеньевича, и красивее, и, чего уж греха таить, сексапильнее и мощнее, но к Вадиму Евгеньевичу она и по сей день сохранила такую благодарную нежность, которой не удостоился ни один мужик, когда-либо переспавший с Таней.

В Германии Таня появилась два с половиной года тому назад и получила всё, что положено получить немке, приехавшей на свою историческую родину. Единственное, на что Баварское правительство не обратило ни малейшего внимания – это на её диплом с отличием. Правда, на основании этого же русского врачебного диплома и документа об окончании ординатуры по кафедре нейрохирургии правительство Баварии предоставило ей бесплатную возможность год проучиться на курсах немецких медицинских сестёр и поступить на работу в одну из клиник Мюнхена почти по специальности – в отделение нейрохирургии. Где и лежал теперь мой Водила…

Я рассказываю про Таню Кох так подробно потому, что она – третий Одинокий Человек в моей жизни. А Одинокому Человеку всегда необходимо перед кем-то выговориться. Поэтому мы, Коты, Одиноким просто необходимы! Зачастую Одинокого Человека переполняет то, чего другому Человеку не всегда скажешь. А Коту можно…

Тут наблюдается забавное раздвоение в сознании Людей: они убеждены, что Кот их не понимает, но тем не менее поверяют ему все свои «боли, беды и обиды» (выражение Шуры Плоткина) как единственному живому существу, находящемуся в непосредственной близости.

Кроме всего, Люди уверены, что даже их постыдные признания и откровения, не всегда отдающие благородством и чистоплотностью, никогда и никому Котом пересказаны не будут. И в этом они абсолютно правы. Ну а в том, что Коты чего-то не понимают – Люди издавна и глубоко заблуждаются.

Естественно, я не имею в виду таких Людей, как Шура или Водила. Когда между Человеком и Котом существует Двусторонний Контакт – никаким заблуждениям решительно нет места!

Но с Таней Кох, устанавливать Двустороннюю Телепатическую Связь мне не хотелось. Она, как говорит в таких случаях Шура Плоткин, «сожгла за собой все мосты». Она приехала сюда навсегда. А я обязательно должен буду вернуться в Россию. И разрывать уже установившийся Контакт насильственным образом – одинаково травматично и для Кота, и для Человека…

Так что давай, Мартын, будем благодарны Тане за временный приют и доброе отношение, и не нужно ей лишних зарубок на сердце, ощущения лишних потерь. Ей и так не больно-то весело живётся на этой своей исторической родине.

Пусть Таня пребывает в уверенности, что я ни хрена не понимаю всего того, про что она мне рассказывает. А какие-то проявления моей сообразительности она с лёгкостью спишет на счёт обычных «животных инстинктов», про которые ей талдычили, наверное, и в школе, и в институте. Ей-богу, так будет для неё лучше. Особенно когда я укачу из Германии.

А пока я каждый день по многу раз обхожу огромные больничные корпуса с вертолётной площадкой на крыше, мотаюсь по большой автомобильной стоянке сотни на две машин и сижу под дверями служебного подъезда клиники, куда обычно входит и откуда выходит Таня Кох.

Многие служащие больницы меня уже знают, и знают, что я – КОТ РУССКОГО ГАНГСТЕРА, КОТОРЫЙ ЛЕЖИТ В БЛОКЕ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ ОТДЕЛЕНИЯ НЕЙРОХИРУРГИИ… Вот так-то!

Однако несмотря на то что я Кот гангстера, многие меня подкармливают. Особенно младший медицинский персонал. То колбаски притащут, то ветчинки подкинут, то приволокут кусок вполне приличной рыбки – варёной или жареной. Это, конечно, не оттаявший сырой хек имени Моего Шуры Плоткина, но тоже вполне съедобная рыбка. Вроде той, которой меня угощал Рудик на корабле.

Просто так гуляющих и, упаси Господь, бродячих Котов, Кошек и Собачонок – я здесь не видел. Пока. Запахи их чувствую, но вот так, нос к носу, ещё ни разу не сталкивался. Пару раз наблюдал Собак на поводках. Один раз видел в окне второго этажа довольно спесивого Кота, который скользнул по мне недобрым глазом и отвернулся.

Но так как мой мир ограничен всего лишь двумя прибольничными улочками, парком и автомобильной стоянкой – говорить о том, что в Германии вообще нет такого понятия, как бродяжничество бесхозных Собак и Кошек, – аналогичного нашему, российскому, – я бы не рискнул.

Поэтому, пока Таня на работе, я гуляю сам по себе, и встреться сейчас мне кто-нибудь из моих немецких коллег – я был бы только раздосадован. Потому что, гуляя, я всё время очень и очень занят. Я колдую, колдую, колдую…

Я постоянно, на очень сильном, выматывающем волевом напряжении посылаю свои целебные сигналы Водиле. И не просто – в белый свет, как в копеечку, – а с совершенно точным адресом: я знаю этаж, где лежит Водида, знаю комнату, в которой он лежит, знаю даже конкретное расположение кровати и приборов в этой комнате.

Я даже знаком с тремя полицейскими, которые каждые восемь часов сменяют друг друга у дверей моего Водилы.

Мало того, я уже три раза и сам был в этой комнате, куда всем посторонним входить было строжайше запрещено! Когда Таня оставалась в клинике на суточное дежурство, она выходила ночью за мной к служебному подъезду, запихивала меня в какой-то непрозрачный пластмассовый мешок и приносила к Водиле на полчаса, на пятнадцать минут, а один раз я там пробыл даже часа два.

С грустью должен заметить, что, как мне показалось, Водиле стало гораздо хуже, чем тогда, на автобане, когда он пытался меня успокаивать и просил меня не нервничать. Во всяком случае, ни одна моя попытка установить с ним хоть какой-нибудь Контактишко не увенчалась успехом. Даже тогда, когда я был совсем рядом.

Таня пыталась мне объяснить происходящее с Водилой, но подозреваю, что эти объяснения были бы даже для Шуры Плоткина невероятно сложными, а для меня – тем более. Я знал одно – Водиле плохо…

И тем не менее – «…не оставляйте стараний, маэстро…», как когда-то пел Шура. Я всё время пытался связаться с Водилой, пробудить в нём хотя бы искорку сознания. Таня Кох сказала, что, если бы Водила сейчас очнулся, врачи могли бы предпринять дальнейшие усилия. А пока нужно ждать и ждать…

Вот я и пыжился до полного опустошения – всё пытался законтачить с Водилой. И так пробовал, и этак. Даже поведал ему тайну золотой зажигалки. Так мне хотелось его хоть чем-то растормошить.

Я в подробностях рассказал ему, как эта зажигалка выпала у него из кармана, когда он трахал мою старую знакомую судомойку Маньку-Диану. Рассказал, как спрятал эту зажигалку в фургоне, в картонной коробке с ветошью, чтобы вернуть её Водиле уже в Санкт-Петербурге, как только он потеряет возможность найти её законного владельца. Тем более что владелец оказался таким говнюком, что ему впору от свечки прикуривать, а не от зажигалочки «Картье»!

Я даже рассказал ему, как за пять минут до того, как прилетел вертолёт, я выцарапал эту зажигалку из фургона, замотал в грязную тряпку и закопал под километровым столбиком у автобана. Да ещё и догадался попросить полицейского Рэкса пописать на этот столбик. Так сказать, «пометить территорию». И как только Водила очухается и выйдет из этой больницы, мы вместе поедем туда, откопаем её и…

Но Водила никак не отреагировал на мой рассказ. Я не услышал ни одного, даже самого слабенького, ответного сигнальчика. А уж я-то старался рассказать ему эту баечку весело, непринуждённо, как некое очень забавное приключение. Кое-где заведомо пережал, переиграл – лишь бы пробудить хоть малейший интерес у Водилы к этой истории. Но тщетно…

* * *

Называла меня Таня просто – «Кот».

Ещё в самый первый день знакомства, после того как вертолёт опустил нас на специальную плоскую крышу больницы и больничные врачи категорически воспрепятствовали моему присутствию в клинике, Таня забрала меня к себе домой и сказала:

– Послушай, Кот… Я не знаю, как тебя зовут в действительности. Придумывать тебе какое-нибудь по-шловатенькое кошачье имечко типа Барсик-Мурзик мне, честно говоря, неохота. Но по всем статьям ты – Кот! Будучи бабой с опытом, подозреваю, что ты – настоящий Котяра. Может быть, даже из разряда сексуал террористов. Ибо внешние данные говорят о многом, а они у тебя более чем явственны и нестандартны. Как, кстати, и у твоего русского приятеля. Думаю, что по женской части вы оба – два сапога пара. Так что я тебя буду называть просто – Кот. Абгемахт? В смысле – договорились?

С тех пор каждый разговор со мной она начинает со слов: «Послушай, Кот…»

– Послушай, Кот, – сказала мне Таня как-то вечером на исходе второй недели. – Тут в «Штерне» – журнальчик есть такой – я прочитала любопытную заметочку. Ссылаются они на эФКаУ. На Федеральное Криминальное Управление. А эта контора тебе – не хухры-мух-ры. Так вот, они вспоминают, что когда в июле девяносто четвёртого года в мюнхенском аэропорту был задержан какой-то наш российский туз, чуть ли не замминистра, с небольшим грузом высокотоксичного оружейного плутония, они уже тогда располагали сведениями, что эта порция плутония – жалкий лепет по сравнению с теми килограммами, которые сейчас спрятаны русскими где-то в Берлине. Их вполне достаточно для хорошенькой атомной бомбочки! Слушай, Кот, что они пишут…

Таня взяла в руки журнал, открыла нужную страницу, и я увидел в статье, которую она мне собиралась читать, строки, подчёркнутые её рукой. То, что это была её рука – тут можете мне поверить на слово. Тут мы, Коты, никогда не ошибаемся!

– Я тебе буду читать сразу по-русски. Хорошо? – сказала Таня. «Мне без разницы. Можешь и по-немецки», – подумал я, но не сделал даже крошечного усилия, чтобы моя мысль дошла до её сознания.

Она отличная тётка! Как сказал бы Водила – «своя в доску». И выглядит, по Человеческим параметрам, – будьте-нате! Но раз я решил – никакого Контакта – так оно и будет. На кой хрен нам потом, когда мы расстанемся, разные душевные заморочки? Мало у нас, у каждого, своих болячек?!

– Где это, где это?.. – бормотала Таня, водя пальцем по строчкам. – А!.. Вот! Послушай, Кот, что пишет «Штерн» со ссылкой на эФКаУ: «Как стало известно из проверенных источников, недавняя неудавшаяся попытка ввоза в Германию более полутонны кокаина, закончившаяся кровавой трагедией на автобане у Мюнхена, – тоже дело рук русской мафии, стоящей в непосредственной близости к правительственным кругам России».

«Какие ещё полтонны?! – возмутился я и даже подпрыгнул на месте. – Там же чуть больше ста килограммов было!!! А полтонны – это пятьсот кило!..»

Когда Шура пытался научить меня цифрам, это было единственное, что я запомнил.

Наверное, я слишком сильно проэмоционировал и невольно воздействовал на сознание Тани. Потому что она слегка оторопело посмотрела на меня, будто услышала мой голос. А потом, не веря себе самой, потрясла головой – будто отгоняла от себя это невероятное наваждение с говорящим Котом, и расхохоталась. Но тем не менее сказала, не понимая, что отвечает мне на мой всплеск:

– Да не было, не было там никаких пятисот килограммов! Я же сама слышала, полиция на автобане говорила о ста килограммах! Ну, «Штерн»! Ну, «Штерн»!.. Не приврать не может. Да! И ещё… Но это я уже подтверждаю. Послушай, Кот: «В ближайшие дни будет произведена серьёзная нейрохирургическая операция единственному оставшемуся в живых русскому участнику кокаиновой трагедии. Врачи надеются, что после операции к нему вернётся сознание и он сможет приоткрыть завесу над тайной, покрывающей эту преступную историю…» Вот так, мой дорогой Кот! Пока, правда, идут какие-то переговоры с Минздравом России, но уже с завтрашнего дня мы начинаем готовить твоего приятеля к операции. Оперировать будет сам профессор фон Дейн. Отличный доктор! Такое впечатление, что его выучил мой казахский Левинсон…

* * *

Но уже на следующий день выяснилось, что в Мюнхене никакой операции Водиле делать не будут.

Около трех часов дня, когда большая часть врачей покидает больницу, оставляя её на дежурных коллег и младший медицинский персонал, я шатался по служебной автостоянке вокруг роскошного «ягуара» профессора фон Дейна в надежде увидеть его самого и посмотреть, как выглядит Человек, который должен вернуть Водилу к жизни.

Его «ягуар» я уже знал. Неделю назад Таня показала мне машину профессора и заметила:

– Ничего себе автомобильчик у нашего шефа! Под сотню тысяч марок тянет. Если бы Боженька был справедлив, то мой нейрохирургический казах Вадик Левинсон вообще должен был бы на полумиллионном «роллс-ройсе» по Парижу ездить. А он на мотоцикле по Алма-Ате гоняет…

По-моему, этот казах с такой странной фамилией был единственным Человеком, которого Таня Кох вспоминала из своей прошлой жизни. Как я Шуру Плоткина.

Не успел я прошляться под машинами и получаса, как к «ягуару» подходят высокий, стройный седой человек лет сорока пяти и какой-то низенький, полный господинчик с огромными усищами. Оба в пальто и с папками.

И я вспоминаю точно, что высокого и стройного я уже пару раз видел у служебного входа, а низенького, полного – никогда.

Высокий открывает «ягуар», снимает пальто, бросает его на заднее сиденье и туда же кладёт кожаную деловую папку. Значит – это профессор фон Дейн. А я и не знал…

Низенький, полный, с усищами, открывает стоящий рядом «опель-омега», делает абсолютно то же самое и говорит фон Дейну, продолжая, видимо, давно начатый разговор:

– У него же райзеферзихирунг! Эта идиотская нищенская медицинская страховка! Все русские покупают для своих сотрудников, едущих за границу, только такие страховки!.. А один день пребывания этого русского бандита в нашей клинике стоит больше тысячи двухсот марок! Не считая вашей операции…

– Я мог бы отказаться от гонорара за эту операцию… – говорит профессор фон Дейн.

– Вы что, один её собираетесь делать?! – вскипел усатый. – А ваши ассистенты, анестезиологи, операционные сёстры, техники – они все тоже откажутся от денег, лишь бы вы смогли прооперировать этого русского?! Я не говорю уже о чудовищной стоимости медикаментов, перевязочного материала, амортизации аппаратуры, стоимости энергии… А последующие расходы? После операции?..

– Но, чёрт побери, существует же, кроме примитивных денежных расчётов, в которых мы буквально все утопаем, ещё и какая-то этическая норма взаимоотношений – «Врач и Больной»?! – разозлился фон Дейн.

– О Боже… – Усатый даже всплеснул руками. – Но если русские не хотят за него платить и требуют немедленно отправить этого гангстера в Петербург – какого чёрта вы упираетесь?! Они хотят его сами оперировать – Бог им в помощь… Что вам-то?

– Мы ликвидировали его ранение брюшной полости, еле-еле привели его к состоянию, когда можно начинать нейрохирургию, а теперь… Это преступно и возмутительно! – рявкнул профессор.

– Успокойтесь, Фолькмар. Теперь вы уже не несёте за него никакой ответственности, – сказал усатый.

– Да разве в этом дело! – горько произнёс фон Дейн. – Бог мой, Бог мой… Несчастная страна, несчастный народ, несчастный этот русский шофёр. Как он всё это выдержит? Он же даже слова сказать не может…

Посчитав, что разговор с профессором закончен, усатый толстяк с трудом втиснулся в свой «опель», завёл мотор, захлопнул дверь, но с места не тронулся. Плавно опустилось стекло водительской двери, и толстяк негромко и печально сказал фон Дейну:

– А может быть, его именно поэтому и забирают у нас так срочно. Может быть, кому-то там, в России, очень не хочется, чтобы этот шофёр после вашей операции стал говорить какие-то слова. Вы об этом подумали?

И толстяк, не попрощавшись, уехал. А через полминуты уехал и профессор фон Дейн.

Я сознательно не прерывал рассказа о разговоре профессора фон Дейна с усатым толстяком описанием того, что творилось со мной во время этого разговора. Я затаился под чьим-то «чероки», в двух метрах от профессорского «ягуара», и поэтому сумел не пропустить ни слова.

В том, что меня ни за что не возьмут в тот спецсамолет, который прилетит за Водилой, у меня не возникало никаких сомнений. Но на себя мне было уже наплевать. Я твёрдо знал, что когда-нибудь я всё равно доберусь до Петербурга! Тут, как говорил Шура Плоткин, «и к гадалке не ходи».

Но что будет с Водилой?! А если он в самолёте очнётся и станет меня искать – а меня там нет… Он, больной, переломанный и измученный бедняга, где-то летит по воздуху, а я, здоровый и невредимый Котяра, в это время гуляю по Мюнхену! Ничего себе ситуация!

Одного Человека, с которым, мы были так необходимы друг другу, я уже потерял. Теперь я теряю Второго…

* * *

В последнюю ночь Водилы на немецкой земле около него дежурила Таня Кох. Ко второму часу после полуночи больница угомонилась, и Таня, в белых широких полотняных штанах и такой же белой рубахе навыпуск, вышла за мной к служебному входу, катя перед собой маленький столик на колёсах. На столике стоял большой никелированный бак с крышкой.

– Послушай, Кот, – тихо сказала мне Таня. – Я больше не могу ночью шляться по клинике с авоськой, будто я только что бегала в лавочку. Ты уж, пожалуйста, не обессудь и полезай в стерилизатор, а я тебя прикрою крышечкой. Это мне полицейский подсказал…

Я тут же прыгнул в бак, Таня накрыла меня крышкой, и мы поехали.

Профессор фон Дейн оказался прав – Водила выглядел гораздо лучше, чем в прошлые дни. Почти сошёл чудовищный отёк со лба, остался лишь громадный синяк с желтизной по краям. И дышал Водила лучше – ровнее и глубже. И если бы не провода и трубки, которыми он был опутан, казалось, что Водила просто спит глубоким спокойным сном после тяжёлого трудового дня. Таня наглухо закрыла дверь и подложила меня Водиле под руку, прошептав:

– Чёрт бы тебя побрал, Кот, какой ты тяжёлый!.. Полежи так. Может быть, он хоть тебя почувствует.

На мгновение мне пригрезилось, что, коснувшись моего загривка, пальцы Водилы слегка шевельнулись. Но потом я понял, что ошибся. Тогда я изо всех сил сам стал вызывать Водилу на связь. Чтобы усилить свой сигнал, я лизал его руку и даже чуточку покусывал концы его пальцев. Реакции – ноль!

Тогда я перестал суетиться и дёргаться, расслабился под тёплой, тяжёлой, но безжизненной ручищей Водилы, немного передохнул и осторожно, не спеша, начал тихо-тихо вызывать его снова.

Я напомнил ему наиболее яркие картинки последних дней – наше первое знакомство, когда на корабле он расшнуровал заднюю стенку своего фургона, увидел меня и сказал: «Здравствуй, Жопа-Новый-Год, приходи на ёлку!..»

Я вспомнил про весёлую, смешливую и очень умелую черненькую Сузи, про десятидолларовую деловитую неумёху Маньку-Диану, про его любимое пиво «Фишер» и даже повторил ещё раз историю золотой зажигалки…

Потом я перешёл к воспоминаниям, которые, как мне казалось, тоже достаточно чётко запечатлелись в его сознании – таможня в Кильском морском порту, моё явление антинаркотическим собачкам, ганноверскую автозаправку и «татарский бифштекс»…

Я лишь про Алика старался не говорить, чтобы не нервировать Водилу, если тот хоть краем уха слышит меня. И про Лысого не вспоминал. И про Бармена – ни слова.

А Таня Кох не отрываясь смотрела в маленький телевизор с круглым тёмным экраном, по которому бежали зелёные волнистые линии, и время от времени отрицательно скорбно покачивала головой.

Мы даже и не заметили, как за окном уже вовсю рассвело, и пришли в себя лишь тогда, когда кто-то попытался открыть дверь.

Таня быстренько набросила на меня полотенце и впустила, наверное, дежурного врача. Потому что стала разговаривать с ним по-медицински. После чего, я слышал, врач ушёл.

– Давай, Кот, прощайся со своим приятелем, – сказала мне Таня. – Я сейчас попытаюсь тебя вынести отсюда. А то потом у меня на это просто времени не будет.

«Водила, миленький!.. – запричитал я без малейшей надежды. – Не бойся, я обязательно найду тебя в Петербурге!.. Я тебя познакомлю с Шурой Плоткиным. Вы просто обязаны держаться друг за друга! Таких, как вы, очень-очень мало, и поодиночке вас могут запросто истребить!.. Господи, Боженька! Сделай Божескую милость, чтобы Водила хоть одно моё словечко услышал…»

И то ли я в отчаянии себе нафантазировал, то ли что-то действительно сдвинулось с места, но мне вдруг причудилось, что я услышал тихий шелест – «Кыся-а-а…».

Но в этот момент Таня посадила меня в стерилизатор, закрыла крышкой и вместе со столиком выкатила из палаты.

* * *

Уже в девять часов утра я сидел на крыше профессорского «ягуара» и с невыразимой тоской смотрел вверх – в чистое синее осеннее небо, куда большой жёлтый вертолёт уносил моего Водилу…

Я вспомнил, как долго мы плыли из России в Германию, сколько мы ещё ехали своими колёсами, и несмотря на то, что жёлтый вертолёт был достаточно большим и шумным, в душу мою стали закрадываться тревожные сомнения – а долетит ли он от Мюнхена до Петербурга?..

Рядом со мной стояла заплаканная Таня Кох. И мне, и Тане было так тошно, мы оба-были настроены на такую паршивую Единую Волну, что я плюнул на все свои высокоморальные преграды, собетвеннолапно воздвигнутые перед самим собой, что, не заботясь о последствиях, открытым текстом МЫСЛЕННО спросил Таню:

«Он что, на этой жёлтой штуке так до самой России и полетит?»

– Что ты, Кот!.. – автоматически ответила мне Таня, не заметив ничего странного. – На вертолёте – только до аэропорта. А там его перенесут в наш русский самолёт.

Таня и по сей день говорит про всё русское – «наш», «наше», «наши».

«Слава Богу! – сказал я. – А то я уж боялся…»

Но тут вдруг Таня посмотрела на меня безумными глазами:

– Эй!.. Эй, послушай, Кот!.. Ты мне действительно что-то сказал, или мне это показалось?!

Не отрывая глаз от вертолёта, уменьшающегося в небесной синеве, я спокойно ответил:

«Нет, Таня, тебе не показалось».

И в эту секунду вертолёта в небе не стало. Ещё слышался отдалённый шум его мотора, а потом и он исчез.

«Тебе не показалось, Таня, – повторил я и посмотрел ей в глаза. – Мне не хотелось бы тебе сейчас что либо объяснять – нет настроения. Найди книгу английского биолога доктора Ричарда Шелдрейса и прочти её внимательно. Ты всё поймёшь… Или Конрада Лоренца – „Человек находит друга“».

– Какое счастье! – воскликнула Таня, но из глаз её снова полились слёзы. – Значит, я нашла в тебе друга? Да, Кот?.. И мы будем с тобой вечерами трепаться о том о сём!.. Ты будешь провожать меня на работу, встречать меня, да?..

«Нет, Танечка, – с грустью, но честно сказал я. – Я должен вернуться домой в Петербург. У меня есть два Человека, которые могут там без меня погибнуть…»

– Я тоже могу здесь погибнуть без тебя, – прошептала Таня.

«Нет. Ты только со мной можешь погибнуть. Вспомни, сколько одиноких женщин так и остались одинокими до глубокой старости лишь потому, что когда-то, спасаясь от одиночества, завели себе Кота или Кошку, на худой конец – маленькую Собачку. Всё своё несостоявшееся материнство, всю свою нерастраченную нежность, невостребованную доброту они сконцентрировали на этом маленьком домашнем Животном (кстати, не всегда благодарном и искреннем!) и тем самым погубили себя. В заботе о „Кошечке“ у них проходила вся их жизнь, а иллюзия присутствия „живого существа“ в доме заменяла им нормальное, здоровое общение с Мужиками. Подменяло понятие Настоящей Любви. Любви, от которой Женщины расцветают в любом возрасте, от которой рождаются Дети, по праву требующие всего того, что одинокие женщины так неразумно растрачивают на своих Котов и Кошек… Я же видел, Таня, как на тебя смотрят Мужчины! Да тебе стоит только пальцем шевельнуть… Ты же очень красива и сексуальна. Поверь, мы все трое – те два Мужика, к которым я должен вернуться в Петербург, и я, – мы в этом деле очень хорошо понимаем! И ещё одно, Танечка: ты приехала сюда – чтобы остаться. Я – для того, чтобы вернуться. Прощай».

Меня уже самого подташнивало от бездарной назидательности своего тона, от дурацкого менторства, звучащего в каждой моей фразе, но у меня не было сил выбирать выражения – сердце моё разрывалось от жалости к этой умной и действительно прекрасной бабе, которая своим вниманием могла бы оказать честь любому хорошему мужику – от Водилы до Шуры Плоткина.

Я потёрся носом о её заплаканное лицо, спрыгнул с «ягуара» и пошёл через всю больничную автостоянку прямо на улицу.

– Послушай, Кот!.. —жалобно закричала мне вслед Таня. Но я не остановился и даже не оглянулся. Я знал – стоит мне задержаться хоть на полсекунды или слегка повернуть голову в её сторону, мне будет очень трудно уйти от неё вторично…

* * *

Итак: вот уже полтора месяца я – мюнхенский КБОМЖ.

Как говорится – Кот Без Определённого Места Жительства.

Когда-то Шура Плоткин писал статью о наших петербургских бомжах для «Часа пик», мотался по притонам, свалкам, чердакам, подвалам, заброшенным канализационным люкам, пил водку с этими несчастными полуЛюдьми, разговоры с ними разговаривал. А потом, провонявший чёрт знает чем, приходил домой, ложился в горячую ванну, отмокал и рассказывал мне разные жуткие истории про этих бедных типов, каждый раз приговаривая:

– Нет! Это возможно только у нас! Вот на Западе…

И дальше шли, как я сейчас понимаю, не очень квалифицированные упражнения на тему: «На Западе этого не может быть – потому что не может быть никогда».

Ах, Шура, Шура… Милый, ироничный, умный, талантливый Шура. Даже он не сумел избежать нашей вечной российской идеализации Запада. Но я не из тех Котов, которые, ущучив Человека на ошибке, начинают кидать в него камни. Отнюдь. Я же понимаю, чем вызваны подобные заблуждения. Среднему россиянину сегодня живётся у себя дома так фигово, что автоматически срабатывает некий защитный механизм и Человек начинает думать, будто где-то есть такая «земля обетованная» – называется Запад, где наших российских уродств днём с огнём не сыщешь. Ну просто сплошной парадиз, чёрт побери!

Отсюда, я думаю, и добрая половина ошибок в той повальной эмиграции, которой теперь славится Россия на весь мир.

Так вот, находясь в здравом уме и трезвой памяти, я, Кот Мартын, русский, неженатый, родившийся в Ленинграде, проживающий в Санкт-Петербурге, в настоящее время случайно пребывающий в столице Баварии городе Мюнхене Без Определённого Места Жительства, имеющий относительно постоянную базу в Английском парке под Хинезишетурм (Китайская башня), с полной ответственностью за свои слова свидетельствую: не знаю, где как, а здесь, в Мюнхене, этих самых западных бомжей столько, что, как выражался мой Водила, «хоть жопой ешь»! То есть – «очень много». Дословный перевод с русско-водительского.

Увидеть бомжей можно повсюду, особенно ночью, когда они дрыхнут под каким-нибудь навесом прямо на земле, подложив под себя несколько слоёв картона от упаковочных коробок.