Не померкнет никогда

      Не стану, впрочем, вдаваться в то, что знакомо каждому, кто был на войне серьезно ранен. Но не могу не сказать о самоотверженных людях, которые заботливо и терпеливо меня выхаживали.
      Немало забот доставил я терапевту Нине Федоровне Харламовой. А сколько раз на дню склонялась надо мною старшая сестра Ирина Котляревская, зоркий и умелый помощник лечащих врачей! Она была "морячка" - из флотского госпиталя. Военфельдшер Муся Кондуфорова и медсестра Тося Чабан, сменяя друг друга, следили ночами, чтобы я лежал приподнято (чуть сползу с подушек - начинал задыхаться, а приподняться сам не мог). Не забуду, как радовались эти добрые девушки - кажется, больше меня самого - всякому признаку моего выздоровления.
      Когда врачи позволили меня навещать, первыми приехали командарм Иван Ефимович Петров и член Военного совета Михаил Георгиевич Кузнецов. Они посидели пять-шесть минут, улыбались, рассказывали о каких-то пустяках. У меня светлело на душе от одного того, что снова вижу их лица. Но, конечно, очень хотелось что-нибудь услышать о фронтовых делах. Однако говорить со мной об этом, как видно, было запрещено.
      - За Приморскую армию можете быть спокойны, - сказал на прощание Иван Ефимович. - А познакомиться с деталями обстановки успеете.
      Еще раньше, перед повторной операцией, судьба одарила меня великим, неоценимым подарком: отыскались живыми и невредимыми жена и вся моя семья два сына и дочь, о которых я не имел вестей с первого дня войны.
      Белоусов выяснил-таки, что из Белграда они попали на Волгу, в Камышин, разузнал у кого-то, что жена поступила там на работу в госпиталь, сообщил адрес. Но не успел я распорядиться о высылке туда денежного аттестата, как из штаба доставили письмо жены, оказавшейся с ребятами уже в Казахстане, в Джамбуле. В письме пришла даже последняя фотография Борьки - моего младшего, семилетнего сына...
      Ко мне стали прорываться Рыжи, Моргунов, Глотов, Ковтун... По их рассказам, сперва вынужденно кратким (засиживаться гостям не давали), постепенно складывалось представление о том, что успело произойти без меня. Правда, до некоторых пор картина получалась довольно однобокой: мне старались сообщать только хорошие новости.
      Лишь в середине февраля я узнал, что немцы 18 января вновь овладели Феодосией. Еще позже - о том, что через неделю после меня (при схожих обстоятельствах и тоже на Мекензиевых горах) был ранен осколком мины и прожил после этого всего несколько часов Гавриил Павлович Кедринский, наш боевой начинж (по введенной незадолго до того новой организации инженерных войск он стал также заместителем командующего армией). Похоронили его на Малаховом, рядом с Кудюровым...
      Фронт наш назывался уже не Кавказским, а Крымским, штаб находился в Керчи, Командовать фронтом продолжал генерал-лейтенант Д. Т. Козлов, при котором находился в качестве представителя Ставки Л. 3. Мехлис.
      А две армии, сосредоточенные на Керченском полуострове, оказывается, так и не вышли за ею пределы. Как получилось, что войска, переправившиеся через пролив ради решительного наступления в глубь Крыма, все еще не развернули это наступление, я долго не мог понять.
      - Не ломайте, Николай Иванович, над этим голову, на войне чего не бывает! - уговаривали мои гости. Они уже не рады были, что нарушили запрет разговаривать на служебные темы.
      Раз не приближался к нам фронт, созданный на востоке Крыма, то, естественно, особенно не продвинулись и приморцы: наступление с севастопольского плацдарма могло быть только вспомогательным. На ряде участков северного направления наши части вернули еще кое-что из оставленного в декабре. Однако до Качи по-прежнему было далеко.
      - Кажется, мне легко будет возвращаться к работе, - пошутил я при очередной встрече с Иваном Ефимовичем. - Изменений как будто немного...
      - К сожалению, немного, - согласился Петров. - Все зависит от Керчи, от того, когда там начнут по-настоящему. Пока наша задача - прочно удерживать занимаемые рубежи и быть в готовности частью сил наступать в направлении Бахчисарая. Словом, задача вам знакомая.
      Севастополь оставался в осаде. И если в первые дни января казалось, что это уже ненадолго, то теперь, чувствовалось, многие смотрели на положение в Крыму иначе.
      Несколько позже меня навестил генерал Воробьев. (Он вступил во временное исполнение обязанностей начальника штаба армии, и, как я знал по себе, отлучаться с командного пункта ему было нелегко.)
      - Что Севастополь придется оборонять еще долго и упорно, - сказал, помню, Василий Фролович, - мне стало ясно после того, как немцам удалось снова занять Феодосию. А наши бойцы, которые, кстати, про Феодосию пока не знают (об ее оставлении широко не объявлялось), поняли это, думается, уже по тому, как ожесточенно сопротивляется противник, когда мы пытаемся где-либо его потеснить. Так что из госпиталя можете не спешить, к наступлению, полагаю, не опоздаете... И обороны на вас еще хватит.
      В этих своих прогнозах Воробьев, увы, оказался прав.
      В один из февральских дней в палату неожиданно ввалился почти весь оперативный отдел с Ковтуном и Костенко во главе. Семен Давыдович, вошедший вместе с моими сослуживцами, предупредил:
      - Такую делегацию пускаю в виде особого исключения. - И многозначительно добавил: - Сегодня для этого есть основания.
      Оказывается, товарищи пришли поздравить меня с награждением орденом Красного Знамени - первым моим орденом в жизни.
      А я, как выяснилось, мог поздравить с такой же наградой Андрея Игнатьевича Ковтуна. И передать поздравления многим-многим другим. В Указах Президиума Верховного Совета, занявших не одну страницу в центральных газетах, стояли фамилии более чем двух тысяч приморцев.
      Это было награждение еще за оборону Одессы. В Севастополе представления на отличившихся бойцов и командиров стали рассматриваться на месте, и дело пошло быстрее. А одесские наградные листы посылались в наркомат, причем мы долго не были уверены, дошли ли они туда. Но, как видно, всему свой срок.
      Оставшись один, я долго перечитывал столбцы указов, находя новые и новые знакомые имена, вспоминая связанные с ними события, бои.
      Четырнадцать приморцев стали Героями Советского Союза. Про большинство их, правда, уже следовало сказать - бывших приморцев. Двенадцать - летчики 69-го истребительного авиаполка майора Льва Львовича Шестакова (сам он тоже получил Героя), который после переброски в Крым выбыл из состава нашей армии и действовал теперь где-то на Кавказе. А раненый молодой комбат из 95-й дивизии Яков Бреус, представленный к Золотой Звезде после памятного августовского боя у станции Карпово, был эвакуирован из Одессы и в Приморскую армию не Вернулся.
      Только один из этих четырнадцати оставался у нас - командир минометной роты 31-го стрелкового полка Чапаевской дивизии лейтенант Владимир Поликарпович Симонок. К его одесским заслугам успели прибавиться новые. При отражении декабрьского штурма Севастополя его минометная рота мастерски отсекала неприятельскую пехоту от танков и, как считал командир полка К. М. Мухомедьяров, сорвала не меньше десятка фашистских атак.
      Среди удостоенных ордена Ленина были главный одесский и севастопольский фортификатор генерал-майор инженерных войск А. Ф. Хренов, полковник С. И. Серебров - геройский командир 161-го стрелкового, отправленный после тяжелого ранения в тыловой госпиталь, подполковник А. О. Кургинян, для которого награда оказалась посмертной...
      Многие из новых орденоносцев с тех пор, как на них послали в Москву наградные листы, были повышены в должности. Старший лейтенант Дацко и капитан Петраш представлялись к ордену Красного Знамени, когда первый был оператором штадива, а второй комбатом. Теперь оба командовали полками. А Николай Кирьякович Рыжи, также награжденный орденом Красного Знамени, одновременно узнал, что он - генерал-майор артиллерии, и в следующий раз явился ко мне уже в генеральской форме.
      Артиллеристы помимо многих личных наград получили почетную для всей армии коллективную: артполк майора Богданова стал Краснознаменным. Это было уже не только за Одессу, но также и за Севастополь!
      Как только оставались позади каждодневные утренние неприятности перевязка и прочие процедуры, я начинал с нетерпением ждать прихода кого-нибудь из сослуживцев. Мысли тем временем возвращались к новостям, дошедшим до меня накануне.
      Я радовался выделенному нашей армии дивизиону гвардейских минометов (вот бы иметь их в декабре!). Или тому, что с Большой земли прибыли еще два десятка Т-26: значит, наши танковые батальоны, пополнившись этими машинами, опять станут реальной боевой силой. Приняв к сведению, что полк Мухомедьярова, который был временно придан дивизии Ласкина, возвращается наконец в свою Чапаевскую, мысленно перемещал его из четвертого сектора обороны в третий...
      Врачебный запрет на служебные разговоры постепенно отпал сам собой. Мне стали приносить для прочтения кое-какие документы. Вводил меня в курс событий и генерал Петров, хотя и старался оберегать от преждевременных забот. Проводив командарма до моей койки, доктор Литвак тактично удалялся. Иван Ефимович присаживался поближе, и мы могли беседовать, о чем хотели: в палате я лежал один.
      На КП, где нам постоянно надо было обсуждать что-то связанное с происходящими или готовящимися действиями армии, не часто выдавалось время поговорить о том, что уже позади. Здесь же Петров любил, отключаясь ненадолго от сегодняшних дел, размышлять вслух о вчерашних - что удалось, что нет... Вероятно, он испытывал потребность осмысливать это для себя. А я, слушая его, уяснял сложившуюся за время моего отсутствия обстановку и все лучше разбирался в том, какова она сейчас.
      В описаниях обороны Севастополя первые месяцы 1942 года обычно называют периодом затишья, и, в общем" это правильно. Но частные наступательные операции, предпринимавшиеся с севастопольского плацдарма и в январе, и в феврале, и в марте, стоили приморцам большого напряжения сил. Наиболее значительная из этих операций была предпринята 27 февраля. Главная роль в ней отводилась частям дивизии Гузя и чапаевцам, а бригада Потапова им содействовала.
      Однако результаты оказывались скромными, сводились к улучшению позиций, к занятию отдельных высот.
      Сопротивление противника возрастало, часто он переходил в контратаки.
      - Немцы укрепились, имеют много огневых средств, - говорил Иван Ефимович. - Чтобы проломить их оборону, нужно гораздо больше боеприпасов, чем мы в состоянии расходовать сейчас...
      Положение с артиллерийскими снарядами оставалось трудным. Почти все наличные черноморские суда перевозили военные грузы с Кавказа в Керчь. Для снабжения Севастополя выделили четыре транспорта, но иногда и их брали на керченскую линию.
      Конечно, общий итог активных действий Приморской армии, возобновлявшихся по требованию фронта каждые полторы-две недели, измерялся не только отбитыми у врага высотами. Приморцы продвинулись мало, свой плацдарм существенно не расширили, однако крупная неприятельская группировка сковывалась под Севастополем прочно, и Манштейн не мог ничего больше взять отсюда на керченское направление. А там должно же было когда-то начаться решительное наступление Крымского фронта!
      Но чем дольше оно не развертывалось, тем сильнее тревожило командарма, что наши отвлекающие удары обходятся дорого. После них армейские запасы снарядов снижались до опасного в нашем положении предела. Атакующие части несли немалые потери.
      Бои охватывали лесистый лабиринт Мекензиевых гор, пересеченных извилистыми расщелинами и балками. Иногда какое-нибудь подразделение прорывалось по одной из эта" теснин в глубину обороны противника. Он перекрывал узкую брешь, а продвинуться вперед по всему фронту атак, не удавалось. Отрезанные от своих, бойцы заносились в число пропавших без вести...
      Именно к этим боям имеет отношение история, которую я много лет спустя узнал от Н. Е. Ехлакова, бывшего военкома 7-й бригады морской пехоты. Ныне полковник в отставке, он навсегда поселился в Севастополе и отдает весь жар своей нестареющей комиссарской души пропаганде славных традиций города-героя.
      В 1964 году, рассказывал Николай Евдокимович, в Бахчисарайском районе, в местах, отстоявших в сорок втором примерно на десять километров от нашего переднего края, школьники из селения Фронтовое (в войну - Биюк-Отаркой) обнаружили последнюю позицию взвода приморцев. Как дошел сюда взвод и сколько врагов уничтожил на своем пути, теперь уже не выяснить. Вероятно, он, не имея возможности соединиться со своей частью, пытался пробиться дальше в горы, к партизанам. А по тому, как лежали останки бойцов у краев небольшой котловинки, успевшей зарасти молодым леском, было видно, что им пришлось занять здесь круговую оборону. И каждый остался там, где дрался до конца...
      По обрывкам документов и полуистлевшим предсмертным запискам, найденным в винтовочных гильзах, юные следопыты с помощью работников Музея обороны и освобождения Севастополя установили время боя, номер части, фамилии некоторых бойцов. Героев похоронили с воинскими почестями на высоте над селением. Ко многим памятникам, стоящим у севастопольских рубежей, прибавился скромный обелиск, надпись на котором гласит:
      "Железовский И. А., Сидоров Ф. Д., Бетрозов М. X., Кунинов Айтколи, Абдулов и 45 неизвестных воинов из 345-й стрелковой дивизии, погибших при обороне Севастополя в феврале 1942 года".
      В местах, где сражался до последнего солдата "пропавший без вести" взвод из дивизии подполковника Гузя, я бывал в самом начале боев за Севастополь, когда на дуванкойском направлении отражались первые попытки гитлеровцев прорваться к городу. Запомнилось, как расступаются там невысокие горы, пропуская бурливый Бельбек, как с каждой вершинки открываются глазу широкие дали...
      После декабрьского штурма это* уже были неприятельские тылы. И о бое, происшедшем далеко за линией фронта, мы тогда не знали. Но он может служить еще одним свидетельством того, с каким упорством изматывали севастопольцы блокировавшие город вражеские силы в "спокойные" месяцы обороны. И гитлеровское командование вскоре решило, что четырех дивизий, оставленных для осады Севастополя, недостаточно.
      Как-то генерал Петров, войдя ко мне в палату, сел рядом и заговорил хрипловато, отрывисто:
      - Был сейчас в чапаевском медсанбате, попрощался с Ниной Ониловой... Ранена осколком в грудь неделю назад, когда Разинский полк продвигался вперед, а потом вернулся на исходные. Была со своим пулеметом в группе прикрытия... И вот... умирает, врачи сделали все, что могли... Какая нелепость, ей же двадцать лет!..
      Петров порывисто встал и, протирая платком пенсне, отошел к окну.
      Мне так и не привелось встретиться с храброй Анкой-пулеметчицей, истребившей под Одессой и Севастополем сотни гитлеровцев. Некоторое время спустя я прочел в армейской газете отрывки из ее дневника и невольно поразился глубине и какой-то особой цельности мыслей, которые юная одесская работница, ставшая бесстрашным бойцом, поверяла своей заветной тетради. Вот несколько строк оттуда:
      "Не надо думать о смерти, тогда очень легко бороться. Надо понять, зачем ты жертвуешь своей жизнью. Если для красоты подвига и славы - это очень плохо. Только тот подвиг красив, который совершается во имя народа и Родины. Думай о том, что борешься за свою жизнь, за свою страну, и тебе будет очень легко. Подвиг и слава сами придут к тебе..."
      Наверное, дневник Ониловой прочли в нашей армии все. Десятки медсестер, связисток, девушек-писарей ответили на ее гибель рапортами о переводе в строй. В одной только Чапаевской дивизии потребовалось организовать несколько учебных групп по подготовке пулеметчиц - пока запасных. Многие из них отличились потом в боях.
      Родина посмертно удостоила Нину Онилову звания Героя Советского Союза. Ее могила на Кладбище коммунаров стала одной из севастопольских святынь.
      * * *
      В госпитале у меня было вдоволь времени для раздумий.
      Нередко вспоминались события первой Севастопольской обороны, и каждый раз возникало ощущение, что они как бы соприкасаются с происходящими теперь. Думалось о знаменательной исторической судьбе города, который вновь, как и в прошлом столетии, олицетворял русскую стойкость, русскую доблесть.
      Газеты приводили слова Льва Толстого: "Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах..." Это казалось написанным про наши дни.
      Наверное, как и многие, кому представилась такая возможность, я перечитал в госпитале толстовские рассказы, написанные почти девяносто лет назад. И невольно задержался на фразе, которой начинается у Льва Николаевича "Севастополь в мае": "Уже шесть месяцев прошло с тех пор, как просвистело первое ядро с бастионов Севастополя..."
      Бросилось в глаза совпадение сроков - и сейчас к маю должно было исполниться полгода с того дня, когда на подступах к городу прогремели первые орудийные выстрелы. Продлится ли вражеская осада до мая?.. В январе я, вероятно, сказал бы, что весь Крым будет освобожден гораздо раньше. Да, пожалуй, такой вопрос не мог тогда и возникнуть. А в марте я затруднялся ответить на него. Надеялся, что все станет яснее, когда выберусь из госпиталя.
      Армиям, стоявшим на Керченском полуострове, продвинуться дальше Ак-Монайского перешейка все еще не удалось. Теперь, как говорили, их задерживала весенняя распутица в крымских степях. Когда она, эта распутица, тут кончается? Должно быть, не позже апреля. Если так, то как раз к маю могли развернуться решающие бои.
      Навещавшие меня сослуживцы делились своими заботами, связанными с ожидавшимся - когда настанет для этого момент - переходом в наступление. Ковтун рассказывал, какие принимаются меры, чтобы получить недостающие транспортные средства - автомашины, тягачи, повозки, коней. А Николай Кирьякович Рыжи сообщил как-то, что они с начальником штаба артиллерии Васильевым обсуждали возможность передвижения на новые позиции, которые армия займет, корабельных орудий, стоявших с декабря на Малаховом кургане, у Максимовой дачи и в других местах и служивших хорошей подмогой нашей полевой артиллерии. Только вот, сомневался начарт, даст ли флот взять эти батареи от Севастополя?
      Надежда на то, что Приморская армия скоро соединится где-нибудь у Бахчисарая или на внешнем обводе севастопольских рубежей с войсками Крымского фронта, приглушала постоянные тревоги за положение со снарядами, продовольствием, горючим. Ограниченные морские перевозки едва покрывали текущий расход всего этого. Создать на нашем плацдарме страховочный осадный НЗ - хотя бы боеприпасов - никак не удавалось. Но теперь уж, думалось, продержимся, сколько осталось, и без него.
      И все же после стольких неудач с наступлением со стороны Керчи уверенности, что оно начнется, как только подсохнет степь, не было. Противник имел сейчас в Крыму больше сил, чем в январе. А в том, что гитлеровцы будут зубами держаться за Крымский полуостров, сомневаться не приходилось. И конечно, Манштейн мог попытаться опять захватить инициативу. Следовало полагать, наше командование в Керчи это учитывает...
      Не знаю, как вели себя в это время немцы там, перед Ак-Монайскими позициями, а под Севастополем они, судя по многому, что до меня доходило, вновь начали активничать. В январе были лишь упорное сопротивление нашим атакам да методический обстрел. Теперь же противник сам завязывал то на одном, то на другом участке местные, прощупывающие бои и иногда даже вклинивался в нашу оборону. Перед фронтом СОР все чаще отмечались действия неприятельских разведгрупп.
      А что вновь усиливаются удары по городу, можно было заметить, не выходя из палаты. Правда, вражеские снаряды в эту часть Севастополя не залетали, но бомбы часто падали вблизи госпиталя. Однажды здание тряхнуло так, что сперва подумалось: прямое попадание. Однако прямого все-таки не было. Бомба разорвалась в нескольких метрах от стены противоположного крыла, повредив угол, выбив окна.
      После этого случая начсанарм Соколовский долго уговаривал меня перебраться в инкерманский подземный госпиталь, обещая там покой и тишину. Я решительно отказался, считая ППГ-268 самым лучшим для себя уже потому, что он ближе других к штабу. Тут меня могли регулярно навещать товарищи.
      В марте наш разведотдел получил сведения, будто немцы готовятся выбросить под Севастополем воздушный десант. После того как врагу не удалось прорвать севастопольские рубежи двумя длительными штурмами, мысль о десанте позади них, в тылах обороны, представлялась, в общем, логичной. И можно было даже без карты назвать по крайней мере два-три места на нашем плацдарме, наиболее, уязвимых в этом отношении.
      Командование армии срочно разместило в этих районах некоторые части из второго эшелона. Майор Ковтун засел за разработку инструкции, где определялось - исходя из опыта войны и местных условий, как должны действовать в случае выброски десанта наши войска. До тех пор мы такого документа не имели. Проект инструкции обсудили у меня в палате.
      Предчувствие надвигающихся событий делало пребывание в госпитале, и без того опостылевшее, все более тягостным. Ходил я еще не слишком твердо, досаждала одышка, но сидеть мог, голова была ясной. Начал доказывать врачам, что для штабной работы уже годен и, значит, пора выписываться.
      Убедить в этом Валентина Соломоновича Кофмана (дать "добро" должен был он) удалось лишь к концу марта. Возражать против такой формальности, как назначение мне трехнедельного отпуска, я уж не стал: какие там отпуска в Севастополе! Однако пришлось спорить еще и с командармом: узнав заключение медицинской комиссии, Иван Ефимович склонен был отнестись к отпуску вполне серьезно.
      Помирились на том, что я несколько дней поживу "на городской квартире", в домике-мазанке по соседству с КП, и буду исподволь входить в дела.
      Грозовая весна
      Никогда еще с начала обороны я не видел Севастополя таким, как в тот день, когда, распрощавшись наконец с госпиталем, ехал на машине к нашему КП.
      Город заливало весеннее солнце. Ослепительно искрилась просвечивающая между зданиями голубизна бухт.
      А улицы казались прибранными, словно перед праздником: чисто выметена мостовая, побелены стволы деревьев, свежей краской блестят скамейки в скверах.
      Обгоняя шагающих по тротуарам пешеходов, весело позванивали аккуратные маленькие трамвайчики. Мелькнула афиша кинотеатра. На бульваре женщины высаживали цветы. Около них, на дорожке, посыпанной ярким желтым песком, играли дети...
      Если бы не фанерные щиты, которые маскировали поврежденные фасады домов и закрывали выбитые окна, если бы не доносящиеся время от времени раскаты орудийных выстрелов, то на этих опрятных, спокойных на вид улицах, пожалуй, можно было забыть, что фронт рядом, а город уже пять месяцев в осаде. Какие же, думалось мне, понадобились усилия, чтобы при непрекращающихся бомбежках, под артиллерийским обстрелом навести вот такой, прямо-таки сверкающий порядок! И какое желание его поддерживать! Впечатлениями об увиденном по пути из госпиталя я смог сразу же поделиться с военкомом штарма Глотовым. Улыбающийся Яков Харлампиевич встретил меня у калитки домика в Крепостном переулке, где я, как обещал командарму, должен был немного пожить, не впрягаясь в работу. - Да, Севастополь, несмотря ни на что, все хорошеет, - подтвердил Глотов, когда мы уселись в моей комнате на том самом диване, с которого в январе Соколовский увез меня на операционный стол. - Не удивительно, что и вы поразились с непривычки. А в войсках командиры говорят: "Отпустишь бойца в город на три-четыре часа, и он живет этим месяц!" Что бы ни услышал красноармеец от товарищей, от шефов, разве рассчитывает он увидеть в десяти километрах от передовой чистенькие людные улицы, обычную городскую жизнь? В парикмахерской его без очереди в кресло усадят, настоящим одеколоном освежат. Хочешь сфотографироваться на память - пожалуйста в фотоателье. Можно даже, как до войны, сапоги почистить у чистильщика. Уже появились эти усатые стариканы в тихих уголках. И таблички повесили: "Фронтовикам - бесплатно". Да мало ли еще нового! Давно "Панораму" для публики открыли. На улице Карла Маркса с самого утра работает подземный кинотеатр. Хотели открыть и обыкновенный, на поверхности, да в него, едва успели отремонтировать, опять бомба попала, хорошо, что в пустой... А в помещении Картинной галереи теперь Музей второй Севастопольской обороны - история не отстает от жизни. Из частей по возможности организуют туда экскурсии.
      То, что рассказывал Глотов, было интересно и, конечно, радовало. Но весенние севастопольские улицы с побеленными деревьями и вскопанными клумбами, еще стоявшие у меня перед глазами, вызывали и щемящее чувство тревоги. Ведь все это - пока что на пятачке, обстреливаемом вражеской артиллерией...
      - Яков Харлампиевич, а сколько сейчас в городе гражданского населения? спросил я.
      - Как говорил недавно предгорисполкома Ефремов, на март выдано шестьдесят две тысячи продовольственных карточек. В том числе около шестнадцати тысяч детских... Эвакуация что-то застопорилась, никто не хочет уезжать. Иные даже ухитрились вернуться. А между тем на днях пришлось, одновременно с сокращением пайка гарнизону, урезать хлебную норму для всех граждан. Запасы ведь не ахти какие, а с подвозом стало трудно. Моряки вам расскажут, какая там у них на море обстановка.
      Я не ожидал, что в Севастополе еще столько детей - больше четверти всего населения. Понять, конечно, можно: оставались матери - остались и дети. И все-таки для осажденного города многовато...
      - А как школы? Их не поторопились перевести наверх?
      - Нет, - успокоил Глотов. - Из убежищ выбрались только разные учреждения. Все школы оставлены, пока не отодвинется фронт, под землей. Как и спецкомбинаты.
      Вскоре мне довелось увидеться с городскими руководителями - Б. А. Борисовым и В. П. Ефремовым и узнать о севастопольской жизни больше. За последние месяцы, говорили они, люди успокоились: знают, что фронт держится прочно. А к бомбежкам и обстрелу притерпелись, научились разумно остерегаться. Хотя, понятно, без жертв в городе не обходится.
      Мне рассказали о хозяйственных трудностях, нараставших из-за долгого отрыва от Большой земли.
      Иссякли запасы угля... Электростанцию заблаговременно перевели на жидкое топливо. Его доставляет танкер "Москва". А некоторые предприятия, в том числе хлебозавод, чуть было не остановились. Пока выручает угольная пыль, накопившаяся за годы у железнодорожного депо, на Морзаводе, на складах. Два старых мастера попробовали засыпать ею котел для варки асфальта, добавили туда песку, глины, поколдовали над этой смесью - и получилось тесто, из которого можно прессовать горючие брикеты. Рецепт передали нескольким предприятиям, и они теперь сами изготовляют "севастопольский антрацит".
      По всему городу приходится искать подходящее сырье для спецкомбината No 1, где делают оружие. Используются и обломки разбомбленного на Северной стороне ангара, и старые консервные банки. Специальную калиброванную проволоку для деталей гранат удалось заменить стальным морским тросом, расщепленным на нити и термически обработанным. Трудно со взрывчаткой. Но при всех нехватках мартовская продукция комбината составит 65 тысяч гранат, тысяч 70 мин, свыше полутора сот минометов.
      - Когда поедете в сторону Балаклавы, - перешел Василий Петрович Ефремов на другое, - обратите внимание на полевые работы. Совхозы наводят весенний порядок на виноградниках. Начнется минометный обстрел - люди пережидают, отлеживаются в канавах... Ну а огороды женщины копают везде, где только найдут землю помягче. Брошен лозунг: "Каждому двору - огородную гряду!" Овощными семенами обеспечили краснодарцы - прислали в подарок.
      В госпитале меня уже угощали редиской, выращенной в парниках совхоза имени Софьи Перовской, вблизи линии фронта. А теперь севастопольцы, оказывается, собирались порадовать свежей зеленью не только раненых, но и бойцов на передовой.
      Среди последних решений городского комитета обороны, с которыми меня познакомили, было и такое: продлить на месяц занятия в школах ввиду вынужденных перерывов во время двух штурмов города. Решение естественное: учебные планы надо выполнять. Но после этого естественным казалось уже и то, что в осажденном, обстреливаемом городе подметают улицы, высаживают на бульварах цветы. Севастополь держал марку в большом и малом. Впрочем, можно ли считать малым самое обыденное, будничное, если оно поднимает у людей дух, поддерживает решимость выстоять?
      Когда разговор шел о весеннем благоустройстве города, Борис Алексеевич Борисов, помню, усмехнулся:
      - Все-таки обнаружилась в этом хорошем деле своя обратная сторона: убедить кого-нибудь эвакуироваться -стало совсем трудно! - И закончил уже без улыбки: - А продолжать эвакуацию матерей с детьми и стариков надо. В постановлении о введении новых продовольственных норм мы записали, что необходимо ее усилить.
      Раз приходится повременить с выездами в войска, решил я, познакомлюсь пока с тем, что нового у противника.
      Я попросил зайти ко мне начальника разведотдела штарма Потапова, которого, кстати, очень давно не видел.
      Василий Степанович получил за это время звание подполковника. Очень худой всегда, сколько я его знал, он осунулся еще больше - забот, конечно, хватало. Развернув свою карту, Потапов помедлил, соображая, должно быть, с чего начать.
      - Считайте, что мне сейчас неизвестно ничего, - посоветовал я, - иначе пропустим что-нибудь существенное. И начальник разведки начал "от печки":
      - Под Севастополем действуют 22, 24, 50, 72-я пехотные дивизии немцев, 1-я горнострелковая бригада румын...
      Все это были старые знакомые. Значит, отмечал я про себя, из группировки, штурмовавшей нас в декабре, все-таки выпали 132-я и 170-я немецкие дивизии. Но с выводами я поспешил...
      - Двадцать второго марта, - продолжал Потапов, - наши разведчики добыли документы, подтверждающие сведения о том, что перед фронтом второго сектора обороны, в районе Итальянского кладбища, появился один полк 170-й немецкой дивизии...
      Вот оно как... 170-я пехотная возвращается на тот же участок, где вводилась в бой в декабре! И, разумеется, доукомплектованная: тогда мы здорово ее потрепали.
      Имелись также данные о том, что противник накапливает резервы в своих тылах. Отмечалось, хотя это нуждалось еще в подтверждении, появление новых частей дальнобойной артиллерии. Во второй половине марта усилился по сравнению с первой обстрел непосредственно города: в среднем за .сутки около тридцати снарядов вместо двадцати. На ближайших аэродромах - в Сарабузе, Симферополе, Саках - наблюдалось больше фашистских бомбардировщиков и истребителей.