Замуж не напасть

Она снимает пеньюар и медленно начинает одеваться. Потом, не оборачиваясь, говорит ему:

— До свидания!

Он еще некоторое время лежит, словно не может поверить ее словам, и наконец вскакивает, хватает одежду и как есть, голый, устремляется в ванную. Видимо, Толян тоже становится под холодный душ, потому что, приложив ухо к двери, она слышит, как он невольно ухает.

И выходит он такой же спокойный, как сама Евгения. Полностью одетый. Преувеличенно галантно кланяется и говорит:

— Мой привет Машиным коллегам!

Евгения закрывает за ним дверь вдруг задрожавшими руками и влезает в выходной костюм. Что бы ни случилось, она должна выглядеть!

Ей нужно срочно повидать Валентина. А для этого, естественно, надо поехать к нему домой. Дверь ей открывает жена Валентина и, зачем-то оглядев лестничную клетку, шепчет:

— Заходи.

Они с Евгенией шапочно знакомы.

— А почему ты шепчешь?

— Мы всем говорим, что Валентина нет, уехал к тетке на Украину. Следователь уже несколько раз приходил.

— Чего ему бояться? Разберутся, — пробует успокоить Евгения.

— Ты не знаешь, в ментовке сейчас все по-другому. Сначала сажают, потом разбираются. Зачем же тогда ему в тюрьме сидеть, пусть лучше дома посидит. Пока не разберутся.

— А если с обыском придут?

— Ой, не говори, — вздыхает Валентинова жена. — Я от окна не отхожу. Чуть что, он к соседке уходит. Она уехала, а нам ключи оставила…

— Наконец-то поговорю со своим человеком! Неужели есть люди, которые могут целыми днями пялиться в этот ящик? — выходит к ней Валентин. — Я-то прежде, кроме новостей, и не смотрел ничего — некогда было. Не подозревал, что у нас теперь такое жвачно-прокладочное телевидение! А это правда, что большинство наших эстрадных звезд перхотью страдают? И даже столь уважаемую мной прежде Гвердцители не миновала эта напасть… Что хотишь, как говорил один мой преподаватель.

— Собственно, я пришла с тобой посоветоваться. — После пережитых событий они вновь, как прежде, перешли на ты. — Мне приглашение из Америки пришло. Может, пока ты не у дел, я съезжу на недельку за океан?

Валентин некоторое время в раздумье смотрит на нее.

— Проектные работы нам пока придется приостановить, это факт. — Он с досадой бьет ладонью о ладонь. — Оказывается, уголовка давно подозревала, что наша фирма под колпаком у мафии! Тебя, возможно, вызовут как свидетеля. Расскажешь, что знаешь. А потом, конечно, поезжай, проветрись!

— Раз ты не возражаешь… В любом случае это произойдет не завтра.

— А я-то думал тебя потихоньку поднатаскать, чтобы ты на время моего отсутствия могла брать управление на себя. Как у авиаторов — второй пилот. Но вообще-то это просто опасно. Кое у кого сейчас трещат головы. Ко мне найти подходы несложно было бы, ведь я в истории с замом как следует запачкался. А ну как придет кто-то новый?..

Они некоторое время молчат, но тут в дверь раздается осторожный стук и просовывается голова его жены Алисы.

— Я не помешаю?

— Мы уже обо всем поговорили.

Она закатывает сервировочный столик:

— Тогда — ленч! — И бросает на колени Валентину стопку газет. — Свежая пресса! Обрати внимание на «Комсомолку». Мужик, без специального химического образования, изобрел наркотик, благодаря которому мог обладать красивейшими женщинами города. Как лечить последствия привыкания к нему, наши медики не могут определить. Богата Россия талантами!.. Я, конечно, к вам напросилась, но вы уж извините, терпеть не могу есть одна! — признается Алиса, разливая кофе. — Кому со сливками?

— Мне, — как в школе, поднимает руку Евгения.

— Расслабьтесь! Что же вы сидите с такими каменными лицами? Вспомните, почему азиаты долго живут? Они умеют отрешаться от сиюминутного и просто созерцать мир.

— Наверное, у них мир не стучит по черепу созерцателя, а у нас только отрешишься, как тебя из-за угла — бабах! — говорит Валентин, намазывая тост повидлом.

— Никто не утверждает, что сейчас лучшие времена, — соглашается Алиса. — Но это только пессимисты говорят, что хуже не бывает. Оптимисты считают, что бывает и хуже!..

Евгения возвращается пешком. Не то чтобы дома ей кто-то мешает думать, но сейчас почему-то на память приходит вечер, когда она сидела подле играющего в преферанс Толяна, а его институтские друзья рассказывали, кто в шутку, кто всерьез, каким Аристов прибыл в институт из глухого села.

Худой, кожа да кости, — у матери-вдовы, кроме него, еще четверо было, мал мала меньше. Школу он окончил с золотой медалью, хотя дома все было на нем, как на кормильце. Отправили его в институт от колхоза. Причем председатель клятвенно пообещал, что над его матерью, братиками и сестренками колхоз возьмет шефство.

Приехал Толян поступать стриженный под «нуль». Парни в армию уходили, стриглись, вот он и решил, что для института тоже нужно «под машинку».

Студенты над ним хихикали, потому с той поры Толян и стрижется так коротко. В знак протеста.

А чтобы уметь за себя постоять, стал боксом заниматься. И так как ничего не умел делать наполовину, то стал чемпионом института. Потом города. Потом края…

На третьем курсе случилось ЧП. Студентка техфака Нина Рюмина пыталась покончить жизнь самоубийством. Ее однокурсник Роман уехал в Москву, где женился на дочери генерала. А Нина была беременна. На счастье, рядом случился Аристов. Вызвал «скорую», ходил в больницу. Потом и женился. Это уже ей рассказал один из друзей Толяна, когда остальные вместе с Аристовым курили на балконе. Вернее, некурящий Толян просто присутствовал, наказав другу развлекать «любимую женщину».

Теперь, выходит, бывшую любимую?

Глава 20

Телефон — это ее проклятие! Он будит по утрам, трезвонит среди ночи. Выдернуть его из розетки не сложно, но сейчас прихварывает мама Евгении Вера Александровна. Евгения вернулась от нее в одиннадцатом часу вечера, и, несмотря на то что сейчас полночь, она все еще не спит и к зазвонившему телефону бросается со всех ног: неужели что-то с мамой? Она хотела остаться, но Вера Александровна ее отослала — мол, ничего страшного с ней не случится.

— Что, суки, доигрались? — зловеще спрашивает ее чей-то хриплый бас. — Американцев им захотелось! Русские мужики уже надоели?..

— Кто это говорит? — осипшим от испуга голосом спрашивает Евгения.

— Подружка-то твоя тю-тю, отъездилась! — продолжает хрипеть незнакомец. — Она решила, что в жизни все просто и легко: фыр, и полетела! Все бросила — семью, любящего мужа…

— Сергей! — наконец узнает она, это же голос Сергея Зубенко. Но почему он так странно хрипит? Напился, что ли? Никогда прежде он ей не звонил, а тут среди ночи… — Сергей, это ты? — осторожно спрашивает она.

— Ну, было, посматривал на сторону, а кто из мужиков без греха? Зато в остальном — разве она в чем-то нуждалась? Все в дом тащил! Чего ей не хватало? Все бабы по природе б…. им всегда мало!

Евгению он не слышит, продолжает жаловаться на неверную Машу. Как будто воет волк над трупом загрызенного им же человека. Она содрогается: что за жуткие аллегории приходят на ум?

— Сергей, ты из дома звонишь? Маша спит?

— Спит. И глаза я ей закрыл, чтобы не отсвечивали! Думала, я шучу. Даже не испугалась. Я все ждал: может, одумается? А она порхала бабочкой! Только бабочки, как известно, долго не живут. Думала, об меня можно ноги вытирать! Об Сергея Зубенко! Дура Машка, жила бы себе, горя не знала! Это ты виновата! Глядя на тебя, и она свободы захотела! Свободной женщине одна дорога — в бордель!

Так ничего от Сергея и не добившись, она опускает трубку на рычаг.

Ночной звонок перебравшего Зубенко лишает ее сна. Тщетно пробарахтавшись до трех часов ночи, она лезет в домашнюю аптечку — Аркадий за своим здоровьем следил: если какое-то время он не мог заснуть, выпивал снотворное.

— Ничто так не разрушает организм, — учил он Евгению, — как отсутствие нормального сна.

С помощью снотворного она засыпает, но вряд ли ее сон можно назвать нормальным — это скорее ночной кошмар, в котором за ней кто-то бежит, а она с трудом переставляет ставшие ватными ноги, кто-то хватает ее, душит, и Евгения просыпается в холодном поту, с бешено бьющимся сердцем.

И утром она все еще ходит под впечатлением от звонка Зубенко. Но не удивляется. Маша же предупредила, что он на Евгению злится. Пока он просто шутит, с этаким могильным холодком, вполне в его вкусе. Сергей первый принес в их компанию стишки из черного юмора, потом их стали называть страшилками. Теперь он знает их великое множество и цитирует по поводу и без, с особым смаком, наблюдая реакцию собеседника. Евгения помнит лишь одно из его репертуара:

Я спросил электрика Петрова: — Для чего у вас на шее провод? Но Петров молчит, не отвечает, Он висит и ботами качает!

— Боты диэлектрические, — хохотал Сергей, — как и положено электрику! А вы говорите, для чего такие страшилки! Эта, например, — готовое пособие по технике безопасности!

Чтоб его дождь намочил, этого Сергея! Можно подумать, ей больше думать не о чем, кроме как о нем! Евгения звонит матери:

— Ну, как ты там?

— Полегчало маленько.

— Кто консервирует, стоя под кондиционером? — сердится Евгения. — Ты как ребенок!

— Да, знаешь, как-то увлеклась, — виновато оправдывается мать.

— Никита все еще спит?

— Что ты, ему же на факультативные занятия. Зубы чистит. Ты вечером заедешь?

— Непременно.

— Тогда и поговорите. А сейчас пусть позавтракает спокойно. А то вечно тянет кота за хвост! Зато, когда остается пять минут, он начинает носиться как угорелый…

— Весь в мамочку!

— Можешь не иронизировать, это так и есть. Только учти, женщина — совсем другое. Кто знает, может, ему придется идти в армию…

— Не накаркай!

— С таким отношением к учебе он может и пролететь мимо института…

— Мам, не ворчи сегодня, ладно?

— А что сегодня за день?

— Ты лучше спроси, что была за ночь! Позвонил мне перед сном пьяный Зубенко, наговорил всякой гадости, я из-за него вместо нормального сна какие-то ужастики смотрела.

— Странный он человек, — соглашается Вера Александровна. — А тебе еще рано на сон жаловаться. С мое поживи да в школе поработай!

— Боюсь, что у меня уже не получится. Привет Никите. Знаешь, мам, меня все время мучает чувство вины: будто я ему чего-то недодала. А сейчас и вовсе тебе на шею сбагрила…

— Мне не трудно, — медленно говорит мать и тревожно спрашивает: — Никак ты хочешь у меня Никиту забрать?

— Что значит — забрать? Мама, он же не игрушка.

— Вот именно! — с сердцем говорит Вера Александровна. — Он разве у меня плохо присмотрен? Всегда в чистом, всегда готовлю свеженькое. А тебе, между прочим, о своем будущем надо подумать, жизнь свою устраивать. Вот и пользуйся, пока мать жива-здорова!

И этот рефрен звучит в речах матери все чаще — ее пугает мысль опять остаться одной в доме. Недаром с появлением внука она ожила, будто получила новый заряд энергии. Опять стала заниматься с учениками, следить за собой… Вот и выбирай, что лучше: способствовать душевному спокойствию матери, все больше отдаляясь от сына, или…

«Тут вам не Америка!» — неизвестно кому говорит она и идет собираться на работу.

А на работе — сегодня она трудится в собственном кабинете — ее наконец достает все утро подстерегавшая тревога. Она решает позвонить Маше на работу. Что там у нее случилось? Неужели опять с фонарем ходит?

— Позовите, пожалуйста, Марию Зубенко! — просит она, набрав номер ее служебного телефона.

— Простите, а кто ее спрашивает?

— Подруга. Моя фамилия Лопухина.

— Видите ли, с Машей случилось несчастье. — Женщина на другом конце провода собиралась было что-то сказать, но на нее, очевидно, цыкнули, и она торопливо договаривает: — Звоните Зубенко домой. Подробности мне неизвестны.

Не успевает Женя опустить в недоумении трубку на рычаг — что такое случилось с Машей, о чем нельзя сказать по телефону? — как ей звонит Лена Ткаченко. Евгения всем друзьям дала номер своего служебного телефона, но сегодня Лена звонит впервые.

— Женя? Ты уже знаешь, что случилось с Машей? Нет? Какая беда! Ох, какая беда!

Господи, все как сговорились! Что же случилось с Машей?!

— Маша застрелилась.

Кто-то будто щелкает выключателем в мозгу Евгении. Она слышит, как Лена что-то говорит, но ее слов не воспринимает. Значит, ночной звонок не был просто лепетом пьяного Зубенко? Значит, действительно он застрелил Машу?

— …Он так рыдал! Страшно было слушать… И еще, Женя, я знаю, что Маша тебя очень любила, но Сергей… Он просил тебя завтра на похороны не приходить!

Последнюю фразу она слышит вполне отчетливо: конечно, ему неприятно будет видеть человека, которому он в шоке проговорился. Евгения хочет сказать, что несчастный, рыдающий Сергей и есть убийца, но слова застревают в горле. Она лишь слышит, как Лена плачет и повторяет в трубку:

— Какая беда! Какая беда!

А Евгения понимает, что в эту минуту она потеряла еще одних друзей — Лену и Павла Ткаченко. Что поразило Лену больше: смерть Маши или слезы Сергея, но, согласившись передать его просьбу — или предостережение? — она как бы для себя сделала выбор: я — на стороне Сергея. Она не может знать о его ночном звонке и не узнает, но отсвет его злодеяния на нее ляжет…

— Спасибо, Лена, — сухо говорит она, — но на похороны я все равно приду, даже если вам этого не хочется!

Она слышит, как Лена испуганно замолкает, а потом сбивчиво начинает объяснять, что она не виновата, что ей самой не по нутру было это поручение.

— И тем не менее ты его выполнила. Поздравляю!

Она кладет трубку, не переставая удивляться про себя, как в неожиданных ситуациях проявляются характеры людей, казалось бы, давно знакомых.

— Маши больше нет, — говорит вслух Евгения. — Маша умерла.

Но слова эти на душу не ложатся. Она их произносит, но не чувствует, как будто речь идет о ком-то другом, постороннем.

Евгения выходит из-за стола и как сомнамбула бредет по коридору к бывшему кабинету заместителя президента фирмы — там теперь сидит Надежда. В отличие от Евгении работы у нее не только не убавилось, прибавилось вдвое против прежнего. Она взялась за должников, которые многие месяцы не выплачивали «Евростройсервису» деньги за объекты, порой давно действующие по прямому их назначению: ресторан, гостиницы, магазин…

— Все вы сидите на моей шее! — гордится Надя.

Против правды ничего не попишешь. Несмотря на отсутствие Валентина Дмитриевича, сотрудникам фирмы зарплата не только не задерживается, но на днях выплачена крупная премия!

Евгения надеется, что Надя все же не настолько упивается осознанием собственного высокого профессионализма, чтобы не уделить внимания подруге.

— Маша умерла! — выпаливает она с порога.

Надя, которая оформление документов никому не доверяет и в этот момент самозабвенно бухает по клавишам пишущей машинки, застывает с поднятой рукой.

— Какая Маша? Зубенко?.. Ну-ну, ты только не плачь, — умоляюще говорит она Евгении, у которой уже дрожат губы. — Тут что-то не так! С чего это вдруг умрет такая молодая, здоровая женщина?

— Лена позвонила, говорит: Маша застрелилась. Надя даже вскакивает с кресла.

— Вслушайся, как дико звучит: женщина застрелилась. Оружие в таких делах — удел мужчин.

— Якобы она взяла пистолет Сергея…

— Какая чушь!

— Вот я и пришла… — судорожно вздыхает Евгения, чтобы внутрь, вместе со вздохом, ушли рвущиеся наружу рыдания.

— Ты что-то знаешь? — догадывается Надя; усаживает Евгению в кресло и сама садится напротив.

— Ночью мне позвонил Сергей… — начинает рассказывать Евгения.

Выслушав ее сбивчивое повествование, Надя размышляет вслух:

— Ничего мы не сделаем! Если бы ваш разговор записать на диктофон… А так твое свидетельство — вовсе не свидетельство. Он же легко отвертится: скажет, никому я не звонил! Где зарегистрирован его звонок? У тебя телефон с памятью?

— Не-ет!

— Вот видишь, никаких доказательств.

— Значит, он так и будет гулять на свободе? Убийца?

— Ты и не представляешь, сколько их таких гуляет!

— Я не знаю других. Я знаю этого. И знаю, что такие, как он, будут решать судьбу таких, как Валентин. К убийству непричастных…

— Послушай, а ведь это мысль! — оживляется Надя. — Наверняка он имеет выход на следователя, который ведет дело Петра Васильевича. Если Сережу прижать… Что стоит ему замолвить за нашего шефа словечко?

— Что ты говоришь?!

— Не мешай! — отмахивается Надя. — Ты подала мне дельную мысль.

— Ничего я тебе не подавала. И зря ты ее муссируешь! Я вовсе не собираюсь торговать Машиной смертью!

— Ты предпочитаешь торговать жизнью Валентина?

— По-моему, здесь вообще неуместно слово «торговать».

— Но ты первая его произнесла! — Надя наливает в стакан минералки и подает Евгении. — Выпей и послушай, что я тебе скажу. Твоя мама — хороший педагог. И тебя воспитала на примере личностей: Робин Гуда, Дон Кихота. Ты всегда смотришь на жизнь сквозь книжную страницу. Услышь меня: рыцарей уже нет! А если кто-то и остался, то он видит, что ветряные мельницы — ветряные мельницы, а не что-то другое! И не спешит ломать о них копье!

«Так вот что она обо мне думает! — проносится в голове Евгении. — С каких это пор она стала говорить со мной в таком уничижительном тоне?!»

«Она всегда так с тобой говорила, — отвечает внутренний голос. — Как с блаженненькой. Но раньше у нее для этого были основания, а сейчас… Она просто не дала себе труда заметить, как ты изменилась!»

— Ну, хватит экскурсов в рыцарское прошлое, — холодно прерывает она Надю. — Считай, что я тебе ничего не говорила. Сама разберусь, с кем мне воевать, а кого остерегаться!

Она выходит, не без удовольствия отметив смятение на лице Нади.

«Лопухина разбушевалась! — пеняет она себе и, усаживаясь за рабочий стол, опять вспоминает: — Маша умерла!»

По-прежнему в это не верится, но и заниматься работой не удается. В ушах все время звучит голос Лены: «Сергей просил тебя не приходить…»

Почему она согласилась выполнить его поручение? Несмотря на то что они много лет встречали праздники в одной компании, Евгения не замечала у Лены особой приязни к Сергею. Лена не понимала, что делает? Считала это мелочью? Как хрупка, оказывается, граница между желанием помочь и обычной подлостью, когда человек готов, несмотря ни на что… Один неверный шаг, и милые, чуткие ребята превращаются в бездушных роботов. Пусть и ненадолго.

Интересно, что скажет Лена, когда всплывет на поверхность правда о Машиной смерти, лежащая сейчас на дне с камнем на шее? Скажет, что не знала?

А Евгению, похоже, один за другим покидают друзья. Не может же быть, что вся рота шагает не в ногу, один поручик шагает в ногу. Зло не в ней ли самой? А может, она в своем новом амплуа друзьям не интересна?

Вдруг Евгению будто током ударяет: она не только сама изменилась, она приняла участие в перерождении Маши. А попросту говоря, этим ее и сгубила. Не пробудись та от спячки, до сих пор жила бы… Вроде и ничего конкретного не делала, но потворствовала. Советовала. И Маша советам вняла.

То, прежнее, состояние было для Маши привычным. Она пребывала в нем с детства, знала его в совершенстве, а что получила взамен? Пьянящий воздух свободы?

Не так ли пьянели от нее рабы Древнего Рима, забыв об осторожности? Им казалось, что клетку достаточно лишь открыть, как рабовладельцы тут же признают свое поражение.

Маша тоже хохотала над Сергеем. Считала, что, оборвав собственную цепь, одержала полную победу и над ним. Увы, это оказалось иллюзией. Ее в клетку и вернули, пусть даже и безжизненную…

Со дна старенького чемодана Евгения достает черное платье. Сколько лет ему? Да уж никак не меньше десяти. Раньше она охотно носила черное, а вот сейчас ничего такого не покупает. Платье оказывается неожиданно велико. Как же раздобрела тогда Евгения, эдакая солидная мать семейства! Даже упивалась своей солидностью в двадцать шесть лет…

Соседка Кристина ссужает ее черной косынкой. У Кристины есть все для любых церемоний. У ее мужа столько родственников, что на каждый месяц приходится какое-нибудь важное событие: то похороны, то свадьба.

Машу она немного знает и все ахает:

— Такая молодая, веселая женщина — умерла?

— Ее убили! — говорит Евгения; к счастью, Кристина никаких подробностей не знает, потому и не будет эту правду опровергать.

— Подожди минутку! — просит Кристина и убегает в свою квартиру. Возвращается она с подносиком, на котором стоят хрустальный графин с какой-то рубиновой жидкостью и две рюмки. — Давай выпьем за помин ее души. Царство небесное твоей подруге! Пей, пей до дна, ты сама бледная, еще в обморок упадешь!

Людей на похоронах Маши много. Оживленное в последнее время, ее лицо опять приобрело привычную унылую желтизну. Дело даже не в том, что смерть никого не красит, думает Евгения, а в том, что Маша вернулась к тому, от чего уходила. Обессилевший от горя отец вцепился в края ее гроба и не сводит глаз с умершей дочери. Разве мог думать он, старый и больной человек, что переживет свою цветущую дочь?!

В автобус-катафалк с гробом Евгения не садится. Потому что не в силах видеть выставленное напоказ горе Сергея, за которым ей одной видится удовлетворение.

В какой-то момент у нее мелькает мысль, что она ошибается. Не может же хорошо знакомый человек быть таким монстром?! Но она упрямо сжимает зубы, не давая себе труда расслабиться. Маша должна быть отомщена. Как, она пока и сама не знает, но чего в ней точно нет, так это страха перед Сергеем. А ведь если он такой, каким она себе его представляет, вряд ли он оставит Евгению в покое. Пусть, как считает Надя, ничего нельзя доказать, но он все время будет помнить о том, что один человек на свете правду ЗНАЕТ!

На кладбище она выходит из автобуса и бредет вместе со всеми к вырытой могиле, возле которой на предусмотрительно захваченных из дому табуретках располагают гроб. Для тех, кто захочет с Машей проститься.

Отца умершей с трудом уводят, и он со стороны невидящим взглядом тоскливо смотрит на могилу. Сергей что-то командует могильщикам. Сейчас они закроют крышку, и Евгения никогда больше не увидит Машу. Она бросается вперед, к гробу, и кричит:

— Ма-ша! — Но тут ноги ее подгибаются, и она падает на колени, почти воя жутким голосом: — Прости, Маша, прости!!!

Кто-то хватает ее, поднимает с колен, но ноги ее не держат, так что в конце концов Евгению несут на руках. Это Толян.

— Успокойся, родная, пожалуйста, успокойся! — шепчет он ласково.

— Толя, нашатырь дай! — как сквозь вату говорит кто-то, кажется, Лена, но Аристов только отмахивается.

Придерживая Евгению одной рукой, он открывает машину и усаживает ее на переднее сиденье, щелкая привязными ремнями. Потом рывком трогается с места.

Последняя ее мысль: «А как же Нина?»

И Евгения теряет сознание.

Приходит она в себя от того, что Аристов, разжимая ее зубы, вливает ей в рот какую-то жидкость из плоской фляжки.

Горло обжигает крепкий напиток, Евгения кашляет, но почти тут же чувствует, как кровь приливает к голове, будто стиснутой мощными тисками. Тиски разжимаются, отпуская ее, и вздох облегчения рвется из груди.

— Ну вот! — удовлетворенно хмыкает Толян, завинчивая крышку. — А то выдумали — нашатырь! Зачем нам эта химия? Что может быть лучше чистой хлебной водки?

Она расслабленно откидывается на сиденье, и Аристов опять застегивает на ней привязной ремень.

— Не для тебя, Жека, такие мероприятия, — говорит он, выруливая с обочины на трассу. — Чересчур ты эмоциональная!

— А как же Нина? — все-таки спрашивает она.

— Ткаченки ее домой завезут. Они же еще на поминки останутся. Сергей просил.

— Он и меня просил… — разлепляет сухие губы Евгения, — не приходить на похороны.

— Надо же! — Аристов с удивлением косится на нее. — Чего вдруг?

— Я — единственная, кто знает, что он убил Машу. Толян от неожиданности вздрагивает, и машина резко виляет в сторону.

— Что за странная шутка?

— Разве такими вещами шутят?

— Помолчи, — просит Аристов. — Вон, опять побледнела. Не могу же я все время давать тебе виски. Во-первых, это очень дорогой напиток, во-вторых, у тебя появится привыкание к алкоголю, а ты знаешь, что женский алкоголизм неизлечим.

У дома он, бережно поддерживая под руку, высаживает Евгению из машины и на лифте поднимается с ней в ее квартиру.

— Пойдем, умоемся холодной водой, снимем эти черные тряпки — они только усугубляют стресс.

Он умывает ее, переодевает в ночную сорочку, без малейшего намека на интимность, стелит постель, пока она без сил лежит в кресле, на руках относит ее и укрывает одеялом.

— Мне неудобно, — пытается протестовать Евгения, — ты возишься со мной будто с тяжелобольной.

— Еще чего! Это мы привыкли не обращать внимания на стрессы, а американцы давно заметили: ничто так не подрывает иммунитет, а значит, сопротивляемость различным болезням, как они… И потом, разве ты не возилась со мной, когда я надрался?

— Так уж и возилась! — Даже ослабевшая, Евгения уже не может не ехидничать, этот тон задал сам Аристов. — Только верхнюю пуговицу и расстегнула…

— И обувь сняла, и пледом укрыла, и утром завтракала вместе со мной…

— Тем, что ты сам и приготовил… Только и успел, что глоток кофе хлебнуть!

В голосе ее невольно звучит упрек.

— В тот день Ярослав не ночевал дома, и, конечно, Нина волновалась.

— Ты его нашел?

— Естественно. В отличие от родной матери я знаю всех, с кем дружит мой сын!.. Ты попробуй заснуть, а я возле тебя посижу.

— Боюсь, со сном у меня ничего не получится.

— Тогда расскажи мне, с чего ты взяла, будто Сергей убил свою жену?

И Евгении во второй раз приходится рассказывать о ночном звонке.

— Дела-а, — выслушав, бормочет Толян. — В голове не укладывается. Я и сам поверил в то, что Машка застрелилась. В последнее время она была какая-то вздернутая, бесшабашная, будто с цепи сорвалась Даже на своего грозного супруга наезжала. Я еще удивлялся: чего это она вдруг осмелела?

— Наверное, я в этом виновата, — мучительно выдавливает правду Евгения. — Я больше не могла видеть, как Маша существует. Будто она — рабыня, а Сергей — царь и бог! Хочет — карает, хочет — милует… Навешал ей лапши на уши, будто она — холодная женщина и никого из мужчин не может заинтересовать.

— А ты ее, значит, разубедила? И она твою подсказку решила проверить?

Она мысленно ахает: неужели от Толяна невозможно иметь тайн?

— А Сергей знал о ваших разговорах?

— Нет, он решил, что на Машу так повлиял мой развод, а я — с жиру взбесившаяся баба…

— Как бы то ни было, он затаил на тебя зло.

— Похоже.

— Ах ты, моя маленькая революционерка! — Он берет лежащую поверх одеяла руку Евгении и подносит к губам. — Объявила войну всему свету? С кем еще ты выясняла отношения?

— С Надей, — упавшим голосом признается Евгения. Аристов хохочет, но тут же обрывает смех:

— Извини, вырвалось. Смотрю, моя девочка совсем прозрела. Трудно, говоришь, когда глаза открываются? Приходится видеть и то, что не хотелось бы!.. А Сергей для тебя и вправду опасен. Ну да я найду на него управу!

— А как же?.. Так все и останется?

— В каком смысле?

— Все так и будут думать, что Маша застрелилась? Толян хмыкает:

— Хочешь, чтобы я вызвал Зубенко на дуэль?

— Нет, но…

— А представь себе на минутку, что его звонок тебе — лишь шоковый бред. Увидел ее мертвую, вот и понесло. Стал искать виноватых…

— Что же мне делать?

— Ждать. Может, это не подходит твоей воинственной натуре, но поверь: это ему даром не пройдет.

— Ты веришь в высшую справедливость?

— Можешь смеяться, но она есть. Постарайся по возможности на Машиной смерти не зацикливаться, ее уже не вернешь. А Сергей… Словом, подожди!

— Я была не права… в тот раз! — выпаливает она. — Почему-то в такие минуты думаешь только о себе.

— Меня тоже умным не назовешь! — качает головой Аристов. — Нашел о чем говорить в постели с любимой женщиной!

Глава 21

Прошло две недели со дня похорон Маши. Евгения несколько успокоилась, пришла в себя, но уход из жизни подруги повлиял на нее странным образом: она вдруг стала думать о смерти. Но не со страхом и отвращением, а спокойно, по-философски, будто вчера еще ей было тридцать шесть, а сегодня стукнуло семьдесят два.

Относись люди к смерти с уважением, думалось ей, они бы куда меньше подличали и смеялись над такими понятиями, как честь, долг, любовь. Поэт Илья Сельвинский сказал как-то устами своего героя: «Ему было стыдно глядеть в глазницы такой серьезной старухи, как смерть…» Что ж, другие думают, будто смерти все равно, какими они к ней придут?

Она не рассказывала никому о своих мыслях. Боялась не осмеяния, а того, что не поймут. Это знание делало ее спокойнее и мудрее. Попутно она обрела твердость духа. Зауважала себя, что ли.

Если недавно, осознав себя привлекательной женщиной, Евгения распрямила спину, то теперь распрямила душу. Больше она не хотела бежать за океан от своих жизненных проблем. Она вполне могла решать их здесь, самостоятельно.

Следствие по факту смерти Петра Васильевича затягивалось. У нее опять прибавилось работы. Похоже, замещающий Валентина прораб входил в курс дела. Он пока не брался за новые объекты, но согласился на реставрацию нескольких старых, и Евгении пришлось поработать как следует…

Сегодня Евгения сидит за столом шефа, когда в кабинет входит посетитель. Рано, Варвары еще нет, поэтому Евгению никто не успевает предупредить.

Моложавый красивый армянин слегка кланяется ей и говорит:

— Меня зовут Рубен Гаспарян.

«Как же, наслышаны о вас, господин Гаспарян! — могла бы сказать Евгения. — Это не вы ли приложили руку к смерти вашего знакомого Петра Васильевича? Опоздали вы, господин. Со своим проницательным взглядом! Ишь как уставился! Меня теперь не враз Смутишь!» — Садитесь, господин Каспарян! У вас ко мне дело? — интересуется она.