Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

      Дача была роскошна: двухэтажный, легко отапливаемый - морозов уже не было, да и печки были хороши, - просторный дом, а расселились мы в нем вот как: тетя Аня - на втором этаже в большой комнате, из окна которой был виден вход на участок и лес за забором, мы же с Андреем - внизу, причем у каждого было по своей комнате, что по тем временам выглядело совершенно невероятно, и мы ощущали себя рокфеллерами. Все было настолько прекрасно, а жизнь так полна, что долго это продолжаться просто не могло! И действительно - через несколько дней к нам приехала Мила (моя вторая жена) и сообщила, что скончалась Олина мать, Наталья Николаевна.
      Время от времени появлялись гости особого сорта - это были писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить свое творчество. Прибывали они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах, тем более что в те времена доступ к этим материалам (все ведь было рассовано по спецхранам) становился возможным только при условии, что авторский интерес и задачи был санкционированы властями предержащими, а направленность работы определена. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. Каждый из них был совершенно уверен в том, что именно он и изобразит истинную картину колчаковского этапа Белого движения в России и впишет в нее неискаженный образ самого Колчака. Долго ждать результатов их творческой активности не приходилось - высокий творческий потенциал исследователей обеспечивал удовлетворительную скорость возникновения новых трудов. Истомившийся читатель мог в очередной раз узнать массу нового, а именно: белое офицерье состояло преимущественно из алкоголиков, трусоватых интеллигентиков и других закомплексованных и неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках "черных" сил, собственный же его цвет был сереньким и т.д. То обстоятельство, что авторы беседовали с Анной Васильевной, отражалось в некоторой романтизированной приподнятости ее образа, который, правда, обычно оказывался достаточно беглым, в значительной степени условным и, в сущности, выполнял украшательно-виньеточные функции. Большинство писателей аккуратно именовало Анну Васильевну княжной; откуда они брали это - убейте меня, не знаю! А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т.п.
      Ну, а большевики, естественно, были простыми людьми с благородными характерами, а если и попадались среди них подозрительно образованные люди, то уж они-то прямо-таки жертвовали собой во имя счастья народа и т.д. Увольте, больше даже в шутку не могу толковать об этих продуктах советской литературы.
      Среди визитеров от писательского цеха не было, кажется, знаменитого Пикуля, хотя в его сочинениях имеется и Колчак, и первый муж Анны Васильевны, Сергей Николаевич Тимирев, причем оба описаны достаточно сдержанно и, я бы сказал, нейтрально. Тем не менее, пожалуй, я воздержусь от высказываний по поводу сочинений этого господина - во-первых, чтобы не раздражать его многочисленных почитателей (как будто они прочтут когда-нибудь эти слова - что за самомнение!), а во-вторых, жанр моего повествования задуман как мемуары, так что ограничусь простым утверждением, что Пикуля я у нас не помню - и все!
      Примером совершенно приличного, с моей точки зрения, результата бесед с Анной Васильевной является книжка Анатолия Елкина "Арбатская повесть" ("княжна", правда, все-таки фигурирует и у этого автора). Визит Елкина к Анне Васильевне достаточно подробно и правдиво описан в самой этой книжке, так что пересказывать его было бы и неудобно, да и не был я свидетелем. Свидание с Анной Васильевной было устроено Елкину Марией Ростиславовной Капнист, с которой он случайно познакомился в Крыму, а познакомившись, поделился своими рабочими планами - он тогда был занят ретроспективной оценкой различных версий гибели в 1916 г. линкора "Императрица Мария" и, соответственно, распутыванием свидетельских показаний участников событий и т.д. Ну и пошло: версия о немецких диверсантах, мнения свидетелей взрыва, в том числе и командовавшего тогда Черноморским флотом Колчака... - так и попал Елкин к нам на Плющиху.
      Один из визитеров - это был Л.И. Шинкарев, занимавшийся в те времена исследованиями колчаковского периода Гражданской войны в Сибири, - привез Анне Васильевне копию последней записки Колчака. Эту историю позже он описал в газетной статье (об этом речь впереди).
      Позволю себе несколько слов об отношении Анны Васильевны к искусству. Оно не занимало, как мне кажется, какого-то чрезвычайного места в ее жизни: интересы Анны Васильевны были весьма обширны и удивительно хорошо сбалансированы. В каждый данный момент она бывала сосредоточена на своем текущем состоянии, деле, занятии и т.д., которые могли, естественно, меняться день ото дня. Сегодня она не отрываясь читала что-то и вся была погружена в жизнь героев; назавтра вечером ей предстоял выход в концерт, что никак нельзя было считать чисто музыкальным эпизодом, хотя в конце концов самым сильным и ярким из букета ощущений бывало именно музыкальное; потом, например, приезжала Мария Ростиславовна и Анна Васильевна оказывалась вовлеченной в сложный и напряженный мир ее отношений, интриг и пристрастий тут уже бывало не до искусства.
      Каких-то определенных предпочтений в отношении, скажем, музыки, литературы или изобразительного искусства Анна Васильевна также не проявляла, и это было не следствием равнодушия, а, наоборот, вытекало из свойственной ей широты, полного отсутствия каких бы то ни было табу, из готовности воспринять красоту и гармонию в любом виде. Очень хорошо помню, как я, оказавшись неожиданно владельцем магнитофона и завороженный чудом магнитной записи, понатащил домой какой-то дикой музыкальной смеси, где "Модерн джаз квартет" мешался с музыкой к кинофильму "Человек идет за солнцем", блатные песенки начинавшего Высоцкого с одесскими номерами Теодора Бикеля и т.д. Песенки из фильма "Человек идет за солнцем" услышал у нас однажды Василий Иванович Вайнонен. Он ужасно рассердился и объявил, что слушать такую чудовищную пошлятину - это возмутительное безобразие, что подобную потерю вкуса он мог ждать со стороны кого угодно, но чтобы Анна Васильевна позволила себе слушать такое - это для него в высшей степени неприятный сюрприз. Тетя Аня была немного смущена, но отвечала в духе плюрализма и нового мышления: "Что же Вы, Васечка, так горячитесь: ничего в этой музыке ужасного нет, а если бы даже и было, Вы уж позвольте нам слушать то, что нам интересно. Кстати, и Вам не вредно узнать, что делают нынешние композиторы, для того хотя бы, чтобы иметь о них представление". Справедливости ради замечу: мне кажется, что Анна Васильевна отчасти тоже была очарована возможностями магнитофона, хотя и не афишировала этого, а блеск техники несколько притупил, возможно, не только мои вкусовые окончания.
      Был, помнится, год 1961-й, т.е. самое начало московской жизни тети Ани, когда мы зачастили в оперную студию при Московской консерватории - там в это время шла в высшей степени любовно подготовленная постановка прокофьевского "Обручения в монастыре". Потом собирались у кого-нибудь за чаем и перебирали изящные бирюльки оперы, а их там предостаточно. Музыкальные цитаты из "Обручения..." стали дежурными в любых разговорах, то и дело кто-нибудь оперным голосом возглашал, что у него "грешат под самым носом", или сетовал, что "время летит слишком скоро и тащит за собою клочки седеющих волос" и т.д., и тетя Аня, надо сказать, очень любила эту забаву.
      Как-то - дело было значительно позже - я предложил тете Ане перебраться на несколько дней с Плющихи на Планерную (в течение нескольких лет мы жили в этом приятном уголке Тушина с Милой и Васей), чтобы немного отдохнуть от домашнего хозяйства и начавших ее утомлять трений с Тюлей. Мила в это время была в какой-то из обычных для ее тогдашней работы командировок, Васю я отвозил в детский сад на несколько дней, так что условия для передышки в тот миг, к счастью, имелись. Тетя Аня, чтобы не скучать, взяла с собой книжечку из диккенсовского собрания и какие-то из своих бумаг. Я же незадолго до этого купил пластинки с одной из симфоний Малера - по-моему, это была восьмая, был ею очень увлечен и, как только Анна Васильевна устроилась, включил ей эту музыку. Эффект превзошел все ожидания: тетя Аня, не избалованная приличным звуковоспроизведением, замерев, сидела перед моим очень-очень средненьким проигрывателем и слушала музыку. Я научил ее пользоваться проигрывателем и, подойдя однажды к дверям квартиры, услышал звуки малеровской симфонии. Тогда же она очень оценила миниатюры Свиридова на слова Пастернака в исполнении Юрловского хора.
      Диккенса тетя Аня взяла с собой не случайно - это был один из любимых ее писателей: какая-нибудь из его книжек всегда присутствовала на табуретке рядом с ее постелью, так же как и столь же любимый ею Лесков. "Железную волю" Лескова, например, тетя Аня использовала, комментируя различные ситуации; скажем, если кто-нибудь очень заносился в своих планах или намерениях, она тотчас говорила: "Конечно, но я надеюсь, что ты помнишь о "шелесной воле"!" - имелась в виду опасность переоценки собственных возможностей.
      Если говорить о том, как относилась Анна Васильевна к чтению вообще, то оно не было для нее развлечением или способом скоротать время - читая, она как бы беседовала с автором и, как в любой беседе, соглашалась с ним или спорила. Например, Анна Васильевна прекрасно знала Библию (в данном случае Библия упоминается в качестве примера). Некоторые библейские сюжеты особенно это характерно для Ветхого Завета - в отсутствие должной подготовки могут вызвать недоумение нарочитой необычностью деталей: например, возраст героев дотягивает чуть ли не до тысячи лет, женщины рожают, будучи, скажем мягко, весьма немолодыми, и т.д. (ясно, что все это может быть, да и наверняка уже было многократно и подробно объяснено; просто этих объяснений, не занимаясь данным вопросом специально, не знала ни Анна Васильевна, ни мы, ее слушатели). Иногда на тетю Аню находил стих и она вдруг позволяла себе пуститься в длинный и невероятно смешной пересказ библейских сюжетов.
      Все или почти все литературные новинки водились у нас дома: Солженицын и Булгаков, большая часть самиздата, многие толстые журналы - "Новый мир", "Москва" и др. Солженицынского "Ивана Денисовича" Анна Васильевна прочла молча и никак не комментируя. Ее молчание давало основания по крайней мере для двух предположений, а именно: во-первых, слишком страшно перекликалось все в этой книге с не таким уж давним прошлым самой Анны Васильевны, а во-вторых - и это кажется более вероятным, - ее содержание могло помочь ей вообразить возможные извивы тюремно-лагерной судьбы ее пропавшего в ГУЛАГе сына Оди.
      4 октября - день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе, каковы были мысли - я не осмеливаюсь предположить. Кроме этого дня, когда Анна Васильевна сознательно заставляла себя вглядываться в прошлое, бывали какие-то случайности, вводившие ее в это состояние. Толчком могло послужить случайное слово, мелодия - что угодно. Было несколько песен, запрещенных для исполнения в присутствии Анны Васильевны, среди них, например, "Сулико" любимая когда-то песня Оди. Мы с Андреем Лифшицем многое пели на два голоса, и у нас это получалось. Хорошо легла на два голоса так и расходящаяся в многоголосье грузинская "Сулико". Придя как-то вечером после ежевечерней и обязательной тогда для молодых людей нашего района прогулки между Зубовской и Крымской площадями, мы решили развлечь домашних недавно освоенным исполнением этой песни. При первых же звуках я заметил, как переменилась Анна Васильевна, а из-за ее спины отчаянно замахала мне руками Тюля дескать, сейчас же прекратите.
      РАССТАВАНИЕ
      Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась, чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.
      Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того горьковское "Человек - это звучит гордо"), оказалась приписанной к поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров - целый городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются, персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!
      Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и дежурно-недоступных врачей - о чудо! - было смесью уважения и желания помочь и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро передаваемых конвертов с кредитками - откуда бы всему этому взяться у тети Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и исполнителям влажной уборки.
      Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь, конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта, перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем, визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы - на месте ли вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала: "Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с четвертого этажа, и все будет в порядке!"
      Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым, только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к сестре, да где там - ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу. Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!
      Анна Васильевна - сколько я ее помню - всегда курила. В Завидове это были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву, уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные", "Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и, соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда курительный кайф бывал наивысшим - например, послеобеденная трубочка или что-то в этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.
      Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня прогуляться со мной?"
      "Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения, или шли в сегодняшний супчик...
      Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава, наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше усадить, что ему показать и чем угостить.
      В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями: поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет, кипит чайник...
      И пошли они - эти месяцы, полные рутинных забот и дел. Были, как и положено, отпразднованы сентябрьское равноденствие, осеннее солнцестояние, Новый год, январские дни рождения - Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г. стали сделанные для нас тетей Аней гномики: вырезанные из картона фигурки раскрашены и одеты в зеленые бархатные кафтанчики, чулки в красную и белую полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.
      Рядом шли и праздничные встречи с друзьями, и заботы куда более прозаические - из тех, что описаны выше, в рассказе об особенностях квартиры. О нашествии клоповьей орды, ставшем одним из последних бытовых испытаний для Анны Васильевны, я упоминал. Нам никак не удавалось на этот раз с ними справиться, и наконец мы решили прибегнуть к помощи профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен был приехать на Плющиху, чтобы произвести все необходимые для дезинсекции приготовления: отодвинуть мебель от стен и т.д. Какие-то домашние мелочи меня не очень настойчиво задерживали, и я этим задержкам поддался, рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда наконец я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня все уже было сделано. Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела мимо меня. До сих пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей вине перед Анной Васильевной меня охватывает жгучий стыд и негодование на самого себя за то, что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться и не прийти вовремя. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я отправился с тетей Аней в сберкассу, где в этот день она получала пенсию. Мы шли по Плющихе к Долгому переулку, и тетя Аня потихоньку оттаивала - она не умела подолгу сердиться.
      30 января утром мне позвонила Ольга и сказала: "Тете Ане очень плохо. Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты не опоздал". Тете Ане стало худо ночью: сильные боли, тошнота, мерцающее сознание, головокружение и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.
      Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела Анну Васильевну и тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было бы дозвониться в больницу, в которой Анна Васильевна уже бывала, - там можно было рассчитывать на условия, в масштабе наших представлений более приличные по сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По счастью, место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в машину, и туда же за нею прыгнул и я.
      По дороге я держал тети-Анины руки и старался их согреть. Вдруг между наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы сейчас" я заметил, как посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька, если со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках - они лежат в сундуке около моей кровати. Мне очень не хочется, чтобы их брали чужие руки. Ты увидишь: там несколько тетрадок и отдельные листочки - все вместе. Хорошо?"
      Анну Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя. Через некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала: "По-видимому, инфаркт, и, скорее всего, довольно обширный. Состояние скверное, но что сможем сделаем, не волнуйтесь".
      Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю Аню. Мы смотрели друг на друга и улыбались.
      - Завтра же утром я к тебе приеду.
      - Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.
      И каталку увезли. Если бы знать, что это были последние слова, последние взгляды и прикосновения...
      На следующее утро раздался телефонный звонок, и Ольга сказала мне: "Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".
      Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая по телефону: "Здравствуйте, Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, - тут голос ее неожиданно поднялся и задрожал, - тетя Аня умерла".
      Много раз эти слова пришлось потом повторить и другим звонившим тогда людям, и оказалось, что привыкнуть к ним невозможно. Выручила нас Оля: она заварила пустырник и дала всем выпить по стакану. Действительно, через короткое время вернулась способность реально воспринимать действительность. Начались похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание, отодвигая смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.
      Отпевали Анну Васильевну в Успенской церкви Ново-Девичьего монастыря. На небольшом семейном участке Ваганьковского кладбища к тому времени уже покоились трое из десяти детей семьи Сафоновых: две старшие сестры, Настя и Саша, умершие одна за другой через день в 1898 г., и брат Иван, который скончался в 1955 г. Огороженный невысокой узорной кованой решеткой участок заметен по высокому сдвоенному кресту из розово-коричневого гранита, установленного, когда хоронили Настю и Сашу. На этом кресте выгравированы их имена и даты жизни, а также слова заупокойной молитвы.
      Теперь в глубине участка поставлен памятный камень с именами еще троих Сафоновых (в 1980 г. там же похоронили самую младшую из детей этой некогда счастливой семьи - Елену Васильевну). Вот что значится на камне:
      Иван Васильевич Сафонов
      1891-1955
      Анна Васильевна Книпер
      1893-1975
      Елена Васильевна Сафонова
      1902- 1980
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      Все написанное Анной Васильевной было приведено в порядок, просмотрено и подготовлено для машинописной перепечатки, которую и выполнили уже к концу 1975 г. На всякий случай были изготовлены и распределены среди родственников и ближайших друзей семьи пять полных копий; их хранителями стали Оля Ольшевская, Вадим Троицкий, Володя Севрюгин, Володя Малютин и Андрей Лифшиц. Под "всяким случаем" при этом понимались различные неприятные происшествия, такие, например, как обычные для всех времен потери из-за краж, пожаров и других стихийных бедствий. Но более актуальными были тогда некоторые другие, характерные именно для жизни под Советской властью события - вроде обысков, изъятий, допросов и т.д. Опасения как первого, так и второго рода были отнюдь не напрасны: вспомните, например, что было сказано о бытовых особенностях нашей первоэтажной квартиры; что же касается обысков, тусклое гебистское око если и отводилось от Анны Васильевны, то ненадолго, разве чтобы переморгнуть. Внимание лубянского ведомства к нашей семье постоянно ощущалось как при жизни Анны Васильевны, так и после ее смерти.
      Как бы там ни было, но мысль о необходимости опубликования записок Анны Васильевны постоянно во мне укреплялась. Первые попытки осуществить это оказались торопливыми, достаточно наивными и потому безрезультатными: фотокопии рукописей и первых машинописных копий были сделаны и разосланы за рубеж в надежде на то, что там за них возьмутся всерьез. Но адресаты, хотя и были людьми, хорошо знавшими Анну Васильевну и ей симпатизировавшими (среди них были Н.А. Кривошеина, В.П. Некрасов и др.), терялись, получив совершенно сырой, неотредактированный материал, и недоумевали, что же с ним делать. Дело вязло.
      Тем временем режим матерел, стервенел и становился все более идиотично негибким, а надежды на его реальное крушение в обозримом будущем не было и следа не только у меня - ни у кого. Где-то году в 80-м все стало настолько безнадежным и жутким в связи с событиями в Польше, разворотом войны в Афганистане, разгромом внутри страны осколков оппозиции, что я решил для себя: больше медлить нечего, надо готовить тети-Анины записки как следует именно здесь, т.е. дома, и переправлять их на Запад не в надежде на авось, а адресуясь вполне определенно туда, где их ждут и готовы опубликовать. Обретя твердость в этом намерении, я отправился за советом к друзьям - Володе Севрюгину и Саше Величанскому, а уж они мгновенно связали меня с людьми, готовившими материал для сборника, который первоначально должен был называться "Память", и лишь позже, когда это название было скомпрометировано деятельностью одноименной патриотической компании в России, его переименовали в "Минувшее". Мы пришли к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, и я рассказал ему о своих намерениях относительно записок Анны Васильевны. Мне было сказано: "Подождите недолго, и к Вам придет человек, который сделает все необходимое". Что имелось в виду под "необходимым", я не понял, но кивнул головой и стал ждать. Действительно, через некоторое время мне позвонил некто и объяснил, что он интересуется рукописями, которые, как он слышал, у меня имеются. Когда он пришел к нам на Плющиху и, отбросив конспиративные экивоки, мы познакомились, выяснилось, что зовут его Феликс Федорович Перченок, что по образованию он учитель географии и истории, а в настоящее время занимается небезопасным делом подготовки материалов для упомянутого сборника.
      (В этом смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно тонировал нашу жизнь в конце 70-х - начале 80-х. Однажды, например, наша соседка Вера Семеновна рассказала о таком состоявшемся у нее разговоре. "Какой-то молодой, шустрый пришел ко мне и говорит: "Тут через ваш подъезд вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: - Ну, а энтих-то, соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь? Небось народу-то у их много бывает и новостранцы захаживают - так ведь?" А я яму и говорю: "Да ты что, да у яво мать больная (в это время Елена Васильевна действительно требовала к себе ежедневного внимания), он за ей все ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"
      А то в деревне, где мы купили себе дом, ко мне подошел сосед: "Хоть и не велели мне, а я тебе скажу: приезжали тут из угрозыска (ему что ГБ, что МВД - все было одно и то же, все угрозыск), о тебе расспрашивали - мол, как он тут, что делает да ездит ли к нему народ, ну и все такое прочее!"