Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Было время, когда я всегда связывал свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть, теперь я думаю о Вас в связи с прошлым, с воспоминаниями. Я не могу точно объяснить Вам, почему это так. Мне очень тяжело думать об этом [Далее зачеркнуто: о будущем.], связывать будущее с Вами - мысль эта иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право, может навести [на] мысли о том, что японцы деликатно называют "благополучным выходом"7. И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно находит на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого стараешься выйти какой угодно ценой. Прошлое определенно и понятно, будущее представляется таким [Далее зачеркнуто: ужасным.] отрицательным и в отношении самого себя, и со стороны Вашего отношения ко мне, что я, может быть, по малодушию избегаю представлять Вас в будущем. В буддийской философии есть поразительное представление о двойном отрицании: есть три формы существования: положительное - быть; отрицательное - не быть; двойное отрицательное - не не быть; последнее - совершенно особое сверхсознательное представление, отличное от первого и второго. Реального представления этого существования [нет] сознания. Мне кажется, что в отношении Вас в будущем представлении я могу сказать в двойной отрицательной форме: я не не желаю Вас видеть. Что это такое - я сам не знаю.
      Вы не рассердитесь на меня, милая, дорогая Анна Васильевна, за этот буддийский философский вздор? На днях, когда я усиленно им занимался, я получил по почте Вашу открытку от 5 сентября - это был мой Рождественский подарок. Позвольте мне сказать несколько слов о нем. Помните ли Вы эту открытку. Она - снимок с картины, судя по надписи, Lor. Mayer'а8 (вероятно, немец). Картина изображает даму, держащую в руках небольшую статуэтку Будды, симметрия позы и выражение лица дает экспрессию глубокой задумчивости, почти самоуглубления. Самое замечательное в этой картине - это световой эффект, по-видимому выполненный художником, как говорится, с умом; невидимый источник света исходит как бы от статуэтки Будды и распространяется между сложенными симметрично руками и освещает снизу лицо изображенной особы, как бы созерцающей этот свет. Кажется, это называется "idols" [Кумиры (англ.).]. Я получил эту открытку, занятый разбором одного из положений буддизма, трактующего об особом состоянии, достигаемом самоуглублением, состоянии, называемом "джаной"9. Было бы неинтересно и долго разъяснять эту глубокую буддийскую мистику, пытающуюся познать то, что лежит за пределами нормального сознания. Это, не правда ли, странное совпадение. Вы, наверное, не думали на эту тему, когда писали в этой открытке "надо же было выбрать самое далекое место на свете, чтобы туда уехать", и вслед за этим я был вызван к телефону, по которому Sir Green меня уведомил, что правительство Великобритании, с удовольствием принимая мое предложение, просит меня не уезжать до окончательного решения вопроса о месте, где это предложение могло бы быть использовано наиболее выгодным для войны "образом". Это место гораздо удаленнее, чем Соединенные Штаты, не географически, а в смысле трудности сообщения, прибытия и возврата оттуда. Мне очень нравится эта символическая открытка, быть может символизирующая гораздо больше, чем я написал, и которую Вы послали, вероятно совершенно не думая о том значении, которое она для меня получила.
      д. 1, лл. 76 об.-82 об.
      ____________
      1 Начато в тот же день, 30 декабря 1917 г. (12 января 1918), когда написан конец письма No 31, продолжено на том же листе, отделено от предыдущего текста чертой. Условно выделено в отдельный No 32.
      2 На Месопотамском фронте с 1914 г. шли бои между британскими войсками и 5-й турецкой армией. В 1916 г. британские войска потерпели крупное поражение; оправившись от него, в начале 1917 г. развили удачное наступление, заняли Багдад, вышли на мосульское направление. С противоположной (встречной) стороны на мосульское направление вышла русcкая Кавказская армия. Конный корпус генерала Н.Н. Баратова, действуя на багдадском направлении со стороны Керманшаха, в апреле 1917 г. вышел из горных районов непосредственно на Месопотамскую равнину. После этого продвижение русских войск остановилось, однако до конца 1917 г. сохранилась возможность эффективного взаимодействия их с британскими войсками, которые в октябре осуществили новое наступление на Мосул. При выборе места службы для Колчака британское правительство, по-видимому, учитывало его опыт боевых действий против Турции и знакомство со смежным (Кавказским) военным театром.
      3 С сентября 1916 г. британскими силами в Месопотамии командовал Фредерик Мод (1864-1917). После взятия Багдада произведен в генерал-лейтенанты. Умер от холеры во время подготовки наступления на Мосул.
      4 "Краса и гордость революции" - крылатое выражение 1917 г., обозначавшее революционных матросов.
      5 Как и на других фронтах, в 1917 г., особенно после Октября, происходило быстрое разложение Кавказской армии, которая зимой 1917/18 г. бросила фронт. Части экспедиционного корпуса Баратова, состоявшие преимущественно из кубанских и терских казаков, стали уходить через Кавказ по домам. Проект создания 2-й Кавказской армии во главе с генералом Баратовым оказался неосуществимым.
      6 В.В. Романов.
      7 Иносказательное обозначение харакири.
      8 Возможно, имеется в виду Лоренц Мейер (Эдуард Лоренц-Мейер, 1856-?), художник и график, работавший в Сингапуре; работы его в начале XX в. имелись в Гамбургском музее.
      9 Вероятно, имеется в виду дхьяна (джняна) - глубокое созерцание, являющееся, согласно учению Будды, первой стадией все более и более глубокого сосредоточения, постепенно ведущего к конечной цели длинного и трудного пути - к прекращению страданий, к нирване.
      No 33
      2/15 января 1918 г.
      Дорогая, милая, обожаемая моя Анна Васильевна,
      Вчера вечером я окончил свое рекордное письмо Вам - в 40 страниц [См. письма No 31-32.], - которое передал лейтенанту Мезенцеву1, уезжающему в Россию. Он предполагал заехать в Петроград и передать В.В. Романову пакет на Ваше имя. Никогда в жизни, кажется, я не писал такого письма - правда, оно написано не в один день, но все-таки я немного боюсь, что Вы не то что рассердитесь (я верю в Вашу доброту и снисходительность к моим странностям), а просто будете немного недовольны таким нелепым посланием из буддийской метафизики. Но, может быть, чтение этой метафизики на несколько минут отвлечет Вас от невеселой действительности и Вы великодушно меня простите.
      А сегодня вечером мне стало невероятно скучно. Все теперь готово к отъезду, и я жду прибытия парохода "Montengle" для отправления в Шанхай, где буду ждать другой пароход, "Dunera", идущий в Бомбей. Я один, и читать Махаяну мне решительно не хочется. Даже Сун мне надоел, и я посадил Вуича2 переводить рукопись. Я затопил камин, поставил Ваш портрет на стол и долго говорил с Вами, а потом решил Вам писать. Когда дойдет это письмо до Вас, да и дойдет ли? Где Вы, моя милая, моя дорогая Анна Васильевна, в Кисловодске ли Вы, или в Бочево, или, может быть, в Гельсингфорсе?3 Не задаю вопросов - Вы знаете, что все, что относится до Вас, мне так дорого, что Вы сами ответите мне.
      Сегодня я прочел в газетах про двухдневные убийства офицеров в Севастополе - наконец-то Черноморскому флоту не стыдно перед Балтийским4. Фамилий погибших, конечно, не приводится, но думаю, что погибло много хороших офицеров. Из Севастополя, где была моя семья, я имею известия только от сентября. Никаких ответов на мои телеграммы, письма нет. Офицеры, которые туда отправились с моими письмами, ничего не сообщают, и я не знаю, доехали ли они до Севастополя. Что с моей семьей5, что с моими друзьями сталось в эти дни, я ничего не знаю. Нехорошо, очень нехорошо.
      Как Вы страдаете, вероятно, моя милая Анна Васильевна. Как Вам себя чувствовать, Вам, с такой прелестной, так много понимающей душой, любящей нашу Родину, при такой обстановке, которой решительно не находишь имени.
      За эти полгода, проведенных за границей, я дошел, по-видимому, до предела, когда слава, стыд, позор, негодование уже потеряли всякий смысл, и я более ими никогда не пользуюсь. В вере в войну и в думах о Вас я только и могу найти облегчение и иногда забвение и своего ужасного положения, и того, что делается в нашем флоте, на фронте и повсеместно на Родине.
      Что я делал бы без Вас, милая моя Анна Васильевна. Война дает мне силу относиться ко всему "холодно и спокойно", я верю, что она выше всего происходящего, она выше личности и собственных интересов, в ней лежит долг и обязательство перед Родиной, в ней все надежды на будущее, наконец, в ней единственное моральное удовлетворение [Далее зачеркнуто: Она дает право с презрением смотреть на всех политиканствующих хулиганов и хулиганствующих политиков, которые так ненавидят войну и все, что с ней связано в виде чести, долга, совести, потому что прежде всего и в основании всего они трусы. Поверх двух последующих абзацев письма, наискосок, написано: Все равно я так далек, что какие-нибудь тысячи миль не имеют значения, но, несмотря на это, я всегда с Вами хотя бы в воображении.].
      Можно, конечно, жить с этой верой, можно иметь право существовать [Далее зачеркнуто: обратившись в автоматическую военную машину.], отбросив все решительно остальное, но как. Но в Вас я нахожу и мое счастье и радость даже в это время, когда казалось бы, что даже слова утратили значение. Нет, эти слова имеют смысл благодаря Вам. Воспоминания о Вас, Ваши письма, просто думы о Вас - все это так хорошо, что иногда кажется каким-то прекрасным сном, который больше не повторится. Да если бы он и не повторился, так что ж - война ведь выше справедливости, выше личного счастья, выше самой жизни. Она дала мне это счастье, и она отнимает его; если захочет, то и с жизнью в придачу [Поверх двух последующих фраз написано: Мечты о Вас в каюте командующего и в походных рубках кораблей и миноносцев в долгие беспокойные ночи походов и операций.]. Стоит ли об этом думать, когда вспоминается сад Ревельского собрания, мой отъезд на юг, Ваши письма, моя поездка в Петроград в апреле, когда я почувствовал, что война отвернулась от меня, и я решил, что и Анна Васильевна последовала ее примеру. Теперь мне даже немного смешно вспоминать свое обратное путешествие в Севастополь в вагоне-салоне, свой приезд, прибытие на корабль, но тогда я был в состоянии, вероятно, отчаяния. А тут кругом шел последний развал и крушение всего, какие-то хулиганствующие политиканы, и просто хулиганы, и озверевающая, одичавшая от сознания полной безнаказанности и свободы любого преступления толпа. Еще раз, несмотря на дикое отчаяние в душе и безразличие, овладел этой толпой, подчинил ее себе, отправил Черноморскую делегацию с призывом к войне... Большой Генеральный штаб6 мне не простил этой выходки...
      Опять Петроград и встреча с Вами; часы, проведенные около Вас, Господи, какое счастье, от которого все отрицательное как-то ставилoсь в сторону и забывалось все: и болтающий языком гимназист 5-го класса7, вылезший против Гинденбурга и Макензена8 с "братающейся" армией спасать "революцию"9, и "краса и гордость революции", и приближавшийся проигрыш войны, с верным, как смерть, "горем побежденным". Но вот Ваш отъезд, и снова наступил какой-то липкий прежний туман, беспросветный, с каждым часом все сгущающийся... Встреча с Гурко10, Гучковым, отъезд за границу, Лондон, полет на "Large America" в Северном море11, blue water [Голубая вода (англ.).], палуба "Gloucestershire" с милейшим сaptain'ом [Капитан 1-го или 2-го ранга (англ.).] Wilson, Halifax (уже разрушенный взрывом)12, Washington, Newport War College [Ньюпортский военный колледж. В автобиографии Колчак называет его Морской Академией в Ньюпорте (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, л. 12).], теплые ночи в водах Гольфстрима на палубе "Pennsylvania"13, решение ехать домой, Chicago, Grand Canyon и далее Yosemite14, Тихий океан, Сандвичевы острова15 и, наконец, Япония. И все это с постоянной думой о бесконечно прелестном, светлом, чарующем образе с розовыми ручками, писавшими мне письма, читая которые мне иногда казалось, что эти ручки так же близко от меня, как они были в июльские дни. Наконец, Sir Green и служба Его Величеству Королю, и вот я сижу в ожидании "Montengle" в комнате, где провел больше месяца, непрерывно думая о Вас. Я уже все уложил, даже письма Ваши, и только две маленькие фотографии в складном porte-cartes [Планшет, походная сумка для морских и военных карт (фр.).] стоят передо мною на столе и... Милая, дорогая Анна Васильевна, простите, что я так надоедаю Вам одним и тем же, не сердитесь на меня за слишком большое использование почтовой бумаги. Надо окончить письмо [Далее зачеркнуто: и передать его одному надежному лицу, которое и доставит его в Петроград.]. Позвольте мне еще раз поцеловать Ваши ручки, которые для меня являются [На этом текст обрывается.]
      д. 1, лл. 83-86
      _________
      1 Мезенцев (Мезенцов), Анатолий Михайлович (1886-1931) - ст. лейтенант, минный офицер 1-го разряда. Окончил Морской кадетский корпус (1907) и курс в Минном классе. Плавал на Балтике в отряде минных заградителей, после воспаления легких перевелся на Черное море, где служил на заградителе "Дунай", крейсере "Память Меркурия" и на линейном корабле "Императрица Екатерина Великая". Вместе с Колчаком был в 1917 г. командирован в Америку, из Японии вернулся в Севастополь, покинул Крым в последней эвакуации (1920). В 1923 г. выехал в США, пять лет служил на заводе. Умер в Нью-Йорке, оставив вдову с четырьмя детьми.
      2 Вуич, Иван Эммануилович (1884-1979) - лейтенант. С конца 1913 г. служил в Гвардейском экипаже. Специалист по минным заграждениям, входил в состав миссии Колчака в США, уехал вместе с ним в Японию и просил, как и Колчак, направить его в британскую армию. Умер в эмиграции во Франции.
      3 В зачеркнутом варианте Колчак в этом перечислении называет вместо Гельсингфорса Петроград. О Бочеве см. примеч. 1 к письму No 2. За несколько дней до написания данного письма А.В. Тимирева вместе с мужем переехала из Гельсингфорса в Петроград. В Кисловодск съездила несколько позже (оставила у родных сына перед отъездом на Дальний Восток).
      4 15-16 декабря 1917 г. в Севастополе на Малаховом кургане были убиты, в частности, контр-адмиралы М.И. Каськов и А.И. Александров, вице-адмирал П.И. Новицкий, морские офицеры Ю.Э. Кетриц, А.Ю. Свиньин, В.М. Пышнов, Н.Д. Калистов, В.Е. Погорельский, Н.С. Салов, И.С. Кузнецов. Всего 22 человека. Убийства продолжались и далее: 20 декабря - В.И. Орлов, 10 февраля вице-адмирал С.Ф. Васильковский, 12 февраля - А.А. Яковлев, Б.В. Вахтин, контр-адмирал Н.Г. Львов (названа лишь часть имен). Наиболее массовые матросские самосуды и поголовные расправы с офицерами произошли в Севастополе в ночь с 22 на 23 февраля 1918 г., когда было убито около 250 человек. (см.: Революция в Крыму. Историческая библиотека Истпарта ОК Крыма No 2. Симферополь, 1923, с. 34-35, 52-53).
      5 С.Ф. Колчак при большевиках и во время немецкой оккупации скрывалась в Севастополе в семьях нескольких матросов, имея фальшивый паспорт. Сына она в 1918 г. отправила в Каменец-Подольск к подругам своего детства.
      6 Название германского Генштаба (в рукописи продублировано надписью по-немецки над строкой).
      7 "Болтливым гимназистом" Колчак называл Керенского. Эта оценка появилась у него в конце апреля 1917 г., после встречи с Керенским в Петрограде.
      8 Макензен, Август, фон (1849-1945) - прусский генерал-фельдмаршал (1915). Командовал армейским корпусом (1914) в операциях под Танненбергом (Восточная Пруссия) и в Мазурском поозерье; затем армией (польский театр, Горлицкий прорыв 1915); во главе армейских групп действовал против Сербии и Румынии, в которой остался военным губернатором до конца Первой мировой войны.
      9 К братанию Колчак относился резко отрицательно, неизменно видя в нем прежде всего проявление трусости.
      10 Гурко (Ромейко-Гурко), Василий Иосифович (1864-1937) - генерал от кавалерии, генерал-лейтенант по Генеральному штабу. В годы Первой мировой войны командовал 5-й армией, зимой 1916/17 г. (начиная с ноября) исправлял должность начальника Штаба Верховного главнокомандующего (во время отпуска М.В. Алексеева, отправленного лечиться в Крым). При Временном правительстве сначала командовал Западным фронтом, отчислен от должности приказом Керенского от 25 марта за нежелание проводить в действие приказ No 8 по армии и флоту (Декларация прав военнослужащих). Понижен в должности до начальника дивизии. Согласно показаниям Колчака, тот виделся с ним за несколько дней до своего отъезда в Америку и буквально накануне ареста Гурко, который был арестован 22 июля по обвинению в монархической пропаганде на фронте и в переписке с бывшим царем Николаем II. В сентябре 1917 г. Гурко выслан за границу, умер в эмиграции.
      11 Описание полета см. в письме от 7 (20) августа 1917 г. См. письмо No 24.
      12 В 1917 г. путь Колчака в США лежал через канадский порт Галифакс. Несколько месяцев спустя, утром 6 декабря 1917 г., там произошел взрыв боеприпасов, превзойденный по силе лишь в 1945 г. (Хиросима). Пожар, возникший при столкновении судов, привел к взрыву почти 3 тыс. тонн взрывчатых веществ, хранившихся там в трюме французского транспортного судна "Монблан" (полутонный якорь "Монблана" был выброшен в лес за 2 мили от места взрыва). Взрыв сжег все на площади 2,5 кв. км и практически сровнял с землей 1 кв. км; разрушениям подверглись все здания Галифакса; взрывная волна выбила окна на расстоянии до 60 миль. Погибло 1630 человек, тысячи были ранены.
      13 Осенью 1917 г. Колчак провел на флагманском корабле американского флота "Пенсильвания" около 12 дней, участвуя вместе с членами своей миссии в маневрах американского флота в Атлантическом океане (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52 ч. II, лл. 11-12 об.).
      14 Йосемитский национальный парк в 1917 г. уже существовал, Гранд-Каньон имел статус национального памятника (с 1919 г. - национальный парк).
      15 Современное название - Гавайские острова.
      No 34
      Shanghai 29/16. I. 1918 г.
      Дорогая, милая моя, обожаемая Анна Васильевна,
      Вчера я прибыл на "Montengle" в Shanghai, и снова приходится сидеть в этом чужом городе и ждать "Dunera", которая опоздала и уйдет на юг только через неделю. Я когда-то хорошо знал Shanghai и провел в нем не один месяц1. Кое-что переменилось здесь, но в общем все осталось то же. Я первый раз был здесь в годы нашего империализма на Востоке, когда я с гордостью чувствовал себя русским офицером и чуть ли не хозяином положения, - теперь я в этом городе по приказанию правительства Его Величества Короля Великобритании. Мне тяжела любезность и предупредительность английских властей и всех, с кем я имею дело, - я еще не начал фактически новой службы. Я предпочел бы, чтобы обо мне никто не знал и не говорил, - но ничего не поделаешь, приходится считаться с отношением ко мне как вице-адмиралу [Далее зачеркнуто: а какой же я теперь вице-адмирал?] со стороны и английского и русского общества.
      Мне тяжело - прошлые воспоминания каким-то камнем ложатся на душу, - и я прибегаю к единственному средству забыть все это - думать и говорить с Вами. Ваши фотографии стоят передо мной, и милая, обожаемая Анна Васильевна со своей всегда прелестной улыбкой точно смотрит на меня так же, как в те немногие дни, когда я видел ее в действительности [После исправлений последней фразы конец письма перечеркнут: ...так близко, сидел около нее и говорил с нею. Повторятся ли когда-нибудь эти дни. Надо быть так далеко, как мне пришлось в последние месяцы, чтобы оценить, что такое видеть Анну Васильевну, быть около нее. Ведь не сон же были семь месяцев тому назад дни, когда Анна Васильевна была в Петрограде, ходила со мной и ездила по улицам Петрограда, когда я держал ее милые, прелестные ручки; а может быть, этого совсем не было. Неужели же никогда это больше не повторится... Приходится встать на философско-историческую почву и признать, что если даже это и не повторится, то прошлое, связанное с Анной Васильевной, было так хорошо, что остается только благодарить то высшее начало, которое дало это счастье. А дальше - пусть будет то, что будет.].
      д. 1, лл. 86 об.-87 об.
      ____________
      1 Имеется в виду пребывание Колчака на Тихом океане в 18961898 гг. Во время стоянок в порту Шанхая или у островов Сэдл (неподалеку от него) офицеры имели возможность знакомиться с городом. Особенно долгой была стоянка "Крейсера" в Шанхае зимой-весной 1898 г.
      No 35
      30.I.1918 г.
      Меня устроили в Shanghai Club. Это почтенный английский клуб, быть может, лучший на Дальнем Востоке по обстановке и комфорту, которые могут быть созданы только великой английской культурой. Но меня не радует и [мне] не доставляет удовольствия эта культура, когда я думаю о своей Родине, о том, в каких условиях, может быть, приходится жить Вам и всем, кто решился остаться дома. Поскорее бы к обстановке войны, где я буду чувствовать себя точно вернувшись "домой". Другого дома теперь у меня нет и быть не может.
      Милая, дорогая Анна Васильевна, временами под влиянием отрывочных известий из России, оставляющих впечатление какого-то сумасшедшего бреда, мне кажется, что Вы, получив мои последние письма, будете недовольны моим решением и, может быть, отвернетесь от меня. Если бы Вы знали, как тяжело для меня это представление. Моя вера в войну, ставшая положительно каким-то религиозным убеждением, покажется Вам дикой и абсурдной, и в конечном результате страшная формула, что я поставил войну выше родины, выше всего, быть может, вызовет у Вас чувство неприязни и [Далее зачеркнуто: справедливого.] негодования. Я отдаю отчет в своем положении - всякий военный, отдающий другому государству все, до своей жизни включительно (а в этом и есть сущность военной службы), является кондотьером с весьма сомнительным на идейную или материальную сущность этой профессии. Как посмотрите Вы на это - я не знаю. Но меня, конечно, заботит этот вопрос, вопрос, существенный для меня только в отношении Вас, и только Вас. Минутами делается так тяжело, что кажется ненужным и безнадежным писать это письмо Вам.
      Милая моя, так бесконечно дорогая моя Анна Васильевна, никогда, кажется, я не чувствовал такой безнадежной отдаленности от Вас, и географической, и по обстановке, и по времени, которое отдаляет Вас от меня, оставляя какую-то смутную фантазию когда-нибудь, где-нибудь Вас увидеть. Хотя бы поскорее попасть на фронт и найти там "отдых"; кажется, первый раз в жизни я чувствую, что "устал", и хочется временами "отдохнуть" [Далее в отчеркнутом с двух сторон пространстве листа написано: все кажется уже потерявшим всякий смысл и значение.].
      д. 1, лл. 87 об.-89
      No 36
      [Позднее 30 января 1918 г.] [Датируется по предыдущему письму.]
      "Dunera", которую я все время ожидал, привезла пренеприятный сюрприз чуму. В результате карантин, дезинфек[ционные] работы, и отход отложен на десять суток. Другого парохода в Индию нет, несмотря на мою готовность идти хоть на грузовом пароходе. Подводная война сказывается на всем мире, и сообщения теперь невероятно длинные и трудные. Приходится сидеть в Шанхае и ждать, когда чума на "Dunera" будет искоренена. С какими только препятствиями не приходится встречаться в жизни. А я чувствую необходимость скорее попасть на фронт... и мое вынужденное бездействие - худшее, что может быть теперь. И вот я опять целыми днями один [Далее зачеркнуто: целыми днями сижу один, изучая буддийскую философию, Месопотамский театр и английскую службу Генерального штаба. В промежутках между этим занятием я отправляюсь куда-нибудь бродить по Шанхаю и думаю о милой, далекой Анне Васильевне. Вечером я сажусь около камина и разговариваю с Вашей фотографией.]. Отсутствие сведений из России - Ваше письмо от 14 октября - последнее известие с Родины, из Севастополя письма я имею только от половины сентября - очень тяжело, - временами такая находит тоска, что положительно не можешь найти места. Это много даже для меня. От офицеров, уехавших с поручениями и письмами в Россию, нет также никаких известий. Нехорошие и невеселые мысли приходят в голову, и, чтобы отделаться от них, я обращаюсь к Вам.
      Сегодня я целый день занимался изучением английских инструкций по полевой службе. Приходится привыкать к английской терминологии, хотя предмет для меня знакомый. Эти дни ожидания, когда утром ждешь вечера, а вечером думаешь, как бы скорее он кончился, надоели мне до невозможности [Далее зачеркнуто: Я начал позже вставать, чтобы сократить день.]. Я живу, как уже писал, в Shanghai Club совершенно один, т[ак] к[ак] ни с кем не знакомлюсь и избегаю с кем-либо встречаться. Мои офицеры изредка заходят ко мне, но говорить нам решительно не о чем. Утром я занимаюсь Месопотамским театром, завтракаю и иду куда-нибудь на прогулку, возвращаюсь к себе и сажусь изучать английские regulations и instructions [Уставы и инструкции (англ.).], после обеда я зажигаю камин, ставлю на стол Ваши фотографии и читаю что-либо по военной истории или буддийскую философию или хожу по комнате и думаю о Вас. Изредка этот режим нарушается каким-нибудь официальным приглашением к обеду или посещением стрелкового общества, где я занимаюсь стрельбой. Вот и все. Иногда по вечерам становится крайне тяжело, даже думы и воспоминания о Вас вызывают только чувство тревоги и горькое сознание своего бессилия что-либо не только сделать, но даже узнать, что делаете Вы, где Вы и как переживаете это время, которому нет имени. Приходится прибегать к одному средству - это привести себя в состояние отсутствия мыслей. Я выучился этому в Японии. Оттуда я увез с собой два старинных сабельных клинка. Я, кажется, писал Вам о японских клинках. Японская сабля - это высокое художественное произведение, не уступающее шедеврам Дамаска и Индии. Вероятно, ни в одной стране холодное оружие не получило такого значения, как в Японии, где существовало и существует до сих пор то, что англичане называют cult of cold steel [Культ холодной стали (англ.).]. Это действительно культ холодной стали, символизирующей душу воина, и воплощением этого культа является клинок, сваренный из мягкого сталеватого магнитного железа с лезвием поразительной по свойствам стали, принимающим остроту хирургического инструмента или бритвы. В этих клинках находится часть "живой души" воина, и они обладают свойством оказывать особое влияние на тех, кто относится к ним соответствующим образом. У меня есть два клинка: один начала XIV века, произведение одного из величайших мастеров Го-но-Иосихиро, другой конца XVII века работы Нагасоне Котейсу1, одного из учеников величайшего художника Масамуне. Этот клинок принадлежал самураю Ямоно Хизахиде2 и был испытан согласно традициям школы Масамуне. Я не буду говорить Вам об этих традициях3. Когда мне становится очень тяжело, я достаю этот клинок, сажусь к камину, выключаю освещение и при свете горящего угля смотрю на отражение пламени в его блестящей поверхности и тусклом матовом лезвии с характерной волнистой линией сварки стали и железа. Постепенно все забывается и успокаивается и наступает состояние точно полусна, и странные, непередаваемые образы, какие-то тени появляются, сменяются, исчезают на поверхности клинка, который точно оживает какой-то внутренней, в нем скрытой силой - быть может, действительно "частью живой души воина". Так незаметно проходит несколько часов, после чего остается только лечь спать.
      Несколько дней тому назад после обеда я зашел в reading-room [Читальный зал (англ.).] и, взяв первую попавшуюся книжку, сел у камина, намереваясь подумать о Вас. Но в этот вечер Вы почему-то были очень далеки от меня, и мысли о Вас вызывали только какое-то тревожное чувство боязни не то за Вас, не то за Ваше отношение ко мне, которое мне представлялось изменившимся после получения Вами известий о моей новой службе. Я раскрыл взятую книжку это была одна из многочисленных брошюр, распространяемых английской и французской печатью, с описанием нарушений всех "божеских и человеческих" (интернациональных) законов, произведенных немецкими войсками при вторжении во Францию и особенно после вынужденного отступления4. Длинный однообразный перечень разрушения, убийства, без различия пола и возраста, грабежей, насилий, планомерного истребления всего, что имело какую-либо ценность: истребление фруктовых садов, уничтожение сельскохозяйственных орудий, отравление колодцев, формальное осуществление рабства, грубое издевательство над честью, религией и историческими ценностями...
      Все это изложено в тоне величайшего возмущения и негодования по адресу гуннов XX столетия, доходящего со стороны французов до явно выраженного чувства мести, способного проделать в Vaterland'е [Отечество (нем.).] все то, что его обитатели произвели на территории Belle France [Прекрасная Франция.]. Я бросил брошюру и взял другую - эта оказалась еще хуже. Это было описание истребления армянского населения в Турции5 с упоминанием имен генералов Гольца6, Фалькенгайна7, Лимана8 и проч. Все это мне было уже давно известно, и я бросил и эту книжку и [Далее зачеркнуто: задумался о том странном противоречии, которое сквозит во всех этих произведениях.] стал просто смотреть на горящий в камине уголь, стараясь ни о чем не думать. Подошедший китайский "boy" [Слуга (англ.).] передал мне визитную карточку. На ней с несколькими японскими иероглифами было по-английски отпечатано Yamono Konjuro Hisahide менее всего я ожидал встретить этого полковника Генерального штаба в Shanghai - простившись с ним в Yokohama, я не думал о новой с ним встрече.
      Но Вам ничего не говорит эта японская фамилия, поэтому позвольте представить Вам моего знакомого и сказать о нем несколько слов. Я считаю это знакомство одним из самых интересных, какие я имел в жизни, а мне доводилось все-таки довольно много иметь разных встреч и знакомств.
      Когда я ожидал в Yokohama решения правительства Его Величества Короля Великобритании о моей службе, меня пригласил пообедать в Tokio Club один майор английской армии, возвращавшийся в Англию с Месопотамского фронта после тяжелой болезни, которая вывела его надолго из строя. После обеда мы перешли в кабинет покурить, и майор продолжил свой рассказ о Месопотамии, когда к нам подошел японский офицер и, поздоровавшись с англичанином, попросил представить его мне. Мы познакомились. Это был полковник Hisahide, недавно вернувшийся через Россию с Западного фронта, где он находился около года в английских и французских войсках в качестве военного атташе9. Мне совершенно понятна была его роль на Западном фронте и даже не удивила его поездка через Скандинавию и Россию. Он был совершенно осведомлен обо мне, знал, что я только что вернулся из Америки, и я понял, что его интересует и почему он пожелал со мной познакомиться. Мы скоро обменялись визитами, и я пригласил его пообедать со мной.